Подвиг Антиоха Кантемира

Глава 6 Награда или наказание?

Трон был захвачен, самодержавие восстановлено, молебны отслужены. Подходило время рассчитываться с помощниками.

Новая государыня Анна Иоанновна умела быть благодарной. Она показала это добрым отношением к своим курляндским придворным.

Вслед за Анной явился из Митавы камергер ее двора и фаворит Эрнст Иоганн Бирон. Сын придворного служителя, набравшийся в герцогских конюшнях сведений о лошадях и большой их любитель, он занял у государыни первое место, был пожалован обер-камергером и получил ордена Андрея Первозванного и Александра Невского. Остальные прибывшие с благодарностью принимали мелкие придворные должности и пожалование деньгами.

Но как можно отблагодарить русских вельмож и дворян? Каждый из них представлялся Анне, только что расставшейся с митавским захолустьем, богатым гордецом.

Все же решилась она вручить князю Алексею Черкасскому и князю Ивану Трубецкому, руководителям дворянской оппозиции Верховному тайному совету, ордена Андрея Первозванного и Александра Невского. Василия Татищева отметила тем, что назначила его церемониймейстером на коронацию государыни. О Кантемире во дворце речь не заходила, и, вероятно, потому, что имя его становилось известным в столицах не только в области политической, как защитника самодержавных прав царствующей государыни, но и в литературной, как автора сатирических стихов, видам правительства не совсем соответствующих.

В сущности, Кантемир награждения не получил. По выслуге в чине подпоручика Преображенского полка он указом от 12 июня 1730 года был произведен в поручики — не в полковники же, а в следующий чин, согласно порядку прохождения службы. Именным указом от 20 декабря 1730 года детям князя Дмитрия Кантемира Матвею, Сербану, Антиоху и Марье было отписано во владение тысяча триста крестьянских дворов, из них 587 в Нижегородском и 443 в Брянском уездах Московской губернии. Правда, названного числа дворов в деревнях не оказалось, было на две сотни меньше, о чем Кантемиры подали челобитную в Сенат, но и такая поддержка была своевременна.

По-видимому, какие-то противники Голицына сумели через Бирона провести решение о помощи Кантемирам — именно этого временщика благодарила княжна Мария, прося его спомоществовать разоренному сиротству. "Истинно бедно живем, — писала она, — и ежели ваше сиятельство в сем деле не подаст нам руку помощи, понеже иного патрона не имеем, то в крайнее придем убожество".

Константин Кантемир в именном указе назван не был, и, очевидно, дар знаменовал желание обеспечить детей Дмитрия Кантемира, лишенных отцовского наследия, исключая Константина, сумевшего обделить сестру и братьев.

Государственные реформы ждать себя не заставили. Прежде всего Анна Иоанновна распустила Верховный тайный совет, пытавшийся ограничить ее власть, и восстановила Сенат в составе двадцати одного члена. Сенаторы были всё те же — двое князей Долгоруких — фельдмаршал Василий Владимирович и дипломат Василий Лукич; двое князей Голицыных — фельдмаршал Михаил Михайлович и брат его Дмитрий Михайлович; князья Трубецкие — фельдмаршал Иван Юрьевич и брат его Юрий Юрьевич; графы Головкины — канцлер Гавриил Иванович и сын его Михаил Гаврилович, — все парами от знатных фамилий, кроме них — князь Черкасский, генерал Ягужинский и другие: Иностранную фамилию носил только барон Остерман, однако в Петербурге к нему очень привыкли и немцем как бы не числили.

На первое заседание Сената Анна Иоанновна пригласила господ сенаторов к себе в Измайлово, милостиво соизволила присутствовать и распорядиться о сбавке подушных денег и о благочестном содержании православия, веры и прочего, что до святой церкви касается.

Затем государыня пожелала создать свои войска — учредить новый гвардейский полк. Он был назван Измайловским, по имени подмосковного села, как раньше по имени сел Преображенского и Семеновского получили свои названия старые гвардейские полки. Две тысячи солдат были приведены в Измайлово с Украины, их взяли из пехотного корпуса милиции, набранного среди мелкой шляхты. Командиром полка стал граф Карл Густав Левенвольде. Ему предписали зачислить на офицерские должности лифляндцев, эстляндцев, курляндцев и лишь в последнюю очередь — русских. Полк исполнял роль личной гвардии Бирона и государыни и, если понадобится, должен был защищать своих шефов от русских гвардейских полков.

Повинуясь требованиям дворянства, Анна Иоанновна отменила введенный в 1714 году закон о майорате, согласно которому имения родителей наследовал их старший сын. Младшие братья своего хлеба должны были искать службою, ученьем и торговлей. Майорат был выгоден крупным землевладельцам — наследственные имения сохранялись в целости, не дробились, переданные в руки старшего сына. Остальных же детей приходилось наделять движимым имуществом и деньгами. Для дворян среднего достатка и тех, кто победнее, деньги доставать было нелегко, в приданое дочерям давать нечего, дать что-либо сыновьям, кроме старшего, нет возможности. Отмене закона о майорате дворяне обрадовались.

Еще одна просьба их была уважена — в Петербурге в 1732 году начались занятия в открывшемся новом учебном заведении — Сухопутном шляхетском кадетском корпусе. В его стенах готовили молодых людей для военной и гражданской службы. Ежегодно в корпус принимали по пятьдесят русских да пятьдесят лифляндских и эстляндских кадет.

Показывая, что племянница Петра Великого следует всем его установлениям, Анна Иоанновна проявила внимание к Военно-морскому флоту, правда, ограничившись только словесным распоряжением. Она повелела Сенату "в коллегию адмиралтейскую наикрепчайше подтвердить, чтоб корабельный и галерный флоты содержаны были по уставам, регламентам и указам, не ослабевая и уповая на нынешнее благополучное мирное время". Между тем флоту нужны были не слова, но дела: на Балтике едва десять — двенадцать русских кораблей были способны выйти в море — в буквальном смысле только выйти, а не то чтобы еще и сражаться.

Лишь вслед за такими указами Анна Иоанновна сочла возможным заняться своими неприятелями из Верховного тайного совета.

Долгорукие явно свой фавор обращали в тягость казне и народу. Выждав месяц-полтора, семейству нанесли удар. Князя Василия Лукича отправили жить в подмосковную деревню, но вскоре назначили губернатором в Сибирь. Ивана Григорьевича отправили воеводой в Вологду, Михаила Владимировича воеводой в Астрахань, князя Алексея Григорьевича с семьей и братом Сергеем отослали в дальние их деревни.

Таким был указ 8 апреля 1730 года. Через три месяца опубликовали новый. Гонение Долгоруких продолжалось: Алексея Григорьевича с детьми отвезли в Березов, Василия Лукича — в Соловки, Сергея Григорьевича — в Оренбург, Ивана Григорьевича — в Пустозерск.

В следующем, 1731 году вышел манифест с обвинением бывшего фельдмаршала Василия Владимировича Долгорукого, который будто бы "дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять". В некоторых жестоких государственных преступлениях обвинялись также князь Юрий Долгорукий, князь Алексей Барятинский и Егор Столетов. Всем четверым объявлена смертная казнь, по милости государыни замененная Василию Владимировичу заключением в Шлиссельбургскую крепость, а остальным вечной работой в сибирских острогах.

Но и это был еще не конец. В ссылке и тюрьмах за каждым из Долгоруких следили, речи записывали. В 1738 году некий доносчик сообщил, что знает за князем Иваном Григорьевичем злые и вредительные слова, слышал от него в Березове, что императрица-де разорила его и всю фамилию Долгоруких, что, мол, не государыня она, а шведка и живет с Бироном.

Начался розыск, пошли допросы с пристрастием, очные ставки, следствие закончилось новым судом сенаторов и генералов — собрание их присвоило себе юридические права.

Розыск вели долго, судили быстро. По именному указу государыни Анны Иоанновны 12 ноября 1739 года князь Иван Алексеевич Долгорукий в Новгороде колесован и ему отрублена голова, князьям Василию Лукичу,

Сергею и Ивану Григорьевичам отрублены головы, князья Василий и Михаил Владимировичи Долгорукие сосланы и заперты иод караулом.

Кантемир знал Ивана Долгорукого. Ровесник по годам, он успел получить придворный чин обер-камергера, военный гвардии майора, оба ордена. Князь Иван был фаворитом юного императора Петра II, самым доверенным и близким к нему человеком. Он придумывал и устраивал для мальчика развлечения, возил его на пьяные кутежи и снаряжал в охотничьи походы. Сам ездить в поле не любил и оставался на полной свободе в Москве.

По мнению испанского посла де Лириа, князь Иван в свои двадцать лет не имел ни ума, ни образования, ни проницательности, но зато не было в нем и коварства. Похоже, что сердце он имел все-таки доброе.

Князь М. М. Щербатов, близко знавший Ивана Долгорукого, написал книгу "О повреждении нравов в России", где отмечал, что этот молодой вельможа "любил распутную жизнь и всеми страстями, к каковым подвержены младые люди, не имеющие причины обуздывать их, был обладаем. Пьянство, роскошь, любодеяние и насилие место прежде бывшего порядка заступили…".

Впечатления Кантемира совпадали с отзывом Щербатова. Когда он видел фаворита царя, в голове складывались сами собой стихи:

Князь Иван присватывался ко многим невестам, думал взять в жены цесаревну Елизавету Петровну, но сладилась у него свадьба с Наташей Шереметевой. Дочь фельдмаршала Бориса Петровича, одного из сподвижников Петра I, шестнадцати лет отдала князю Ивану свою руку и была мужу верным другом до конца его дней. Через месяц после свадьбы, весной 1730 года, новобрачные вместе отправились в ссылку. Из Сибири Наталья Борисовна возвратилась через десять лет. В своеручных записках, датированных 1767 годом, есть посвященные ее свадьбе страницы:

"Правду могу сказать, редко кому случилось видеть такое знатное собрание: вся императорская фамилия была на нашем сговоре, все чужестранные министры, наши все знатные господа, весь генералитет… Казалось мне тогда, по моему малоумию, что это все прочно и на целый мой век будет; а того не знала, что в здешнем свете ничего нет прочного…"

Императрицу Анну Иоанновну единственный раз видела Наталья Борисовна из окна во время ее торжественного въезда в Москву:

"…престрашного была взору, отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалеров идет, всех головою выше, и чрезвычайно толста…

Как скоро вступила в самодержавство, так и стала искоренять нашу фамилию. Не так бы она злобна была на нас, да фаворит ее, который был безотлучно при ней, он старался наш род истребить, чтоб его на свете не было, но той злобе: когда ее выбирали на престол, то между прочими пунктами написано было, чтоб оного фаворита,"который при ней был камергером, в наше государство не ввозить…"

Нашлись и другие, неудобные новому правительству люди. Генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский, в прошлом один из ближайших сотрудников Петра I, был нелюбим при царском дворе. С ним открыто враждовал Меншиков, его успехам на дипломатическом поприще завидовал Остерман. Ягужинский был опытный политик. Когда члены Верховного тайного совета пригласили на русский престол Анну Иоанновну, Ягужинский сумел отправить в Митаву письмо с предупреждением о замысле ограничить ее власть. Этой услуги государыня не забыла. Однажды во дворце Ягужинский стал публично ругать Остермана и братца его, мекленбургского посланника. Оскорбленный вельможа принес жалобу Анне Иоанновне, а она лишь слегка пожурила Ягужинского и приняла объяснение, что кричал он в пьяном виде, а пил за здоровье матушки-государыни.

Это была новая обида Остерману. Ягужинский мог и в дальнейшем портить ему жизнь, и следовало от него, хотя бы на время, избавиться. Новая служба для буйного генерал-прокурора тотчас нашлась: освободилась вакансия посланника России в Берлине, и Остер-ман убедил Анну Иоанновну отправить Ягужинского к прусскому двору.

Барон Петр Павлович Шафиров, также сотрудник Петра I, был дипломат, способный администратор и публицист: он в 1717 году напечатал книгу — рассуждение о том, какие законные причины Петр I к начатию войны против Карла XII шведского в 1700 году имел. Эту книгу Петр украсил собственным предисловием и приказал напечатать тиражом двадцать тысяч экземпляров.

Шафиров также не подошел новому правительству, а точнее — Остерману, увидавшему в нем возможного соперника. Поэтому его назначили вторым полномочным министром к командующему русскими войсками в персидской провинции Гилянь генералу Левашову. Шафиров доложил, что готов служить со всякой верностью и усердием, однако имеет великие болезни, беспамятен и боится, чтоб от того не случилось в делах ее величества упущения. Кроме того, вошел он в великие долги и ехать ему не на что.

Желание Остермана избавиться от Шафирова пересилило обычную скупость казны, командировочные были выписаны, за упущения пригрозили строго взыскать — и Шафиров уехал в Гилянь.

Остерману стало спокойнее. И чтобы совсем освободиться от небезопасных для него людей, он стал готовить отсылку за границу князя Антиоха Кантемира — резидентом в Лондон.

Причин на то было немало.

Кантемир правительству был просто ненужным человеком, высшее духовенство он раздражал, и дружил с ним только Феофан Прокопович. Однако, во-первых, тот сам подозревался в склонности к протестантской религии, а во-вторых, узы его личных симпатий зависели от слишком многих причин и при стечении неожиданных обстоятельств могли мгновенно порваться. Влиятельный член Синода Георгий Дашков, которого Кантемир неприкрыто высмеял в своей первой сатире, был готов утопить поэта в ложке воды или, что было для него естественней, в кубке вина.

Подарок Анны Иоанновны семье Кантемиров насторожил князя Голицына и его зятя. Может быть, Антиох пойдет в гору, доля, полученная от раздела, ему покажется маленькой, и он захочет возвратить что-либо из отцовских имений. Да еще сговорится с мачехой, и начнут они хлопоты в Сенате, чтобы исполнить прежние решения, — что тогда? Матвей и Сергей спорить не будут, а младший брат, Антиох, востер, добьется чего захочет… Услать бы его подальше, да и забыть на чужой стороне.

Ведь решили же, что младший Кантемир едет за границу, и указ о том подписан именем государя Петра II, чтобы взять его в Коллегию иностранных дел и отправить во Францию к послу графу Головкину обучаться потребным языкам и наукам, такожде и в министерских делах искуситься. С того дня четыре, поди, месяца прошло, не уехал он, сатиры на людей пишет, и коллегия тому попустительствует.

Кантемиру очевидно было, что надежды па спасительные для отечества перемены с воцарением Анны Иоанновны на престол не оправдались, хотя новая монархиня желала навести порядок решительно во всем и старалась показать себя благодарною. Во время ее пребывания в Москве многие офицеры лейб-гвардии получили повышение. Весною она подписала "Указ к воеводам", смысл которого состоял в том, что Сенат брал под контроль хозяйственную деятельность правителей на местах — воевод, ограничивая срок службы в одном городе двумя годами и после смены заставляя в течение года ожидать, не поступят ли на них жалобы. Лишь в случае их отсутствия воевода мог рассчитывать на новое назначение.

Стремясь окружить себя верными людьми, Анна Иоанновна тем не менее все время ошибалась, поскольку давно была оторвана от России и в выборе полагалась лишь на дворян, враждебно относящихся к верховникам, да на опальных в период царствования Петра II. Но ее то и дело ожидали неприятные сюрпризы.

В июле 1730 года она подписала указ о возвращении из Персии генерал-поручика А. И. Румянцева, уверенная, что он будет ей верным слугою, поскольку претерпел множество бед от Долгоруких.

Анна Иоанновна назначила его подполковником гвардии и сенатором, возвратила отобранные у него при Петре II деревни и выписала двадцать тысяч рублей. Но строптивый генерал на чины не польстился, крепко поколотил младшего брата Бирона, чем, конечно, рассердил всевластного фаворита. По требованию императрицы Сенат послушно вынес Румянцеву смертный приговор. Однако в последний момент государыня смягчилась и заменила смерть ссылкой в одну из казанских деревень. У Румянцева отобрали орден Александра Невского и потребовали возвратить в казну выданные за прежнее разорение двадцать тысяч.

Ссылки следовали одна за другой, и возвращавшиеся из Сибири не уравнивали положения дел.

Усиливалась опасность войны России на стороне Австрии против блока Испании с Францией, Англией, Голландией и Швецией: испанский король, готовясь к войне с Австрией, разорвал союзный договор заодно и с Россией.

На душе у Кантемира было тяжело. Он вспоминал время борьбы с верховниками как светлый период своей жизни, когда он мог быть искренним и деятельным и когда ему все было ясно и не оставляли надежды на изменение порядков к лучшему.

Теперь же его терзали сомнения. Он опасался и за себя, поскольку не был уверен, насколько хватит у него выдержки и терпения.

В этой обстановке раздражения и внутреннего беспокойства он создал свою третью сатиру "О различии страстей в человецех". Под заглавием имелось посвящение: "К преосвященнейшему Феофану, архиепископу Новгородскому и Великолуцкому".

Варвара Черкасская была красива. Прекрасное правильное лицо, черные волосы, чудная фигура. Камер-юнкер Голштинского герцога Берхгольц записал в своем дневнике, что ему на свадьбе князя Юрия Трубецкого с Головкиной довелось танцевать с юной княжной Черкасской. По его словам, она заслуживала похвалы и удивления. Можно подумать, что воспитывалась во Франции: манеры чрезвычайно милы. Девочка выглядела старше своих лет, и женихи начали торить дорогу к петербургскому дому Черкасских. Молодые люди навещали эту семью и после ее переезда в Москву.

Кантемир, связанный с князем Алексеем Михайловичем участием в борьбе против Верховного тайного совета, часто бывал у Черкасских. Вчера, во время его визита, Варя сказала ему:

— Мне всегда казалось, что у вас нелепое ими — Антиох. Теперь же, когда я прочитала ваши сатиры, оно мне кажется удивительно для вас подходящим. "Анти" — значит "против", не так ли? Все для вас нехороши, против всего мира вы ополчились. А "ох" — это мы, бедные, произносим, читая, что вы про нас сочинили.

— Антиохом звали одного из моих предков, княжна, молдавского господаря, — ответил Кантемир нарочито смиренно, но Варя не унималась.

Она без труда угадывала, какие мысли волнуют князя. Нет, ей совсем не хотелось, чтобы в их отношениях наступила скучная определенность, непременно приходящая вслед за объяснением. Варя не намерена была терять власть над своим серьезным и умным поклонником, поэтому спешила первая начать разговор, смутить его, привести в состояние нерешительности.

— Неужто ничего, кроме противных сатир, вы не пишете?

— Увы, в последнее время моя муза принуждает меня писать стихи, обличающие дурные слова и поступки людей.

— А не кажется ли вам, князь, что вы в чужом глазу и соломинку различаете, а в своем бревна не видите?

— Я никого партикулярно себе не представлял, когда писал характеры. Не злонравных я хулил, а злонравие. Ежели и во мне оно есть, то и свое злонравие порицал не менее чужого.

— Однако многие отыскивают в сатирах ваших сходство со знакомыми, кому по службе награждения вышли или кому государыня именья пожаловала. Уж не зависть ли вызывает у вас желание хулить более счастливых и удачливых, чем вы, князь?

Антиох почувствовал боль, какую в последнее время часто испытывал, когда встречал враждебное непонимание своих занятий сочинительством. "Зачем я говорю с нею серьезно, — подумал Кантемир, — ищу сочувствия, близости? Она скорее героиня моих сатир, а не героиня моего романа". Но легче ему не стало.

Взгляд Вариных светло-карих золотистых глаз по-прежнему волновал его. "Душа другого человека сокрыта от нас, — думал он с грустью, — лишь внешний облик доступен нашим наблюдениям. Когда он прекрасен, мы не в силах разрушить его гармонию предположением какого-либо несовершенства. Поступки и слова — следствия жизни духовной — лишь частично раскрывают нам человека, потому что слова могут быть неискренними, а поступки вынужденными".

Желая придать разговору спасительную светскость, которая всегда выручает людей, враждебных друг другу, Антиох примирительно произнес:

— Право, княжна, только излишество времени побудило меня к писанию. Могу одно сказать в свое оправдание: все, что я написал, в забаву писано. Кому стихи мои не нравны, может их не читать. Я ведь не печатал их, имени своего под ними не ставил.

Но Варвара явно не желала примирения и в ответ презрительно оттопырила пухлую губку.

— О, лучше бы вы свои сатиры напечатали, князь! Тогда бы на них, наверное, не нашлось иного читателя, кроме господина Шумахера. В России только тот и знаменит, кого не хотят печатать! Стоит потрудиться ночь-другую над перепиской своего сочинения, и можете заказывать себе памятник.

Сестра Мария настойчиво указывала брату на Варвару как на возможную невесту. Антиоху эта мысль была приятна, но каждая встреча с юной княжной вызывала у него чувство разочарования. Похоже, что ей нравится дразнить Кантемира!

Порою ему казалось, что, любя его, сестра Мария сочиняет отношения Вари к нему, Антиоху. Нет ничего несправедливее любящих сердец. Ей, Марии, так легко отрекающейся от всех развлечений и нарядов, желающей даже уйти в монастырь, скорее с презрением, нежели гневом, отнесшейся к поступку Константина, лишившего всю семью состояния, почему-то казалось, что Антиоху обязательно нужно жениться на богатой. В ее отношении к младшему брату всегда было много материнского. И, как матери, ей казалось, что посильное для нее непосильно для ее дитяти, что словно ей принадлежит право пострадать и за себя, и за него, с тем чтобы освободить его от страдания. Ей казалось, что по праву своей безграничной любви к брату она может решать за него вопросы, в которых он, не знавший женщин, погруженный в научные и литературные занятия молодой человек, совершенно не разбирается и может наделать глупостей, за которые придется расплачиваться жизнью.

Отказавшись от мысли иметь семью, Марин с двойною страстью мечтала устроить семейную жизнь брата. По непонятным законам любви она создавала идеал семьи для брата, совсем не соответствующий ее жизненным принципам. Вероятно, это происходило но той причине, что нравственные принципы ей доставляли удовлетворение, а счастья не было. Княжна Мария в мечтах о счастье брата легко поступалась именно тем, что для нее самой было важнее счастья, — его нравственной основой. Вокруг она наблюдала столько веселых и довольных людей, в то время как сама она весельем не отличалась и довольна жизнью не была. Брата ей хотелось видеть веселым и радостным. Не понимала она, что Антиоху, так же как и ей, было не безразлично, на какой жизненной подкладке шьется его счастье.

Кроме того, Марии казалось, что легче всего любовь завоевывается любовью. И она взяла на себя непростую обязанность убеждать брата в симпатии к нему Вари. При каждой встрече с девушкой она неизменно твердила ей, как тоскует Антиох без нее, как восхищается ее красотой, вкусом, умом. Самолюбивой Варе правились эти беседы с княжной Марией — такой взрослой, ученой и умной, так интересно рассказывающей о любви брата Антиоха к ней, Варе.

Но встречи с Антиохом скорее раздражали, нежели удовлетворяли ее — первую невесту России. Она, очевидно, стремилась к беседам с Кантемиром. Он не выглядел несчастным, как это описывала княжна Мария, не говорил ей тех комплиментов, которые, по словам сестры, не сходили с его языка. Кантемир явно более всего на свете был увлечен стихами и политикой. Их отношения были отмечены в свете, где мгновенно замечаются самые легкие симпатии или брачные намерения.

Варя была завидной невестой, за ее окружением ревниво следили. В многочисленных вопросах, шутках, намеках уже ощущалось желание если не помешать столь выгодному для Кантемира союзу, то хотя бы омрачить его радость холодностью, неприязнью, пока свершившееся событие не заставит определить новое соотношение сил и необходимость вести себя в соответствии с ним.

Княгиня Черкасская давно уже наблюдала беседу дочери с Кантемиром, которого она не жаловала. Гордец и книжник, в батюшку, князя Дмитрия Константиновича, пошел…

— Князь, — обратилась княгиня к Антиоху, — что-то Алексей Михайлович тебя спрашивал. Поди к нему.

Антиох молча поклонился и прошел через залу к Черкасскому, радуясь, что неприятный разговор окончился.

Но в этот вечер ему, видимо, не суждено было уйти от литературных бесед. Отец Вари, князь Алексей Михайлович, встретил его восклицанием:

— Ты, князюшка, говорят, что-то диковинное сочинил. Теперь уж не знаю, как с тобой толковать надо, чтоб в сатиру не попасть, даже новости с тобой обсуждать опасно — опять-таки можешь высмеять, как Свата.

Кантемир убедился в правильности принятого решения — не придавать персонажам своих сатир портретного сходства со знакомыми. Важно было осмеять порочные страсти, присущие многим, — скупость, расточительство, болтливость, ханжество, суесловие, тщеславие, самовлюбленность, пьянство, зависть. Свои пороки каждый узнает под любым именем. Ежели же при этом рассердится, всему свету покажет, что дотоле одному сатирику ведомо было.

Но Алексею Михайловичу Черкасскому Кантемир ответил любезно:

— Вам нет нужды опасаться моих сатир, ваша светлость. Добродетели князя Черкасского известны свету и государыне.

— Не об том речь, Антиох Дмитриевич. Меня можешь как угодно изображать, не рассержусь. Меня другое тревожит. Ты человек молодой, ума и прилежания изрядного, у государыни императрицы в милости. Что братец Константин Дмитриевич наследство из-под носа увел, забудь. Значит, так богу было угодно. — Продолжал Черкасский: — Я жизнь прожил и вынес мнение о неустойчивости в этом мире денег, чинов, славы, власти. Все думаю: что надежно? Что у человека отнять нельзя? Способность понимать происходящее, думать, писать. Вот ты вирши строчишь. Княгиня Мария Юрьевна страшится — рифмоплет, ничего путного не выйдет. Конечно, слов нет, мыслящий человек всегда опасен, а мыслящий да пишущий опасен вдвойне, потому что безграничному числу лиц способен объяснить, кто и каким путем богатство нажил да власть получил. Сильным и богатым такое страшнее смерти. Жизнь так устроена, что не только деньги да чины нужны, но и честным надобно казаться. А у богатого — какая честность! Так, видимость одна.

Кантемир, не скрывая своего изумления, смотрел на старого князя, не зная, что и подумать. Тот между тем продолжал:

— Антиох Дмитриевич, я имел неоднократно случай убедиться, что ты человек честный. Лучшего зятя я бы не желал. Но беден ты. Марию Юрьевну мне не одолеть никакими доводами. За бедного она Варю не отдаст. К тому же сочинитель. Вот об этом и речь. Прочел я твои вирши, сатиры то бишь, "На хулящих учения", "На зависть и гордость дворян злонравных" и третью, которую Феофану Преподобному посвятил, как, бишь, она называется?

— "О различии страстей в человецех", — подсказал Кантемир,

— Вот-вот, — кивнул Черкасский. — Все вроде бы придумано — и скупец Тиций, и болтун Дамон, и ханжа Фабий, и кто там еще у тебя. Но ведь и глупцу ясно, о ком ты пишешь! Деревни, зачахшие из-за того, что кто-то жиреет! Да это еще куда ни шло! Во всех государствах так. Но в Сибирь-то из России только ссылают!

— У меня нет Сибири, Алексей Михайлович. Это уж вы сами за меня додумываете. О болтуне и сплетнике я пишу:

— Есть или нет — все едино. Куда же еще ссылать, кроме Сибири-матушки! Да у тебя что ни слово — все о нас. Ну, хоть бы о прошлом написал, и то было б легче. А то ведь сегодняшний день — ни дать ни взять: и возможная война, и изменения в составе Сената, и возвращение опальных государыней. Даже просчеты ее в политике, как с генералом Румянцевым, и то поволок в стихи. Даром, что ли, весь Петербург потешается!

Кантемир испытывал странное чувство удовлетворенности, слушая от осторожного князя Черкасского этот неожиданный реприманд. Он впервые узнал, что сатиры его не только прочтены, но поняты, не только поняты, но и вызвали тревогу, опасения у тех, против кого были направлены. Они забеспокоились, заволновались.

"Нет, дорогой Алексей Михайлович, — подумал про себя Кантемир, — напрасно ты пытаешься меня убедить, что о современности писать не нужно. Сочинителю грош цена, если он в книге о времени и о людях, среди которых жить довелось, ничего не скажет. Книг достойных множество есть. Жизнь напролет читай — не перечитаешь. Всем совершеннейшим творениям предпочтет читатель современную книгу, потому что испокон веков видит в ней учителя достойного, разъясняющего что и как, советчика в делах своих повседневных, заботах, столь схожих с теми, о которых сочинитель сказывает. Несовершенство слога и мысли прощает читатель сочинителю, повествующему о днях его жизни. И как ни ругает он сочинителя, с коим одни и те же события пережить приходится, все любопытствует, как сочинитель их понял, потому как и свое мнение имеет, и в разъяснении нуждается. С годами выходит, что и потомки сочинителя ценят, если он правдиво свою эпоху отобразил, людей, с которыми встречался, дела и беседы имел, все самое главное передал. Ценнее же всего, ежели он не портреты списывал с каждого, а умел во многих существенное узреть, общее подметить и вымышленного своего героя, сразу на всех похожего, читателю преподнести. Вот тогда он подлинный сочинитель!"

Черкасскому же Кантемир ответил уклончиво:

— Сатиры мои дурное изобличают, но дурному не научат. Напротив, совершенствованию рода человеческого призваны способствовать.

— Так-то оно так, да только иное в них не нравится — что ты право себе присвоил над всеми смеяться.

— В сердце своем я о злонравных плачу, а в стихах действительно смеюсь. Такова особенность сатирических произведений, которым я отдаю свое перо.

— Антиох Дмитриевич, неужто ты в самом деле сатирическому стихотворству решил жизнь посвятить?

— Это почти не в моей власти, Алексей Михайлович. Богу было угодно сделать меня поэтом, причем поэтом самой тяжелой судьбы — поэтом сатирическим. Я покоя не знаю, мучусь, пока но напишу, что на сердце лежит.

— Что ж! Господь ношу по плечам подбирает. Ты, видать, все напасти готов выдержать, ну а жене каково с тобой будет, подумал ты? Упреждаю твое сватовство, но не могу не спросить: что с Варей будет, коли за тебя отдам?

— Жену свою хотел бы видеть подругой верной, разделяющей и судьбу, и мысли мои, — сдержанно ответил Кантемир, несмотря на смятение, которое вдруг его охватило.

— А я тебе вот что скажу, Антиох Дмитриевич, ради чего и разговор весь затеял. Как человек, ты мне в зятья желанен. Суеты нет в тебе, достоинство свое блюдешь, умен, роду славного. Как бы судьба ни повернулась, этого у тебя не отнять. Значит, не так мало при тебе останется. Но со сватовством погоди. Княгиня Марья Юрьевна все равно тебе откажет, и мое заступничество ни к чему не приведет. Тебе сперва карьеру сделать нужно. Варя молода, годка три погодить может. Я ее для тебя придержу. Но тебе, князь, уехать надо. Сатиры принесли тебе дурную известность, вызвали злобу и зависть. Ходу здесь тебе нет и не будет. А раз почувствовали твою силу, значит, объединятся скоро для убиения. Пока не поздно, уезжай. У государыни Анны Иоанновны должок тебе числится. Пока она не забыла, можно напомнить. Должность тебе не по годам, а по способностям найдем — почтенную. Только не зевай, все от тебя зависит. А с сатирами потерпи, дружок, до заграницы. Там пиши сколько захочешь. В России не скоро аукнется.

Кантемир молчал. Поехать за границу было его давней мечтой. Исполняя волю отца, он в свое время написал прошение Петру Великому с просьбой отпустить его для продолжения образования в один из европейских университетов, но разрешения не последовало, поскольку царя в то время занимала мысль учредить в России учебное заведение на манер европейских. Но уехать сейчас?

Кантемир спросил:

— Почетная ссылка?

Черкасский усмехнулся:

— Когда предлагают почетную ссылку, нужно не упустить мгновения. Почетная ссылка — это признание силы противника и проявление уважения к ней. Естественно, в расчете сохранить свои позиции в неприкосновенности. Это почти ультиматум. Следующее мгновение — открытый бой. Мыслимо ли вам его выиграть, подумайте сами. Неужто ссылка в Сибирь привлекательней должности русского посланника в Англии?

— Но я не знаю английского языка! Владею французским, итальянским, греческим, но английского не знаю.

— Прекрасно, князь. Вам будет чем заняться в Англии помимо ваших сатир. Да и проявление ваших гражданских чувств обретет, надеюсь, более удобную для окружающих форму.

Кантемир сидел опустив голову. Думал, хотя, в сущности, думать было не о чем. Все решила жизнь. Значит, Англия. Надолго ли? На три года? Ему незнакома страна, ее обычаи, наконец, сама дипломатическая служба. Но когда он попытался сказать об этом Черкасскому, тот весело засмеялся:

— Поезжай с богом, князь. К сожалению, ты всему выучишься значительно быстрее, чем надобно. Вот тогда за тебя снова придется тревожиться. А пока… Пока ты будешь в безопасности. — Понизив голос до шепота, хотя и без того они говорили совсем тихо, Черкасский сказал: — Люблю я тебя, Антиох Дмитриевич, вероятно, потому, что сил не имею на тебя быть похожим. Век при дворе, а вот, поди, все тянет человеческое лицо увидеть и человеческий голос услышать. Хочется знать, что кто-то умеет жить иначе, вернее — смеет жить иначе. Варю я постараюсь поберечь для тебя, но не обещаю. Ежели бы сапожником был или пекарем, мог бы обещать и сдержать слово. А я князь, кабинет-министр, себе не принадлежу, а уж кому дочь будет принадлежать, того тем более не ведаю.

Антиох ничего не ответил. Да и зачем было отвечать на это странное необещание того, что ему, быть может, и не нужно вовсе?

Черкасский потрепал Кантемира по плечу:

— С богом, Антиох Дмитриевич, с богом! А о музе своей подумай! Такая ли муза тебе нужна? — сказал он уходя.

У Кантемира не было сил встать. Он думал сразу обо всем, и ни одного решения не приходило ему и голову. Варя — невеста, которую, если представится завидная партия, выдадут замуж? Варя, которая даже не догадывается, что она его невеста? Он жених, который не делал предложении? Отчего князь Алексей Михайлович посмел с ним так говорить? Антиох почувствовал себя оскорбленным, хотя и не сомневался, что Черкасский самого высокого мнения о нем как о человеке, да и как о поэте; что он мечтает видеть Антиоха членом своей семьи, уважает его. "Проклятая бедность, несчастные деньги! Презирай их сколько угодно, но, когда их у тебя нет, всей над тобою начальники, — сказал себе Кантемир. — Как трудно сохранить свое человеческое достоинство при отсутствии средств! И все-таки необходимо его сохранить. Муза моя останется верна себе. Я не покривлю душою в том, что зависит только от меня. В остальном я не волен. Страсть унижать достойного потому, что он небогат и смеет жить жизнью добродетельной, которая богачу недоступна, есть страсть низкая. Потомки за нее покарают, равно как воздадут должное добродетели, потерпевшей от несправедливости сильных. О, я должен ответить всем, кто недоволен мною и пытается учить меня жить. Так и назову свою следующую сатиру — "К музе моей".

Кантемир пришел в состояние, которое он особенно любил, — состояние, похожее на предчувствие Творческой удачи, свершения чего-то необычайно важного и значительного, запечатления, увековечении сокровенного, неповторимого.

И последнее время, когда муза стала посещать его особенно часто, он завел небольшую тетрадь, которую постоянно носил с собой". Ему казалось, что вовремя не записанная мысль потерянный клад. Серебряной палочкой он наскоро записал то, что думал и высказывал частично Черкасскому, и, главное, то, что не решался ему высказать в открытой беседе. Что складывалось в рифмы, писал сразу:

"Далее написать о недовольных, — сказал себе Кантемир, — о тех, кого я высмеял в предыдущих сатирах. А вот это — важно, это нужно сразу записать, чтобы понимали, что не любовью к насмешкам продиктованы мои стихи, а любовью к добродетели:

Иной род творчества не по мне. Варя просила другие стихи сочинить — о любви, о любовных страданиях и радостях. Это было бы прекрасно, но у меня иное призвание".

"Рифмы не могу прибрать, как хвалить желаю, — записал Кантемир. — Можно было бы жить безбедно, похваляя то, что достойно хулы". Но он не мог хвалить недостойное и писать о любовных радостях и страданиях, которых не испытывал.

— Антиох Дмитриевич, неужто вы на нас сатиру пишете? — раздался рядом с ним голос Вари.

Антиох сложил тетрадь и спокойно взглянул на Варю. Она была очень хороша, и лицо ее выражало уверенность в том, что она хороша и от нее зависит осчастливить любого своим вниманием.

— Да нет, кое-какие заметки на будущее, Варвара Алексеевна.

— Скажите же мне, неужто в жизни все осмеяния достойно?

— Совсем нет, но многое.

— Так напишите же о том, что хорошо, примером может служить и подражания достойно. Мне просто кажется, что вы не способны восхищаться.

Антиох улыбнулся открыто и мягко:

— Вами я всегда восхищаюсь, Варвара Алексеевна!

Лицо Вари выразило удовлетворение. Когда с нею так разговаривали, непонятного в жизни не оставалось и жить было весело.

— В таком случае я просто приказываю вам написать о тех, кем вы восхищаетесь. Слышите?

— Непременно, Варвара Алексеевна!

— И даете мне слово?

— Извольте.

Варя радостно захлопала в ладоши.

Антиоху жест показался неестественным, но он постарался не обращать на это внимания. Юная Варя стояла перед ним. Прекрасная. Красота — это совершенство. Или иллюзия совершенства? Нет доводов против красоты. Антиох поклонился Варе:

— Позвольте пригласить вас на кадриль.

Антиох не обманул Варю, когда обещал написать о том, кем он восхищается. Никто не знал о начатой им еще ранее третьей сатиры поэме о Петре Великом. Кантемир мечтал создать героическую поэму, подобную "Илиаде", "Одиссее" или "Энеиде". Он понимал всю трудность задачи и не смел себя сравнивать с Гомером или Вергилием. Поэтому трудился втайне ото всех, не в силах преодолеть желание прославить замечательного деятеля русской истории, которая была свежа даже в его молодой памяти. Было и другое намерение, продиктованное главным свойством его таланта, — учить добродетели. Ему хотелось наставить на путь истинный нынешних правителей России, столь часто сменяющихся. Еще летом прошлого года он закончил первую книгу, названную "Петридою". Казалось бы, тема требовала пышных восхвалений, и Кантемиру при этом не нужно было кривить душой: Петр был для него идеалом государя. Но невесело было Кантемиру. Науки, которыми он с такою страстностью занимался, оказались ненужными новым повелителям страны. Да и многое другое, что было предпринято покойным государем, предавалось забвению. Сам он пребывал в небрежении, о чем писал Феофану Прокоповичу. Так и получилось, что он оставил "Петриду" незаконченной.

Теперь же, раз обещал Варе, надо писать. Кантемир долго отыскивал среди своих бумаг запрятанную поэму.

— Ага, вот ты где, — сказал он, извлекая со дна долгого ящика свернутые в трубочку листы бумаги. Прочитал не без интереса забытое начало:

Антиох усмехнулся. Он вспомнил, что, открыв таким образом себя читателю как автора нашумевших сатир, решил подождать с печатанием поэмы, под которой мечтал поставить свое имя. Теперь же все можно отдавать в типографию без опасений. Даже тог, кто рукописи не подержал в руках или поленился их почитать, твердо знал, что сочинитель злых, безбожных и клеветнических сатир на людей почтенных и благородных — некий Антиох Кантемир, младший сын молдавского господаря, перешедшего на сторону Петра Великого, поручик Преображенского полка.

Что же, не так плохо придумано, решил Кантемир, просматривая рукопись. Сюжет достаточно оригинален. Сначала — дань восхищения Петру. Традиция, он ей следует. Все остальное — Кантемирово: бог узрел государя в его великих делах и решил, что ему место на небе, рядом с богом. Земля не достойна его. Бог приказывает архангелу Михаилу доставить Петра на небо. Но, зная, что утрата будет скорбна для России цветущей, бог велит Михаилу исполнить этот приказ лишь через год.

Архангел, облачившись в блестящие латы, захватив щит и меч, летит в преисподнюю и среди различных вредительных сил — там обитают Печаль, Старость, Нищета, Сон, Смерть, Болезни — отыскивает болезнь "чрезмерно люту":

Рассмотрев Странгурио, Михаил убеждается в его пригодности для умерщвления Петра, забирает с собой и летит в Петербург. Следуют набросок изображения русской столицы на берегу Невы и рассказ о встрече с Петром. Архангел отдает царя во власть Странгурио, обязав подвести жертву ко гробу не ранее чем через год, и возвращается в "чертоги небесные". Странгурио устремляется на Петра, гордясь, что смеет обладать "тем, ему же скипетр всего мира можно б дати…".

"В сущности, здесь только завязка поэмы. Мне предстоит изобразить год жизни Петра Великого, златой век России", — думал Кантемир.

Попытка обращения к прошлому не состоялась в тот вечер. Кантемир был раздражен, и каждая похвала Петру непроизвольно перемежалась обличением тех, кто не желал следовать заветам великого преобразователя России.

Как это ни странно, мысли о Варе не вдохновляли его. Образ первой невесты в России прочно соединился с унижением, им испытанным, о котором он никогда не забывал и которое долго еще помогало ему прийти в состояние творческого раздражения для написания сатир, но никак не мадригалов.

Рождество кончавшегося 1730 года прошло невесело. Даже обычного семейного обеда не получилось. Правда, Анастасия Ивановна с сестрицей Катей, как всегда, обедали у них, к концу обеда приехал Матвей, извинившись, что задержали дела, Сербана и Константина не было. Антиох обменялся понимающим взглядом с Марией. Да, при отце такого не могло бы случиться.

Семья незаметно разваливалась, как рой пчел, потерявший матку. Анастасия Ивановна всем своим видом демонстрировала терпение. Падчерица ее заметно раздражала, к пасынкам она была снисходительней, особенно к Матвею. Антиоха коробило фамильярное обращение старшего брата с мачехой. Маленькая Катя, лицом очень похожая на отца, не решалась говорить с этими старыми дядями, которых ей велено было называть братцами, и строгой тетей, именуемой сестрицей. Братец Антиох, правда, иногда улыбался ей, и лицо у него было доброе. Катя односложно отвечала, на его вопросы.

Вскоре после обеда Анастасия Ивановна приказала подать карету и откланялась. Матвей и Мария вышли проводить ее на крыльцо.

Антиох ушел к себе в кабинет. Давно уже он намеревался закончить четвертую сатиру "К музе своей". Написана она была вся, оставалось лишь повнимательнее присмотреться к стилю и составить необходимые пояснения для читателя. Эту работу он делал всегда не спеша, обстоятельно. Сочинитель только тогда сочинителем может называться, когда читателя имеет, думал он. Без читателя он все едино что вино без застолья. "Четвертую сию сатиру писал автор в начале 1731 года". "Да, так обозначу, — решил Кантемир. — Пока все сделаю, как раз новый год настанет. — И продолжал: — После первой книги "Петриды" и всех тех стихов, которые до сих пор народу известны. Причина сея есть, что хочет он с музою своею договор учинить, чтоб впредь сатир не писать, и резоны тому ставит, что бедственно ремесло есть людям смеятися, и можно от того пострадать; но напоследок признает, что нельзя ему сатиру не писать, хотя бы знал неведомо что претерпеть".

Аккуратнейшим образом Антиох выписывал строки, нуждающиеся, с его точки зрения, в пояснении. Прежде всего он счел нужным определить для читателя типы — каких людей он имел в виду, упоминая их имена в сатире.

Кантемир писал: "Под именем Клеоба означает сатирик человека суеверного, который с глупости думает, что богопротивное есть дело смеяться бороде, и говорит, что нечистый дух в авторе бранит так достойно чтительное лица украшение". Точно так же пояснил он другие имена, не торопясь, испытывая удовольствие от этой работы. Основной труд, требующий от него напряжения сил, исполнен. И нет еще расставания с полюбившейся работой, нет еще отчуждения от нее. Та же слитность воедино, та же причастность к каждой строке и в то же время состояние облегчения, словно после миновавшей опасности. Одновременно составление примечаний было для Антиоха началом беседы с читателем, мостком к нему.

Кантемир всегда выписывал целую строку текста, в котором нужно было пояснить имя или непонятное слово. Как же иначе? Слово вне текста все равно что раздетый человек посреди дороги. Не знаешь, какого он сословия, каких привычек и какого ремесла, из какой семьи и кто его знакомые.

Кантомир не без удовольствия прочитал такие знакомые стихи и, выписав последнюю строку, пояснил: "Т. е. нескладно в городе полевые писать песни, ибо рог — нолевой инструмент". Как говорится — не садись не в свои сани. Да, каждый должен заниматься тем, к чему у него лежит душа. Все написанное должно быть сообразно и соответствовать образу мыслей автора и душевному его настрою.

Закончив четвертую сатиру "К музе своей", Кантемир стал готовиться к отъезду в Англию. Одновременно он решил все-таки закончить "Петриду". Но работа не ладилась. Кантемир хорошо понимал, что ограничиться последним годом жизни Петра никак нельзя: обязательно потребуется исторический экскурс в прошлое. Для этого нужно изучить множество материалов, которых не было под рукою.

Между тем наступило лето, и Антиох так и не закончил поэму. В душе его каждый раз пробуждалось чувство особой ответственности за это творение, должное прославить не столько его, сколько Россию. В часы работы над "Петридой" Антиох чувствовал себя россиянином. Впрочем, это сознание никогда не оставляло его.

"Аще и росски пишу, не росска семь рода", — сказал он как-то в стихах.

Рода он был не русского, но родиной своей считал Россию, поэтому и писал только по-русски. Для Кантемира литературная деятельность всегда была формой гражданского служения России, служения, от сердца идущего. Как же о русской славе и о русских бедах, о национальных пороках можно было говорить по-французски или по-гречески? Они бы не дышали тогда, его творения, были бы мертворожденными.

В эти полгода множество различных нужд обрушивалось ежедневно на его голову. Антиох спешил все переделать до отъезда. Сестра Мария помогала ему в сборах сколько могла и часто чувствовала себя обессилевшей оттого, что легко забывались необходимейшие вещи, а гора коробов и корзин росла с каждым днем.

Нет, положительно нельзя было в такой обстановке создавать Петру I словесный памятник, и Кантемир вновь отложил поэму, к которой ему больше так и не удалось вернуться.

Мария, хорошо знавшая брата, поняла, в чем дело.

— Ты всегда тоскуешь, когда перестаешь писать. Радость тебе возвращают лишь твои стихи.

Антиох не возражал.

— Может быть и так. Но как сядешь за "Петриду", когда кругом такая суета сует?

— Да ты, случалось, и не в такой суете писал.

— То сатиры! Их тогда и сочиняешь хорошо, когда раздражение испытываешь!

— Вот и пиши на здоровье сатиры, а поэма подождет!

Решение, предложенное Марией, было удивительно просто.

— Пожалуй, — легко согласился Антиох и вдруг повеселел. — Я все обдумал. Сатира будет называться "На человека". Подобная сатира есть у Буало, где он доказывает, что из всех животных человек самый глупый. Я же покажу, что он не только глупее всех скотов, но еще злее всех зверей и дичее всякого урода.

— Ах, Антиох, — мягко возразила сестра, — разве нет на свете хороших людей, что ты позволяешь себе обличать сразу всех?

— Неужели и ты, сестрица, не понимаешь меня? Да, я хочу сказать, что злость свойственна человеку и что со дня сотворения мира на земле и десяти добрых людей не бывало. Это ведь просто стихотворный прием, подобный тому, который есть в сатире Буало. Тот говорит, что во всем Париже только трех честных жен счесть может! Не считал же Буало всех честных женщин в Париже! Человеком мы ведь не только доброго зовем, но и злого. Добрых же людей от злых я весьма отличаю и лишь злонравию досадить хочу, во всем угождая добродетели.

— Я понимаю тебя, братец, но опасаюсь, что другие не поймут и ты себе очень повредишь перед отъездом в Англию.

— Да ведь из-за сатир меня в Англию и посылают. Не все ли едино — одной сатирой меньше, одной больше! То есть я имею в виду тех, кто моею судьбою распоряжаться волен. Я же так полагаю, что меня за сатиры не наказывать надо, а подле себя держать, потому что цель моя — наставить людей на путь добродетели.

Мария решила не перечить брату и попрощалась с ним, пожелав ему спокойной ночи. Антиох поцеловал Марии руку и проводил ее до двери.

— Да, я опишу в этой сатире все пороки человека, — сказал он себе твердо, оставшись один. — Проехавши от Москвы до Перу, не найти столь злобного и глупого животного, как человек.

Сатирические образы, давно ждавшие своего воплощения, теснились в голове: купец в заплатанном кафтане, сидящий на сундуке, полном серебра, но исходящий завистью к судье, в руках которого власть; пахарь, завидующий вольной жизни солдата, получив мундир, горюет об утраченном крестьянстве… Все жаждут изменить свою судьбу, один завидует другому, однако, обретя желанное состояние, тотчас мечтает о прежнем. Такова завистливая натура человека. Не меньшего осуждения достойно его непостоянство. Кантемир писал не быстро и радовался, когда одна строка ровненько вставала вслед за другой:

Кантемир писал, пока не заболели глаза, которые всегда самым прозаическим образом сводили на нет его вдохновение. Он вспомнил настоятельные советы доктора не работать и не читать при свечах, а только при солнечном свете.

— Да где ж поспеть тогда что-нибудь сделать! — подумал Антиох. — Вон уже и теперь день заметно убавился, а ведь всего только август.

написал он и решил лечь, отложив окончание сатиры до завтрашнего дня.

Утро выдалось холодное, дождливое, совсем осеннее, но Кантемир неожиданно обрадовался дождю: можно было, сославшись на дурную погоду, не выезжать из дома и дописать начатое. В десятом часу, как всегда, к нему зашла Мария пожелать доброго утра и справиться о здоровье. Быстро взглянув на исписанные листы бумаги, она намеренно сдержалась, ни о чем не спросила. Сегодня ее больше волновал предстоящий визит брата к Черкасским. Мария заметно огорчилась, услышав, что брат не намеревается ехать со двора. Сестру все не оставляла надежда, что свадьба с Варей сладится до отъезда брата в Лондон и новый резидент поедет в Англию с молодой женой. Она очень досаждала брату этими разговорами. Антиох покорно терпел их, не решаясь нарушить ее надежд или не соблюсти привычный тон почтительности и уважения в обращении с сестрой.

— С тех пор как Варя узнала о твоем назначении в Англию, она стала проявлять к тебе заметно больший интерес, — сказала Мария.

Антиох уже не раз слышал от сестры эту фразу. В заботе о брате умная, деликатная Мария порой бывала бестактна. Ей казалось, что богатство принесет Антиоху необходимую для творчества свободу, избавит от частых унижений, которые он терпел из-за отсутствия средств. Ей не приходило в голову, что неудачи, преследующие брата, питают его творческую энергию, заставляя критически оценивать существующий порядок вещей и в конечном счете способствуя развитию его гения.

За право остаться в памяти потомков большей частью приходится платить лишениями при жизни. Это своего рода дань современникам, доставляющая им моральное удовлетворение, по-своему уравнивающая их с теми, чье духовное превосходство доставляет им столько страданий.

Мария поцеловала брата в висок, он поцеловал ее руку — они всегда так здоровались по утрам, — и вышла, распорядившись, чтобы ей подали завтрак в комнату. Антиох уже успел выпить кофе и намеревался приступить к работе. Первый час, а то и два ему всегда было трудно войти в то состояние, которое сопутствовало часам творчества накануне. Но он по опыту знал, что отступать не следует, иначе можно вообще никогда не дождаться вдохновения. Удача рождается в труде — это он знал твердо и не отступал, когда строки не желали укладываться в нужный тринадцатисложник. Более того: он был убежден, что легко слагаемые стихи — следствие ранее затраченного труда мастерства, пришедшего как награда за тяжелые всечасные упражнения.

— О непостоянстве желаний человека я написал, — сказал себе Кантемир, — теперь нужно обличить его злость, немыслимую у животных: лев на льва, медведь на медведя не нападают.

Написав четыре строки, Кантемир задумался. Жажда славы заставляет войнолюбца, имеющего и земли довольно, и богатство, вторгаться в чужие пределы, истреблять безжалостно целые народы. Еще удивительней то, что за эти деяния его прославляют, строят ему храмы, ворота, именуют богом. Но и те, у кого нет сил выступать открыто, живут не лучше. Завидуя сильным, они тайно копают им ямы к гибели, даже не извлекая никакой пользы для себя. Волк, терзая овцу, добывает себе пищу, бык защищается рогами от нападающих на него недругов. Жестокость зверей, в отличие от жестокости человека, вызвана жизненной необходимостью.

Да, зверям неведомо зло, которое один человек чинит другому. Звери, к примеру, не пишут доносов, не занимаются судебной волокитой, которая часто стоит жизни многим слабым, сиротам и вдовам. Даже милосердие человека имеет в основе своей корысть.

"Теперь о глупости, беспредельной человеческой глупости следует написать", — решил Кантемир.

написал он.

"И с годами только увеличивается", — усмехнулся Антиох. — Тому немало примеров. Один, добиваясь славы, кидается безрассудно в злобную и кровавую битву, другой влюбляется и ничего вокруг не понимает, третий видит счастье в карточной игре, четвертый — в пьянстве. Кантемиру живо представились офицерские попойки в полку. Он написал:

Распрощавшись с юностью, люди отнюдь не прощаются с пороками. Забыв о покое, они рвутся к чинам, к блестящей одежде, выгодной женитьбе. Даже старость не исправляет человека: обжорство, похоть, скаредность.

Скот никогда не станет гордиться перед другими чем бы то ни было, тем более тем, чем и не обладает вовсе, а человек — сколько угодно! Скоту несвойственно безделье и безрассудство. Все лето трудится пчела, чтобы быть сытой зиму. А человек? Нередко бездельничает, а затем жалуется: не на что жить!

— Ох, и достанется мне за эту сатиру ото всех, — сокрушенно покачал головой Антиох, но в глубине души был доволен.

Заключительные стихи он писал почти весело:

Антиох был уже достаточно опытным сочинителем, чтобы понимать, как недолговременна его сегодняшняя радость. Одно дело — завершение труда, тем более завершение с сознанием удачи, которое всегда приносит минуты наивысшей удовлетворенности, другое дело — холодные взгляды и поклоны, а то и просто открытая злоба, как только сатира начнет свою жизнь. Он давно решился не отступать, но все же невольно желал смягчить ожидаемые удары, смирить будущих своих обвинителей объяснением, что пороки людей, выставленные им на осмеяние, — следствие первородного греха Адама и Евы.

Кантемир подошел к окну. Он и не заметил, как наступили сумерки. Причудливо склонились к нему оранжевые гроздья рябины. Моросил дождь. Ветер срывал с деревьев ослабевшие листья и долго кружил их, прежде чем опустить на землю, затем через минуту вновь гнал их дальше и дальше, за ту черту, которую слабые глаза Антиоха уже не различали.

Было уже совсем темно, когда вошла Мария, без стука, с расстроенным лицом.

— Боже мой, что случилось? Что с вами, сестрица? — испуганно спросил Антиох.

Вытирая непрошеные слезы, Мария рассказала новость, которая до поры сохранялась в тайне. Оказывается, руки Варвары Черкасской домогался камергер Фридрих Казимир Левенвольде, приятель Остермана, брат обер-шталмейстера Карла Густава и обер-гофмар-шала Рейнгольда Левенвольде. Преданные Бирону люди, опора немецкой партии при дворе Анны Иоанновны, они были распорядителями нечаянных милостей государыни.

Князь Черкасский был в смятении. Зятя Левенвольде он боялся, отказать ему смелости не имел. Неизвестно, как приняла Варвара появление нового жениха и долго ли отцу пришлось добиваться ее согласия. Злые языки уверяли, что уговаривать не понадобилось — Левенвольде был кавалер хоть куда, а роль придворной дамы в Петербурге не из последних. "Согласна", — ответила Варвара, и в доме Черкасских произошло тайное обручение молодых.

Извещение об этой помолвке убрало для Антиоха последнее препятствие перед дорогой на Запад.