Пан Тадеуш

О год двенадцатый! Ты памятен для края!

Ты для народа был порою урожая,

Войной — для воинов, для песни — вдохновеньем [2],

И старцы о тебе толкуют с умиленьем.

Ты был предшествуем народною молвою

И возвещён Литве кометой роковою [3];

Литовские сердца, как пред концом вселенной,

Забились по весне надеждой сокровенной

В предчувствии глухом и радости и боли.

Когда впервые скот весной погнали в поле,

Голодный и худой, — то люди примечали:

Стада не шли на луг, а жалобно мычали [4],

Ложились, головы к земле склонив уныло,

И зелень свежая их вовсе не манила.

Устало пахари в поля тащили сохи,

Молчали, слышались порой глухие вздохи;

Не радуясь весне, не думая про жниво,

Волов и лошадей вели они лениво.

Не отводили глаз от Запада — оттуда,

Казалось им, вот-вот должно явиться чудо.

Крестьяне, лошадей остановив без цели,

На перелётных птиц встревоженно глядели.

Вернулся аист вновь к родной сосновой сени

И крылья развернул, как белый флаг весенний;

Полками ласточки надвинулись шумливо,

Кружились над землёй — и в клювах хлопотливо

Носили грязь они для гнёздышек; проворно

Тянули кулики вдоль заросли озёрной,

И гуси дикие носились над землёю

И с шумом падали, застигнутые мглою.

А в небе журавлей курлычет вереница,

И ночью сторожам от криков их не спится:

Так рано почему летит за стаей стая?..

Пригнала буря птиц, наверно, не простая!

Вот снова косяки прорезали туманы, —

Скворцы и чибисы — знамёна и султаны;

Белеют по холмам, проносятся по чащам, —

То кавалерия с оружием звенящим!

Полк за полком спешит, и льются снегом талым

Шеренги грозные в сверканьи небывалом;

В темнеющих лесах блестят штыки стальные,

Пехота движется, как муравьи лесные.

На север! [5] Кажется, что в эту пору жизни

Всё, всё за птицами спешит к моей отчизне,

Гонимое сюда таинственною волей.

Пехота, конница и днём, и ночью в поле;

Багровы небеса от зарева пожаров,

И вся земля дрожит от громовых ударов.

Война! Война! В Литве нет ни угла, ни чащи,

Куда бы не проник язык её гремящий.

И те лесовики, чьи прадеды здесь жили

И умирали здесь, с деревьями дружили

И слышали в лесах лишь ветер монотонный

Да диких хищников рычание и стоны,

Другого ничего не знали, не видали, —

Вдруг видят: зарево сверкает в тёмной дали,

И слышат в чаще гул случайного снаряда.

Что с поля битвы вдруг попал куда не надо,

Ломая всё кругом, зубр — бородач косматый —

Вдруг ощетинился и вздыбился, горбатый,

И, шею вытянув, стоит он подле клёна

И бородой трясёт и смотрит изумлённо

На зарево вдали, на холм, во мраке спящий;

Он слышит резкий свист гранаты в тёмной чаще;

Граната лопнула; испуганный впервые,

Зубр в ужасе бежит в чащобы вековые.

Хватает молодёжь оружье в жажде битвы,

А женщины творят с надеждою молитвы,

Все шепчутся в слезах, с восторгом умилённым:

«С Наполеоном бог, и мы с Наполеоном» [6].

Весна! Ты памятной останешься для края

Весною воинов, весною урожая.

Весна! Ты памятна, и ты цвела богато

Цветами, травами, надеждами солдата,

Полна предчувствием грядущих испытаний!

Я не забыл тебя, весна моих мечтаний!

Рождён в неволе я, с младенчества тоскую,

И в жизни только раз я знал весну такую!

У войска на пути лежало Соплицово [7],

Вели войска вожди дорогою суровой;

Король Вестфалии и Юзеф благородный

Прошли уже Литву от Слонима до Гродна.

Трехдневный отдых дан войскам Иеронимом,

Но польским воинам, усталостью томимым,

Обидным всё-таки казалось промедленье,

Хотелось перейти скорее в наступленье.

В ближайшем городке штаб сделал остановку,

А командиры шли с обозом в Соплицовку:

Пришёл со свитою сам генерал Домбровский,

Квязевич и Гедройц, Грабовский, Малаховский [8].

Добраться к ночи лишь в имение успели,

И в замке, во дворе нашли себе постели.

Приказы отданы, не позабыты стражи,

Все утомлённые легли заснуть тогда же.

Утихло всё кругом, и воины уснули,

Бродили по двору, как призраки, патрули.

Бивачные костры кой-где светились в поле.

Да слышались в ответ на оклики пароли.

Хозяин и вожди, все спят во мраке ночи,

И только Войскому сон не смыкает очи;

Обдумывает он изготовленье пира,

Прославить хочет им Соплиц на зависть мира.

Пир этот должен быть достоин приглашённых

И соответствовать триумфу наречённых.

Ведь завтра день святой и в доме, и в костёле.

Двойное торжество отпраздновать легко ли!

Домбровский с вечера упомянул пред Войским,

Что предпочтение даёт он блюдам польским.

Созвали поваров соседних ради спеха —

Пять слуг отборнейших; придворный шеф — Гречеха;

Подобно поварам, он был в халате белом;

И руки обнажил, чтоб заниматься делом:

Хлопушку он держал своей рукою правой

И ею мух гонял, жужжащих над приправой.

Рукою левою очки на нос надвинул,

А из-за пазухи тотчас же книжку вынул,

«Чудесным поваром» [9] та книга называлась,

В ней описание старинных блюд давалось.

Граф Оссолинский [10] сам оттуда брал советы,

Когда в Италии устраивал банкеты

На удивление святейшему Урбану[11].

Коханку Радзивилл, как подобает пану,

В Несвиже[12] принимал достойно Станислава,

Штудируя её. Жива поныне слава

Банкетов княжеских в повете и в округе.

Что Войский ни прочтёт, то выслушают слуги,

И тотчас закипит у поваров работа,

И застучат ножи тяжёлые без счёта;

Как почерневшие от сажи чертенята,

С вином и с молоком шныряют поварята

И льют из кувшинов в кипящие кастрюли;

Другие между тем в печи огонь раздули,

Гречеха приказал, чтоб пламя не погасло,

Скорее лить в него растопленное масло.

(Избыток разрешал роскошество такое.)

А повара уже готовили жаркое:

Оленей, кабанов на вертела сажали;

Другие — специи для соусов мешали.

В углу щипали птиц, и пух летал повсюду,

Тетёрок, глухарей наваливали груду,

Но нехватало кур; передушил их Пробка,

Когда на птичнике хозяйничал неробко!

Перевелась вконец куриная порода,

Хотя б одну из них оставил для развода!

Не смог оправиться курятник Соплицова,

Не обзавёлся он домашней птицей снова!

Но выбор туш мясных был короля достоин;

Нашлись они в дому, привезены из боен,

Из ближних, дальних мест собрали туши эти…

Одной амброзии не будет на банкете!

Настало празднество заступницы всепетой [13];

Погода ясная была уже с рассвета,

И небо чистое, как голубое ложе,

Простёрлось над землёй, с повисшим морем схоже;

Мерцали звёздочки, как перлы в синем море.

Летело облако, белея на просторе,

И погружалось вглубь спокойно, без усилья:

Не херувимские ль тонули в небе крылья?

Молитвой ангела до зорьки задержали,

Он упорхнуть спешит в светлеющие дали.

В бездонной глубине созвездья потускнели,

Небесное лицо светилось еле-еле;

Хоть правая щека ещё в тени лежала,

Однако левая зарделась яркоало.

И точно веко, вдруг округлость небосклона

Слегка раздвинулась, — блеснуло око сонно.

И, как зрачок, в глазу зажёгся луч играя,

Всё небо прочертил от края и до края,

Стрелою золотой туманность рассекая.

Вот по сигналу дня зажглись потоки света,

И тысячи лучей скрестились, как ракеты,

А солнце выплыло лениво, утомлённо,

Спросонок щурилось, взирая с небосклона.

Семью цветами вдруг оно блеснуло сразу,

Как яхонт алое, а то под стать топазу,

И засверкало всё хрустальными огнями,

Потом брильянтами и, наконец, как пламя.

По светлому пути, на небесах высоко,

Большое, как луна, шло солнце одиноко.

Перед часовнею, задолго до восхода,

Со всех сторон сошлась тьма тьмущая народа;

Как будто собрались на поклоненье чуду

Благочестивые крестьяне отовсюду.

И любопытство их к тому же разбирало:

На мессу — ждали ведь сегодня генералов, —

Вождей прославленных народных легионов,

Которых знали все и чтили, как патронов,

Чьи подвиги, бои, скитанья на чужбине

Служили на Литве евангелием ныне.

Солдаты собрались, и офицеры с ними;

Любуется народ героями своими, —

Свободны земляки, блестят на них мундиры;

По-польски говорят солдаты, командиры!

Вот месса началась, но не вместит каплица

Такого сборища желающих молиться.

Сняв шапки, на траве поклоны бьют литвины;

Льняные волосы белы у половины,

А у другой жёлты, со спелой рожью схожи;

Головки девичьи кой-где мелькают тоже;

Красуются в венках со свежими цветами,

И ленты яркие в их косах за плечами.

Среди мужских голов они, как в гуще злаков,

Не отличаются от васильков и маков.

Все наклоняются под звоном колокольным,

Точь-в-точь колосья нив под ветром своевольным.

Крестьянки на алтарь заступницы пречистой

Несут дары весны — снопы травы душистой:

Везде лежат венки, на всём налёт весенний,

Цветами повиты и колокол и сени.

Прохладный ветерок, поднявшийся с восхода,

Кой-где свалил венки на головы народа,

И фимиамом вдруг повеяла природа.

Вот месса отошла. За проповедью вскоре

На паперти собрал пришедших Подкоморий,

Маршалком выбрали его конфедераты,

Едва лишь собрались сословий депутаты [14].

На нём цветной жупан, кунтуш горит атласом,

И слуцким поясом маршалок опоясан,

На поясе — палаш с блестящей рукоятью,

На шее — бриллиант, блеск придающий платью,

В конфедератке он с плюмажем драгоценным,

Который носится по праздникам священным:

Из белой цапли он и выглядит богато,

Платили за перо не менее дуката!

Вот все на паперти столпились в полном сборе,

Торжественную речь держал к ним Подкоморий:

«О братья! Нам ксендзом объявлено с амвона,

Что вольною теперь считается Корона,

И с Польшею уже Литва соединилась,

И созван общий сейм, как в старину водилось.

Уже дошла до вас объявленная милость!

А я вам передам ещё одно известье, —

Касается оно восстановленья чести

Помещиков Соплиц.

Вы знаете, литвины,

Поступки Яцека, его былые вины,

Но если грех его известен всей округе.

То вам пристало знать и Яцека заслуги.

От генералов я узнал о них, и с вами

Я поделюсь теперь приятными вестями:

Не умер Яцек тот, как говорили в Риме,

А только изменил своё житьё и имя.

Великой святостью и подвигом терпенья

Он искупил сполна былые прегрешенья:

Под Гогенлинденом, в той битве незабытой [15],

Где Ришпанс отступал, австрийцами разбитый,

Не зная, что к нему Князевич вёл отряды,

Он, Яцек, Робак тож, под грохот канонады

Ришпансу весть принёс, что близко подкрепленье,

И наши перешли тотчас же в наступленье.

В Испании, когда отправились уланы

Самосиерру брать, он получил две раны [16];

Ведь с Козетульским там сражался он бок о бок!

Тайком переносил потом приказы Робак,

Людей испытывал, налаживал он связи;

Всех подвигов его не перечтёшь в рассказе.

И здесь готовил он восстание, панове,

Но при наезде сам скончался в Соплицове.

Едва об этом весть до Польши докатилась,

От императора тотчас же вышла милость:

Покойник награждён рукой Наполеона

Отличием — крестом почётным легиона.

Все эти сведенья примите во вниманье.

Ведь, как маршалок, я веду теперь собранье

(Впервые новый чин я предаю огласке),

За службу Яцека и по монаршей ласке

Пятно бесчестия навеки с Яцка смыто,

И патриотом я зову его открыто!

И кто из вас, друзья, хотя бы ненароком

Обмолвится теперь о Яцеке с упрёком,

Тот будет отвечать, как видно из статута,

За опороченье, и с ним поступят круто.

Под кару попадёт и шляхтич именитый,

И мещанин простой, ничем не знаменитый,

Еврей и хлебороб, живущие в повете:

О равенстве таком гласит артикул третий [17].

Пусть писарь поспешит в акт занести решенье,

А Возный сделает позднее оглашенье!

Легионера крест — подарок величавый,

Он имя Яцека покрыл бессмертной славой;

Хотя и не вручён при жизни был герою,

Могильный холм его украсит он собою.

Потом снесём его заступнице экс-вотум,

Завещанный её слугой и патриотом».

Маршалок, кончив речь, обвёл глазами раду,

И на могильный крест повесил он награду:

Бант, пышно связанный на ленточке червонной,

И звёздный белый крест под рыцарской короной.

На солнце заблестел он золотом оправы,

Как отблеск дел земных в сияньи вечной славы.

Тут на колени все торжественно склонились

И за усопшего усердно помолились.

Вот произнёс Судья приветственное слово

И отобедать всех позвал он в Соплицово.

Сидели старики на лавочке у входа,

Поставив рядышком два полных жбана мёда,

Смотрели в сад они. Средь маков, майорана,

Ну, впрямь подсолнечник, блестел шишак улана,

Он золотой, перо за ремешок заткнуто;

А рядом — девушка в зелёном, точно рута;

Она невысока, глаза, как первоцветы;

Подруги по саду гуляют разодеты,

И, чтобы парочке не помешать влюблённой,

Поодаль рвут цветы в густой траве зелёной.

Потягивают мёд друзья, забыв раздоры,

И, нюхая табак, заводят разговоры.

«Да, да, Гервазинька», — заговорил Протазий.

«Да, да, Протазинька», — ответствовал Гервазий.

«Да, да!», — промолвили они согласно снова,

Кивая в такт речам, а Возный молвил слово:

«Что ж, кончился процесс; я не скажу худого, —

Бывает всякое; запомнил я процессы,

В которых видывал и худшие эксцессы,

Но брачный договор кончал и рознь ими ропот [18].

С Борзобогатыми так помирился Лопот,

Крепштулы с Куптями, Путраменты с Пиктурной,

Мацкевич с Одынцом, Квилецкий с родом Турна.

Что говорить! Литвы с Короною раздоры

Горешков и Соплиц превосходили ссоры,

А лишь за ум взялась Ядвига-королева, —

Интрига кончилась без крови и без гнева.

Когда есть у сторон девицы или вдовы —

На примирение пойти мы все готовы.

Но тяжбы с церковью не разрешишь умело,

И с кровными вражда продлится без предела,

Затем, что свадьбою нельзя закончить дело!

Спор Руси с ляхами сильней был год от года,

Хотя произошли от братьев оба рода;

И с крыжаками нам тягаться надоело,

Пока не одолел в конце концов Ягелло [19],

С доминиканцами у Рымши бесконечно

Тянулся давний спор, и длился бы он вечно,

Но выиграл его доминиканец Дымша.

С тех пор и говорят: „Бог выше, чем пан Рымша“;

Мёд лучше „Ножичка“, — добавлю я для связи».

Тут кружку осушил за Ключника Протазий.

«Всё правда, — отвечал ему старик польщённый, —

Дивит меня судьба возлюбленной Короны

И дорогой Литвы! Сам бог соединил их,

Но замешался чёрт, супругов ссорит милых.

Что ж, брат Протазинька, а ведь и в самом деле

К нам из Короны вновь поляки прилетели!

Служили вместе мы, в одних полках. Поляки,

Как правды не сказать, достойные вояки!

Когда покойный пан их увидал бы только!

Эх, Яцек! Ничего, что слёзы лить без толку?

И раз Литва опять соединилась с Польшей,

То позабыто всё, грустить не надо больше!»

«Не диво ли, — сказал Протазий, — приключилось,

С той Зосей, что теперь с Соплицей обручилась?

Вещало знаменье брак этот непреложно!»

Но Ключник речь прервал: «Звать панной Софьей должно;

Не девочка она и рода не простого,

А внучка Стольника, тебе напомню снова».

Протазий продолжал: «Небесный знак был ясен,

Все сразу поняли, что был он не напрасен!

Сидела челядь здесь и мёд свой попивала,

Вдруг видим: падают к нам с крыши сеновала

Два воробья лихих, не прекращая драки,

И шейка серая у одного вояки

Чуть почерней другой; свернули оба крылья

И катятся клубком, осыпанные пылью.

Вмиг челядь прозвища дала тем кавалерам:

Горешки — чёрному, Соплицы — с зобом серым.

И если Серая наскакивала птица,

Кричим: «Горешкам стыд! Да здравствует Соплица!»

А если Чёрная, — кричали, не помешкав:

«Соплица, не робей, одолевай Горешков!»

Со смехом ждали все, кто победит в сраженьи,

Вдруг видим — Зосенька упала на колени,

Пернатых рыцарей накрыла ручкой белой.

Но пара и в руке смириться не хотела:

Летели пёрышки, дрались они так лихо!

На Зосю глядючи, шептались бабы тихо,

Что видно сам Господь теперь избрал девицу —

Навеки примирить Горешка и Соплицу.

Примета как-никак теперь осуществилась.

Хотя мы думали о Графе, ваша милость».

Гервазий отвечал:

«Немало есть на свете

Чудесного, да кто постигнет тайны эти?

Добавить кое-что и я могу к рассказу:

Хотя не так чудно, а не поверишь сразу.

Я не терпел Соплиц, смеялся их обидам,

Всех в ложке бы воды я утопил, но выдам,

Что я Тадеуша всегда любил безмерно, —

За удальство его с мальчишками наверно:

Всех он колачивал. И с каждым новым разом

Я подстрекал его и не к таким проказам.

Отважно приступал малыш к любому делу:

С вершины дуба он легко срывал омелу [20],

Вороньи гнёзда он сбивал с сосны шумливой, —

Всё удавалось, всё! Казалось, под счастливой

Звездою родился, — и жаль, что он Соплица!

Кто угадать бы мог тогда, что так случится

И с панной Софьей в брак Тадеуш вступит скоро!»

Тут кружки поднялись на смену разговора,

И слышались порой неясно восклицанья:

«Да, да, Гервазинька!» — «Да, да, Протазий, пане!»

Стояла их скамья близ окон кухни старой,

Откуда дым валил, как будто от пожара.

Голубкой белою парил над чёрным дымом

Светящийся колпак на поваре незримом.

Беседу стариков из верхнего окошка

Гречеха выслушал и, наклонясь немножко,

Обоим протянул по блюдечку печенья:

«Вот закусите мёд, а я для развлеченья

Напомню вам одно старинное событье,

Могло бы перейти оно в кровопролитье!

Раз мы охотились в лесу напропалую,

С Денасовым Рейтан затеял шутку злую,

Да чуть не заплатил здоровьем за проказу.

Однако помирил соперников я сразу».

Тут помешал слуга рассказчику вопросом:

«Кто сервирует стол? Кого послать с подносом?»

Смолк Войский. Старики отведали хмельного

И принялись глядеть в зелёный садик снова,

Где с Зосей говорил улан высокий, бравый.

Он левою рукой жал ручку ей (а правой

Не мог ещё владеть — не исцелилась рана),

И слушала его внимательная панна:

«Покуда мы колец ещё не обменяли,

Скажи мне, Зосенька, ты любишь впрямь меня ли?

Ты прошлою зимой уже была готова

Мне слово дать своё, но я не принял слова:

Ты согласилась бы из доброты отчасти,

Но на покорности нельзя построить счастье.

Я мало был с тобой и не могу я льститься,

Что влюбится в меня в единый миг девица;

Нет, я не фанфарон, и выполненьем долга

Хотел снискать любовь, но ждать пришлось бы долго.

Ты повторила вновь сегодня обещанье, —

Но чем я заслужил, скажи, твоё вниманье?

Быть может, потому даришь свою мне милость,

Что воле старших ты послушно покорилась?

Брак — дело важное; когда даёшь ты слово,

То сердца слушайся и никого другого;

Ни дядиных угроз, ни тётки уговора

Ты слушать не должна — и откажись, коль скоро

Меня не любишь ты; отложим обрученье, —

Быть может, заслужу твоё расположенье,

Спешить нам не к чему; ведь маршалом Домбровским

Инструктором в полку оставлен я литовском,

Придётся подождать, чтоб затянулась рана.

Что ж, Зося милая?»

В ответ сказала панна,

Поднявши голову и поглядев несмело:

«Не помню хорошо, давно ведь было дело

За пана сватали меня в былую встречу,

Я воле Господа и старших не перечу. —

Потом потупилась, сказав с улыбкой ясной:—

Когда скончался ксёндз, когда в ночи ненастной

Пан собирался в путь, я видела воочью,

Что, покидая нас, он горевал той ночью;

Я слёзы видела; признаюсь откровенно,

Запали в душу мне те слёзы, и мгновенно

Я им поверила; молилась неизменно

За пана на войне, всегда перед глазами

Стоял он, как в ту ночь, печальный, со слезами.

Гостила в Вильне я с женою Подкоморья,

И тосковала там, сама с собою споря,

По Соплицову я, по комнатке знакомой,

Где с паном в первый раз мы повстречались дома

И где расстались мы. Но памятка осталась, —

Подобно озими, всю зиму укреплялась.

Недаром пану я сказала, что грустила

Зимою в Вильне я, — всё было там немило.

Рвалась в деревню я, и сердце мне шептало,

Что пана встречу там, — я верно угадала.

Всё думала о нём, его твердила имя,

Беседуя не раз с подругами своими.

Влюблённою меня дразнили непрестанно, —

Что ж! если я люблю, то разве только пана».

Тадеуш счастлив был признанию такому,

Взял Зосю под руку и поспешил с ней к дому;

В ту комнату пошли, в которой повстречались,

В которой детские года его промчались.

Меж тем Нотариус счастливый и довольный

Услуживал своей невесте своевольной.

И бегал, поднося ей мушки и флаконы,

Перчатки, брошечки, цепочки, медальоны;

С триумфом на неё поглядывал при этом.

Но занята была невеста туалетом

И, глядя в зеркало, Венеру вопрошала.

Прислужница щипцы горячие держала,

Чтоб локоны завить, а девушки другие

В оборки кружева вшивали дорогие.

Покуда все они так время проводили,

Раздался стук в окне: мол, зайца уследили!

Бежал из лозняков он через луг украдкой,

Шмыгнул на огород, а там капустной грядкой

Прельстился и засел. Нетрудно из рассады

Поднять его и взять. Борзых готовить надо.

Вот тащит Сокола Асессор в нетерпеньи,

И кличет Куцего Нотариус в смятеньи.

Поставил Войский их на страже у забора,

А сам хлопушкою пошёл тревожить вора.

Захлопал, засвистел; сердца у них забились,

В ошейники борзых охотники вцепились,

Указывают псам, откуда ждать косого;

Насторожились псы перед началом лова

И уши подняли, предчувствуя охоту, —

Дрожа, как две стрелы, готовые к полёту.

Вдруг Войский закричал: «Ату!» вослед зайчишке,

А тот как выпрыгнет — и прочь без передышки.

Псы ринулись за ним и сразу, без усилья,

По сторонам его мелькнули, словно крылья,

И в заячий хребет вцепились разъярённо.

Заверещал косой, точь-в-точь новорождённый,

И смолк! Охотники бегут к нему; борзые

Под брюхом шёрстку рвут, довольные и злые.

Пришлась борзятникам по вкусу их сноровка!

Гречеха нож достал, отрезал лапки ловко.

«Награду равную, — он произнёс, — по праву

Снискали оба пса, работая на славу.

Искусство их могло лишь резвости равняться, —

Достоин Пац дворца, дворец достоин Паца [21].

Достойны и борзых охотники, конечно.

Итак, закончен спор, который длился б вечно;

А что касается до вашего заклада,

То выиграли спор вы оба, значит, надо

Заклад вам получить и тотчас помириться».

От этих мудрых слов разгладились их лица,

В сердцах рассеялись и ненависть и злоба,

И руки правые соединили оба.

Нотариус сказал: «В заклад коня со сбруей

Поставил, и назад заклада не беру я.

Ещё я перстенёк в залог Судье оставил, —

Обратно не возьму, то будет против правил.

Гречеха, перстенёк приняв, меня обяжет,

Пускай он вырезать свой герб на нём прикажет:

Мой перстень — золотой, к тому ж высокопробный,

И камень-сердолик на перстне бесподобный.

Конь реквизирован милицией военной,

Но сбруя у меня и ценится отменно

За лёгкость, красоту и за удобство тоже.

Седло турецкое, других оно дороже,

И на луке его огнём горят каменья,

И шёлком выстлана подушка для сиденья.

Усядешься в него, и точно в самом деле

Покоишься в пуху, на собственной постели;

А пустишься в галоп (нотариус Болеста

Не обошёлся тут без красочного жеста:

Привстал и показал, как на коня садятся,

Раскачиваться стал, изображал, как мчатся), —

А пустишься в галоп, на чепраке богато

Каменья заблестят, как будто каплет злато:

Вся сбруя золотом искрится и сверкает,

И серебро стремян на солнышке играет;

На узких ремешках и на узде узорной

Жемчужных пуговок поблёскивают зёрна,

И на нагруднике луна в гербе Леливы [22], —

Под новолуньем — крест блестящий и красивый.

Добыта сбруя та в сраженьи подгаецком[23],

Украшен ею был конь под пашой турецким.

Прими её теперь, Асессор, друг старинный!»

Тот отвечал ему с сияющею миной:

«Ошейник подарил когда-то мне Сангушко [24];

Его поставил я в заклад; он, как игрушка,

Весь яшмой выложен, на кольцах позолота,

С ним шёлковый смычок. Прекрасная работа,

Равняется ценой вполне каменьям этим.

Его в наследство я хотел оставить детям:

Женюсь я; детвора, наверное, родится.

Однако и тебе ошейник пригодится.

Дарю его тебе за княжескую сбрую

И в знак того, что спор сошёл на мировую,

Почётно кончился согласием сердечным,

И мир у нас с тобой отныне будет вечным!» —

Все к дому двинулись и вспомнили за пиром

Непримиримый спор, закончившийся миром.

Однако слух прошёл, что Войский сам украдкой

Зайчишку приручил и выпустил на грядку,

Желая примирить враждующих умело,

И удалось ему состряпать втайне дело,

Да так, что обманул старик всё Соплицово.

Позднее казачок шепнул кому-то слово, —

Хотел, конечно, он друзей поссорить снова;

Не вышло ничего, хоть не жалел он сплетен:

Рассказ Гречехи был для всех авторитетен!

Вот гости вкруг стола уже собрались в зале

И за беседою все пира ожидали.

Тут с обручёнными вошёл Судья под своды,

На нём сверкал мундир парадный воеводы.

Тадеуш отдал честь, хоть левою рукою:

Из-за ранения не мог владеть другою;

А Зося вспыхнула и очи опустила,

И реверансами всё общество почтила.

(Была обучена недаром тёткой Зося.)

На голове её венком сплелись колосья, —

В таком же платьице была она в костёле,

Где сноп оставила, который сжала в поле.

А сноп второй она среди гостей делила,

Дарила всем цветы и улыбалась мило,

Серпа на голове касаясь ручкой белой,

К другой руке вожди склонялись то и дело,

А Зосенька в ответ, краснея, приседала.

Князевич девушку взял на руки средь зала

И, по отечески расцеловавши в щёки,

Поставил Зосеньку на белый стол высокий.

Тут все захлопали, повскакивали с места:

Так хороша была смущённая невеста.

Герои на костюм литовский засмотрелись, —

Пленяла странников родного платья прелесть

Скитались столько лет изгнанники по свету,

Что им литовское простое платье это

Казалось юностью минувшею согрето,

Напоминало им былые увлеченья…

Все стали вкруг стола, не удержав волненья,

Просили девушку взглянуть и повернуться,

Головку приподнять, склониться, улыбнуться

Головку подняла и улыбнулась мило,

Но ручкою глаза застенчиво прикрыла.

Не мог на девушку Тадеуш наглядеться.

Кто Зосю научил как следует одеться?

Инстинкт ли подсказал, как ей распорядиться?

(Умеют девушки к лицу принарядиться.)

Но утром первый раз бранила Зосю тётка:

Питомица всегда повиновалась кротко,

А тут противилась, простого платья ради,

И слышать не могла о городском наряде.

В короткой кофточке была и в юбке длинной,

Зелёной с розовой полоскою поплина;

Зелёный и корсаж, но с розовой шнуровкой,

И зашнурован он до самой шеи ловко;

Грудь, чуть расцветшая, в корсаже укрывалась.

Прозрачных рукавов материя взвивалась,

Парила крыльями она в потоках света,

У кисти собрана, где ленточка продета;

А шея Зосина обтянута сорочкой

И ворот розовой отделан оторочкой;

Серёжки смастерил из косточек вишнёвых

Сам Пробка, и на них узор был не из новых:

Два сердца пламенных, пронизанных стрелою,

Он Зосе подарил, томясь любовью злою;

Две нитки янтаря сплетались воедино,

Цвёл на висках венок из веток розмарина,

И были волосы заплетены косою,

И серп на голове, обрызганный росою,

Светился серебром в траве благоуханной,

Как месяц молодой на голове Дианы.

Тут все захлопали, забыл полковник шпагу,

Скорей раскрыл портфель и раздобыл бумагу,

Смочил он карандаш, рисует Зосю смело.

Лишь увидал Судья, сейчас смекнул, в чём дело:

Художника узнал по всем его повадкам,

Хоть изменил его теперь мундир порядком,

И эполетов блеск, и весь убор уланский,

И тёмные усы с бородкою испанской.

Судья сказал: «Эге, мой Граф ясновельможный,

И в патронташе ты хранишь набор дорожный

Для рисования!» Хоть Граф простым солдатом

Отправился в поход, но так как был богатым,

То целый полк привёл и, как отважный воин,

Был императорской наградой удостоен:

Он произведён был в полковники приказом.

Судья хвалил его, Граф не повёл и глазом,

Картина целиком пленила графский разум.

Вторая пара в зал вошла слегка смущённо

Асессор, преданный слуга Наполеона,

Про службу царскую уже забыл отныне [25],

И хоть немного он часов был в новом чине,

Но шпорами звенел на плитах пола скользких,

Одетый в синие цвета жандармов польских.

С ним дочка Войского бок о бок шла, как пава,

Была она в шелках, держалась величаво.

(Асессор неспроста покинул Телимену

И, чтобы отомстить кокетке за измену,

За дочкой Войского ухаживал степенно.)

Хотя полвека ей — не молода, пожалуй,

Хозяйка добрая и капитал не малый,

Скопила денежки, что ей дарил Соплица,

И деревенька есть, всё может пригодиться.

А третью парочку напрасно долго ждали,

Дождаться не могли, слугу за ней послали, —

И доложил слуга, что перстень обручальный

Пытается найти Нотариус печальный:

Он уронил его, охотясь, а невеста

Кончает туалет, сойти не может с места;

С портнихой заперлась, а также с камеристкой,

Но окончание предвидится не близко, —

Оденется она не раньше чем в четыре.