Пан Тадеуш

Слетались на заре, подобно чёрной стае,

Густые облака и плыли нарастая.

Чуть солнце за полдень поникло головою,

Полнеба облегло их племя грозовое

Свинцовой тучею и ветром тучу шало;

Отяжелев, она всё ниже нависала —

Отстала от небес одною половиной

И распростёрлась вширь над хмурою долиной,

Огромным парусом подветренным раздулась,

И с юга к западу стремительно рванулась.

Настала тишина, и воздух недвижимый

Тревоги полон был глухой, неудержимой.

Хлеба, что донизу склонялись, налитые,

И подымали вверх колосья золотые,

Бушуя, как прибой, теперь оцепенели

И, ощетинившись, на небеса глядели.

Берёзы гибкие, что были в придорожьи,

Ещё недавно так на плакальщиц похожи,

И, ветками дрожа, склонялись под откосы.

По ветру распустив серебряные косы, —

Теперь понурились, от горести слабея,

Окаменелые, подобно Ниобее[1].

И — только у осин листва дрожит пугливо,

Стада, которые домой плелись лениво,

Теперь без пастуха поспешно в кучи сбились,

Поля оставили и к хлеву устремились.

Бык опустил рога и землю бьёт копытом,

Стада пугает он мычанием сердитым.

Огромные глаза возносит ввысь корова,

Губами шлёпает, вздыхает бестолково;

А сзади топчется, похрипывая, боров,

Ворует хлеб, таков его несносный норов!

И птицы прячутся в леса, под стрехи, всюду,

И только вороньё усеяло запруду,

Проходит важными, надменными шагами,

Глазами чёрными следит за облаками,

И, крылья волоча и клювы разевая,

Купанья ждёт оно, от жажды изнывая;

Но в страхе вороньё пред бурею могучей —

Метнулось в ближний лес, подобно чёрной туче.

И только ласточка, прорезавши стрелою

Немые небеса, окутанные мглою,

Упала пулею.

И в это же мгновенье

У шляхты и солдат закончилось сраженье.

Все бросились в дома, в овины, чтоб укрыться;

А там, где бой прошёл, там вскоре разразится

Борьба стихий [2].

Кой-где на западе сквозь хмурые покровы

Струило солнце свет оранжево-багровый,

Но простиралась тень, как будто сеть густая,

Вылавливая свет и солнце настигая,

Казалось, что его украсть с земли хотела.

Тут вихрей несколько промчалось, просвистело,

И капли первые посыпались без лада,

Большие, светлые, точь-в-точь как зёрна града.

Два вихря пронеслись, рванулись друг за другом;

Они слились в борьбе, вертясь свистящим кругом,

Пруд взбаламутили и мглою грозовою

Помчались на луга и свищут над травою.

Трепещут лозняки, летят сухие травы,

Как пряди тонкие, уносятся в дубравы

С обрывками снопов; а вихри стонут, воют,

Беснуются в полях и борозды в них роют;

Чтоб вихрю третьему побольше дать простора,

Поднялся третий вихрь, как столб земли и скоро

Стал пирамидою, понёсся, что есть мочи,

Лбом землю продолбил, бросая звёздам в очи

Пыль из-под ног своих. Беснуясь и бушуя,

Он бурю затрубил в свою трубу большую.

Тут вихри хаосом воды, песка с травою

И сломанных ветвей с намокшею листвою

Обрушились на лес — и там, в глубинах чащи,

Взревели зубрами.

А дождь хлестал всё чаще,

Надолго зарядил, и громы зарычали,

И капли вдруг слились; то струнами вначале,

То прядями луга вязали с небосводом,

То низвергались вдруг, подобно бурным водам.

Земля и небеса уже затмились мглою —

Чернее ночи мрак повил их пеленою.

Но разрывался вдруг покров небесный, тёмный,

И ангел бури плыл, как солнца диск огромный;

Покажется, сверкнёт и вновь во тьме дремучей

Укроет светлый лик, захлопнув громом тучи.

То буря заревёт, то пронесётся мимо,

И тьма нависшая почти что ощутима.

Всё тише дождь шумит, и гром уснул далёкий,

Проснулся, зарычал, и хлынули потоки.

Всё смолкло, наконец, и только еле-еле

Был слышен шум дождя да листья шелестели.

Но было хорошо, что буря бушевала;

Гроза, свирепствуя, всё мглою покрывала,

Дороги залила, снесла и переправу,

Затерянный фольварк стал крепостью наславу!

Так о побоище в усадьбе Соплицово

Никто и не слыхал в окрестностях ни слова,

Не то бы шляхтичей судьба была сурова.

Совет в усадьбе шёл до самого рассвета.

Ксёндз тяжко ранен был, но, несмотря на это,

Был в полной памяти, давал распоряженья,

Судья их выполнял без слова возраженья,

Велел он, чтоб пришли Гервазий, Подкоморий

И Рыков; после дверь держали на запоре.

Тянулась целый час их тайная беседа,

Вдруг Рыков оборвал решительно соседа

И резко оттолкнул тугой кошель с деньгами.

«Поляки, — закричал, — толкуют между вами,

Что воры москали. Скажите же открыто,

Что знали москаля, крещённого Никитой,

Прозваньем Рыкова, имел он семь медалей,

И три креста ещё ему за службу дали:

Медаль за Измаил, а эта — за Очаков,

И за Эйлау та, для сведенья поляков!

Я с Корсаковым был при славной ретираде

И за отвагу там представлен был к награде;

Я упомянут был фельдмаршалом три раза[3],

Сам царь хвалил меня, известно из приказа!»

Вмешался Робак ксёндз:

«Ну, что ж, на нет — суда нет

Да только посуди, что с нами всеми станет,

Когда откажешься? Ты всё же дал нам слово

Уладить миром всё».

«И дал и дам вам снова! —

Ответил капитан. — Забудьте ваши страхи.

Зачем губить мне вас? Ведь я люблю вас, ляхи!

Вы — люди добрые и славитесь гульбою,

Вы — люди смелые, всегда готовы к бою!

Кто едет на возу, у русских говорится,

Тому случается под возом очутиться.

Сегодня ты побьёшь, на завтра — жди расплаты,

Чего ж тут гневаться? Так и живут солдаты!

Откуда бы взялось на свете столько злобы,

Чтоб поражение нас рассердить могло бы?

Вот потеряли мы под Цюрихом пехоту,

Под Аустерлицем мне всю разгромили роту;

Под Рацлавицами[4], вот до чего я дожил,

Костюшко косами отряд мой уничтожил!

А что из этого? Я снова в Матьевицах [5]

Проткнул двух шляхтичей здоровых, круглолицых!

Шли с косами на нас и руку канониру

Один из них отсёк, я проучил задиру!

Отчизна! Знаю вас, вы все живёте ею.

Приказывает царь, я, Рыков, вас жалею!

Москва для москаля, а Польша для поляка,

По мне пускай и так, — не хочет царь однако!» [6]

Судья ответствовал: «Мы знаем честность пана,

Помещики кругом все хвалят капитана,

И предана ему шляхетская округа.

Не гневайся за дар, прошу тебя, как друга!

Ведь не в обиду мы несли тебе дукаты,

А думали помочь, мы знаем, небогат ты!»

«Чёрт! — крикнул капитан. — Вся рота перебита!

А кто виновен? Плут! Я всем скажу открыто!

Он командир, и он перед царём в ответе,

А вы, друзья, назад возьмите деньги эти,

Ведь жалованье всё ж мне платят кой-какое,

Хватает на табак, на то и на другое.

А вас я полюбил за то, что мы в беседе,

В охоте и в пирах проводим дни, соседи;

Когда приедет суд, свидетельствовать буду

И постоять за вас, конечно, не забуду!

Скажу, что мы пришли, пирушка затевалась,

Мы дружно выпили и захмелели малость,

А Плут огонь открыть вдруг повелел солдатам, —

Весь батальон погиб, и Плут был виноват в том!

Приказных золотом купите вы, поляки,

Уладят всё они! Я указал вояке,

Тому с большим мечом, ещё одну причину:

Плут — старший командир, а я второй по чину.

Поверьте, Плут ещё загнёт вам заковыку,

Плут — штучка хитрая! Одно спасенье — выкуп!

Заткните пасть ему вы банковым билетом.

Что ж, пан с большим мечом, подумал ты об этом?

Что Плут сказал тебе? Согласен взять деньжата?»

Гервазий лысину погладил виновато,

Потом рукой махнул, мол, всё уже готово, —

Но Рыков не отстал, допытывался снова:

«Что, будет Плут молчать? Пообещал он панам?»

Гервазий, утомясь тем следствием пространным,

Вдруг палец опустил к земле без разговора,

Потом рукой махнул в знак окончанья спора,

«Клянусь я «Ножичком», напрасны страхи эти,

Ни с кем не будет Плут беседовать на свете!»

Он хрустнул пальцами всердцах, но не случайно, —

Казалось, что из них упала наземь тайна.

Смутилось общество, увидя жест угрюмый,

Был каждый омрачён невольно тайной думой.

Молчанье мрачное они хранили долго,

Вдруг Рыков произнёс: «Драл волк, задрали волка!»

«Почиет в мире пусть!» — добавил Подкоморий.

«Увы! То божий перст, — Судья промолвил в горе, —

Но не повинен я ни помыслом, ни словом!»

С постели ксёндз привстал в молчании суровом,

На Ключника взглянув, сказал: «Беда! К тому же

На беззащитного грешно поднять оружье!

Не разрешил Христос нам и с врагом расправы!

Ответишь господу за этот грех кровавый:

Простится, если ты убил не ради мщенья, —

Pro bono publico — для общего спасенья!»

Гервазий заморгал глазами в подтвержденье:

«Pro bono publico — для общего спасенья!»

И больше не было о Плуте разговора;

Напрасно поутру искали след майора,

Сулили и за труп награду дать народу, —

Ничто не помогло, Плут канул, точно в воду!

Что стало с ним потом, есть разные рассказы,

А только не видал его никто ни разу.

Напрасно Ключника расспрашивали снова.

«Pro bono publico», — он отвечал сурово.

Гречеха тайну знал, но честью поручился

Не выдавать её и не проговорился.

Как только капитан пустился в путь обратный, —

Ксёндз Робак приказал собраться шляхте ратной;

Сам Подкоморий речь держал к ней: «Власть господня

Оружью нашему послала мощь сегодня!

Но разразился бой совсем не в пору, братья,

Грозят нам бедствия, не должен то скрывать я!

Ошиблись мы, и всем придётся быть в ответе:

Ксёндз Робак новости распространял в повете,

Вы сгоряча взялись за сабли, но поди же,

Война и до сих пор отнюдь не стала ближе!

Кто нынче воевал особенно успешно,

Тот должен, шляхтичи, пуститься в путь поспешно.

Остаться б на Литве небезопасно было,

А потому скажу: Тадеуш и Кропило

И Лейка с Бритвою! Коль дорога свобода,

Ступайте в Польшу вы, к защитникам народа!

На Плута и на вас мы всю вину возложим,

Но остальных спасти от наказанья сможем!

Простимся, шляхтичи, одно есть утешенье:

Весной взойдёт для нас заря освобожденья!

Скитальцами от нас уйдёте нынче, братья,

Как избавители вернётесь к нам в объятья!

Судья припасами снабдит вас на дорогу,

А я вам денег дам, панове, на подмогу!»

Речь справедливую, нахмурясь, слушал каждый.

Все знали; кто с царём поссорится однажды,

Тому вовек с царём жить не удастся в мире,

И надо биться с ним, а нет — так гнить в Сибири!

Друг другу шляхтичи, вздохнув, в глаза взглянули,

И в знак согласия все головы нагнули.

Хотя прославились на целый мир поляки

Любовью к родине, об этом знает всякий,

Но радостно поляк отправится в изгнанье,

И годы долгие он проведёт в скитаньи,

В борьбе со злой судьбой, покуда в бурной жизни

Надежда светится, что служит он отчизне!

Хотели шляхтичи тотчас же распроститься,

Но Бухман возразил, не мог он согласиться!

Хоть не было его в сражении, на счастье,

В совете всё-таки он принимал участье:

Одобрил в целом план, но всё ж переиначить

Ещё хотел его, комиссию назначить,

И форму соблюсти, как то пристало в деле,

Чтоб эмиграции точней наметить цели.

Хотел он многое сказать в таком же роде,

Но так как ночь была почти что на исходе,

Внимания ему не уделили много.

Прощались шляхтичи, звала их в даль дорога,

Но воротил Судья Тадеуша с порога

И так сказал ксендзу: «Хорошее известье

Я услыхал вчера, порадуемся вместе!

Твоё заветное желание сбылося, —

Пришлась Тадеушу по сердцу наша Зося!

Не будет им чинить препятствий Телимена,

Согласие своё даст Зося несомненно.

Хотя мы свадьбы их сегодня же не справим,

Зато помолвку их немедленно объявим;

Тадеуш в ней найдёт большое утешенье,

В разлуке разные бывают искушенья,

На перстень поглядев, припомнит всякий раз он,

Что Зосе слово дал, что он обетом связан,

И возратится вновь душой к тому, что было.

Да, в перстеньке, поверь, великая есть сила!

Сам тридцать лет назад любил я крепко панну,

И ею был любим, — вот, думал, счастлив стану!

И нас помолвили, но счастье молодое

Мне не судил Господь, оставил сиротою!

Невесту милую к себе призвал спаситель,

Вошла дочь Войского в небесную обитель.

И, словно памятка любви моей печальной,

Остался у меня мой перстень обручальный.

Я на него с тех пор не мог глядеть без боли,

Всё вспоминал её; и так, по божьей воле,

Не связывал себя вовек обетом новым,

Женатым не был я, хотя остался вдовым,

Хотя у Войского другая дочка тоже —

Красавица, к тому ж и сёстры были схожи!»

На перстенёк взглянул Судья с глухой тоскою,

Невольную слезу тайком смахнул рукою,

Спросил: «Что ж, обручим? К чему тянуть напрасно?

Он любит девушку, и девушка согласна».

Воскликнул юноша, в слезах, Судью целуя:

«Ах, дядя, как тебя за всё благодарю я!

Ты о добре моём всегда печёшься столько!

Ах, добрый дядюшка, когда бы Зося только

Обручена была сегодня же со мною,

Когда бы мог назвать её своей женою!

Но, дядюшка, спешить не надо с обрученьем,

Причина есть тому… Вот если бы с терпеньем

Ждать Зосенька меня сама бы захотела,

То, может быть, тогда поправил бы я дело

И, может быть, любовь делами боевыми

Я смог бы заслужить, быть может, славой имя

Украсил бы своё! Коль мы вернёмся вскоре, —

Припомните тогда об этом разговоре!

Пред Зосей дорогой я преклоню колено

И сам её руки я попрошу смиренно.

Надолго, может быть, уеду я из дома,

И сердце девушки достанется другому;

Не стану связывать её помолвкой скорой

И ждать взаимности, не заслужил которой».

Едва он высказал заветнейшие мысли,

Как на ресницах две жемчужины повисли

И в голубых глазах печально засветились

И с юношеских щёк тихонько покатились.

А Зося слушала из глубины алькова

Беседу тайную от слова и до слова;

Когда же юноша так просто и так смело

Открыл свою любовь, то Зося не стерпела;

Слезами девушка растрогалась немало,

Хотя причины их совсем не понимала:

За что он полюбил? Что ждёт его в дороге?

Не знала Зосенька, была она в тревоге;

Впервые девушка услышала нежданно

Волшебные слова — любима и желанна!

Метнулась к алтарю и на колени стала,

Достала образок и ладанку достала.

Глядела с образка святая Геновефа,

Был в ладанке зашит клочок плаща Юзефа,

Патрона любящих, — с подарками святыми

К мужчинам подошла и стала перед ними.

«Уже собрался пан? Я на дорогу пану

Подарок принесла, просить покорно стану:

Пусть этот образок он с шеи не снимает

И ладанку хранит, о Зосе вспоминает…

Пусть пана бог хранит счастливым и здоровым,

Чтоб свидеться опять пришлось под этим кровом!»

Умолкла и глаза потупила в печали,

А слёзы щедрые с ресниц её бежали.

Так голову склонив, пред юношей стояла,

И слёз брильянтовых рукой не отирала.

Тадеуш, взяв дары, поцеловал ей руку.

«Решиться должен я с тобою на разлуку,

Ты за меня молись, да будь сама здорова!» —

И больше он не мог произнести ни слова.

Граф с Телименою вошли к Судье, едва ли

Не все слова они прощавшихся слыхали, —

И Граф растроганно промолвил Телимене:

«Ах, сколько прелести таится в этой сцене!

То воина душа с душой пастушки, в горе,

Как лодка с кораблём, расстались в бурном море!

Нет в мире ничего достойней состраданья,

Чем нежные сердца в минуту расставанья!

Но время, словно вихрь, задует лишь огарок,

Пожар же на ветру пылает, зол и жарок,

И сердце издали сильней к любви стремится.

Соперником тебя считал я, пан Соплица,

И оттого с тобой поссорился вчера я,

К дуэли был готов, от ревности сгорая,

Но нет у нас причин сердиться друг на дружку;

Я нимфу полюбил, а ты — свою пастушку.

Пускай в крови врагов потонет оскорбленье,

Не будем драться мы друг с другом в ослепленьи,

И спор наш разрешим не шпагою могучей —

Посмотрим, кто из нас любить умеет лучше!

Возлюбленных своих оставим мы недаром:

Возьмёмся за мечи, двойным пылая жаром;

Сразимся верностью, любовью и тоскою

И поразим, врагов бестрепетной рукою!»

На Телимену Граф уставил взор влюблённый,

Та ж не ответила, казалась удивлённой.

Судья прервал его: «Торопишься напрасно,

Тебе остаться здесь, поверь мне, безопасно!

Лишь бедняков одних присудят к наказанью,

Ты можешь поступать по своему желанью!

Страшны приказные лишь тем, кто небогаты,

А что до них тебе? Есть у тебя дукаты!»

Но Граф сказал: «Меня зовёт мой рок опасный!

Пусть буду я герой, коль не любовник страстный!

И если не любим я нимфой величавой,

Смогу утешиться я только бранной славой!»

Но Телимена тут спросила в изумленьи:

«Мешает кто любить?» — «Кто? Предопределенье!

Предчувствий грозный мрак своим веленьем тайным

Зовёт к чужим краям, к делам необычайным!

Пред Гименеем[7] я хотел бы с Телименой

Теперь на алтаре возжечь огонь священный,

Но юноши пример достоин подражанья, —

По доброй воле он отрёкся от венчанья,

И сердце испытать сам захотел в невзгодах,

В изгнании, в нужде и в боевых походах!

Эпоха новая открыта волей рока,

Уже звенят мечи моей Бирбанте-Рокка;

Из Польши слышу их, и не сдержать отваги!» —

Ударил гордо он по рукояти шпаги.

«Ну, если чувствуешь ты к подвигам охоту,

Ступай! — промолвил ксёндз. — Да сформируй-ка роту

Так и Потоцкий наш к французам удивлённым

Пришёл не налегке, а с целым миллионом!

А щедрый Радзивилл! Он заложил именье

И конных два полка поставил он, не мене.

Дукаты захвати, людей у нас немало,

А денег в Польше нет, за ними дело стало!» [8]

Печально повела очами Телимена:

«Я вижу, что твоё решенье неизменно,

Ну что же, рыцарь мой, когда ты рвёшься к бою —

Возлюбленной цвета останутся с тобою!»

Тут ленты сорвала, кокардою скрепила,

И приколола их на грудь его уныло.

«Пускай мои цвета ведут на подвиг смелый,

К блистающим мечам, под копья и под стрелы.

Когда ж прославишься делами боевыми,

Бессмертной славою своё покроешь имя,

Украсишь лаврами шишак и шлем кровавый, —

На этот бант взгляни, что ты носил со славой,

И вспомни, как с тобой прощалась Телимена!»

Припав к её руке, он преклонил колено.

Батистовым платком она лицо прикрыла,

Но взгляд из-под платка герою подарила,

И так, от глаз своих платка не отнимая.

Вздыхала Графу в тон, плечами пожимая.

Судья промолвил им: «Путь предстоит вам длинный!»

«Довольно!» — бернардин воскликнул с грозной миной. —

И приказанья их, подобно мрачной силе,

Двоих чувствительных влюблённых разлучили.

Вот обнял дядюшку Тадеуш на прощанье

И руку Робака поцеловал. В молчаньи

Ксёндз голову его прижал к груди и в муке

На голове его скрестил с молитвой руки,

Взглянув на небеса, промолвил: «Сын мой, с богом!»

Заплакал… Юноша уже был за порогом.

«Что? Как? — спросил Судья, — ушёл он из-под крова,

Не зная ничего? Ты не сказал ни слова?»

Монах ответил: «Нет!» и залился слезами,

И долго плакал он, закрыв лицо руками.

«На что бедняге знать, что жив отец, коль скоро

Таиться должен он от света хуже вора!

Всё ж я хотел сказать и лишь во искупленье

Содеянного мной осилил искушенье!»

«Подумай о, себе! — просил Соплица брата, —

Ты ранен тяжело, не молод, как когда-то,

Со шляхтичами ты не можешь в путь пуститься.

Ты говорил, — есть дом, где можно приютиться,

Так где же он? Скажи! Но кажется мне, лучше

У лесника в глуши запрятаться дремучей!»

Ксёндз Робак отвечал: «Есть время до рассвета,

Плебана позови, не медля сделай это!

Пусть исповедует меня порой ночною;

Вдвоём с Гервазием останься ты со мною,

А двери затвори!»

Исполнив приказанье,

Судья сел на кровать, Гервазий, в ожиданьи,

Поставил локоть свой на «Ножик перочинный»

И замер, наклонясь, торжественный и чинный.

Но ксёндз не начинал с друзьями разговора,

С лица Гервазия всё не сводил он взора.

Как опытный хирург рукой ведёт по телу

И лишь затем с ножом он приступает к делу, —

Так Робак взгляд смягчил, чтоб не ударить сразу,

На Ключника глядел, не приступал к рассказу,

И, чтобы не видать удара рокового,

Прикрыл глаза рукой, когда промолвил слово:

«Соплица Яцек я!» [9]

Гервазий выгнул спину,

Всё тело он напряг, как гибкую пружину,

Подался наперёд и замер на мгновенье,

Как будто бы валун, задержанный в паденьи.

Он выкатил глаза, разинул рот, зубами

Грозился острыми, зашевелил усами;

Свой обронённый меч поймал он у кровати

И не спускал руки с железной рукояти,

Зажал в коленях меч, а тот змеёй казался,

И словно чёрный хвост взад и вперёд качался.

На рысь похожим стал Гервазий разъярённый,

Готовую к прыжку в лесной глуши зелёной,

Которая на миг, пред самым нападеньем,

Сжимается в клубок рассчитанным движеньем.

«Гервазий, суд людской меня уж не тревожит,

Ждёт божий суд меня, он рассудить нас может!

Но именем того, кто дал нам искупленье,

И на кресте простил убийцам преступленье,

И просьбе татя внял, — молю я, терпеливо

Рассказ мой выслушай, открою всё правдиво.

Знай, с совестью моей я должен примириться,

Просить прощения, хотя не всё простится!

Послушай исповедь, и что захочешь позже,

То сделаешь со мной. Мы все во власти божьей!»

Тут руки он сложил. В ответ на эти речи

Гервазий отступил, подняв строптиво плечи.

Ксёндз рассказал, как он с Горешкой подружился,

Как панну полюбил и сам ей полюбился,

Как оттого у них с Горешкой вышла ссора,

Бессвязно говорил и утомлялся скоро,

И жалобами речь всё время прерывалась.

Он дальше вёл рассказ, преодолев усталость.

Горешковы дела знал наизусть Гервазий,

И разбирался он в запутанном рассказе,

Хоть исповедь ксендза была подчас без лада;

Не мог понять Судья всего, как было надо,

Но оба слушали, склонившись у постели,

А Яцек говорил всё тише, еле-еле

И часто замолкал.

«Он зазывал меня, встречал меня с любовью, —

Слыхал ты сам не раз, как пил моё здоровье,

И часто на пирах он начинал хвалиться,

Что друга не имел дороже, чем Соплица.

Он обнимал меня! И кто нас видел вместе, —

Все думали, что он дружил со мной по чести.

Дружил со мною? Нет! Ему известно было,

Что делалось со мной!

А между тем уже шепталась вся округа,

И говорил кой-кто: «Знай, мы тебя, как друга,

Должны предостеречь: сановника пороги

Высоки, и о них сломает Яцек ноги!»

Я отвечал, смеясь, что близостью магнатов

И дочек их не льщусь, не чту аристократов;

Что лишь по дружбе мне бывать у них приятно,

Что свататься и сам не стал бы к панне знатной.

Но задевали всё ж те шутки за живое:

Я молод был, вся жизнь лежала предо мною

В краю, где могут быть увенчаны короной

И самый знатный пан, и шляхтич урождённый!

Пришлась Тенчинскому по сердцу королевна,

И отдал шляхтичу король её безгневно [10].

Соплицы же равны с Тенчинскими, конечно,

По крови, по гербу, по службе безупречной!

Чужую жизнь разбить недолго человеку,

Зато исправить зло порой нехватит веку!

Когда бы сжалился Горешко надо мною,

Мы мирно жили бы счастливою семьёю,

И не пришлось бы мне тогда прибегнуть к мести,

И доживал бы век Горешко с нами вместе,

Теперь, конечно бы, к нему ласкались внуки!

А вышло что? Обрёк обоих нас на муки

И сам погиб за то… и ужасы последствий…

Убийство Стольника, и годы долгих бедствий!

Но я не жалуюсь, себя не защищаю,

Нет, я не жалуюсь, от всей души прощаю, —

Ведь я убил его!..

Хотя бы сразу он мне отказал от дома, —

Он чувства наши знал, — всё б вышло по-другому!

Кто знает, может быть, уехал бы я в гневе…

Погоревал бы я и позабыл об Эве.

Но он хитрил со мной, мол, не имел понятья

О том, чего не смел тогда ему сказать я;

Мол, представлял себе совсем другого зятя!

Я нужен был ему, имел я положенье

Средь шляхты, и сыскал магнатов уваженье.

Как будто чувств моих совсем не замечая,

Он зазывал меня, по-дружески встречая.

Когда ж, бывало, с ним мы за столом сидели

И слёзы у меня порой в глазах блестели,

И видел он, что я ему откроюсь скоро…

Хитрец переводил теченье разговора,

На тяжбы, сеймики, охоты в недрах бора.

Растрогается он, бывало, за бутылкой

И обнимать начнёт, клянётся в дружбе пылкой

(Когда нужна была ему моя услуга),

Я ж должен был в ответ обнять его, как друга, —

Такая злость брала! Проглатывал слюну я

И крепко стискивал я рукоять стальную,

И саблю обнажить стремился, полон гнева

Но, непонятно как, угадывала Эва,

Что делалось со мной; лицо её бледнело,

Глядела мне в глаза она с мольбой несмелой.

Была голубкою она такою милой,

Был ясный взгляд её такой исполнен силой

Небесно-ангельской, что забывал о боли!

Чтоб не пугать её, смирялся поневоле!

И я, буян, в Литве прославленный когда-то,

И я, сбивавший спесь не с одного магната,

Рубака доблестный и видывавший виды,

Который бы не снёс от короля обиды,

Который не прощал ни слова, ни усмешки, —

Покорно замолкал пред дочерью Горешки,

Как будто я Sanctissimum [11] увидел…

А сколько раз хотел я перед ним открыться,

С мольбой горячею смиренно обратиться!

Но Стольник всякий раз в холодном изумленьи

Глядел в глаза мои, я подавлял волненье,

Менял я разговор и снова был настраже,

О тяжбах рассуждал, шутить пытался даже!

Из гордости одной, боясь Соплицы имя

Унизить хоть на миг поступками своими.

Ведь получить отказ Соплице не годится,

Узнают шляхтичи, придётся мне стыдиться,

Когда пойдёт молва, что Яцек, я…

Соплица сватался, да к дочери Горешки!

И как мне, Яцеку, терпеть других насмешки!

Что было делать мне? И сам не знал я даже!

Решил шляхетский полк сформировать тогда же,

Покинуть край родной, с отчизной распрощаться

И на татар пойти, не то с царём сражаться… [12]

Поехал к Стольнику, — мечтал я в эту пору,

Что как увидит он сторонника — опору,

Почти что родича, с которым крепко связан,

С ним вместе воевал и пировал не раз он,

И едет старый друг на край далёкий света, —

Быть может, Стольника растрогает хоть это?

Покажет сердце мне, он, жалостью согретый.

Как будто бы улитка рожки?..

Ах, кто приятеля любил хотя немного,

То искорка любви, пред дальнею дорогой,

Наверно, вспышкою украсила прощанье,

Как будто жизни луч в минуту угасанья!

Прощаясь с земляком на вечную разлуку,

И чёрствый человек испытывает муку!

Бедняжка! Услыхав, что я уеду вскоре,

Упала замертво — её скосило горе!..

Слезами залилась… Я и теперь бледнею,

Лишь вспомню, как я был любим взаимно ею!

Впервые плакал я в ответ на слёзы эти,

От счастья, помнится, всё позабыл на свете,

Хотел обвить в слезах я стольниковы ноги,

«Убей!» молить его, в смятеньи и в тревоге,

«Иль сыном назови!» — но в час последней встречи

Он обдал холодом, повёл другие речи:

О свадьбе дочери, да, он просватал панну!

Гервазий, понял ты, я пояснять не стану,

Ты добрый человек!

Сказал: «Совета пана

Прошу, приехал сват от сына каштеляна;

Ведь ты приятель мой, как мне принять магната?

Сам знаешь, дочь моя красавица, богата,

Сын каштеляна он из Витебска. В сенате

Хоть не из первых [13], но… Совет твой будет кстати!»

Что отвечал ему? Не помню! Вероятно,

Я промолчал в ответ и ускакал обратно.

Гервазий закричал: «То это, то иное

Выдумываешь ты, но сам всему виною!

Коль обвенчаться ты хотел с магната дочкой,

То надо было бы её похитить ночкой

Иль силою забрать, а если мстить — так смело!

Но в сговор с москалём вступать — плохое дело!

Ты не отвертишься, мой меч тому порукой!»

«Я не был в сговоре, — ответил Яцек с мукой, —

Её бы мог добыть из-за замков, решёток,

Разбил бы замок впрах! Ведь целый околоток

Добжинский был со мной и прочие застянки,

Ах, если бы она была, как все шляхтянки,

Вынослива! Могла при лязге сабель, звоне

Со мною ускакать, не думать о погоне!

Но бедная! Она, взлелеянная с детства,

Пугливою была, — как ей пускаться в бегство!

Былинка вешняя! Одно прикосновенье

К оружию — её убило б во мгновенье!

И я не мог! Не мог…

Открыто отомстить, разрушить замок сразу?

Нельзя, — узнали бы, что не стерпел отказу!

Душа твоя чиста, Гервазий, ты доныне

Не знаешь горьких мук обиженной гордыни!

Гордыня привела меня к иному плану:

Не выдавать себя, готовить мщение пану,

Убить любовь в себе, не поддаваться гневу,

Жениться на другой, предать забвенью Эву.

Потом, потом найти, к чему бы мне придраться

И отомстить…

Вот показалось мне, что я достиг покоя;

Обрадовался я и в брак вступил с другою:

Соединился я с убогою девицей, —

Я плохо поступил, наказан был сторицей!..

Я не берёг её и не любил нимало,

А мать Тадеуша любила и страдала!

Но Эву я любил и злость меня душила,

Ходил я, как в чаду, всё было мне не мило,

Не проявлял тогда к хозяйству интереса,

Как ни старался я; по наущенью беса

На всех сердился я, ни в чём не знал утехи.

И от греха к греху катился без помехи…

С тоски я запил…

Недолго прожила жена моя на свете

И мне оставила дитя и муки эти!

Зато, как сильно я всегда любил другую…

Где б ни жил, сколько лет, забыть всё не могу я!

Голубка нежная рисуется доныне

Так ярко предо мной, как будто на картине!

Я пил, но памяти не мог залить вином я,

Не забывал её, хоть был в краю ином я!

Теперь в сутане я, слуга покорный божий,

Израненный, в крови… О ней тоскую всё же!

Об Эве, в час такой? Но все мы в божьей воле!

Хочу чтоб знали вы: не без сердечной боли

Злодейство совершил…

Отпраздновал тогда Горешко обрученье,

Повсюду толки шли об этом обрученьи,

Лишь только ей кольцо надел пан воевода, —

Упала замертво, к смущению народа,

И чахла с той поры от горя и печали.

Шептались — влюблена… В кого? Того не знали…

Но Стольник весел был и пировал с друзьями,

Он задавал балы, и дни сменялись днями,

Шла за пирушкою разгульная пирушка,

На что был нужен я — ничтожество, пьянчужка?

Обрёк меня порок на посмеянье света!

Меня, который был грозой всего повета,

Меня, которого звал Радзивилл: «Коханку» [14],

Который выезжал, бывало, спозаранку

Со свитой пышною, подстать и Радзивиллу,

А саблю обнажал — пять тысяч их светило

Тогда вокруг меня, на страх усадеб панских…

И стать посмешищем простых детей крестьянских!

Каким ничтожным стал в глазах людей Соплица,

Который гордость знал и вправе был гордиться!»

Тут Яцек, ослабев, опять упал на ложе;

Гервазий произнёс: «Правдив твой суд, о Боже!

Ты ль это, Яцек, тот? Соплица — и в сутане,

Проводишь жизнь свою в лишеньях и в скитаньи!

А шляхтич был какой! Здоровый и румяный!

Я помню, пред тобой заискивали паны!

Усач! Шляхтянок всех сводить с ума умел ты,

И не от старости, от горя поседел ты!

Как не узнал тебя по выстрелу лихому?

Не удавалось так стрелять у нас другому!

По меткости никто не мог с тобой сравниться,

И Матеку подстать рубака был Соплица!

Певали о тебе влюблённые шляхтянки:

«Закрутит Яцек ус — и задрожат застянки,

Завяжет узелок на усе пан Соплица,

Хоть Радзивиллом будь, всяк перед ним смирится!»

Горешке узелок ты завязал в отмщенье…

Но как ты сам попал в такое положенье?

Усач Соплица — ксёндз! Правдив твой суд, о Боже!

Ты не уйдёшь теперь от наказанья тоже —

Я клялся: кто прольёт Горешков кровь, в отмщенье…»

Ксёндз Робак продолжал в сердечном сокрушеньи:

«Все дьяволы меня пред замком искушали,

Их было множество, не слушал я вначале!

Но в мыслях Стольник был, ему желал я смерти.

Он Эву загубил, меня смущали черти:

«Взгляни, пирует он и замок полон света,

Играет музыка, и ты потерпишь это?

Ты не покончишь с ним, теперь же, здесь, на месте?

Чёрт подаёт ружьё тому, кто жаждет мести!

О мщеньи думал я… Тут москали явились…

Глядел я, как тогда вы с москалями бились.

Неправда, что вступил я в сговор с москалями…

О многом думал я и вдруг — увидел пламя,

Я на пожар смотрел сперва с восторгом детским,

Потом почувствовал себя злодеем дерзким,

Который ждёт, чтоб всё скорей в огне сгорело;

Хотел спасти её, прийти на помощь смело,

И Стольника спасти…

Ты знаешь, как тогда вы доблестно сражались!

Валились москали, на приступ не решались…

Хотели отступать, палили без разбора.

Тут злость меня взяла: так победит он скоро!

Во всём везёт ему! Всё с рук удачно сходит!

Он вместо гибели триумф себе находит!

Редели москали. Был ясный час рассвета,

Он вышел на балкон, и я увидел это!

Вот бриллиант его на солнце загорелся,

Он гордо ус крутил и гордо огляделся.

Тут показалось мне — узнал меня Горешко

И руку протянул с надменною усмешкой.

Схватил я карабин у москаля и сразу,

Не целясь, выстрелил. Поверишь ты рассказу!

Ты знаешь сам!..

Проклятый карабин! Коль обнажаешь шпагу,

То можешь нападать и отступать по шагу,

Оружие отнять, не поразить сурово;

А карабин… на спуск нажал ты, — и готово!

Мгновенье… Искорка…

Гервазий, отчего не целился ты лучше?

Я на ружьё глядел, ждал смерти неминучей,

Застыл на месте я, стоял — не шелохнулся,

Так отчего же ты, Гервазий, промахнулся?

Добро бы сделал ты! Видать, так надо было

Для искупления…»

Воскликнул Ключник с силой:

«Клянусь, хотел убить! Твой выстрел был причиной

Резни и крови, здесь пролившейся невинной!

Ведь сколько тяжких бед со всеми приключилось,

А всё по чьей вине? По вашей, ваша милость!

Но в битве нынешней, как вспомню, холодею,

Горешков родича убили бы злодеи, —

Ты защитил его и спас меня от смерти,

Свалив меня, когда стреляли эти черти!

Теперь в сутане ты, и в сердце больше зла нет,

Защитой от меня тебе сутана станет.

Прощай! Вовек тебе не заступлю дорогу

С тобою квиты мы, — а суд оставим Богу!»

Ксёндз руку протянул, но отступил Гервазий:

«Я не приму руки, не упрекай в отказе,

Ты запятнал её, убив не во спасенье,

Pro bono publico, а в гневе ради мщенья!»

Тут Яцек снова лёг и на Судью с постели

Встревоженно глядел. Глаза его горели

И с беспокойством он молил позвать плебана,

И Ключника просил: «Я заклинаю пана

Остаться, может мне позволит власть господня

Закончить исповедь, ведь я умру сегодня!»

«Как, брат? — спросил Судья. — Невелика ведь рана.

Я осмотрел её, зачем же звать плебана?

За доктором пошлю, коль сбилась перевязка…»

Но ксёндз прервал его: «Близка уже развязка!

Открылась рана та, что получил под Йеной,

И никаким врачам не справиться с гангреной!

Я в ранах знаю толк; взгляни, как почернела!

Не нужно доктора, теперь не в этом дело.

Всем надо умирать; когда? — не всё ль едино?..

Прости, Гервазий мой, что говорю я длинно!..

Нет, не хотел я быть предателем отчизны,

И я не заслужил народной укоризны!

Предателем меня все звали, как нарочно,

Та кличка, как чума, ко мне пристала прочно.

При встрече земляки в глаза мне не глядели,

Приятели со мной встречаться не хотели,

Кто потрусливее, тот уходил скорее,

Здоровались со мной крестьяне и евреи,

Но вслед глядели мне они с ехидным смехом:

«Предатель!» слышалось и отдавалось эхом!

И в поле и в дому — повсюду это слово

Мелькало, будто бы круги в глазах больного.

Но всё же я не предавал отчизны!

Сторонники царя меня своим считали,

Богатство Стольника они Соплицам дали,

Тарговичане чин ещё мне дать хотели [15],

Но совести моей они не одолели!

Бес искушал меня: ведь я бы стал магнатом,

Вельможным паном стал, и знатным, и богатым,

И шляхта гнулась бы перед своим собратом!

Ведь шляхтичи у нас лишь ровню обижают,

Кто взыскан милостью, того они прощают!

Я это знал и всё ж — не мог!

Покинул край родной!

Где не был! Как страдал я!

Всевышний указал единый путь к спасенью:

Исправиться, отдать всего себя служенью

Отчизне, Господу…

А дочка Стольника не справилась с бедою,

В Сибири умерла, скончалась молодою;

Оставила в краю у нас малютку Зосю, —

Просил растить её.

Убил из гордости, не из любви; в сутане

Платил смирением за это злодеянье…

Горд от рожденья был, вовеки не был робок,

Склонил я голову, назвал себя я Робак,

Был, как во прахе червь…

Я много зла принёс кровавым преступленьем,

Хотел я искупить его добром, терпеньем,

И подвигом, и собственною кровью…

Отчизну защищал; не ради бранной славы

Я был под пулями, бросался в бой кровавый.

Милее ратных дел мне подвиги молчанья,

Те подвиги добра, смиренья, послушанья,

Которые никто…

Переодетым я в отчизну пробирался,

Приказы тайные переносить старался,

Порой в Галиции я оставался дольше,

Мой капюшон мелькал по всей Великопольше.

На прусской каторге я к тачке был прикован,

Плетями москалей я был исполосован,

В Сибирь отправлен был и спасся еле-еле…

Нещадно голодал в Шпильбергской [16] цитадели…

Избавила меня от мук рука Господня,

Даёт мне умереть в кругу своих сегодня

И причаститься тайн…

Быть может, и теперь — кто знает? — согрешил я!

И на свой риск и страх с восстаньем поспешил я!

Но мысль, что первым стяг поднимет Соплицово,

Что будет первое к восстанию готово,

Мне кажется чиста…

Ты отомстить хотел? Ты стал орудьем мщенья,

Господь мечом твоим рассёк без сожаленья

Все замыслы мои, а годы — улетели!

Я посвятил всю жизнь одной великой цели,

Я полон был всегда надеждою одною,

Её лелеял я, как детище родное,

Но ты убил её, и я прощаю всё же!

А ты!..»

Гервазий отвечал: «Прости обоим, Боже!

Ты ждёшь причастия, и ты смертельно ранен,

Но не схизматик я, да и не лютеранин!

Грешно в последний час удваивать мученье;

Поведаю теперь, тебе на утешенье:

Когда покойный пан упал с тяжёлой раной,

Я на колени стал и на груди у пана,

Меч обмакнув в крови, поклялся мстить, — с тоскою

Пан головой тряхнул, крест начертал рукою,

Как видно говорить уже он был не в силах,

Всё ж он простил. Но кровь в моих кипела жилах,

Решил не говорить об этом я до срока,

Пока не отомщу сурово и жестоко!»

Впал Яцек в забытье, не выдержав страданья,

И в комнате настал час долгого молчанья.

Плебана ждали все, — зацокали копыта,

И кто-то постучал. Вмиг дверь была открыта,

Вошёл еврей с письмом, в нём Яцку порученья,

А Яцек брату дал бумагу для прочтенья.

Письмо от Фишера [17], из штаба, что при войске,

Которое в бои вёл Юзеф по-геройски.

Соплица вслух прочёл, что кесарским советом

Объявлена война, и знает мир об этом [18],

Что созван общий сейм, как водится, в Варшаве,

Что постановлено, к их обоюдной славе,

Соединить Литву торжественно с Короной.

Страдалец умирал с душою примирённой.

Громницу крепче сжав, — заколебалось пламя.

Творил молитву он с поднятыми глазами.

И слёзы радости лились из глаз рекою:

«Прими, Господь, слугу, я отхожу в покое!»

Тут колокольчик вдруг раздался за дверями, —

Как знак, что в комнату идёт плебан с дарами.

А ночь прошла уже, и первый луч рассвета

Прорезал небеса опалового цвета,

Брильянтовой стрелой проник он сквозь окошко,

К постели побежал светящейся дорожкой,

И бернардина лик, сияньем окружённый,

Светился, словно лик святителя с иконы.