Пан Тадеуш

Граф ехал медленно, не прибавляя ходу,

А сам прикован был глазами к огороду.

Почудилось ему, как будто бы блеснуло

В окошке платьице, ещё раз промелькнуло,

И что-то лёгкое, как белый пух, слетело,

По саду пронеслось, на прядке заблестело

В зелёных огурцах. Казалось, что из тучи

Прорвался, наконец, весенний луч летучий

И камень озарил, сереющий в тумане,

И засверкал в ручье на бархатной поляне.

Граф соскочил с коня и отпустил жокеев,

К забору поспешил, заботы все развеяв,

Лазейку отыскал, и вдруг, подобно волку,

Который крадётся в ягнятник втихомолку,

Он юркнул в огород, задевши куст рукою.

Смутилась девушка: откуда? Что такое?

Вот глянула туда, где ветка задрожала, —

Нет никого, и всё ж она перебежала

В другую сторону. А Граф меж лопухами

Пополз, и за щавель цеплялся он руками,

Как жаба прыгая, запрятался в малине,

И подивился вдруг невиданной картине.

Под вишнями росло немало спелых злаков,

Сорта различные и вид неодинаков:

За кукурузой шли овёс, горох усатый,

Пшеница и бобы перемешались с мятой, —

Домашней птицы сад, придуман экономкой,

Хозяйкой доброю, хотя без славы громкой,

Звалась Кокошницкой из дома Индюкови-

Чевых, внесла она в хозяйство много нови [2].

Её открытие известно всем в округе,

А прежде слышали о нём две-три подруги,

И кое-кто ещё проведал из шляхетства.

Потом в календаре прочли про это средство [3],

Как надо охранять домашних птиц от хищных

В подобных садиках, от всех других отличных.

В тенистый уголок когда б вы ни взглянули,

Всегда б увидели — стоит на карауле,

Задравши клюв, петух, поста не покидая,

Не шелохнётся он, за небом наблюдая.

Завидев ястреба, висящего высоко,

Закукарекает, и во мгновенье ока

Попрячутся в хлеба павлины, куры, утки

И даже голуби, — со страхом плохи шутки!

Однако в небе враг сегодня не мелькает,

Лишь солнце летнее всё жарче припекает,

И птицы прячутся в искусственном лесочке:

Те в зелени травы, те плещутся в песочке.

Среди головок птиц — ребячьи головёнки,

И волосы на них, как лён пушистый, тонкий;

Девичья голова виднеется меж ними,

Чуть-чуть повыше их, с кудрями золотыми,

Красуется павлин на расстояньи малом,

Раскинув пышный хвост нарядным опахалом.

На фоне голубом, как будто на пастели,

Льняные головы заманчиво блестели,

Как в обрамленьи звёзд, в венке глазков павлиньих,

Светились в васильках и в голубых и в синих,

Меж золотистою, тяжёлой кукурузой,

Слегка сгибавшейся от собственного груза,

И английской травой [4] с серебряной полоской,

Меж красной мальвою, зелёною берёзкой.

Не перечесть цветов, в глазах рябит от блеска,

И всё колышется, блестит, как занавеска.

Над гущею стеблей, колосьев, маков с тмином

Подёнки лёгкие повисли балдахином;

Прозрачны, как стекло, легки, как паутинки,

Сквозные крылышки, едва приметны спинки,

Как будто над землёй туман белеет тонкий, —

Звенят, но кажутся недвижными подёнки.

В руке у девушки цветное опахало,

Что перья страуса собой напоминало,

Отмахивала им от детских головёнок

Она звенящий дождь мелькающих подёнок.

Держала девушка своей другой рукою

Рог позолоченный, изогнутый дугою,

Кормила им детей, подобно доброй фее,

Казалось, рог её был рогом Амальтеи [5].

Поглядывала всё ж она в кусты нередко,

Туда, где хрустнула таинственная ветка,

Но не оттуда ей грозило нападенье!

Граф миновать успел докучные растенья;

Внезапно выскочив из лопухов зелёных,

Стал изгибаться он в почтительных поклонах.

Вот плечи подняла и во мгновенье ока,

Как сойка, собралась она лететь далеко,

Вспорхнула, понеслась, умчалась бы нежданно,

Но дети, в ужасе от появленья пана

И бегства девушки, вдруг в голос заревели;

Как быть? Не бросить же малюток в самом деле?

Раздумывая так, боялась оглянуться

И хоть помедлила, должна была вернуться

(Как призрак, вызванный таинственным заклятьем!),

Склонилась к малышам, ну слёзы утирать им,

Вот на руки взяла меньшого мальчугана,

Утешила других заботливая панна.

Под крылышко её уткнулись, как цыплята,

Белоголовые, затихшие ребята.

«Ну, что кричали вы? — сказала, — хорошо ли?

Пан испугается, уйдёт он поневоле.

Пан не старик с мешком, пришёл он не за вами,

Красивый, ласковый, вы поглядите сами!»

Взглянула и она. Граф улыбался мило,

Речь девичья ему, как видно, очень льстила.

Тут от смущения красавица зарделась,

Пеняя на себя за собственную смелость.

А Граф и правда был хорош: молодцеватый,

Лицо приятное, овал продолговатый;

Он был голубоглаз, с кудрявой головою.

Листва запуталась в кудрях его с травою,

Пока по грядкам полз, по мураве зелёной,

Казалось, что венок на нём был расплетённый.

«Как величать тебя, волшебное виденье?! [6]

Ты нимфа или дух, небесное творенье?

Сошла на землю к нам ты по своей ли воле?

Прикована ли ты судьбой к земной юдоли?

Догадываюсь я: отвергнутый влюблённый,

А может опекун суровый, непреклонный

Здесь стережёт тебя, — страдаешь ты невинно,

Достойная! Во мне найдёшь ты паладина!

Не героиня ли ты повести печальной?

Прекрасная! Открой печаль судьбины тайной!

Лишь увидал тебя — лишился я покоя!

Как сердцем властвуешь, так властвуй и рукою!»

Он руку протянул.

Смущённо речи эти,

Но радостно она впивала, точно дети,

Которые, пленясь деньгами золотыми,

Их звоном тешатся, порой играют с ними,

Не зная им цены: так слух её ласкали

Слова, которые понять могла едва ли.

Спросила, наконец, запутавшись в догадках:

«Откуда взялся пан? Что ищет он на грядках?»

Граф сразу отрезвел, казался он смущённым,

Учтиво отвечал уже обычным тоном:

«Паненка, должен я у вас просить прощенья.

Невольно помешал забаве, без сомненья;

На завтрак я спешил, однако по дороге

Пришлось бы мне кружить. Не будьте же так строги:

Путь через грядки здесь, мне кажется, прямее».

«Пан, вот она, тропа! Идите прямо ею, —

Сказала девушка, — но грядок не топчите!»

«Налево ли идти? Направо ли? Скажите!»

Казалось, что она не поняла, в чём дело,

И с любопытством вдруг на Графа поглядела:

Дом был близёхонько, почти под самым носом, —

Так для чего же Граф ей докучал вопросом?

А Графу между тем предлог придумать надо:

«Что, панна здесь живёт? Недалеко от сада?

Как вышло, что ещё не встретился я с панной?

А, может быть, она приехала нежданно?»

Тряхнула головой она, не дав ответа.

«Паненкино окно, скажите мне, вот это?»

Он говорил себе: «Она — дитя простое,

Не героиня, но пленяет красотою…

Мысль сокровенная, порыв души великой

Невидимо цветут, как роза в чаще дикой,

Но если вынести её на свет из чащи,

То ослепит она окраскою блестящей.

Меж тем Садовница тихонько встала снова,

Ребёнка подняла, взяв за руку другого,

Всех остальных она, перед собой, как стадо

Гогочущих гусят, прочь погнала из сада.

Вот к Графу обратясь, сказала: «Пан, быть может,

Птиц разбежавшихся загнать в хлеба поможет?»

«Мне птицу загонять?» — Граф крикнул в изумленьи.

Тем временем она исчезла в отдаленьи;

На миг глаза её в густой листве блеснули,

Но скоро в зелени деревьев утонули.

Граф долго простоял один на огороде.

Душа, точь-в-точь земля при солнечном заходе,

Похолодела вдруг, темнея постепенно.

В мечтах забылся он, очнулся вновь мгновенно,

От грядок, от кустов свои глаза отвёл он.

Нет, мало он нашёл, а был надеждой полон!

Когда по грядкам полз, он ожидал так много,

Горела голова, сжимала грудь тревога,

Он столько ждал чудес, пленившись красотою,

Во столько прелестей убрал её мечтою!

Всё вышло иначе — убого, неприглядно.

Прекрасное лицо, зато сама нескладна!

Округлость нежных щёк, румянец ярко алый

Здоровье выдают и простоту, пожалуй, —

Да и слова её с крестьянской речью схожи.

Видать, что мысли спят, что сердце дремлет тоже.

Вот, наконец, сказал, в сердцах кляня простушку:

«За нимфу принял я гусятницу, пастушку!»

А с нимфою ушло и всё очарованье,

Прозрачность воздуха и красок сочетанье,

За золото, увы, он принимал солому!

Теперь, однако, Граф всё видел по-другому.

Глядел на пук травы глазами недоверья, —

Он принимал его за страусовы перья!

Рог позолоченный, сиявший красотою,

В действительности был морковкою простою!

Мальчишка грыз её с завидным аппетитом,

Разочарованным казался Граф, сердитым.

Так одуванчиком порой дитя прельстится,

И мягкостью его захочет насладиться,

Приблизит к ротику, дохнет — от дуновенья

Вдруг разлетится пух в единое мгновенье.

На голый стебелёк, совсем не аппетитный,

Глядит с отчаяньем ботаник любопытный.

Надвинувши картуз. Граф наступал на грядки,

Заторопился он — путь выбрал самый краткий,

Топтал он овощи с цветами без разбора,

Пока не миновал знакомого забора.

С презреньем вспоминал он собственные речи;

Не рассказала ли пастушка всем о встрече?

Пойдут встречать его, и не найдут… О боже!

Подумают — бежал! И впрямь на то похоже!

Уж не вернуться ли? Он колесил по саду,

На бедных овощах срывал свою досаду,

Но, наконец, смирил душевную тревогу,

Увидя прямо в дом ведущую дорогу.

Пошёл он вдоль плетня, не глядя в сад; так ловкий

Вор, заметая след, уходит от кладовки,

В которой побывал. Граф шёл, не сбавив хода,

Хоть не следил за ним никто из огорода;

Шагал с повёрнутой направо головою.

Поляна там была с зелёной муравою,

По ней, как по ковру, с узорными цветами,

Под бархатистыми, нависшими ветвями,

Фигуры странные таинственно сновали,

Как будто под луной виденья танцевали.

Кружились призраки в одеждах узких, чёрных,

В плащах белеющих, коротких и просторных,

Кто в шляпе был, а кто с открытой головою,

А у кого в кудрях, как облако сквозное,

Под ветром полосы цветного шарфа вьются,

И, как хвосты комет, за духами несутся.

Иные призраки как будто бы присели

И приросли к земле, очами водят еле,

То, как лунатики, уставясь прямо, бродят

По линии одной, с неё уже не сходят.

То смотрят в стороны, их взоры полусонны,

То наклоняются, как будто бьют поклоны.

Вот сходятся они, не обменявшись словом,

Опять расходятся в молчании суровом.

Граф объяснить себе не мог таких движений,

Не елисейские ль расхаживают тени,

Не знающие здесь ни боли, ни страданья,

Но обречённые на вечное молчанье?

Кто угадать бы мог в тех духах невесомых,

В безмолвных призраках — приятелей, знакомых,

Гостивших у Судьи? Подзакусивши плотно,

В лес по грибы они отправились охотно.

Как люди умные, толк понимая в деле,

Они заранее всё рассчитать сумели,

Чтоб к обстоятельствам успешней примениться,

Поэтому они не стали торопиться,

А прежде занялись серьёзно туалетом

И шарфы да плащи накинули при этом,

Прикрыли белою холстиною кунтуши,

И шляпы круглые надвинули на уши,

Блуждали призраки, как праведные души;

Преобразились так все, кроме Телимены,

И кой-кого ещё.

Однако этой сцены

Граф объяснить не мог, обычаев не зная,

Навстречу поспешил он, мураву сминая.

Не счесть грибов! Юнцы хотят найти лисичек,

Воспетых песнями лисичек-невеличек, —

Эмблема чистоты! Их червь точить не станет,

И насекомое к их шапкам не пристанет.

А панны боровик разыскивают с жаром,

Грибным полковником зовётся он недаром! [7]

Все жаждут рыжиков, хоть их не воспевают,

Зато вкусней грибов на свете не бывает!

В рассоле хороши зимою или в осень;

Гречеха мухомор искал под тенью сосен.

А сколько есть грибов невкусных, ядовитых,

Никто не зарится на аппетитный вид их.

Однако их едят и волки и зайчата,

Лесную глушь они украсили богато.

На скатерти полян, как винная посуда,

Грибов серебряных, червонных, жёлтых — груда.

Не сыроежки ли, как чарочки лесные

С искрящимся вином, — цветные, расписные?

На кубки кверху дном моховики походят.

Волнушку, как бокал, порой в траве находят.

Белянки круглые рассыпались в овражке,

Как будто молоком наполненные чашки.

Меж ними дождевик, набитый чёрной пылью.

Он с перечницей схож. Поганок изобилье,

Не названных людьми, но всё же, ходят толки,

Что дали имена им зайцы или волки.

К иным грибам никто не хочет прикоснуться,

А если, ошибясь, кто вздумает нагнуться,

Растопчет тотчас же с досадою поганку,

Обезобразив тем зелёную полянку.

Что было до грибов полезных или волчьих

Сестре хозяина? Она вдали от прочих

Шла, голову задрав. Юрист сказал в насмешку,

Что верно приняла ольху за сыроежку!

Асессор же сравнил её остротой едкой

С искавшей гнёздышко заботливой наседкой.

Уединения искала Телимена,

И, отдаляясь так от прочих постепенно,

На холмик взобралась пологий и зелёный,

Уютный уголок, ветвями затенённый.

В средине камень был. Ручей оттуда прядал,

Он сыпал брызгами, с журчаньем громким падал

В душистую траву, искал приют от зноя,

И русло пролагал, запенясь, вырезное.

На ложе из листвы, травою перевитой,

Проказник тотчас же смирял свой нрав сердитый.

Невидимый для глаз, журчал он еле-еле,

Мурлыкал, как малыш в уютной колыбели,

Когда задёрнет мать над колыбелью полог,

Подложит алый мак, чтоб детский сон был долог[8].

Тенистый уголок, уютный, сокровенный,

Был назван Храмом грёз недаром Телименой.

Здесь, у ручья, она, чтоб грезить не мешали,

Постлала на траве узоры яркой шали.

И, как купальщице над водною прохладой,

Перед нырянием набраться духу надо,

Так медлит и она, но вот склонилась боком,

И точно схвачена коралловым потоком,

Тут во весь рост она простёрлась утомлённо,

На локти оперлась в густой траве зелёной,

И на руки она склонилась головою.

Обложка жёлтая раскрылась над травою.

Над белизной страниц, шуршавших еле-еле,

Чернели локоны и ленты розовели.

В смарагде буйных трав она легла на шали,

И всю её кругом кораллы украшали.

Там, с одного конца, на ярком одеяньи

Виднелись волосы, с другого — туфли пани.

Цветная, пёстрая, на красной шали лёжа,

Красавица была на бабочку похожа,

Что села на листок… Но на беду прекрасной

Все прелести её раскинулись напрасно;

Ценитель красоты прошёл бы тут едва ли…

Да только все грибы прилежно собирали!

Тадеуш между тем стрелял недаром оком,

Не смея подойти, он пробирался боком:

С охотником на дроф он мог теперь сравниться.

Который на возу с ветвями едет к птице, —

Не то на стрепетов идёт неторопливо,

Конь впереди бежит, ружьё укрыто гривой.

Прикинется стрелок, что смотрит на дорогу,

И приближается он к птице понемногу, —

Так крался юноша.

Но помешал затее

Судья, который шёл Тадеуша быстрее.

Вихрь развевал его раздувшиеся полы.

Заигрывал с платком на поясе, весёлый,

И шляпа летняя от бурного порыва

Качалась, как лопух, на голове игриво;

То приподымется, то вновь начнёт валиться:

С большою палкой так шествовал Соплица.

На круглый камень сел Судья пред Телименой

И руки сполоснул в ручье, белевшем пеной;

Облокотился он на трость рукою влажной

И приготовился к беседе очень важной.

«С тех пор как здесь гостит Тадеуш, я не скрою,

Задумываться мне приходится порою.

Бездетен я и стар; сказать по правде надо,

Племянник для меня — единая отрада,

К тому ж наследник мой. Ведь я, по воле неба,

Оставлю юноше кусок шляхетский хлеба!

Решить судьбу его теперь настало время:

Но понимаешь ли, несу какое бремя?

Отец Тадеуша, сказать по правде, — странный,

И непонятны мне дела его и планы:

Сказался умершим, скрывается сам где-то,

Но не желает он, чтоб сын узнал про это.

Меня тревожит брат: то в легион вначале

Он сына направлял, я был в большой печали [9].

Потом согласье дал, чтоб пожил он в поместьи.

Женился бы скорей. А я уж о невесте

Подумал для него; скажу пред всем народом,

Что с Подкоморием никто не равен родом;

Как раз на выданьи его дочурка Анна,

Богата и знатна, собой пригожа панна.

Хочу сосватать их». — Тут пани побледнела

И книжку бросила, вскочила, снова села:

«Помилуй, братец мой, да веришь ли ты в бога?

К чему женить его? Подумай хоть немного!

Как в голову взбрела подобная идея?

Красавца превратить ты хочешь в гречкосея!

Тебя он проклянёт впоследствии за это!

Зарыть такой талант навек в глуши повета!

Поверь словам моим: есть разум у дитяти,

Пусть наберётся он и лоска и понятий,

Для воспитания нужна ему Варшава…

Ах, милый братец мой, придумала я, право!..

Пошли-ка в Петербург! И я туда зимою

Отправлюсь по делам; мы порешим с тобою,

Как лучше поступить, а там приму я меры,

Влияньем пользуюсь полезным для карьеры.

С моею помощью он всюду принят будет,

А через важные знакомства он добудет

Чины и ордена; а там его уж дело, —

Домой вернётся он, коль служба надоела,

Уже со связями, добившись положенья.

Ну, что ответишь ты?» — «И я того же мненья.

Неплохо побродить Тадеушу по свету

И повидать людей, хвалю затею эту;

Я в юности моей постранствовал немало,

Я в Дубно побывал с делами трибунала,

И в Петрокове был, свет повидал на славу,

Однажды посетил я даже и Варшаву [10]

С большою пользою! Тадеуша б я смело

Отправил в дальний путь, поездить так, без дела,

Попутешествовать и свет увидеть, пани,

Поездкой завершить своё образованье.

Не ради орденов, чинов! Прошу прощенья,

Российские чины, — какое в них значенье?

И кто из шляхтичей, — как прежде, так и ныне, —

Будь даже небогат, заботится о чине,

О пустяке таком? Почтение народа

Имеет панство здесь за имя, древность рода,

И ценятся посты лишь выборные нами,

А не добытые чинами, орденами».

«Когда согласен ты, — прервала Телимена, —

Пошли Тадеуша в столицу непременно!»

Затылок почесал Судья не без смущенья:

«Послать бы я послал, да есть тут затрудненья!

Я брата своего ослушаться не смею,

Монаха он теперь мне навязал на шею, —

Ксёндз Робак к нам сюда приехал из-за Вислы;

Мой брат открыл ему намеренья и мысли:

Женить Тадеуша на Зосе дал приказ он,

И нужно нам с тобой уладить дело разом.

К тому ж, скажу тебе, при браке столь желанном,

Их Яцек наделит значительным приданым,

По милости его владею капиталом,

Он одарил меня имуществом немалым!

И вправе он решать, — подумай-ка об этом, —

И помоги, сестра, мне делом и советом!

Мы познакомим их. Сознаюсь я, не споря,

Что Зосе мало лет, но в том не вижу горя [11];

К тому ж пришла пора ей выйти из затвора,

Не девочка она и взрослой будет скоро».

Всё это слушала с волненьем Телимена,

Вскочила второпях и села вновь мгновенно,

Как будто своему не доверяла слуху,

Гнала слова его, как прогоняют муху,

Отталкивала их в уста ему обратно

И разразилась вдруг: «Мне это непонятно!

Как быть с Тадеушем, вы разберётесь сами,

Об этом, добрый брат, не буду спорить с вами!

Вы с Яцеком вдвоём решайте, как хотите, —

Хоть и в корчму его за стойку посадите,

Пусть будет лесником, вольны вы в том вопросе,

Но права нет у вас распоряжаться Зосей!

Что вам до Зосеньки? Её рощу я с детства!

Пускай твой старший брат на то давал мне средства

И пенсию платил он Зосе ежегодно,

Но не купил её, и девушка свободна.

Пусть ей приданое назначил — деньги эти.

Как это знаешь ты и помнят все на свете,

Не без причины ей даёт он, что дивиться?

Обязан кое-чем Горешкам пан Соплица!»

(Судья внимал речам со скорбным выраженьем,

И с неохотою, и с тайным раздраженьем,

Махнул рукою он и голову повесил.

Ни слова не сказав, нахмурился, невесел.)

А пани кончила: «Я Зосю воспитала,

Я родственница ей, и мне решать пристало.

Я в зосиной судьбе одна приму участье!»

«А если в браке том нашла бы Зося счастье? —

Прервал её Судья. — А если Тадеушек

Понравится?» — «Ну, то — искать на вербе грушек!

Понравится ли, нет — судить нам рановато,

И Зосенька моя, хотя и небогата, —

Не деревенщина и не простой породы:

Ясновельможная и дочка воеводы;

Жених отыщется, за ним не станет дело,

А Зосенька, что мной воспитана умело,

Здесь одичала бы!» Казалось, что отказом

Судья не огорчён; он не повёл и глазом,

А молвил весело: «Чего же тут сердиться?

Бог видит, я хотел согласия добиться

Не принуждением, а если не согласна,

То право за тобой и гневаться напрасно.

Так брат приказывал и выполнил я волю,

Ты отказала мне — я не ропщу на долю

И брату отпишу, что не в моей то власти:

Устроить юноши и панны Зоей счастье.

А сам договорюсь я с паном Подкоморьим,

С ним слажу сватовство, — наверно, не поспорим!»

На милость гнев она переменила сразу:

«В моих суждениях, — сказала, — нет отказу!

Да Зося молода, ты сам заметил это, —

Посудим, поглядим, не дам ещё ответа,

А между тем, пока их познакомить можно,

Нельзя судьбу других решать неосторожно!

Прошу, не принуждай племянника ты силой,

Чтоб Зосеньку избрал и в брак вступил постылый.

Ведь сердце не слуга, не склонно к подчиненью,

Не может полюбить оно по принужденью!»

Судья, задумавшись, пошёл своей дорогой.

Тадеуш между тем приблизился немного,

Всё представлялся он, что увлечён грибами.

Туда же крался Граф неслышными шагами.

Он видел спор Судьи с прекрасной Телименой

И живописною залюбовался сценой.

Достал он карандаш с бумагой из кармана, —

Их при себе носил художник постоянно, —

К рисунку приступил, захваченный минутой,

И говорил себе: «Нарочно всё как будто:

Тут он, а здесь она, — контрастные фигуры!

И позы смелые! Сейчас пиши с натуры!»

Граф протирал лорнет средь сумрака лесного,

Глаза зажмуривал и вглядывался снова,

Он тихо повторял: «Чудесней нет картины,

Когда ж приближусь к ней — исчезнет в миг единый,

И станет бархат трав обычною полянкой,

А нимфа дивная — вульгарною служанкой!»

Граф раньше был знаком с прекрасною соседкой,

Он в доме у Судьи видал её нередко,

Но не дарил её он прежде восхищеньем:

Теперь модель свою узнал в ней с изумленьем.

Неузнаваема была она для взгляда,

Всё было ей к лицу: и красота наряда,

И не затихшее ещё волненье спора.

Лицо ей освежал прохладный ветер бора,

А юношей приход и пылкий гнев жестокий

Разгорячили ей пылающие щёки.

Граф обратился к ней: «Простите, пани, смелость,

Дань благодарности вам принести хотелось.

Прощения прошу, ведь я следил за пани,

И счастлив я, что стал свидетелем мечтаний!

Насколько я теперь виновен перед вами,

Прервав раздумий нить, — не выразить словами!

За вдохновенье я обязан вам навеки!

Прости художника, забудь о человеке!

Рисунок удостой вниманьем благосклонным,

Суди!» — Он подал ей набросок свой с поклоном.

Набросок юноши судила Телимена,

Как судят знатоки: с умом, проникновенно,

Скупа на похвалы, щедра на поощренья:

«У пана есть талант, достойный восхищенья.

Пусть продолжает он, но в поисках натуры

Не льстится на леса, на небосвод наш хмурый!

Италия! О рай! О чудеса природы!

Тибура дивного классические воды.

Ты, Позилиппский грот, покрытый древней славой

Земля художников! У нас же, боже правый!

Нет ярких красок здесь, всё проще и суровей,

Питомец муз навек увял бы в Соплицове!

Эскиз ваш помещу среди страниц альбома:

Есть в столике моём рисунков много дома».

Беседа началась о дуновеньях нежных,

О скалах каменных, о шуме волн прибрежных,

И, восхищённые далёким небосводом.

Они над родиной смеялись мимоходом.

А между тем кругом, налево и направо,

Литовские леса темнели величаво! —

Кудрявый хмель обвил черёмуху багрянцем,

Рябина расцвела пастушеским румянцем.

С жезлами тёмными орешины-менады

Орехов жемчуга вплели в свои наряды [13],

А подле детвора: шиповник и калина,

Устами тянется к ним спелая малина.

Деревья за руки взялись с кустами, словно

Юнцы с паненками, все шепчутся любовно.

И возвышается среди лесной громады

Красивая чета, приковывая взгляды,

Виднее прочих всех осанкой и нарядом:

Берёза белая и граб влюблённый рядом.

Стоят безмолвные ряды высоких буков,

Как старики, они любуются на внуков.

Седые тополи, дуб старый, бородатый

Под тяжестью веков поник уже, горбатый,

На предков оперся, сухих, окаменелых,

Как на кресты могил, от времени замшелых.

Тадеуш был смущён беседой их сначала,

В которую вступить не мог, как надлежало.

Когда ж они пошли леса чужие славить,

Стараясь меж собой получше их представить:

Миндаль и апельсин, и кипарис зелёный,

Алоэ, кактусы, оливы и лимоны,

Орехи грецкие, смоковницы густые, —

Хвалили форму их, плоды их золотые, —

Тадеуш хмурился, скрывая возмущенье,

И, наконец, вскочил в безудержном волненьи.

Он горячо любил литовскую природу

И чувству своему дал, наконец, свободу:

«Когда я в Вильне жил, видал в оранжерее

Деревья, что родных деревьев вам милее;

Пускай их красотой Италия гордится,

Но с нашими из них которое сравнится?

Алоэ с длинными ветвями налитыми,

Лимоны-карлики с шарами золотыми,

Одутловатые: они по виду схожи

С богачкой толстою, а вовсе не пригожи!

Тщедушный кипарис за что вы прославляли?

Он воплощение скучищи, не печали!

Пусть, говорят, хорош, тоскою омрачённый,

По мне же, он — лакей, в ливрею облачённый,

Стоит навытяжку, не склонится нимало,

Чтоб строгий этикет ничто не нарушало!

Не краше ль во сто крат почтенные берёзы, —

Они, как матери над сыном, точат слёзы,

Как вдовы горькие, заламывают руки

И косы до земли склоняют в горькой муке.

Как выразительны их скорбные фигуры —

Так отчего же вы не пишете с натуры?

Нарисовали б их с поникшими ветвями!

Смеяться будут здесь все шляхтичи над вами,

Что вы в Литве родной хотя живёте ныне,

Изображаете всё скалы да пустыни!»

«Приятель, — Граф оказал, — прекрасная природа

Канва искусства, феи; душа — другого рода,

Она парит всегда на крыльях вдохновенья,

Всё совершенствуясь от вкуса и уменья.

Природы мало нам и вдохновенья мало,

Творец стремится сам в обитель идеала.

Не всё прекрасное пригодно для искусства,

Из книг узнает пан, что развивает чувство.

Для вдохновения искали пейзажисты

Ансамбль, и колорит, и свод небесный чистый,

Цвета Италии. Вот почему, конечно,

Землёй художников ей называться вечно.

Двух-трёх художников сочтём и мы: Брейгеля,

Конечно, старшего, отнюдь не Ван дер Хелля.

Пожалуй, Рюисдаль составит исключенье [14], —

Других на севере не сыщешь, без сомненья.

Небес нам надобно!» — «Художник наш Орловский, —

Прервала пани тут, — был гений соплицовский [15].

(Есть слабость у Соплиц; недаром в целом свете

Ничто не мило им так, как дубравы эти!)

Орловский славен был, гордилась им столица, —

Эскиз есть у меня, он в столике хранится.

Живал он при дворе, однако в райской жизни

Всё позабыть не мог о брошенной отчизне,

Мечтами улетал в свои былые годы

И вечно рисовал леса родные, воды».

«Конечно, прав он был, — вскричал Тадеуш страстно, —

Вы небо южное хвалили так напрасно:

С прозрачным синим льдом сравню его природу,

Но больше во сто крат ценю я непогоду!

Поднимешь голову — и сцены замелькают;

Из облачной игры картины возникают;

Все тучи разные: осенние — ленивы,

Набухшие дождём, они неторопливы

И по земле метут распущенной косою

Струящихся дождей сплошною полосою;

А градовая — вдаль летит, как шар, по сини,

Она кругла, темна, желта посередине,

Несётся гул за ней. И облака не схожи:

Взгляните пристально, они различны тоже!

То облака летят станицей лебединой,

Их, точно сокол, вихрь сгоняет воедино;

То вдруг сжимаются изменчиво красивы!

То шеи вытянут, то вдруг распустят гривы.

Взмахнут копытами — и вот вдоль небосклона

Несутся табуны, как по степи зелёной;

Белеют серебром, сливаются и снова

Не гривы — паруса, один белей другого;

Табун стал кораблём в передвижной картине,

И медленно плывёт по голубой равнине…»

Граф с Телименою разглядывали тучи.

Старался описать Тадеуш их получше,

А сам рукою жал он ручку Телимены.

Так несколько минут промчалось тихой сцены:

Граф вынул карандаш с бумагой из кармана,

На шляпе разложил, но резкий звон нежданно

Раздался вдалеке, и тотчас же из бора

Донёсся разговор, смех, отголоски спора.

Граф, головой кивнув, промолвил важным тоном:

«Так всё кончается здесь погребальным звоном —

Полёт фантазии, утехи бранной славы,

И дружба тихая, и детские забавы.

Чувствительных сердец смолкают излиянья,

Тускнеет красота и меркнут упованья

При медном звоне том!» — Тут Граф спросил у пани:

«Что ж остаётся нам, живым?» — «Воспоминанье!»

И графскую печаль смягчить желая шуткой,

Она дарит его любезно незабудкой.

Целует граф цветок, в петлицу продевает.

Тадеуш между тем кустарник раздвигает

И видит: в зелени скользит к нему, белея,

Рука прелестная, как нежная лилея.

Схватил и удержал он ручку без усилий,

Тонули в ней уста, как пчёлки в чашах лилий.

Вдруг холод на губах: то ключик и записка.

Засунул их в карман Тадеуш к сердцу близко;

Хотя не понимал он ключика значенье,

Но думал, что в письме найдётся объясненье.

Под колокольный звон летели, словно эхо,

Из чащи голоса, и крик, и взрывы смеха.

Тот колокольный звон был громок, беспокоен, —

Всех сборщиков грибов звал из лесу домой он.

Но не печален был звенящий голос меди.

Напротив, говорил о доме и обеде.

Шёл из-под крыши звон, — так в полдень постоянно

Он на обед сзывал гостей в усадьбе пана.

Обычай этот шёл от времени былого

И соблюдался он доныне в Соплицово.

Вернулись сборщики весёлою гурьбою,

Кошёлки, кузовки несли они с собою.

Как веер сложенный, в руке у каждый панны

Виднелся боровик и, как цветы с поляны.

Пестрели в их руках лисички, сыроежки,

Которые набрать им удалось без спешки.

Пан Войский мухомор принёс, но шли с пустыми

Руками юноши и Телимена с ними.

Столпилось общество в столовой в полном сборе.

Вот к месту главному идёт пан Подкоморий,

Он самый старший здесь и возрастом и чином,

Шагает, кланяясь и дамам и мужчинам;

Судья с ксендзом за ним. Как водится доныне,

Вначале ксёндз прочёл молитву по-латыни.

Мужчины выпили. Все по порядку сели,

Литовский холодец в молчаньи дружном ели.

Царила тишина за праздничным обедом.

И за столом сосед не говорил с соседом,

Сторонники борзых задумались в молчаньи,

Тревожили умы заклад и состязанье;

Ведёт к молчанию забота неизменно.

С Тадеушем, смеясь, болтала Телимена

И с Графом погодя беседу затевала,

И об Асессоре она не забывала:

Переняла она повадку птицелова,

Что заманил щегла и метит на другого.

Соперники вдвоём, счастливые, сидели,

Неразговорчивы, не пили и не ели:

Граф трогал с нежностью подарок-незабудку,

Тадеуш между тем боялся не на шутку,

Чтоб ключик не пропал, он нагибался низко —

Всё проверял: цела ль заветная записка?

Судья венгерское цедил неторопливо,

И Подкоморию колено жал учтиво,

Но к разговорам сам он не имел охоты,

Смущали ум его хозяйские заботы.

Не клеилась у них и за жарким беседа…

Прервал унылое течение обеда

Лесничий; ворвался он в комнату нежданно, —

Знать, было из чего ему тревожить пана!

Взлохмачен, весел был, лицо его пылало,

Что новость важная, всё это подтверждало!

Застыли все на миг, он перевёл дыханье

И громко закричал: «Медведь, медведь, мосьпане!»

Расспрашивать его охотники не стали,

Что зверь из крепи был, и сами угадали,

Одна и та же мысль — не тратить время даром —

Пришла им в головы, заговорили с жаром.

По кратким возгласам, по жестам торопливым.

Видать, что все одним, охвачены порывом.

Повскакивали с мест, приказы полетели…

Хоть разные, — они вели к единой цели.

Соплица закричал: «В село лететь галопом,

Чтоб на облаву шли, пусть сотский скажет хлопам

Кто отзовётся, тем, когда придут с охоты,

Скощу я барщины — четыре дня работы!»

Пан Подкоморий вслед: «Скачите-ка на сивой,

Пиявок из дому мне привезите живо!

Собаки славные, не тронь — откусят руку!

Пса Справником зовут, Стряпчиною звать суку [16],

Надев намордники, в мешки их завяжите!

Гоните сивую! Скорей собак тащите!»

Асессор закричал по-русски: «Живо, Ванька,

Тесак — дар княжеский — из сундука достань-ка!

(Асессор хвастался перед слугою даже.)

Проверить не забудь и пули в патронташе!»

Нотариус взывал: «Свинца! Свинца! Панове!

Должны оружие держать мы наготове!»

Судья командовал: «Оповестить плебана [17],

Чтоб мессу отслужил он завтра утром рано.

Святого Губерта нужна на завтра месса [18],

Должны собраться мы в часовне, возле леса».

Вот крики замерли, замолкли приказанья.

Все призадумались средь общего молчанья, —

И каждый, поводя внимательно глазами.

Искал начальника облавы меж гостями

Взглянув на Войского, уж не искали боле,

Он дружно избран был для этой важной роли.

Гречеха не сробел пред почестью такою,

Спокойно по столу он постучал рукою,

Цепочку он достал с толстенными часами

И общество обвёл пытливыми глазами,

Промолвив: «На заре должны прийти вы к лесу —

В часовне выслушать перед облавой мессу».

Он встал, лесничий с ним, им надо без помехи

Наметить общий план для завтрашней потехи.

Как доблестным вождям перед великим боем,

Распорядиться всем им надобно обоим.

Уснули в лагере, не спят вожди, однако

Всё совещаются у сонного бивака.

Все гости разбрелись: те лошадей ковали,

Те ружья чистили, те просто толковали.

За ужином ловцов собралось очень мало,

О споре общество уже не вспоминало.

Юрист с Асессором покончили с враждою,

Пошли искать свинец согласною четою;

Другие, утомясь, уже легли в постели,

Перед облавою все выспаться хотели.