Пан Тадеуш

Тихонько крадётся, туманной мглы бледнее,

Бесцветная заря; незрячий день за нею.

Ещё не брезжит свет, хоть ожила долина.

Мгла в воздухе висит, как над избой литвина

Подгнившая стреха, и только там, с востока,

По белому пятну, что светится высоко,

Заметно — солнышко идёт вдоль небосклона,

Невесело оно и двигается сонно.

Вслед небу и земля сегодня запоздала:

Поздней на пастбище брела скотина вяло,

И зайцам не дала наесться птичьей мятой;

Привыкли прятаться уже с зарёй зайчата,

А нынче, всё ещё укрытые туманом,

Хрустят мокричкою и скачут по полянам.

Хоть зайцам весело играть в траве, но стадо

На выгон прибрело, и разбегаться надо.

И в чаще тишина. Разбуженная пташка

Зажмурила глаза, нахохлилась, бедняжка,

Боится щебетать и к дереву прильнула —

Ждёт солнца. Вдалеке, где лужица блеснула,

Вдруг аист затрещал. Вороны-непоседы,

Горланя, завели зловещие беседы.

Предвестье слякоти крестьянам надоело.

Они в поля ушли и принялись за дело.

Простая песня жниц разносится над нивой,

Печальная, как день бессолнечный, тоскливый,

Не вторит эхо ей в рассветной мглистой рани.

Похрустывает рожь, несётся кос жужжанье,

Запели косари тем звукам в подражанье,

Закончив полосы, оттачивают косы,

В такт оселки звучат, как хор многоголосый,

И не видать людей, лишь звон серпов, да пенье,

Как голос музыки невидимой, осенней.

Уселся эконом на жёлтый сноп лениво,

Откинув голову, не смотрит он на жниво.

На перекрёсток он глядит в недоуменьи:

Необычайное на всех путях движенье!

Летят по большаку от самого рассвета

Крестьянские возы, карета за каретой,

И брички лёгкие, одна вслед за другою,

Несутся во всю прыть нестройной чередою.

Направо проскакал гонец, забыв усталость,

Налево лошадей десятка два промчалось,

И все торопятся просёлочной дорогой.

Откуда и зачем? Встал эконом с тревогой.

Хотел порасспросить, что означает это?

Но на вопросы он не получил ответа.

Как духи, всадники в седую мглу летели,

И только стук копыт донёсся еле-еле,

Бряцанье палашей, — ещё бы не знакомо! —

Всё это и страшит и тешит эконома!

В те времена в Литве хотя спокойно было,

Однако о войне молва уже ходила.

Слух о Домбровском был и о Наполеоне.

К чему готовились? К походу? К обороне?

Пустился эконом к Соплице торопливо,

Хотел он у него поразузнать про диво.

Печально поутру в усадьбе после ссоры:

Гостям не по себе, умолкли разговоры.

Хоть панна Войская гаданье разложила, —

И поиграть в марьяж мужчинам предложила,

Но гости врозь сидят, молчат, не балагурят:

Шьют что-то женщины, мужчины трубки курят;

И даже мухи спят.

Гречеха утомлённо,

Хлопушку отложив, побрёл на кухню сонно.

Молчанью предпочёл он вопли экономки,

И поварёнка крик обиженный и громкий,

Пока не предался блаженному покою,

Любуясь на огонь, румянящий жаркое.

Судья строчил с утра, взыскательный и строгий,

А Возный ждал с утра, усевшись на пороге;

Позвал его Судья и прочитал на месте

На Графа жалобу за оскорбленье чести,

Гервазия винил он в брани и в побоях

И наказать просил за дерзость их обоих,

Ещё он требовал издержек возмещенье

И в актовый реестр просил внести прошенье[2].

Вручить ответчикам сегодня позыв[3] надо —

И сердце Возного подобной спешке радо.

Бумагу выхватить из рук ему хотелось,

Он в пляс пустился бы, имей на это смелость!

Процесс предвидел он, в нём чувства встрепенулись,

Воспоминания в его душе проснулись —

О крепких тумаках, о щедрых подношеньях.

Так старый ветеран, проведший жизнь в сраженьях

И с инвалидами живущий на покое,

Заслышав зов трубы, готов мгновенно к бою:

«Бей москаля!» — кричит, бросается с постели,

Бежит на костылях, да так, что еле-еле

И молодой за ним угнаться исхитрится.

Протазий в путь спешил скорее снарядиться.

Жупана с кунтушем Брехальскому не надо, —

Не для судебного готовился парада;

Куда удобнее рейтузы [4] — путь тяжёлый! —

И куртка длинная, на пуговицах полы:

Когда их отстегнёшь, так будут по колено;

Ушанку надевал Протазий неизменно,

В ненастье опускал наушники Протазий.

Он палку захватил и в путь пошёл по грязи.

Как прячется шпион среди врагов умело,

Так Возный прячется, покуда суд да дело!

Протазий второпях пустился в путь из дому,

И кстати: всё пошло совсем здесь по-иному.

К судье пришёл монах, стоял он на пороге.

Был это бернардин; взволнованный, в тревоге,

Он закричал Судье: «Беда нам с пани тёткой,

С той Телименою, кокеткой и трещоткой!

Осталась Зосенька сироткой в детстве раннем

Без денег, Яцек сам следил за воспитаньем.

Договорился он с любезной Телименой, —

По слухам опытной и доброты отменной!

Но вижу, что она мутит в усадьбе воду,

От выдумок её большой соблазн народу!

То льнёт к Тадеушу, то к Графу, а, пожалуй,

Хотелось бы двоих прельстить кокетке шалой.

Как удалить её? Возникнут сплетни скоро,

У молодых людей вот-вот начнётся ссора!

Тогда придёт конец твоим переговорам».

«Переговоров — нет! Я кончил с этим вздором!»

«Как! — закричал монах. — В своём ли пан рассудке?

Быть может, ваша честь со мною шутит шутки?»

«То не моя вина, — сказал в сердцах Соплица, —

Граф дерзок и спесив, с ним трудно помириться!

Гервазий — негодяй! Суд разберётся в деле!

Когда мы в замке все за ужином сидели,

Не знаешь ты, как Граф тогда набезобразил!»

«Зачем же, ваша честь, ты в этот замок лазил?

Я замка не терплю, ты знаешь, ваша милость!

Опять поссорились! Да что же приключилось?

Быть может, я ещё смогу уладить дело?

На ваши глупости глядеть мне надоело!

Есть поважней дела, чем слушать дрязги эти,

Ещё раз помирю…» — «Нет, ни за что на свете!

Проваливай, монах, и скатертью дорога! —

Судья в ответ ему. — Вот ксёндз, каких немного!

Над добротой моей ты хочешь посмеяться!

Привыкли своего Соплицы добиваться!

Судились долго мы, чтоб всем на удивленье,

Поставить на своём в четвёртом поколеньи!

И так уж я сглупил, послушавшись совета,

Созвав третейский суд на смех всего повета!

Не надо мира мне, нет мира между нами! —

Выкрикивая так, затопал он ногами, —

Пусть за вчерашнее попросит он прощенья,

А нет— за палаши! Попомнит угощенье!»

«А если Яцек бы узнал о том, Соплица?

Он с горя умер бы! Так делать не годится!

Не стану вспоминать ужасного событья,

О зле содеянном не стану говорить я!

Не Тарговица ли вам отдала когда-то

Горешковы поля — имущество магната? [5]

Твой брат, раскаявшись в тягчайшем прегрешеньи,

Поклялся возвратить наследникам именье.

На Зосеньку давал он деньги, не жалея,

Просил растить её, одну мечту лелея:

Тадеуша теперь сосватать с сиротою,

Таким путём хотел разделаться с враждою,

Вернуть наследнице — наследство без позора!»

«Да мне-то что? На мне ведь не лежит укора! —

Ответствовал Судья. — Я не встречался с Яцком,

Хоть о житье его наслышан гайдамацком.

У езуитов я учился в эти годы,

А после службу нёс у пана воеводы.

Мне земли дали — взял, и Зосю ради брата

Лелеял, пестовал, растил, как дочь магната!

Причём же Граф? Скажи! Всё это бабье дело

Мне, признаюсь тебе, давно осточертело!

Какой он родственник Горешкам? Фертик жалкий!

Десятая вода на киселе! [6] По прялке!

Смеётся надо мной. Так для чего ж мириться?»

Ксёндз тихо произнёс: «Есть для чего, Соплица!

Ведь Яцек в легион хотел отправить сына.

Потом оставил здесь. Была на то причина!

Тадеуш здесь в краю, скажу тебе по чести,

Полезней родине! Ты, верно, слышал вести,

Которые теперь разносятся повсюду.

Пришла пора узнать их и простому люду!

Война над головой! Об этом знает всякий,

Война за Польшу, брат, а мы с тобой — поляки!

Когда я к вам спешил, глаза мои видали:

Форпосты польские на Немане стояли!

Ведёт Наполеон к нам армию такую,

Какой не видел свет, и я душой ликую:

Ведь польские полки идут в войсках французов.

С орлами белыми Домбровский, славный Юзеф,

По мановению руки Наполеона

За Неман выступят к отчизне воскрешённой!»

Судья сложил очки, не говоря ни слова,

И, глядя на ксендза, всё теребил их снова.

Вот, наконец, вздохнул и, заморгав глазами,

К монаху бросился на шею со слезами:

«Мой Робак! — он сказал. — Да неужели правда,

Мой Робак! — восклицал. — Да неужели правда?

Нам столько раз уже французов обещали,

Вот, говорят, идут… Мы верили и ждали!

Вот, говорили нам, французы в Ковно, ждите!

Мы ждали — Бонапарт мир заключил в Тильзите! [7]

Да правда ли? Скажи! Не обещай напрасно!»

«Всё правда! Как бог свят!» — ответил Робак страстно.

«Да будет на тебе небес благословенье! —

Тут руки ввысь воздел Соплица в умиленьи, —

Нет, не раскаешься ты в миссии священной,

И не раскается твой монастырь смиренный!

Овец две сотни дам монастырю святому!

Присматривался ты, монах, вчера к гнедому

И сивого хвалил; бери обоих смело,

Что хочешь, то проси; процесс — другое дело!

Мириться не могу; отмщу за оскорбленье

И Графа притяну к суду без промедленья!

Могу ли допустить!»

Монах всплеснул руками,

Уставясь на Судью, сказал, пожав плечами:

«Когда весь мир дрожит, тебя процесс тревожит!

От мелких дрязг тебя ничто отвлечь не может!

С Наполеоном к нам идёт в Литву свобода,

Но дела нет тебе до твоего народа?

А как ты нужен нам!..» — «Зачем?» — спросил Соплица,

«Не понял ты ещё, что на сердце таится?

Не прочитал в глазах? Я широко раскрыл их!

Но если кровь Соплиц в твоих струится жилах,

То ты поймёшь меня! Пора нам сбросить узы.

Ударим с тыла мы, а спереди — французы!

Погоня лишь заржёт, Медведь взревёт на Жмуди [8],

Подымутся на зов повсюду наши люди.

Под дружным натиском не устоять солдатам,

Восстанье всё сметёт своим огнём крылатым.

Захватим у царя и пушки, и знамёна,

С победою пойдём встречать Наполеона!

Он спросит нас: «Кто вы?» — завидя наши пики.

«Повстанцы! — загремят победно наши крики, —

Мы с вашей армией пришли соединиться».

«А кто командует?» — «Командует Соплица!»

Забудется тогда лихая Тарговица!

Покуда высятся Понары, Неман льётся,

Соплицы имя, брат, вовеки не сотрётся!

На внуков, правнуков с почтением укажут:

«Соплица! Он из тех Соплиц великих, — скажут, —

Которым удалось поднять в Литве восстанье».

Соплица отвечал: «Я не ищу вниманья,

И славы не ищу, но поклянусь я свято,

Хоть не причастен я к грехам родного брата,

Хотя я отроду с политикой не знался,

Хозяйству предан был, судейством занимался,

Но шляхтич я — пятно хотелось бы стереть мне,

Поляк — за родину не жалко умереть мне!

Пусть не рубака я и человек я старый,

Но раздавать умел когда-то я удары:

В последний сеймик я двух братьев на дуэли

Изрядно потрепал, едва лишь уцелели.

Но, дело прошлое… Чего же медлить доле?

Пусть скажет ваша честь, не выйти ли на поле?

Стрелков собрать легко, что тратить время в спорах?

В приходе пушка есть, найдётся также порох!

И острия для пик у Янкеля хранятся,

Он дать их обещал, они нам пригодятся!

Он из Крулевца их доставил под секретом,

Мы древки смастерим, толк понимаем в этом!

И сабли есть у нас, мы полетим на поле —

Тадеуш, рядом я, а там всё в божьей воле!»

«Кровь польская! — вскричал монах, раскрыв объятья,

И обнялись они. — Тебя могу назвать я

Соплицей истинным, ты послан в утешенье

Скитальцу Яцеку, чтоб он снискал прощенье!

Искупишь грех его, содеянный когда-то!

Я уважал тебя, теперь люблю, как брата!

Пора готовиться, поговори со всеми.

Я место укажу и сам назначу время:

О мире царь послал просить Наполеона [9],

Ещё не подняты победные знамёна,

Но Юзеф наш слыхал от самого Биньона [10],

Который при дворе, что то лишь промедленье,

И скоро перейдут французы в наступленье.

Должны быть начеку вы каждое мгновенье,

Я вам привёз приказ, чтоб вы готовы были

Французам доказать, что Польшу не забыли,

Всем сердцем жаждете слияния с Короной [11],

С единокровною сестрой своей исконной.

А с Графом должен пан пойти на мировую;

Граф молод, фантазёр, но в нём я доблесть чую,

Он истинный поляк, хоть и чудак, без спора,

Но в революции нельзя без фантазёра!

Годятся и глупцы, из опыта известно,

Лишь только б слушались и воевали честно!

Граф — роду знатного, имеет он влиянье [12],

Поднимет он повет, когда начнём восстанье,

Все скажут, что магнат не станет зря сражаться,

Знать, дело верное! Чего же нам бояться?

Я поспешу к нему!» — «Спеши! — сказал Соплица. —

Пускай же предо мной он первый извинится,

Ведь я старик уже, и спорить он не будет;

Ну, а процесс пускай третейский суд рассудит!»

Ксёндз двери закрывал. Судья промолвил: «С богом!

Счастливого пути!»

Монах был за порогом,

В тележку быстро сел, и лошадь затрусила,

Пыль поднялась столбом, из глаз тележку скрыла.

Хоть не видна была уже во мгле сутана,

Как ястреб, капюшон взносился из тумана.

Усадьбу графскую приметил из долины

Протазий, — так лиса на запах солонины

Идёт, хоть ведомы охотничьи повадки,

Присядет, поглядит: как? Всё ли здесь в порядке?

Принюхается вновь и спросит у дубравы,

У ветра свежего — уж нету ли отравы?..

Протазий лугом шёл, любуясь сенокосом,

Вот палку поднял он и повертел под носом,

Как будто увидал скотину, где не надо,

И, так лавируя, он выбрался из сада.

Тут он изобразил охотничью ищейку

И юркнул в коноплю, найдя в плетне лазейку.

В цветущей конопле, в пахучей гуще тёмной,

И человек, и зверь найдут приют укромный.

Так заяц, поднятый на огородной грядке,

Несётся в коноплю от гончих без оглядки.

И псам не взять его на грядке конопляной, —

Собьются со следа они во мгле духмяной.

От розог в конопле скрывается дворовый,

Пока не отойдёт от гнева пан суровый.

И от рекрутчины она спасает даже:

Мужик в ней прячется, покуда ищут стражи.

Во время всяких смут, в пылу борьбы горячей

Считают шляхтичи решительной удачей

Занять позицию среди зелёной гущи,

До глубины двора разливом волн бегущей:

Ведь с тыла конопля за порослью хмельною

Дорогу преградит высокою стеною.

Хоть смел Протазий был, но запах конопляный

В душе его будил какой-то трепет странный:

Припомнились ему былые злоключенья, —

Спасала конопля от всех без исключенья!

Как был припёрт к стене он паном Дзиндолетом:

Пан угрожал ему зловещим пистолетом,

Велел залезть под стол, пролаять позыв рьяно,

Но Возный в коноплю запрятался от пана.

Как Володкович [13] пан, что был предерзких правил,

Он сеймы разгонял и в грош суды не ставил,

Повестку изорвал и после, в страшном раже,

Поставил гайдуков с дубинами на страже

И с гневом требовал, чтоб Возный съел повестку,

Не то грозил пронзить рапирою в отместку.

Протазий сделал вид, что ест, взглянул в окошко.

Приметил коноплю и выпрыгнул, как кошка.

Хоть не было уже в Литве обыкновенья

На позыв отвечать нагайкой без стесненья,

И только брань одна была порой ответом,

Но Возный был старик, не знал ещё об этом:

Он позывов давно не возглашал в округе,

Хоть предлагал не раз Судье свои услуги,

Но старика щадя, Судья не соглашался,

На доводы его и просьбы не склонялся

До нынешней поры.

Всё тихо. Смолкли звуки.

Протазий в коноплю просовывает руки,

Прокладывает путь, и как пловец, волною

Захлеснутый, плывёт под рябью водяною,

Вот поднял голову, к окну подкрался смело —

Из окон пустота на Возного глядела.

Он подошёл к крыльцу, хотя и был взволнован, —

Пустынный замок нем, как будто зачарован;

Свой позыв прочитал, оправившись немного.

Послышались шаги, сдавила грудь тревога,

Хотел бежать; взглянул — знакомая особа.

Кто это? Робак ксёндз! Тут удивились оба.

А Граф с дворовыми в путь снарядился скоро,

И двери замка он оставил без запора.

Ушли с оружием; разбросанные в зале,

Винтовки, штуцера и шомпола лежали.

Отвёрток, винтиков валялся целый ворох,

И для патронов был в углу насыпан порох.

Охотиться ль они помчались без оглядки?

Зачем же шпаги здесь? Клинок без рукоятки?

Оружья старого тут навалили груду,

Как будто бы его сбирали отовсюду,

И в склады бегали и в погребах искали.

Ксёндз Робак оглядел и сабли, и пищали,

И поспешил в фольварк, чтоб люди рассказали,

Куда поехал Граф, — прислуга знать могла бы,

Но встретились ему лишь две каких-то бабы.

От них проведал он, что Граф, созвав дружину,

Во всеоружии отправился к Добжину [14].

Шляхетским мужеством и красотой шляхтянок

Добжинский род в Литве прославил свой застянок.

Он многолюден был; когда без исключенья

Всех шляхтичей сзывал Ян Третий в ополченье [15],

То шляхтичей шестьсот из одного Добжина

Откликнулось на зов. Шляхетская община

С тех пор уменьшилась, а также обеднела.

В былом — на сеймиках, у пана, то ли дело:

Жизнь беспечальная в довольстве протекала,

Теперь Добжинские работают немало,

И только что сермяг не носят и доныне

Да ходят в будний день в окрашенной холстине,

А в праздник — в кунтушах. Шляхтянок платья тоже

Одной расцветкою с крестьянскими не схожи:

Шляхтянки рядятся в узорную холстину,

И в башмаках они пасут свою скотину,

В перчатках лён прядут и на поле гнут спину.

Есть чем похвастаться перед людьми Добжинским —

И польским языком и ростом исполинским.

По чёрным волосам и по носам орлиным

О польском роде их мы узнаём старинном.

Хоть лет четыреста прошло, когда не больше,

С тех пор как шляхтичи ушли в Литву из Польши,

С Короной уз они отнюдь не порывали,

И при крещении ребёнка называли

Всегда по имени семейного святого:

Варфоломея ли, Матвея, не иного.

Так сын Матвея был всегда Варфоломеем,

Варфоломеев сын крещён бывал Матвеем.

Шляхтянки были все иль Кахны, иль Марины.

А чтоб распутаться средь этой мешанины,

Их прозвищами всех обычно наделяли,

По их достоинствам, по месту называли.

Иному молодцу в знак большего почёта

Давались иногда и прозвища без счёта.

В Добжине шляхтич слыл под кличкою одною,

А у соседей был известен под другою.

Шляхетство местное, Добжинским в подражанье,

Переняло себе и клички, и прозванья [16],

В семейный обиход ввело их по привычке.

Так позабыли вce, что из Добжина клички,

И были там нужны, но что в другом селеньи

Людская глупость их ввела в употребленье.

Матвей Добжинский — тот, что был главою рода, —

Был прозван «Флюгером» до памятного года [17].

Когда ж закончилось восстание Костюшки —

«Забоком» назван был в родимой деревушке,

И «Кроликом» его добжинцы звали сами,

А меж литвинов слыл он «Матьком над Матьками»

В застянке Кролику не находилось ровни,

Дом у корчмы стоял и около часовни.

Хоть он заброшен был — в нём бедность приютилась:

Ворота рухнули, ограда развалилась,

В саду уже росли берёзки, зеленея,

Но замком всё-таки казался дом Матвея

Среди убогих изб. Стена кирпичной кладки

Воспоминанием служила о достатке.

А рядом житницы, сарай близ сеновала,

Всё в общей куче, — так у шляхтичей бывало, —

И крыши ветхие почти что в каждом месте

Мерцали отблеском зеленоватой жести

От моха и травы, заполнившей все щели.

По стрехам, как сады висячие, пестрели

Золотоцветы, мак, петунья и крапива,

И скипетр царский рос, расцвеченный красиво.

Здесь много было гнёзд и голубятен много,

Под крышей ласточки, а рядом, у порога,

Резвились кролики в густой траве нередко.

Ну, словом, целый двор был, как большая клетка.

Меж тем он крепостью служил в года былые

И помнил бранных лет набеги удалые!

Ядро железное, укрытое травою,

Казалось круглою ребячьей головою,

Со шведских войн ещё оно в траве лежало [18]

И вместо камня здесь ворота подпирало.

Десятка два крестов в крапиве и полыни,

В глухом углу двора торчали и поныне:

Могилы древние в земле неосвященной,

Нежданно умерших глухой приют зелёный.

А если стены кто окинет острым взором —

Увидит, что пестрят они сплошным узором,

И в каждом пятнышке есть пуля в середине,

Как будто бы шмели засели в серой глине.

Засовы на дверях иссечены, побиты,

В отметках сабельных крючки, запоры, плиты:

Испробована здесь закалка зыгмунтовки [19],

Срубавшей начисто с больших гвоздей головки —

И не тупилась сталь, и не было зазубрин.

Гербами прадедов был весь карниз разубран;

На украшенья их насело много пыли,

И гнёзда ласточек их тесно облепили.

А в комнатах жилых, от верха до подвала,

Оружье старое валялось, где попало.

Четыре шишака на чердаке сложили, —

Они не рыцарям, но голубям служили:

Голубки в них птенцов кормили деловито:

Кольчуга старая над яслями прибита,

Кормушкою она служила для скотины,

Покрыта клевером почти до половины.

Закалки лишены рапиры в печке жаркой

И в вертела они превращены кухаркой;

Трофейным бунчуком она молола зёрна…

Ну, словом, изгнан Марс Церерою позорно,

И царствует она с Помоной на раздольи [20]

В Добжине: и в дому, и на гумне, и в поле.

Но место уступить должны опять богини, —

Марс возвращается…

Уже с утра в Добжине

Гонец во все дома стучался неустанно;

Звал, как на барщину, и шляхта встала рано.

Толпа на улицах, слышны повсюду речи,

Крик из корчмы летит, горят в костёле свечи;

Расспрашивает всяк: «Что там? Скажи на милость!»

А молодёжь коней седлать заторопилась.

Мешают женщины, мужчины в драку рвутся,

Хотя за что и с кем — ответить не берутся!

Что ж, надо обождать, хватило бы терпенья!

Все собрались к ксендзу, чтоб разрешить сомненья.

Но спорить, наконец, народу надоело, —

Решили поручить вести Матвею дело.

И семь десятков лет Матвея не сломили, —

Былой конфедерат остался в полной силе.

Запомнили враги в боях его повадку,

Дамасской сабли блеск и боевую хватку.

Шутливо саблю звал он «Розгою» своею,

Но пики и штыки, как сечку, резал ею.

Хоть некогда он был лихим конфедератом,

Но самым преданным стал королю солдатом;

Когда ж король на сейм приехал в Тарговицы, —

От короля Матвей решился отступиться.

Менял он партии, менял он убежденья

И «Флюгером» людьми был назван без сомненья

За то, что по ветру, как флюгер, он вращался.

Причины ж перемен никто не доискался:

Любил ли так войну, что в битвах неустанно

На стороне любой искал он славы бранной?

Политиком ли был и, чтоб служить отчизне,

Дух времени ловил и применялся к жизни?

Кто знает! Лишь одно могли сказать правдиво,

Что не прельщался он тщеславьем и наживой,

Что враг был москалей и, чуждый всякой фальши,

Едва завидев их, спешил уйти подальше.

А чтобы москаля не встретить на дороге,

Он, как медведь, сидел один в своей берлоге.

В последнюю войну отправившись с Огинским [21],

Он в битвы с ним ходил за доблестным Ясинским,

И «Розга» славная там чудеса являла.

Все знали: прыгнул он один с крутого вала,

Спеша на выручку прийти к Потею-пану [22] —

Тот получить успел семнадцатую рану.

Их гибель на Литве была уже забыта,

Когда пришли они, исколоты, как сито;

Тут пан Потей решил, что боевому другу

Оплатит щедро он великую услугу,

Усадебку ему дарил он благородно

И злотых тысячу впридачу ежегодно.

Но отвечал Матвей: «Пусть не Матвей Потея,

Матвея пусть Потей почтёт за добродея».

Фольварк и деньги он принять не согласился.

Но, воротясь домой, по-прежнему трудился:

Он пчёлок разводил с любовью и заботой.

И промышлял подчас в родном лесу охотой,

И дичь ловил в силки.

Достаточно в Добжине

Водилось знатоков в науках и латыни:

Учились в городе и право изучали,

И жили без нужды, не ведая печали;

Всё ж среди них Матвей добился большей славы,

И не за то одно, что был рубака бравый.

Но, как мудрец, всегда живущий по заветам

Родимой старины, знаток людей при этом.

Он сведущ был равно в хозяйстве и в законах

И все уловки знал охотников исконных.

О ведовстве его прошла молва по свету

(Хотя считал плебан пустою сплетню эту).

Предсказывал Матвей погоды измененья

Верней, чем календарь, селу на изумленье [23].

Не удивительно, что отправлять вицыны,

Посев ли начинать, свозить ли хлеб в овины,

В суде ль вести процесс, не то бросать затею, —

Все за советами в Добжине шли к Матвею.

Влияния в селе Матвей не добивался,

От почитателей избавиться старался

И выпроваживал нередко их из дому

И попросту на дверь указывал иному;

Но в важных случаях, для разрешенья ссоры,

Высказывался он, и тем кончались споры.

Теперь надеялись, что он, узнавши дело,

Возьмётся за него и проведёт умело;

Недаром смолоду любил Матвей оружье

И недолюбливал он москалей к тому же.

Старик по дворику бродил и на просторе

Мурлыкал песенку: «Когда восходят зори» [24];

Он рад был, что туман не собирался гуще,

Не поднимался вверх, не уплотнялся в тучи,

А ветер расстилал его рукой крылатой

По нивам, по лугам, пропахшим свежей мятой.

Вот солнце в небесах вдруг вспыхнуло, как пламя,

Позолотило всё, забрызгало лучами.

Как в Слуцке мастера выделывают пояс [25]

И, в кросно[26] девушка заправив шёлк на совесть,

Рукою гладит ткань, чтоб расстилалась глаже,

А сверху сыплет ткач волокна яркой пряжи —

И расцветает ткань, — так и с туманом было:

Вихрь расстелил его, а солнце расцветило.

На солнце погуляв и помоляся богу,

Добжинский приступил к хозяйству понемногу.

Принёс он зелени, уселся возле дома

И свистнул: кролики пришли на свист знакомый.

В густой траве они нарциссами белели,

Лишь уши длинные качались еле-еле.

Блестели искрами глаза их в чаще дёрна;

Как будто на шёлку — рубиновые зёрна.

На лапки поднялись и ловят шорох ухом,

Глядят во все концы и мягким белым пухом

К Матвею катятся, почуяв угощенье,

На плечи прыгают, садятся на колени.

Любил он кроликов, сам, точно кролик белый,

И гладил тёплый пух рукою загрубелой.

Другою рассыпал из старой шапки зёрна

Для воробьёв; они слетали вниз проворно.

Недолго тешился он стайкой воробьиной:

Исчезли кролики, и птицы в миг единый

На крышу унеслись пред новыми гостями.

К фольварку шли они поспешными шагами —

То были шляхтичи, послы по всем приметам,

Послала шляхта их к Матвею за советом,

И кланялись они Матвею издалече.

«Пусть славится Христос», — промолвили при встрече.

«На веки вечные, аминь», — Матвей ответил.

Когда же важность их посольства он приметил,

То в дом их попросил; послы на лавки сели,

Один стал посреди — порассказать о деле.

А шляхта между тем всё пуще прибывала.

Сперва Добжинские, потом других немало —

Те с ружьями пришли, а те пришли без ружей,

Повозки и возы оставили снаружи

И, привязав коней к берёзкам поживее,

Торопятся узнать решение Матвея.

Весь дом наполнили, потом набились в сени,

И в окна головы совали в нетерпеньи.