Пан Тадеуш

Пред бурею есть миг затишья рокового,

Когда громада туч надвинется сурово,

Вдруг остановится и сдержит ветер вольный,

И землю обежит глазами ярких молний,

И место выберет, чтоб разразиться громом:

Миг тишины такой был над шляхетским домом,

На всё упала тень грядущих испытаний

И души унесла в край сумрачных мечтаний.

Вот ужин кончился, и гости за Судьёю

Выходят подышать прохладою ночною;

Здесь на завалинках, покрытых свежим дёрном.

Сидят задумчиво, в молчании упорном,

Глядят на небеса. А небеса теснее

Придвинулись к земле, желая слиться с нею;

Вот сблизились они под сумрачным покровом

И, как влюблённые, намёком, полусловом

И полушопотом вели свои признанья,

Роняя тихий смех, глухие восклицанья—

Из коих музыка слагается ночная.

Сыч открывал концерт, под крышею стеная,

И мышь летучая под окнами шуршала,

Мелодии сыча она не заглушала.

Ночная бабочка, сестра летучей мыши.

На платья белые летела из-под крыши.

То билась Зосеньке в лицо, то билась в очи,

Приняв за свечи их во мраке летней ночи.

А в воздухе мелькал рой мелких насекомых,

Звенел гармоникой в созвучиях знакомых;

Узнала Зосенька в тех звуках над долиной

Аккорды мошкары и тенор комариный.

Начать концерт в полях спешили музыканты;

Настройка кончилась, вступили оркестранты.

Вот трижды коростель на скрипке вывел ноту,

И забасила выпь, шныряя по болоту.

Бекас откликнулся вслед за другим бекасом.

Как будто бубен бил вечерним тёплым часом.

Гуденью мошкары и птичьим разговорам

Завторили пруды двойным финальным хором,

Подобно сказочным озёрам в цепи горной [2],

Молчащим в свете дня, поющим ночью чёрной.

Из синей глубины торжественно и важно

Песчаный чистый пруд откликнулся протяжно;

А пруд болотистый отозвался призывно

Из мутных вод своих со страстью заунывной:

То в каждом из прудов лягушек певчих орды

Согласно вознесли могучие аккорды.

Один фортиссимо, другой звучит пиано,

Тот горько сетует, тот плачет неустанно;

Весь вечер песни их будили сумрак дола,

Звенели в воздухе, как струны арф Эола.

Вечерний мрак густел. Уже меж лозняками,

Вдали, глаза волков светились огоньками.

Подальше, у краёв ночного небосклона,

Пастушеских костров огни мерцали сонно.

Вот месяц засветил фонарик над лесами,

Он светом озарил всю землю с небесами.

Земля и небеса, как будто муж с женою,

Покоились вдвоём под лёгкой пеленою

И были счастливы: в объятьи неба чистом

Блестела грудь земли под месяцем лучистым

Напротив месяца взошла звезда, другая,

Десятки тысяч звёзд уже горят мигая,

Созвездье Близнецов зажглось над тёмным хмелем.

Славяне звали их когда-то Лель с Полелем [3].

Другие имена у них в Литве зелёной:

Одна звезда — Литва, другую звать Короной.

Невдалеке Весов блестят пустые чаши.

На них когда-то бог планеты, звёзды наши

Прилежно взвешивал, пуская по орбитам.

(Преданье старины осталось незабытым.)

Потом он прикрепил те чаши к небосводу,

Дав образец весов всему людскому роду.

Кружок на севере — светящееся Сито [4],

Бывало, сквозь него создатель сеял жито,

Которое бросал Адаму с состраданьем,

В те дни, когда его он покарал изгнаньем.

Стоит Давида Воз среди небесной сини,

К звезде Полярной он направил дышло ныне[5]

В народе до сих пор упорно говорится,

Что не Давида, мол, возила колесница,

Возила ангелов и даже Люцифера [6],

Но переполнилась его дерзанью мера,

Когда посмел восстать на божие чертоги, —

Сбил Михаил его и Воз свернул с дороги.

Валяться среди звёзд он обречён до срока,

Пока не снимет бог сурового зарока.

Гласит старинное предание литвинов,

К ним перешедшее от мудрецов-раввинов,

Что длиннохвостое созвездие Дракона,

Которое теперь мерцает в небе сонно, —

То рыба, не змея. Жила она вначале

В пучине, и её Левиафаном [7] звали.

Когда прошёл потоп, иссякли воды в море, —

Левиафан издох, и в голубом просторе

Висит его костяк, чтоб люди не забыли

О тех страшилищах, что до потопа были.

В костёле мирском так скелеты рыб висели

И даже, слухи есть, висят там и доселе [8].

Гречеха звёзды знал по книгам и преданьям;

Рассказывал о них и слушал со вниманьем.

Хоть плохо видел он, замечу мимоходом,

Не мог и сквозь очки следить за небосводом,

Но знал он наизусть созвездий очертанья,

Мог указать их путь любому в назиданье.

Его не слушали: Весы и Воз и Сито,

Созвездья прочие — всё было позабыто!

Казалось, что теперь решался общий жребий, —

Глаза и мысли всех приковывала в небе

Комета яркая, что с Запада всходила [9],

Летела к Северу и всех с ума сводила.

На звёздный Воз она косилась с небосферы,

Как будто метила комета в Люциферы!

Своей косой она мела небес две трети,

Созвездья в волосах запутались, как в сети,

Влекла их за собой тропою лучезарной

И прямо с Запада неслась к звезде Полярной!

За лучезарною кометою хвостатой

Народ следил с тоской, предчувствием объятый,

Грозила бедствием зловещая комета.

Кричало вороньё - недобрая примета!

Оттачивая клюв, оно в полях летало,

Сбиралось стаями и трупов поджидало.

И замечал народ: собаки землю рыли,

Как будто чуя смерть, протяжно, долго выли,

Сулили голод, мор. От страха изнывая,

Видали сторожа — шла Дева Моровая [10],

Превыше всех дубов Ольгердовой дубравы;

Как жар, в её руке светился плат кровавый.

Приказчик кое-что прибавил к тем приметам:

Пришёл он дать отчёт, но позабыл об этом.

Конторщик в трепете шептался с экономом,

Но Подкоморий пан, сидевший перед домом,

Вдруг табакерку взял, — а это означало,

Что хочет говорить; шляхетство замолчало.

Она из золота, с брильянтами оправа,

А посреди портрет монарха Станислава.

«Тадеуш, — он сказал, открывши табакерку, —

О звёздах речь твоя [11] выходит на поверку

Лишь эхо школьных слов. Занятнее о чуде

Толкуют меж собой бесхитростные люди.

Курс астрономии и я прошёл когда-то,

Жил в Вильне, где жена богатого магната

Доход свой отдала с имения и с хлопов,

Всё на покупку книг, стекла и телескопов.

Обсерваторией заведовал в те годы

Почобут — ксёндз [12]. Он был разумен от природы

И ректорства достиг. Однако надоели

Науки все ему, и заперся он в кельи.

Знаком был в те года я также со Снядецким [13],

Учёным мудрецом, хоть человеком светским.

Что ж, каждый астроном толкует о комете,

Как будто мещанин о встреченной карете[14]:

Заедет ли она на царский двор в столицу,

Иль от заставы прочь помчится за границу?

Но кто же едет в ней? С какою эстафетой?

Войну ли, мир несёт проезжая карета?

О том не думают. Я помню, ехал в Яссы

Браницкий l[5]. Увлекла его карета массы.

Как пышный звёздный хвост влачится за кометой,

Так хвост торговичан тянулся за каретой.

Народ хотя и прост, но понял он душою:

Хвост длинный означал предательство большое.

Комета названа была метлой народом [16]

Затем, что вымела мильоны мимоходом!»

Гречеха тотчас же откликнулся с поклоном:

«Всё правда! Помню я в минувшем отдалённом,

Что говорилось мне, — ещё я не был в школе,

Я был мальчонкою лет десяти, не боле.

Гостил у нас тогда Сапега — пан покойный,

Поручик, кирасир и человек достойный;

Маршалок был потом, до канцлерского чина

Дошёл уже, когда пришла его кончина.

При Яне Третьем он был с гетманом под Веной,

Сражался доблестно, признаюсь откровенно.

Вот что он говорил, я помню речи эти:

«Как раз, когда в седло садился наш Ян Третий,

А кардинал его благословлял в дорогу,

И целовал ему посол австрийский ногу

(Граф Вильчик, помнится) [17], король воскликнул:

«В небе

Комета вещая сулит нам светлый жребий!»

Все поглядели ввысь: шла медленно комета [18]

Путём, которым шли отряды Магомета,

С Востока к Западу. Когда же ксёндз народу

Поведал наш триумф, то озаглавил оду

«С Востока молния», — писал там о комете.

Однако я читал не только строки эти,

«Янину» [19] я прочёл, в которой описанье

Всей жизни короля, там все его деянья!

В ней нарисованы знамёна Магомета,

И та, похожая на эту вот, комета!

«Аминь! — сказал Судья, — я предвещанья эти

Приму, пусть со звездой появится Ян Третий!

Теперь на Западе есть богатырь похожий,

Комета приведёт его и к нам, дай боже!»

Гречеха опустил с глубокой грустью взоры.

«Комета и войну сулит нам и раздоры!

А то, что поднялась она над Соплицовым,

Наверное, грозит вам бедствием суровым!

Не приведут к добру сварливые беседы

И спор охотничий! Боюсь, нагрянут беды!

Юрист с Асессором заспорил утром рано,

И вызвал на дуэль Тадеуш Графа-пана.

Медвежья шкура — вот причина зла и опора!

Когда бы мне Судья не помешал, — я б скоро

Наладил общий мир, окончилась бы ссора!

Хотел поведать я о случае занятном,

Таком же, как вчера, почти невероятном.

В былом произошёл он с лучшими стрелками:

Денасов и Рейган ведь славились меж нами!

Всё дело вышло так:

К нам из земель подольских

Приехал генерал пожить в поместьях польских[20].

Для популярности и ради развлеченья,

Дорогой посещал шляхетские именья.

В Варшаву ехал он, заехал в гости к пану,

Блаженной памяти, Тадеушу Рейтану.

Он новогрудским был послом у нас позднее,

Я вырос у него, не знал семьи роднее.

Тогда, по случаю приезда генерала,

Рейтан созвал гостей, и музыка играла.

Князь представления давал в своём театре,

Пан Кашиц фейерверк зажёг в любимой Ятре[21],

Пан Тизенгауз прислал танцоров для веселья,

Огинский и Солтан [22], который жил в Здзенцеле,

Оркестры дали нам. Пошли пиры, забавы,

Балы и, наконец, пришёл черёд облавы.

Панове, знаю я, и всем давно известно,

Что Чарторыйские, пусть это и не лестно,

Все не охотники, хотя и Ягеллоны,

Но не из лености охотиться не склонны:

Французский вкус у них. Ну, генерал наш тоже

Охотник был до книг, ценил их псов дороже!

Альковы дамские предпочитал он бору.

Был в свите у него Денасов [23] в эту пору,

Который странствовал по землям африканским,

Охотился с царьком каким-то негритянским,

Ходил на тигра там с копьём. Одним ударом

Он тигра как-то сшиб и хвастался недаром!

Подняли кабана у нас в глуши дубовой,

Рейтан из штуцера подрезал матёрого!

Стрелял почти в упор! Большая это смелость,

И каждому из нас почтить стрелка хотелось.

Один Денасов был с другими несогласен,

Он под нос бормотал, что выстрел первокласен,

Но выстрелом Рейтан обязан только глазу,

А тигра сбить копьём не всякий может сразу!

Потом о Ливии затеял спор горячий

И начал хвастаться своей былой удачей,

Но хвастовство его Рейтану надоело,

Он взялся за эфес, парировал умело.

«Кто метко целится, сказал, тот смел. К тому же

Тигр стоит кабана, ружьё копья не хуже!»

Тут завязался спор, он перешёл бы в ссору,

Но положил конец сам генерал раздору:

Он по-французски их мирил, но я не скрою.

Что тлела их вражда, как пламя под золою.

Рейтан Денасову хотел отмстить жестоко

И шутку с ним сыграть, не выжидая срока.

Наутро же её придумал он, Панове,

Пошёл на риск большой, мог потерять здоровье!»

Гречеха помолчал и попросил нежданно

Понюшку табака у Подкоморья-пана.

Однако не спешил с концом повествованья,

Хотел он возбудить шляхетское вниманье.

Решился продолжать, увы! Рассказ прервали,

Хоть любопытнее его найдёшь едва ли!

Однако вызван был по делу пан Соплица,

С ним кто-то должен был не медля объясниться.

Сердечно распростясь, Судья ушёл в покои,

И гости разошлись улечься на покое, —

На сеновал и в дом. Судья, готов к приёму,

Просил приезжего направить прямо к дому.

Все в доме спят давно; Тадеуш гонит дрёму,

У дядиных дверей подобен часовому.

Он должен перед сном спросить его совета,

Не смеет постучать он, несмотря на это,

Дверь заперта на ключ. Идёт беседа глухо,

К замочной скважине он приставляет ухо.

Рыданья слышит он, и вот нетерпеливо

Заглядывает в щель и видит — что за диво? —

Судья и Робак ксёндз упали на колени

И плачут горестно, в сердечном умиленьи.

Ксёндз целовал Судью, не говоря ни слова,

И обнимал Судья монаха, как родного.

Вот в комнате слова неясно зазвучали,

Монах заговорил в волненьи и в печали:

«Таился я от всех, теперь открылся брату.

Я клялся на духу, за тяжкий грех в расплату

Отдать всего себя лишь богу и отчизне,

Не славе суетной, не обольщеньям жизни.

Хотел и умереть, как жил я, бернардином,

Не выдавать себя признаньем ни единым,

Ни пред тобою, брат, ни даже перед сыном!

Но настоятель ксёндз позволил пред своими

В предсмертный час открыть моё былое имя.

Кто знает, буду ль жив? Что ждёт меня в Добжине?

Мы пред великими событиями ныне!

Французы далеко, придут весной, не ране,

А шляхта, я боюсь, без них начнёт восстанье.

Быть может, виноват я сам чрезмерным рвеньем!

Гервазий спутал всё! Снедаем нетерпеньем,

В Добжин безумный Граф отправился, я слышал;

Я не догнал его, прискорбный случай вышел:

Матвей узнал меня! Лишь обо мне известье

До Ключника дойдёт, мне не уйти от мести.

Скажу по правде я: не смерть меня тревожит,

А то, что заговор со мной погибнуть может.

Но надо ехать мне в Добжин, из чувства долга, —

Ведь шляхте без меня и надурить недолго!

Прощай, мой милый брат! Зовёт меня дорога…

Что ж! Если не вернусь, лишь ты взгрустнёшь немного.

Доверил всё тебе; когда война случится,

Кончай, что начал я, и помни, ты — Соплица!»

Тут ксёндз отёр слезу, накрылся капюшоном

И ставни растворил он с шумом приглушённым,

В окошко выпрыгнул и побежал с пригорка.

Судья один сидел и долго плакал горько.

Тадеуш постучал и, подождав немного,

С поклоном дверь раскрыл и замер у порога:

«Мой дядюшка, — сказал, — те дни, что я в именьи

Провёл с тобою здесь, промчались как мгновенье:

Ещё и не успел я насладиться ими,

Но должен уезжать, расстаться со своими.

Решенье принято, отсрочки не хочу я;

Мы Графа вызвали, за дерзость отплачу я.

Я драться буду с ним, как мы того хотели,

Но только на Литве запрещены дуэли,

В Варшавском княжестве такого нет порядка;

Граф — фанфарон, но он не робкого десятка,

Со мною встретиться он пожелает тоже.

Померяемся с ним, и, с помощию божьей,

Я накажу его, а там — Лососна рядом, —

За нею встречусь я с повстанческим отрядом.

Отец мне завещал сражаться за свободу,

Хоть завещание то кануло, как в воду!»

«Что больно прыток ты? — спросил шутливо дядя,

Юлишь ты предо мной, в глаза мои не глядя,

И путаешь следы, как хитрая лисица!

Да, Графа вызвали и надлежит с ним биться,

А только для чего такая торопливость?

Приятелей пошлём, как в старину водилось,

Для объяснения. Граф извиниться может,

И время есть у нас. Не то тебя тревожит!

Вот разве что другой отсюда гонит овод?

К чему же хитрости? Представь правдивый довод!

Ведь с детских лет тебе отца я заменяю,

И хоть не молод я, но юность понимаю.

Мизинчик мне шепнул вчера, что не зеваешь

И с дамами уже ты шашни затеваешь!

Да, молодёжь теперь влюбляться стала рано…

Ну, что же! Не таись, откройся без обмана!»

Тадеуш прошептал: «Всё правда, но другую

Причину, дядюшка, открыть вам не могу я!

Я виноват в ней сам, шаг сделан мною ложный.

Ошибка! Но её исправить невозможно!

Не спрашивай меня, я не скажу ни слова,

Но должен сей же час покинуть Соплицово!»

«Ну! — дядюшка сказал, — любовная размолвка!

Ты чувствовал себя вчера не очень ловко,

На панну искоса глядел, — она молчала

И кислой миною твой каждый взгляд встречала.

Всё это глупости! Когда полюбят дети,

То ссорам нет числа! Забавны ссоры эти!

То дети веселы, а то, глядишь, суровы,

Бог весть из-за чего друг друга грызть готовы;

Врозь по углам сидят, самим себе не рады,

И разбегаются и ссорятся с досады.

Когда произошла у вас такая ссора,

То надо потерпеть, найдётся выход скоро.

Берусь уладить я любовные невзгоды, —

Все через них прошли мы в молодые годы,

Во всём признайся мне, и дам я обещанье, —

Услышишь от меня ответное признанье».

Тадеуш отвечал, в глаза ему не глядя:

«Открою правду я; понравилась мне, дядя,

Та панна Зосенька. Её я видел мало,

Всего два раза лишь, но в душу мне запала!

А дядя между тем мне сватает другую, —

Дочь Подкомория взять в жёны не могу я.

Красавица она, но всё же, ваша милость,

Как сердцу изменить, что Зосею пленилось!

С другою было бы венчаться мне не честно,

Уеду лучше я; надолго ль — неизвестно!»

Тут дядя речь прервал: «Ого, пример особый,

Когда любовь бежит возлюбленной особы!

Выходит хорошо, что сделал ты признанье.

Сам Зосеньку тебе хочу посватать, пане!

Ну, что ж не прыгаешь? Не радуешься, верно?»

Тадеуш отвечал: «Добры вы беспримерно,

Но не поможете своею добротою,

Затея ваша всё ж окажется пустою!

Ведь Зоси не отдаст мне пани Телимена!»

«Я упрошу её!»

«Нет! — отвечал мгновенно

Тадеуш. — Упросить её вам не удастся!

Нет, не могу я ждать, я должен отправляться!

У вас я, дядюшка, прошу благословенья

И с ним отправлюсь в путь сейчас, без промедленья!

Ус закрутил Судья и закричал сердито:

«Да, вижу, ты правдив, душа твоя открыта!

То поединок был, а то — любовь святая!

Отъезд и дальний путь — уловка не простая!

Ты — баламут, болтун и лгал ты страха ради!

Где был позавчера? Ну, отвечай-ка дяде!

Зачем ты по двору в глухую темь шатался?

О хитростях твоих давно я догадался!

Тадеуш! Если ты смутил сердечко Зоси

И нету совести в тебе, молокососе,

Заранее скажу: обман твой не удастся.

И прикажу тебе я с Зосей обвенчаться!

Пускай под розгами, но станешь на ковре ты!

О верности твердил, так выполняй обеты!

Нет! Не потатчик я твоей игре лукавой

И уши надеру тебе за это, право!

Сегодня целый день я не имел покоя,

А на ночь от тебя выслушивать такое!

Ступай-ка лучше спать, тебе не отвертеться!»—

И Возного позвал, чтоб он помог раздеться.

Тадеуш горестно побрёл по коридору;

Повесив голову, припоминал он ссору.

Впервые дядюшка бранился так жестоко!

Тадеуш сознавал всю правоту упрёка.

А если обо всём узнает Зося, боже!

Просить руки её? А Телимена что же?

Нет, — оставаться здесь Тадеушу не гоже!

Едва он несколько шагов прошёл в смятеньи, —

Возникло перед ним, казалось, привиденье;

Всё в белом, стройное, откуда? Что такое?

Приблизилось к нему с протянутой рукою.

И на руку луна отбрасывала тени.

«Неблагодарный! — так шепнуло привиденье. —

Искал ты глаз моих, теперь бежишь от взгляда!

Ловил слова мои, теперь и слов не надо!

Как зачумлённую, меня обходишь ныне!

Но так и надо мне! — доверилась мужчине!

Не мучила тебя и вот, себе на горе,

Я предалась тебе… Увы! Постыла вскоре!

Ты победил легко — и сердце зачерствело,

Легко добытое — легко и надоело!

Но так и надо мне! Научена уроком,

Я больше, чем ты сам, казню себя упрёком!»

Тадеуш отвечал: «Причина есть другая,

И сердцем я не чёрств, тебя не избегаю,

Но что подумают о нас, давай рассудим,

Коль на глаза вдвоём мы попадёмся людям?

Ведь неприлично нам грешить с тобой открыто».

«Грешить! — ответила она ему сердито, —

Невинное дитя! Я — женщина и всё же

Готова для любви всем жертвовать. О боже!

Я сплетен не боюсь! А ты, а ты — мужчина

Чтоб осудить тебя, какая есть причина?

Десятерых люби — не встретишь осужденья!

Меня бросаешь ты, — увы, — без сожаленья!»

Тадеуш возразил: «Скажи мне, Телимена,

Что станут говорить о юноше, отменно

Здоровом, холостом, живущем беззаботно,

Тогда, как молодёжь всем жертвует охотно,

Бросая жён, детей, уходит под знамёна?

Позор — не ехать мне без всякого резона!

И мой отец хотел, чтоб я служил уланом,

И дядя мой вполне согласен с этим планом.

Уеду завтра же, решенье неизменно.

Ей-богу, не могу остаться, Телимена!»

«Тадеуш! Я тебе препятствовать не вправе,

Не заступлю пути ни к подвигам, ни к славе!

Мужчина ты, найдёшь любовницу иную,

Красивее меня, богаче — не ревную!

Но пред разлукою хочу я быть счастливой,

Хочу увериться, что ты любил правдиво,

Что не шутил со мной жестоко и беспечно,

Но что любил меня Тадеуш мой сердечно!

Хочу из уст твоих «люблю» услышать снова,

И в сердце сохранить навеки это слово;

Когда разлюбишь ты, снесу я все страданья,

Лишь знать бы, что любил!» — Тут начались рыданья.

Тадеуш увидал, что грусть бедняжку точит,

Что мелочи такой она добиться хочет, —

И в сердце юноши проникли боль и жалость.

А если б он хотел узнать, что в нём скрывалось,

То верно бы и сам не разобрался в этом —

Любил ли; не любил? — Он поспешил с ответом:

«Пусть гром меня убьёт, не лгал я, Телимена,

А всей душой любил! Сознаюсь откровенно.

Хоть счастья нашего мгновенья были кратки,

Но для меня они так милы и так сладки,

Что вспоминать о них я постоянно буду,

И Телимены я, ей-богу, не забуду!»

Тут юноше на грудь упала Телимена:

«Я этого ждала, ты любишь неизменно!

Хотела жизнь пресечь я собственной рукою,

Не ты ли вверг меня в отчаянье такое!

Я сердце отдала, отдам тебе именье,

Вдвоём с тобой пойду в изгнанье и в сраженье!

Где б ни были вдвоём, хоть и в пустыне дикой, —

Повсюду счастье мы найдём в любви великой!»

Тадеуш вырвался из пламенных объятий:

«В уме ли ты? — сказал. — Вдвоём? С какой же стати?

Не маркитантка [24] ты! Ведь я иду солдатом!»

«Мы повенчаемся, отправишься женатым!»

Тадеуш закричал: «Нет, ни за что на свете!

Жениться не хочу! Оставь мечтанья эти!

Всё это выдумки! Дай мне покой! Ей-богу,

Прошу я об одном, пусти меня в дорогу!

Хоть благодарен я, но не могу жениться!

Люблю, но не хочу с тобой соединиться!

Уеду завтра же, остаться не могу я…

Прощай, благодарю за ласку дорогую!»

Уйти собрался он, избавясь от обузы,

Но стал, как вкопанный, пред головой медузы:

На Телимену он глядел не без смущенья:

Она бледна была, застыла без движенья!

Рука её мечом казалась занесённым,

Перст уличающий грозил глазам смущённым,

«Я этого ждала! — воскликнула со стоном, —

О сердце изверга! Змеи лукавой жало!

Ведь я из-за тебя достойным отказала:

Нотариус и Граф руки моей искали,

Ты ж сироту сгубил и бросил без печали!

Мужскую знала фальшь, знакома я со светом,

Не знала одного, как подло лжёшь при этом!

Я всё подслушала! Ты девочкою скромной

Пленился, обмануть затеял вероломно?

Едва лишь соблазнил одну, — в бесстыдном рвеньи

Под окнами другой ты ищешь приключенья!

Беги — не убежишь ты от моих проклятий!

Останься, — расскажу всем о твоём разврате!

Других не соблазнишь, как соблазнил меня ты,

Прочь, подлый человек! Прочь с глаз моих, проклятый!»

От оскорбления, язвящего как жало,

Слыхать которое Соплицам не пристало,

Тадеуш побледнел, глаза потупил хмуро,

И, топнувши ногой, сквозь зубы молвил: «Дура!»

Побрёл он, но в душе звенел укор жестокий.

Тадеуш знал, что им заслужены упрёки,

Что горе причинил он бедной Телимене,

Что справедливо был он уличён в измене.

Однако оттого милей она не стала;

О Зосе думал он, и сердце трепетало.

Казалась девушка уже недостижимой —

А дядя сватал их! Была б его любимой, —

Вмешался дьявол тут! Тадеуш соблазнился,

Запутался во лжи, а дьявол отстранился.

Всего два дня прошло, и вот уже злодей он!

Погибла будущность! Ужасный грех содеян!

В той буре чувств его мелькнула на мгновенье

О поединке мысль — единственном спасеньи:

«Я Графу отомщу, тому порукой шпага!»

Но мстить за что ему и сам не знал бедняга.

И гнев как занялся, так и погас мгновенно,

Тадеуш размышлял с печалью сокровенной:

Зачем же совершать ошибку роковую?

Быть может, к Графу я не попусту ревную,

Быть может, Зосенька дарит ему участье

И в браке с ним найдёт заслуженное счастье?

И сам несчастен я, и горе сею всюду, —

Чужому счастью я препятствовать не буду!

Он впал в отчаянье и помышлял уныло,

Что выход из беды единственный — могила!

В безумьи голову он охватил руками

И поспешил к прудам неверными шагами.

Дышал всей грудью он, там в глубине прохладной

Он взоры утопил, тянулся к ней он жадно,

Захвачен был шальным восторгом упоенья:

Самоубийство ведь, без всякого сомненья,

Есть род безумия; и юношу манила

Зелёная вода — холодная могила.

Его отчаянье смутило Телимену, —

Простив Тадеушу невольную измену,

Изменника она всем сердцем пожалела,

А сердце доброе красавица имела!

Хоть горько было ей, что любит он другую!

Хотела наказать, а не губить, ревнуя.

Вдогонку бросилась и закричала пану:

«Женись на Зосеньке, мешать тебе не стану!

Не то, так уезжай!» Но он не слышал зова,

Стоял на берегу средь шороха лесного.

По воле неба Граф с жокеями своими

В то время проезжал тропинками лесными,

Он зачарован был небесной глубиною,

Надводной музыки мелодией живою,

Звенящей арфами. Нигде на свете больше

Лягушки не поют так сладостно, как в Польше!

Граф придержал коня, забыл он о поездке

И слушал кваканье, журчание и плески,

Глядел на землю он, на небо, на берёзки,

И, верно, новые обдумывал наброски.

Картине подлинно мог всякий подивиться,

Глядели с нежностью пруды друг другу в лица;

Направо — светлый пруд своей водой прозрачной

Напоминал лицо прелестной новобрачной!

Зато налево пруд темнел под небом звёздным,

Казался строже он, с мужским лицом серьёзным.

Вкруг правого песок и золотой и нежный,

Как пряди светлые! Вкруг левого прибрежный

Густой тростник с лозой сплели подобье чуба,

И оба в зелени, — глядеть на них так любо!

Прозрачные ручьи сплетались словно руки

В одну струю, она спадала на излуке,

Но не могла пропасть в глубокой тьме оврага,

Ведь уносила свет её живая влага.

Вода сбегала вниз, подобная прибою,

Блеск месяца стекал за каждою струёю,

И, достигая дна, дробился в ней без счёта,

А струи падали стремительно, с налёта,

И сыпалась на них горстями позолота.

Не свитезянка[25] ли за дымкою тумана

Струила воду в ров из призрачного жбана,

И золото в овраг из фартучка бросала,

И тешилась, когда в воде оно мерцало?

Покинув тёмный ров, ручей смирял движенье,

Но по равнине всё ж видать его теченье, —

Недаром на его поверхности дрожащей

Лежал во всю длину луч месяца блестящий.

Точь-в-точь Гивойтос — змей[26], сверкающий и длинный,

Который будто спит в кустарниках долины,

Но видно издали по ярким переливам,

Что дальше он ползёт движением ленивым,

Так по пути ручей мелькал, таясь в ольшине,

Темневшей далеко, в лазоревой ложбине.

Неясным очерком, почти что невидимкой,

Как духи, скрытые до половины дымкой.

Стояла мельница внизу, в кустах зелёных,

Как старый опекун, что выследил влюблённых

И, тайный шёпот их подслушав, рассердился,

И головой затряс, и бранью разразился, —

Так затрясла теперь крылом, поросшим мохом,

Старушка мельница и пальцами со вздохом

Вдруг начала грозить, всердцах забормотала,

Вмиг замерли пруды — молчание настало,

От грёз очнулся Граф;

глядит не наглядится:

Тадеуш перед ним, попался, пан Соплица!

«К оружью!» — Граф вскричал, и тотчас налетела

Толпа на юношу; не разобрав, в чём дело,

Уже он схвачен был. Во двор вломилась клика,

И всполошились все от мала до велика.

Тут выбежал Судья, чтоб дать отпор разбою,

И Графа увидал нежданно пред собою.

«В чём дело?» — закричал. Граф поднял шпагу с жаром,

Но безоружного не поразил ударом.

«Соплица, — молвил он, — фамильный враг старинный,

Теперь ответишь мне за все былые вины!

За то, что посягнул ты на добро Горешков,

За оскорбления отмщу я, не помешкав!»

Судья, перекрестясь, сказал: «Во имя божье!

Да разве ваша честь разбойничает тоже?

Как совмещает пан с высоким положеньем

Разбой, который впрямь зовётся преступленьем!

Я не позволю вам!» Дворовые гурьбою

Сбежались с палками, уже готовы к бою.

Гречеха, времени на речи не теряя,

На Графа взглядывал, ножом своим играя.

Чтоб свалке помешать, пришлось Судье вмешаться

Враг новый близился, напрасно защищаться!

Ружейный выстрел вдруг раздался из ольшины,

И топот по мосту несущейся дружины,

И «Гей же на Соплиц!» неслось уже из лога…

Затрепетал Судья — узнал он Козерога!

Граф закричал ему: «Сдавайся, пан Соплица!

Со мной союзники, ты должен подчиниться!»

Асессор подбежал и крикнул возмущённо:

«Стоп! Арестую вас я именем закона!

Отдайте шпагу мне, не то придут солдаты!

Напали ночью вы, а значит, виноваты,

Указом тысяча двухсотым…» Но бедняга

Не кончил, по лицу его хватила шпага.

Асессор замертво упал. Всем показалось,

Что не очнётся он: погиб, какая жалость!

Соплица закричал: «Разбойник ты великий!»

Все зашумели тут, но, заглушая крики,

Вопила Зосенька испуганно спросонок,

К Судье на грудь она припала, как ребёнок.

Тут под ноги коня упала Телимена;

И руки подняла, белевшие, как пена,

А кудри чёрные чело её венчали.

«Злодей, где честь твоя? — воскликнула в печали,

Во имя Господа! Прошу я со слезами…

Ведь не откажешь ты в последней просьбе даме!

Жестокий! Порази нас первыми скорее!»

Упала в обморок. Склонился Граф пред нею,

Он соскочил с коня, смущённый этой сценой:

«О панна София! О пани Телимена!

Нет! Безоружных кровь не запятнает стали!

Соплицы, все теперь вы пленниками стали!

Так мне в Италии пришлось по воле рока

Бандитов окружить вблизи Бирбанте-Рокка [27];

С вооружёнными я расправлялся тут же,

А безоружных всех велел связать потуже, —

И увеличили они триумф заветный.

Повесили потом их у подножья Этны».

Соплицам повезло, что графский конь был лучший

Из всех других коней, помог счастливый случай!

Граф отомстить хотел им собственной рукою,

Он шляхту далеко оставил за собою,

Лакеи ехали за Графом вслед попарно —

Сравниться бы могли с пехотой регулярной,

А шляхтичи меж тем не медлили с расправой:

В восстаньях одичал характер шляхты бравой.

Граф холодней уже расценивал событья

И обойтись хотел он без кровопролития.

Поэтому Соплиц он запер, словно пленных,

Жокеям приказал стеречь их зорко в стенах.

Вдруг: «Гей же на Соплиц!» — и шляхта повалила,

Двор заняла она с несокрушимой силой,

Тем легче, что Судья в тюрьме был с гарнизоном.

Несутся шляхтичи потоком разъярённым,

Их не впускают в дом, спешат под сень фольварка,

Все ищут, биться с кем? Но вот на кухне жаркой

Лихие шляхтичи носами потянули —

Благоухание кастрюль они вдохнули,

Все захотели есть, вражда была забыта,

Горячий гнев остыл во славу аппетита.

Марш утомил людей, да и совет был трудный,

«Есть! Есть!» — заголосил отряд их многолюдный.

«Пить! Пить!» — откликнулись соратники ретиво,

Два хора грянули, согласные на диво!

Крик будоражит всех, ведь шляхте не до шуток,

У каждого давно заговорил желудок.

Тут шляхта бросила мушкеты и рапиры,

Как будто ратников сменили фуражиры.

Гервазия к Судье не подпустили даже,

Пришлось ему уйти при виде графской стражи.

Не мог он отомстить, все под замком сидели.

Но он не позабыл своей заветной цели

И Графа утвердить в правах хотел формально,

Чтоб совершилось всё по правилам, легально.

За Возным гнался он с уже готовой речью,

Покуда не нашёл Брехальского за печью,

За шиворот схватил и поволок за двери,

Приставил нож к груди, чтоб возбудить доверье.

«Пан Возный, просит Граф у вашей панской чести,

Чтоб огласили вы, как принято, на месте.

Ту интермиссию, что вводит во владенье

И замка, и полей, и целого именья.

Да что перечислять! Все cum graniciebus

Kmetonibus, scultetis, et omnibus rebus

Et quibusdam aliis [28] как знаете, долбите,

He пропуская слов!» — «Постойте, не спешите! —

Гервазий отвечал, поглаживая пояс, —

Я позыв огласить готов, не беспокоясь,

Однако это акт без всякого значенья,

Понеже вынужден был силой принуждения!»

«Здесь нет насилия, — сказал Гервазий скромно, —

Я вежливо прошу, а если пану тёмно, —

Я посвечу «Ножом». Вмиг от огней весёлых

Засветится в глазах, как в девяти костёлах!»

«К чему, Гервазенька, со мной такой ты грозный? —

Протазий вопросил. — Я кто? Я — только возный!

В округе ведомо, что дел я не решаю,

Что продиктуют мне, то я провозглашаю!

Слуга закона я, не подлежу аресту,

Зачем «Ножом» меня приковываешь к месту?

Пусть принесут фонарь, в акт должен всё вписать я,

Теперь провозглашу: «Утихомирьтесь, братья!»

К плетню он подошёл, учтив и хладнокровен,

Чтоб все услышали, залез на груду брёвен,

Сушившихся в саду, и вдруг — как ветром сдуло,

Пропал он из очей; белея, промелькнула,

Как голубь белая, тулья конфедератки,

Он юркнул в коноплю и скрылся без оглядки.

Тут Лейка выстрелил, но не попал по цели,

Протазий в хмель залез, тычины захрустели,

Забрался в коноплю и крикнул: «Протестую!»

Он знал, погоня бы за ним была впустую!

Протест Протазия как залп последний грянул,

Защита сломлена, и враг на стены прянул,

И дворня, наконец, насилью уступила.

Всё шляхта грабила, что под рукою было:

Не тратя лишних слов, забрался в хлев Кропило,

Он закропил волов; кипела рядом битва —

Прирезал двух телят своею саблей Бритва,

А Шило шпагою работал их не хуже,

Он поразил свинью и кабака к тому же!

Увы! Уже резня гусиная настала!

Те гуси, что спасли когда-то Рим от галла,

Печально гогоча о помощи молили,

Не к Манлию [29] они, — в пасть Лейке угодили!

Он двух гусей живьём заткнул себе за пояс,

Гусыни шеями вертели, беспокоясь,

С шипеньем гусаки сновали под ногами…

Он, точно поднятый гусиными крылами,

Стремительно летал, осыпан белым пухом,

Казался Хохликом[30], ночным крылатым духом.

Во мраке птичника буянил Пробка хмурый,

И от руки его бесславно гибли куры.

Тащил с насеста он железными крючками

Хохлаток-курочек вослед за петушками,

Душил их тотчас же с повадкою суровой.

Вскормила Зосенька тех кур крупой перловой!

Эх, Пробка, дуралей! За это преступленье

Не вымолить тебе у Зосеньки прощенье!

Гервазий, вспомнивши о годах молодецких,

Тут пояса собрал от кунтушей шляхетских,

На этих поясах велел он из подвала

Бочонки притащить, как в старину бывало.

Бочонки шляхтичи охотно ухватили,

Как муравьи киша, их к замку покатили.

Расположился Граф со шляхтой там биваком,

Все дружно выпили (до водки всякий лаком),

Вот сто костров зажглось, румянится жаркое,

И ломятся столы: вино течёт рекою,

Пропить, проесть они хотят часы ночные,

Но начали дремать весельчаки хмельные,

Меж тем идут часы, за оком гаснет око,

И там, где кто сидел, тот спит уже глубоко,

Кто с чаркою в руке, кто водку в кружку вылил.

Так победителей — брат смерти — сон осилил! [31]