Подвиг Антиоха Кантемира

Глава 15 Тайна

Во Франции, приняв первые впечатления от Парижа, от дипломатов и чиновников, рядом с которыми предстояло ему работать, Кантемир охотно вспоминал свой кабинет в Лондоне, где провел он столько дней и ночей в неустанных трудах. Многое передумал он теперь, многое вспомнил…

Наверное, шесть лет дипломатической службы неузнаваемо изменили его со времени приезда в Лондон. Сколько умных, коварных, опасных, добрых, благородных людей повидал он, исполняя круг своих обязанностей, сколько хороших книг успел прочитать, как развилось его уменье излагать на бумаге мысли и факты, передавать речи собеседников, вникать в политические интересы европейских стран, добиваясь выгод и преимуществ для страны, которую он имел честь представлять за границей, — России.

Шесть лет не бывал он дома… А где его дом? В Москве, в Петербурге, в молдавских Яссах? Ведь дом — это не только архитектурное понятие. Родина его Молдавия, и он всегда помнит о ней, хотя принужден был трех лет покинуть ее. Безмерно благодарен он сильной, богатой стране, приютившей семью молдавского господаря по воле его могучего союзника — императора Петра Алексеевича, с чьей помощью князь Дмитрий, его отец, желал освободить свою страну от власти турецкого султана…

В России Дмитрий Кантемир получил, как русский князь, титул "светлейшего", ежегодную пенсию в 6000 рублей, вотчины под Харьковом, в Московском и Севском уездах, в которых обитало 10 000 крестьян, право вершить суд над молдаванами, пришедшими с ним в Россию. И все же — но, может быть, речь идет о парадной караульной службе? — император Петр Алексеевич написал на указе, посвященном Дмитрию Кантемиру, собственной рукою так: "Где его пребывание будет, чтоб был гарнизон российский". Это значит кроме молдавского, которого для почета было бы совершенно достаточно, необходимо подразделение русских войск — рота, батальон, — способное не только оборонять князя, но и не допустить беспорядков, могущих возникать по какой-либо причине близ жилища молдавского господаря. И не потому ли Петр Алексеевич старался держать отца поближе к себе, поселил в Петербурге, взял в астраханский поход, поручал читать вслух турецкие, татарские бумаги? Для него князь Кантемир, очевидно, всегда оставался властителем народа Молдавии, страны дружественной, но самостоятельной. И он требовал постоянного к себе внимания…

А если подумать еще? С нами прибыл в Россию Анастасий Кондоиди, священник-грек. Он учил детей итальянскому и греческому языкам, и царь Петр тотчас взял его на службу в Духовную коллегию. Отец просил взамен дать в учителя греческого же священника Елевферия Колетти, которого привез из-за границы царевич

Алексей Петрович, Этого Елевферия пытали на розысках, расстригли, посадили в темницу Соловецкого монастыря. За него хлопотал князь Дмитрий, отпустили мученого, битого, уважили его просьбу — а к нам взять не дозволили, подозрителен казался.

Итальянский и греческий языки пришлось нам оставить, а чтобы учить русский, назначили студента Славяно-греко-латинской академии Ивана Ильинского, да он стал у отца и секретарем…

Греков из дома убрали. Но и его за границу не выпустили! Шестнадцати лет обратился он к государю с просьбой разрешить поездку в окрестные государства, чтобы снискать многие науки, — даже ответа не удостоили. Через пять лет, он служил офицером, был подписан указ, чтобы зачислить его, Антиоха, в Иностранную коллегию и отправить во Францию к послу графу Головкину министерским делам учиться, — не исполнили по сему! И видно, что хлопотал о том князь Голицын, тесть брата Константина, боясь, что он, Антиох, будет за передел наследства вступаться — но кто-то ведь не дал выехать, помнил, что раньше так заведено было… А при новой императрице назначили его в Англию, да и теперь возвращаться не дают, посылают во Францию — живи на чужбине…

Размышляя о прожитых годах, думая о семье, о том значении, которое играл в его жизни отец — политик, ученый, писатель, музыкант, — Кантемир должен был сказать себе, что пример отца всегда был для него поучительным. Но этот пример был и перед глазами его братьев, — разве они взяли его себе в образец?

Отчего так случилось, Кантемир не знал, и Джон Локк, чью книгу "Мысли о воспитании" он с жадностью читал и с кем от души соглашался, этого ему не объяснил. Предмет показался ему важным, и он счел полезным обсудить его с читателями, избрав для этого привычную форму сатиры. Она была седьмой у него но счету и называлась "О воспитании".

Житейское наблюдение казалось уместным в стихе. Кантемир зарифмовал строки и лишь позже увидел, что его утверждения не подкреплены фактами. У Дмитрия Кантемира четыре сына, старшего от младшего отделяло пять лет. У них был внимательный и мудрый отец, вели занятия одни и те же учителя. Старшая сестра их Мария в это рассуждение не входит. Она — человек серьезный, доброго и любящего сердца. Марии взяла от отца пристрастие к наукам, к языкам. Но ее сфера — дом, семья, пусть и миновала ее пора замужества. А им четырех братьей почему лишь младший, Антиох, унаследовал склонность к наукам, литературе, к общественной деятельности, в то время как старшие правдами и неправдами добывали состояние, пили, играли в карты, дрались? Не зря же ведь отец лишил своего первого сына, двадцатилетнего офицера Матвеи, наследства? Мачеха Анастасия Ивановна была ровесницей ему. Наверно, понимал он это обстоятельство, и отец вынужден был отстоять свои супружеские права…

Однако исключения правил не нарушают. Пусть эти строки останутся:

Добрые советы воспитателей братья слушали вместе, а примеры для подражания избрали различные. Очевидно, заповеди были с юности недостаточно внедрены в тех, кто стал пользоваться "злыми примерами", или слабо ими усвоены.

С негодованием Кантемир опроверг общепринятое мнение, что от молодежи нельзя ждать дельных соображений: "Напрасно, молокосос, суешься с советом".

Он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы не испугаться прямо указать на себя:

Кантемиру привычны, но и надоедливы были упреки в молодости, якобы не дающей ему права обличать старших по чину и возрасту. Нет, с этим он никогда не согласится. Не в возрасте дело, а в воспитании. Государь Петр Алексеевич это понимал и в трудах своих неусыпных не забывал о необходимости с малолетства учить и воспитывать слуг отечества.

"Повадки, которые мел получаем в детстве, — думал Кантемир, — мы до гроба храним. Следовательно, главная причина злых и добрых наших дел — воспитание".

Он писал:

По мере того как слагались стихи, в голове у него привычно выстраивался стройный ряд разъяснений для читателя. Поэтому, закончив сатиру, он легко перешел к примечаниям.

"Ст. 97. Суд трудный мудро решить и проч. Все знания, все науки и искусства должно подавать младенцам в том намерении, чтоб разными способами, как бы по степеням, возводить их к благонравию, для того что благонравием только могут учиниться полезными отечеству и людям любезны и желательны. Знание прав правительства гражданского, искусное учреждение расходов и доходов государственных, мореплавание, астрономия, естествословие и прочие искусства доставят человеку имя мудрого человека и, может быть, подадут способ достать себе какое высшее достоинство; но буде лишается добродетели, буде он яростен, горд, жестокосерд и проч., люди его любить не станут".

"Право, не сатира, а трактат получился", — подумал Кантемир не без удовольствия.

Кантемир обжился в Париже и полюбил этот шумный город, где всегда находил для себя возможность побыть одному. Каждый день приходил он в парк Тюильри в одно и то же время. Здесь он читал и думал в тишине, временами прерывая чтение.

В этот раз он особенно подолгу смотрел, как тянутся к апрельскому солнцу первые цветы, слушал чуть приметный шорох молодой листвы, вспоминая о Джемме без обиды и горечи. "Два с половиною года я в Париже, в разлуке с любимой, и живу, тружусь не покладая рук. Если я не умер от тоски, расставшись с Джеммой, то, вероятно, смерть от тоски невозможна и просто придумана сочинителями. Если я не бросил все и не побежал вслед за нею, значит, невозможно это — побежать за любимой, когда у тебя каждодневная служба, приемы в посольстве и во дворце, к тому же нет денег для того, чтобы доехать до Рима. Много всего придумывает наш брат, сочинитель, — говорил себе Кантемир, усмехаясь. — Придумывать-то придумывает, но и правду пишет, потому что, будь моя воля, я бросил бы посольскую службу, скучную переписку с Петербургом, бесконечные напоминания о невыплаченном жаловании и тамошних непомерных расходах и поехал бы в жаркий Рим искать свою Джемму".

И омять усмехнулся Кантемир и сказал себе, что нет, не поехал бы, потому что не должен мужчина и гражданин бежать от дела, ему порученного, что утомление от однообразных слов и бумаг еще не означает мизерности самих слов и бумаг, что нужно исполнять свой долг высоко и достойно, тогда и любовь будет высокой и достойной, потому что она всегда растет соответственно духовной ценности человека. "Брось я все — и не заметил бы, когда перестал испытывать потребность любить и бежать за любимой на край света. Да и нужен ли я Джемме сейчас? Быть может, она давно замужем, оставила сцену, любит своего мужа".

Нет, все-таки думать об этом очень непросто: Джемма навеки принадлежит ему одному, а он принадлежит ей.

И вновь Кантемир возвращал себя усилием воли к книге, стараясь с пользою провести время, отведенное для отдыха.

Антиох не заметил, когда к нему подошла молодая женщина, и вздрогнул, услышав тихий женский голос:

— Я не помешаю вам, сударь?

— Помилуйте, как можно, — ответил Кантемир, вставая и приподнимая шляпу.

Рядом с ним на скамейку присела молодая женщина, хрупкая, маленькая. Кантемир несколько дольше, чем позволяло приличие, задержал на ней взгляд. Нет, ни одной дорогой черты. У Кантемира выработалась привычка отыскивать в незнакомых женщинах черты, общие с Джеммой, или, напротив, отмечать их несходство. Рыжие волосы, золотистые, красивые, были уложены в сложную прическу, наполовину прикрытую соломенной шляпой с широкими нолями, которые недавно вошли в моду. Волосы делали маленькую голову незнакомки пушистой и мягкой, манящей своей видимой шелковистостью. Из-под пышной прически виднелись небольшие без мочек уши, плотно прижатые. Узкое лицо с крупными зеленовато-серыми глазами. Нет, таких ресниц-щеточек, как у Джеммы, он больше ни у кого не встречал. У этой, напротив, они были длинны и загнуты кверху. "Похожа на одуванчик", — подумал Канте мир о незнакомке неожиданно мягко. Женщина встретила его взгляд спокойно, не смущаясь. Он завершил свои наблюдения. Нос прямой, чувственный рот несколько велик для такого узенького лица. Шея совсем тонкая, длинная, незаметно переходящая в покатые плечи. Маленькая, почти детская грудь виднелась в низком вырезе ее нарядного розового платья, которое она аккуратно расправила, садясь на скамейку.

Привставший для приветствия Антиох не решался более сесть, опасаясь невзначай задеть ее наряд. В руке она держала хорошенький дамский зонтик от солнца, такой же розовый, как ее платье. Кантемир обратил внимание на красоту ее тонких рук. Перчатки она сняла и держала в другой руке.

Ее звали Мари Ангельберт, как она сообщила Кантемиру. Родители ее умерли: мать, когда она была еще ребенком, отец четыре года тому назад. Она на всем белом свете одна и должна сама зарабатывать себе на хлеб. Она корсетница у мадам Либо, это совсем неподалеку отсюда. И живет там же. Мадам Либо дает кров и стол своим незамужним мастерицам. Ей так удобнее. У нее пансион. Да, она не замужем. Пять лет назад погиб от лихорадки ее жених Жан. Она оплакивает его до сих пор. Мари говорила спокойно, с доверчивостью и обстоятельностью простолюдинки, не привыкшей к тайнам. Да и как могла она их иметь, живя круглые сутки на глазах двадцати таких же молодых девиц?!

— Как ваше имя, сударь? — спросила Мари, наконец уставши говорить одна.

Из осторожности Антиох не назвал ей своего настоящего имени.

— Антон Дмитриев, — сказал он улыбаясь.

— Месье Дмитриев, вы часто гуляете здесь?

Антиоху все напоминало начало романа, к которому он мало был расположен.

— Нет, мадемуазель, я редко захожу сюда. Просто сегодня выдался такой погожий весенний денек, что грех было не полюбоваться природой.

— Вы здесь проездом, месье Дмитриев? Вы иностранец?

— Я из России.

— Моя покойная бабушка была православной. Ее родина находилась неподалеку от России. Она бежала из гарема турецкого паши и пешком добралась до Парижа. Здесь она нашла приют и выучилась на корсетницу. Маман тоже была корсетницей, и я.

Уже предвидя ответ и заранее волнуясь, Кантемир спросил:

— Откуда же родом была ваша бабушка?

— Папа мне рассказывал, что пришла она из Молдавии. Там живет маленький южный народ, которым управляют турки. Что с вами? Вы плохо себя чувствуете, месье Дмитриев? Я не могу вам чем-нибудь помочь?

Нет-нет, он чувствовал себя хорошо, даже очень хорошо, словно прикоснулся невзначай к своей далекой, но незабвенной родине.

Антиох взял с нежностью узенькую руку девушки с красивыми длинными ногтями и прижал к своим губам.

Мадемуазель Ангельберт изумленно взглянула на него.

— Я гуляю здесь каждый день, мадемуазель, с семи до девяти утра.

Не сомневаясь, что девушка придет на следующий день, Антиох все же колебался, пристало ли ему идти на это свидание. Недовольный собою, он сидел два часа на скамейке, где накануне познакомился с Мари. Сначала Антиох принуждал себя к чтению, затем отложил книгу и стал нетерпеливо ждать появления девушки. Но ее не было. Не пришла Мари и на следующий день. Кантемир загадал: если она не появится в субботу, значит, ему не на что больше надеяться. Мари не пришла ни в субботу, ни в воскресенье.

Сидя по утрам с книжкой на той же скамейке, Кантемир не находил в душе прежнего умиротворения. Мысли его были тревожны, хотя он убеждал себя, что все к лучшему, что пора забыть это весьма двусмысленное знакомство, которое ни к чему хорошему привести не может, но душевная уравновешенность не восстанавливалась.

Антиох, к удивлению своему, часто думал о бабушке Мари, безвестной мужественной молдаванке, не испугавшейся восстать против насилия и рабства и бесстрашно пуститься в неизвестный путь. Где она жила, кто были ее родители? Быть может, случайно судьбы их семей перекрещивались в прошлом, а вот теперь он волею провидения встретил Мари в Париже, чтобы навсегда потерять…

Далеко родная Молдавия, поросли быльем к ней стежки-дорожки, не видать ему, вероятно, никогда ее залитых солнцем степей, но не изжить в сердце ощущения кровного родства с несчастным народом и сознания своей ответственности за его судьбу.

В середине мая, когда Кантемир шел из парка домой, навстречу ему вышла Мари. Моросил дождик, и она держала над головой зонт. На ней было серое платье в темную строгую полоску, глухо застегнутое от ворота до корсажа на мелкие темные пуговицы. Мари узнала его, заулыбалась.

— Доброе утро, мадемуазель Мари. Я рад вас видеть.

— Доброе утро, месье Дмитро. Вы еще не уехали в Россию? А я вот решила проведать тетушку. Она живет в конце парка, на другой стороне. У меня ведь на свете никого нет. Жива только старая тетушка моего отца. Она совсем ослепла и не выходит из дома. Соседи за нею присматривают, и я забегаю.

— Если вы разрешите мне, мадемуазель Мари, я провожу вас немного.

— Пожалуйста, если вам угодно, — ответила она.

Кантемир пошел рядом с девушкой по аллее, где месяц назад они случайно познакомились.

Антиох испытывал состояние раскованности. Быть может, это происходило оттого, что он назвался чужим именем и словно сбросил вместе с ним груз ответственности за свои поступки. Сейчас он был всего лишь Антоном Дмитриевым.

Мари оступилась, каблук ее модных туфель, которые Антиох сумел рассмотреть, слегка подвернулся. Он поддержал свою спутницу, на минуту почувствовав теплоту ее маленькой руки, ответно к нему прижавшейся.

— Благодарю вас, месье Антуан. Вы позволите мне вас так называть?

— Весьма польщен за доверие, мадемуазель Мари, — ответил Кантемир. — Но, может быть, мы встретимся с вами, когда вы освободитесь от ваших обязанностей?

Мари улыбнулась. Ее пушистая головка на тонкой шее, покачивавшаяся из стороны в сторону, пушистые золотистые ресницы — все довершало сходство с одуванчиком — неприхотливым цветком каменных городов.

— Завтра в четверть восьмого утра, месье Антуан, — ласково сказала Мари и, указав на двухэтажный ветхий дом, видневшийся на окраине парка, добавила: — Мне туда. Прощайте, сударь! До завтра!

Антиох долго провожал взглядом ее тонкую фигурку, исчезающую и вновь появляющуюся за высокими, густо разросшимися деревьями.

Весь май они встречались в парке. Он познал редкую прелесть утренних свиданий. Умытый город, пробуждающийся к жизни, но еще тихий, безлюдный, свежая зелень, словно отдохнувшая за ночь, радостный гомон птиц в парке, яркое солнце, еще не похитившее утреннюю прохладу, и встреча без томительного ожидания.

Мари никогда не опаздывала, и он, подчиненный строгому распорядку посольской жизни, едва успевал прийти к заветной скамейке. Уже издали он узнавал ее легкую стремительную походку. Да и как было не узнать? В этот ранний час в парке не было ни души.

По мере приближения к нему Мари все убыстряла шаги, а иод конец радостно, как девочка, бежала навстречу и с разбегу обнимала его за шею. Увлеченный ее стремительностью, Антиох подхватывал девушку и кружил, радостно и молодо смеясь.

Им обоим внове было это ощущение вернувшейся юности, потому что оба они были не так уж молоды. Мари шел двадцать восьмой год, Антиоху было тридцать три.

Они сидели на скамейке, тесно прижавшись друг к другу. Антиох держал Мари за руку, и им было покойно и хорошо вдвоем.

Она рассказывала ему о своей жизни:

— Мама умерла, когда мне было семь лет. Отец служил садовником у одного мануфактурщика, он рассказал о своем горе хозяину, не зная, что делать со мной. Тот попросил привести меня. Спросил, умею ли я читать. Я умела. Мама на время работы в мастерской отводила меня к соседке, у которой не было семьи, и она, играя, выучила меня буквам, удивляясь моей понятливости. Часто даже показывала меня своим гостям, как маленькое чудо. Месье Тибольд, хозяин моего отца, пришел в восторг, услышав, как я читаю. Он сказал отцу, что устроит меня в пансион и будет платить за меня. Вскоре меня действительно отвезли в пансион мадам Форестье. Это был недорогой пансион для девочек, куда преимущественно попадали незаконнорожденные дети, отцы которых не до конца потеряли совесть и пытались кое-как загладить свою вину. Там меня выучили вязать кошельки, вышивать бисером, танцевать, немного говорить по-английски, сервировать стол для гостей. Оканчивающие пансион мадам Форестье получали право быть домашними учительницами. Я мечтала об этом и училась очень хорошо. У нас были парты на троих. По обе стороны от меня сидели две взрослые девочки. Они мне казались взрослыми, потому что были старше меня года на два. Я не знаю, кем были их родители, но одну из них все время навещал дядя в богатой бобровой шубе, а к другой приезжала мать, и руки у нее сплошь были покрыты толстыми золотыми кольцами. Так вот, когда нам давали писать под диктовку, они обе сердито толкали меня, требуя, чтобы я убрала локти. Я убирала, но мне было трудно писать, не имея опоры, и я сажала кляксы, за что мне часто снижали отметки. У Клотильды и Жанны — так звали моих соседок — бывали отметки лучше, так как они писали красиво. Но без меня они ни одного слова правильно написать не могли. По арифметике я тоже была первая. Но больше всего я любила читать книги.

Мари перевела дух и посмотрела на Кантемира. Вместо ответа он сжал ей руку.

— Продолжать? Хорошо. Мне было четырнадцать лет, когда благодетель мой месье Тибольд разорился. До окончания пансиона оставалось три года. Я горько плакала, расставаясь с мадам Форестье, и она тоже всплакнула, потому что я была ее первая ученица. Отец, не долго думая, отвез меня к мадам Либо, попросив обучить мастерству бабушки и матери. Мадам Либо возмутилась: "Для девочки она уже выросла. Не получится из нее мастерицы. Поздно". Но все-таки взяла меня. Я была в мастерской ненужным переростком, с которым трудно обращаться, как обычно обращались с девочками: комнату хозяйке прибери, ботинки зашнуруй, а если не угодишь при этом или долго канителишься, то и в нос ботинком сунет с силой. Меня она невзлюбила как раз за то, что будто я надеялась в госпожи выйти, и решила весь семилетний курс обучения корсетницы сполна мне преподать. Меня, четырнадцатилетнюю, гоняли, как восьмилетнюю девчонку, по разным поручениям, я чистила ее башмаки и шнуровала ее по утрам, получая затрещины. Между тем девушки моего возраста уже были мастерицами, и через год им предоставлялась возможность работать самостоятельно. Но и моя мука подошла к концу. Мне исполнился 21 год. Я знала, что была хорошей мастерицей, руки у меня ловкие, сильные. Мадам тоже знала мне цену и в последние месяцы изменила ко мне отношение. Ей хотелось, чтобы я осталась работать в ее мастерской: очень уж многие богатые заказчицы стали просить, чтобы корсеты им шила мадемуазель Мари-рыжая. Я осталась. Не так просто бедной девушке найти себе в Париже работу и кров. Так и живу седьмой год, не знаю, когда вырвусь оттуда.

Взволнованный до глубины души, Кантемир слушал ее исповедь. Осторожно поднеся руку Мари к губам, он нежно поцеловал ее ладошку. Решение он принял еще накануне.

— Послушай меня, Мари. Мне хотелось бы изменить твою жизнь, но есть обстоятельства, которые мешают мне это сделать. Но, может быть…

— О чем ты, Антуан?

— Я хочу сказать тебе, что очень небогат; жить мне приходится на жалованье. К тому же есть обстоятельства, обязывающие меня соблюдать определенные условия жизни, для моих средств весьма высокие. Но я бы мог… я бы очень хотел, чтобы мы…

Антиох совсем смутился. Ему хотелось сказать Мари, что он снял для нее небольшую квартиру, что ей нет необходимости далее служить у мадам Либо, что теперь они могли бы бывать вместе. Но он не решался ей сказать об этом.

— Ты женат, Антуан? — вдруг горестно спросила Мари.

— Нет, Мари, нет, отныне я принадлежу только тебе, но мне нельзя жениться, поверь — нельзя.

— Напрасно ты заговорил об этом, — спокойно сказала Мари. — Мне ведь каждый день приходится иметь дело с господами. Я знаю ваши нравы. Ты не можешь жениться на мне, потому что я бедна, принадлежу иному сословию, родилась и выросла в другой стране, в жилах моих течет другая кровь.

При этих словах Кантемир бросил быстрый взгляд на Мари, словно собирался ей что-то сказать, но опять не смог и покорно стал слушать ее спокойный голос, который почему-то казался ему сейчас жестким, карающим.

— Моя бабушка, молдаванка, свободу свою не захотела променять на деньги. Побираясь по дороге, переодевшись нищенкой, она пришла в мою страну, чтобы иметь право любить и быть любимой. Мы, девушки третьего сословия, не отказываем себе в праве на любовь. Должно же быть что-то и у бедняков!

Взглянув на Кантемира и заметив, какие тяжелые нравственные мучения он испытывал, она враз смягчилась.

— Антуан, ты долго пробудешь в Париже?

— Да. Меня к этому вынуждают дела службы.

— Я спрашиваю тебя об этом, потому что успела привязаться к тебе и мне было бы больно расстаться с человеком, которого я полюбила тотчас же.

Антиох обнял, прижал ее к себе.

— Мари, голубка моя, прости меня, но согласись переехать в маленькую квартирку, которую я нашел для тебя по объявлению. Там две комнаты и небольшая кухня. Я буду счастлив, если ты согласишься. Придет время, я все расскажу о себе, я тебе обещаю. Нот адрес: Улица Бурбон, дом 5. Первый этаж, налево. С хозяйкой я расплатился.

Мари заметно повеселела. Лицо ее стало лукавым:

— А если я не соглашусь?

— Согласись, Мари! Ближе тебя у меня в Париже нет и не будет человека. Отныне ты моя жена перед богом, а с людьми, увы, труднее. Потерпи, мы что-нибудь придумаем, вот увидишь.

Тверды, неизменны законы любви, и люди разного возраста, переступившие порог ее царства, начинают жить по этим законам. Они говорят друг другу нежные глупости и радуются им, как не в состоянии порадоваться ни одному из умных изречений или поступков. Они тревожатся, не имея сведений друг о друге. Им необходимо сознание постоянного присутствия любимого рядом. Они жаждут своей исключительности в глазах близкого существа и не переносят сравнений, умаляющих их достоинства. Они безгранично доверчивы, слушая любовные клятвы, и ни одна из них не кажется им преувеличенной. Они мелочно подозрительны и жестоко ревнивы, чуть дорогое существо проявит желание жить обособленной жизнью. Им свойственны приливы острой ненависти, потребность освободиться из любовного плена и горячее, добровольное раскаяние в этих крамольных мыслях и намерениях. Они испытывают особую радость во взаимных исповедях о прошлом, словно подводят под ним черту, свидетельствующую о наступлении повой эры. Они воспринимают жизнь и события с точки зрения того, понравится ли это любимому или как и когда об этом лучше ему рассказать. Они хранят в памяти даты и события своей любви еще до того, как их судьбы объединились. Каждая мелочь приобретает для них содержание и значительность, и, вероятно, поэтому так ярка и насыщенна жизнь любовников.

Кантемиру и Мари впервые довелось познать счастье семейной жизни. Выло оно у них урезанное, сокрытое от посторонних глаз, но все-таки настоящее. Они имели свой дом — а это немало! Кантемиру казалось чудом, что он может прийти туда в любое время и застать Мари, и быть с нею рядом!

Он не мог познакомить Мари со своими друзьями, не мог пригласить к себе, не мог даже остаться у нее на ночь, но все-таки он умел выгадывать время на встречи, и они виделись часто, очень часто. Потребность встреч с нею становилась все ощутимее по мере того, как росло в нем чувство ответственности за нее, за семью. Мари ждала ребенка.

Весть эта ошеломила его своею реальностью, хотя и оставалась для него сказочной фантазией.

Он с нежностью и тревогой следил за Мари, и его мучила мысль, как сможет развиться новая жизнь в этом хрупком и тоненьком существе.

Потрясенный, он слушал биение сердца своего малыша. В тиши кабинетных занятий он высчитывал оставшиеся до родов недели и дни.

Гросс заметил, что он часто стал гулять в неурочное время, и приписал это желанию во что бы то ни стало восстановить пошатнувшееся здоровье.

Антиох, не соблюдая предосторожностей и нередко даже убеждаясь, что за ним следят, быстрою своею походкой шел на улицу Бурбон, дом 5. Волнуясь, открывал дверь своим ключом, и его встречала сияющая Мари в широком платье с отложным белым воротником, очень к ней шедшем. Временами ему казалось, что никогда ему но дождаться рождения ребенка, которого они так страстно хотели иметь.

Мари в упоении шила ему нарядные чепчики, обшитые кружевом или лентами, крохотные платьица, розовые, голубые, белые, вязала чулочки, которые Антиох, играя, надевал на свои пальцы, и они счастливо смеялись, простынки, одеяльца. Они выбирали своему малышу имена. Было решено девочку назвать в честь бабушки-молдаванки, пришедшей пешком в Париж, — Ниорицей, а мальчика — в честь его отца — Дмитрием.

К этому времени Антиох поведал Мари всю свою жизнь. В этом рассказе ее более всего поразило, что он молдавский князь, сын молдавского царя.

Она уверовала в то, что само провидение послало ей Антиоха, и привязалась к нему еще больше.

Желанный день настал совсем неожиданна, Антиох накануне простился с Мари, которая по-прежнему была беззаботна и весела.

Утром нужно было срочно отправить в Россию реляции, и он просидел над ними до обеда. Затем, отказавшись от еды из-за нездоровья, вышел на прогулку.

Через десять минут он был на улице Бурбон. Его встретила толстая акушерка, которая вот уже вторую неделю по приглашению Мари жила в их квартире.

— Сыночек родился поутру, поздравляю вас, месье Димитро. Мадам Димитро сейчас только проснулась, попросила поесть и покушала очень хорошо. Две котлетки бараньих скушала и выпила бульон. Теперь я чаю принесла с печеньями.

Стоял сырой и холодный февраль. Антиох был в шубе, привезенной еще из России. Он стремительно рванулся, не раздеваясь, в комнаты, но акушерка, чувствуя себя сегодня главной в доме и зная, что все ей подчиняются, преградила Антиоху дорогу, потребовав, чтобы он разделся.

— Разве мыслимо с холоду? Простудите и младенца и мать.

Антиох с удивлением рассматривал толстощекого малыша, которого родила Мари. Ребенок был очень крупным, и Антиох, улыбнувшись, вспомнил свои недавние страхи, что Мари слишком худа и хрупка для материнства. Долгожданный сын Митя. Мари будет называть его Дмитро или Мити. Он представил себе, как Мари произнесет своим тихим голосом: "Мити", и улыбнулся еще раз, счастливый.

Теперь нужно было сделать главное. Повидать Мари. Он помнил о ней все время, пока рассматривал сына. Пять шагов до соседней комнаты. Сияющая акушерка, не переставая наслаждаться главенством в доме, сделала ему знак рукой, предлагая войти. Он вошел и не узнал в этом бледном пятне, почти слившемся с белизной подушки, лица Мари. Волосы ее были собраны под белым платком, и без своего роскошного золотого обрамления она была совсем некрасива. Но у нее были говорящие глаза, которые мгновенно поведали ему все: и перенесенную муку, и радость рождения сына, и страх за него, и боль, что они разлучены навеки. Он ничего не сказал ей из слов, которые хотел бы произнести. Он только смотрел на нее. Но Мари прочла в его глазах все: и сострадание к перенесенным мукам, и благодарность за рождение сына, и обещание не оставить его своей заботой, и надежду на соединение их жизней.

Не он, а Мари произнесла главное слово, которое он собирался ей сказать:

— Спасибо.