Поездка Есенина в Туркестан

«Каменно-железное чудище» А. Ширяевца
26 мая 1921 года

В детском читальном зале Туркестанской публичной библиотеки заведующая Александра Евгеньевна .Николаева рассказала молодым читателям о проведенной встрече с Сергеем Есениным. «На следующий день после выступления С. Есенина на вечере в библиотеке состоялось обсуждение, - вспоминала ее дочь Наталья Александровна Селуянова. - Мама сделала доклад для детей о творчестве Есенина и читала доступные им стихи о хлебе, о собаке и др., а мне больше всего понравилось о поезде («на лапах чугунных поезд»)» (54). Речь шла о поэме С. Есенина «Сорокоуст», написанной С. Есениным в августе 1920 года и ставшей популярной после ее публикации.

На квартире А. Ширяевца продолжались беседы о поэзии, роли поэта в общественной жизни. Сменилась тональность разговора. Есенин и Ширяевец стали лучше понимать друг друга. За время пребывания С. Есенина в Ташкенте постепенно менялось отношение к нему А. Ширяевца, для которого есенинский имажинизм стал представляться литературным течением, имеющий право на дальнейшую жизнь. Совпадали у них и некоторые оценки современных поэтов. Конечно, расхождения частично сохранились. Каждый из них остался при своем мнении, но это не повлияло на их дружеские отношения в будущем.

А. Ширяевец восторженно отзывался о дореволюционных публикациях С. Есенина. В 1918 году он писал: «Весь русский, молодец молодцом звонкоголосый Есенин. Он еще юноша, выступивший только в этом году своей «Радуницей», но какой крепкий голос у него, какая певучесть в чеканных строчках… Любимой невесте Руси подарены следующие строки одного из есенинских стихотворений, проникнутого почти юношеским восторгом преклонения перед чудесной родиной:

Если крикнет рать святая:

- Кинь ты Русь, живи в раю!

Я скажу: не надо рая,

Дайте родину мою!

Сергей Есенин свеж и юн. Он, как это принято говорить, «весь в будущем»… Происходят и будут происходить великие потрясения, неизбежные во время революции, когда добывается лучшая доля. Но что бы там ни было, мы спокойны за народ, пока шлет он нам таких песенников…» (54).

У Ширяевца меняется тональность в оценке творчества С. Есенина в первые годы после революции. Об известных ему произведениях Есенина он отзывался порой неодобрительно. Его не устраивала ни тематика, ни стиль, ни отношение автора к содержанию. Во всем видел нездоровое влияние есенинского окружения. В 1920 году после прочтения «Инонии» А. Ширяевец написал едкую пародию на Есенина:

Не хочу со старьем канителиться,

Имажинизма я соску сосу.

Я предсказываю: бог отелится!

Эй, торгуй, наша фирма, во всю! (25, с. 107).

А. Ширяевец был хорошо знаком с творчеством современных ему поэтов, каждого характеризовал со своей точки зрения. Он не любил лицемерить и угодничать. Хорошо знавший его поэт Семен Фомин писал: «Ширяевец был цельная и типично русская натура, в которой таилась уверенность в себе, в своей силе, прямота и правдивость, чуждая хитрости и лести. Он резал правду-матку в глаза и терпеть не мог фальши в какой бы то ни было форме. У него никогда не было внутренних противоречий и расхождений слов с делом. Вот это и ценил Есенин в Ширяевце» (55).

За последние два года А. Ширяевец написал объемный труд в 250 страниц, в котором иллюстрировал свои теоретически выводы большим количеством стихотворений поэтов различных школ и направлений. С. Есенин познакомился с рукописью. На титульной странице хорошим почерком было выведено: Александр Ширяевец. Каменно-железное чудище. О городе. Город, Горожанин, Поселянин в поэзии последней. 1920. Октябрь.

О содержании рукописи можно было догадаться уже при чтении первых строк: «Я буду говорить о Городе, о том Каменно-Железном Чудище, которое само по себе страшно не менее, чем его растленный хозяин и опекун - Капитализм, о блевотине, изрыгаемой этим чудищем в Райский Сад Искусства. Я хочу доказать, что Русское искусство начинает издавать мертвый дух оттого, что оно зарождается в каменно-железном чреве Города, оттого что навсегда отвернулось от чудотворных ключей родной матери-Земли. Перед нами встанет с искаженным от боли и бешеной злости лицом Горожанин, но встанет также исполикий сын Земли, встанут и не изменившие Земле. Нам будет видно, как губителен, как страшен и неумолим железно-каменный зверь. Начинаю…» (56).

В рукописи А. Ширяевца представлены стихотворения В. Брюсова, С. Городецкого, В. Горянского, А. Блока, А. Рославлева, И. Северянина, С. Черного, З. Гиппиус, В. Инбер, М. Моравской. Он специально подбирал тексты, по которым можно судить о пагубном влиянии промышленного города и городской культуры на нравственность, веру и другие благородные чувства людей. С явным негодованием А. Ширяевец отзывается о поэзии, по его мнению, «ошалелых людей», к которым он отнес В. Хлебникова, В. Маяковского, В. Шершеневича, А. Мариенгофа, Н. Соколова, О. Розанову. Их творческие пророчества А. Ширяевец сравнивает со строительством домика из опилок, вряд ли предполагающего долгое существование. «Ладья нового искусства, - читал С. Есенин мнение друга, - руководимая столь опытными кормчими как Маяковский, Хлебников и Шершеневич и К, ткнулась в берег, и вот, на навозной благоухающей куче, по указаниям итальянского архитектора Маринетти поставлен домик из опилок, под вывеской «футуризм» и «имажинизм». Для того, чтобы убедиться, что домок вышел действительно славненький, перейдем от узывчиво вопящих девок к обитателям этого дома, сделаем последнее обозрение, прислушаемся к пророческим голосам, вопящим не менее узывчиво. Должен добавить, что на славненьком домишке золотыми буквами искрится огненный завет великого архитектора Маринетти: «БУДЕМ ДЕРЗКО ТВОРИТЬ БЕЗОБРАЗИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ И УБЬЕМ ВСЯКУЮ ТОРЖЕСТВЕННОСТЬ… НУЖНО ПЛЕВАТЬ КАЖДЫЙ ДЕНЬ НА АЛТАРЬ ИСКУССТВА…» (56, с. 240).

Проповедникам новых течений в литературе в рукописи А. Ширяевца противопоставлены крестьянские поэты С. Клычков, Н. Клюев, П. Карпов, П. Орешин, М. Артамонов, С. Фомин, которые в своем творчестве сохраняют связь с богатым народным поэтическим наследием. В своей любви к русским традициям А. Ширяевец не чурается и некоторой идеализации реальной жизни русского народа. Отказаться от признания истинных корней своего поэтического творчества он не мог. В свое время он ответил В. Ходасевичу на подобные упреки: «Отлично знаю, что такого народа, о котором поют Клюев, Клычков, Есенин и я, скоро не будет, но не потому ли он и так дорог нам, что его скоро не будет? И что прекрасней: прежний Чурила в шелковых лапотках, с припевками да присказками или нынешнего дня Чурило в американских штиблетах, с Карлом Марксом или «Летописью» в руках, захлебывающийся от откровенных там истин? Ей-богу, прежний мне милее! Пусть уж о прелести современности пишет Брюсов, а я поищу Жар-птицу, поеду к тургеневским усадьбам несмотря на то, что в этих самых усадьбах предков моих били смертным боем» (57).

В рукописи есть специальный раздел, посвященный Сергею Есенину, который был многозначительно озаглавлен «Блудный сын». С. Есенин прочитал внимательно: «Блудным сыном или падшим ангелом можно назвать Сергея Есенина, «Рязанского Леля», златокудрого полевого юношу, загубленного Городом. Шел Сергей Есенин по Рязанским полям со свирелью нежной, и таковы были полевые, весенние песни его:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется – на душе светло.

Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,

Сядем в копны свежие под соседний стог.

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,

Хмельному от радости пересуду нет.

Не отнимут знахари, не возьмет ведун –

Над твоими грезами я и сам колдун.

Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,

Унесу я пьяную до утра в кусты…

Много хороших песен спел Есенин, пока припадал на родную траву, заливалась свирель – не наслушаешься. Радовал всех! Но дошел златокудрый юноша до «гулких улиц столиц», натолкнулся на хороших людей – много их в Городе. Увидел Мариенгофа – цилиндр тот примеряет – в «Анатолеград» хочет отплывать; Шершеневича многодумного - к Соломону приглядывался зорко Вадим Габриэлович, и, готов быть апостолом имажинизма, галстук на двенадцать номеров завязывает, - и еще много кое-кого и кое-чего увидел Есенин и… и началось «преображение» Сергея Есенина…

Вот «обновленная» граница его души:

Не устрашуся гибели,

Ни копий, ни стрел дождей, -

Так говорит по Библии

Пророк Есенин Сергей.

Время мое приспело,

Не страшен мне лязг кнута.

Тело, Христово тело

Выплевываю изо рта…

…Одним словом, пообещав град Инонии … с Кузнецкого моста, Сережа переселился в кафе – обсуждать вкупе с Толей и Димой план мирового переустройства…Не знаю, зрит ли Господь «словесный луг» Есенина, но думаю, что хороший хозяин и овцы паршивой на такой луг не пустит…

Сережа, Сережа, не больно ли ножкам резвым – расстояние-то ведь довольно приличное – Москва – Египет! Валяй уж и за Египет - Шершеневич и Мариенгоф одобрят весьма и поаплодируют, только каково это родственничкам да друзьям твоим. А свирель-то в кафе валяется, а Рязанские поля-то без Алеши Поповича остались… Не пора ли припасть опять на траву, а? Пророки-то ведь не из кафе выходят… -Вернись!…» (56).

Резко о Есенине автор рукописи скажет в разделе, где приводится характеристика творчества Сергея Городецкого и Любови Столицы: «Есенин постыдно променял свирель Леля на хриплую трубу «нового искусства», бросив свои поля…» (56).

Есенин понимал, что Ширяевец написал это не для того, чтобы обидеть своего друга, а в надежде, что Есенин одумается и уйдет от своих собратьев-имажинистов. Приходилось вновь и вновь растолковывать основные положения имажинизма, не скрывая при этом своего критического отношения к творчеству других поэтов-имажинистов.

Есенин поставил последнюю точку в споре с ташкентским другом по поводу существующих в творчестве Ширяевца поэтизированных представлений о Руси, напоминающие предания о сказочных Кижах. Основным теоретиком этих иллюзорных взглядов был Николай Клюев, в свое время заметно повлиявший на творческое становление Есенина и Ширяевца.

Есенин был уверен, что реальная Русь совсем иная, что ее прогресс будет опираться не на иллюзии, а на живой русский ум, смекалку и веру в свои силы. Ширяевец с этим не соглашался. В его творчестве отчетливо звучала тоска по утраченной патриархальной крестьянской Руси. В стихотворении «Китеж» показана сцена отражения в озере несуществующего града Китежа, где под звон церковных колоколов ходят люди в одеждах прошлых лет, тем самым внешне отличаясь от иноземных гостей. В письме 26 июня 1920 года Есенин призывал своего друга: «Потом брось ты петь эту стилизованную клюевскую Русь с ее несуществующим Китежем и глупыми старухами, не такие мы, как это все выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Все это, брат, было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки? Пусть уж нюхает Клюев, ему это к лицу, потому что от него самого попахивает, а тебе нет.» (VI, с. 113).

Переубедить Ширяевца было трудно. Свою поэтическую программу он продолжал отстаивать как в своем теоретическом исследовании, так и в публичных спорах о лирике. В одном из стихотворений Ширяевец писал:

Напев жалейки грустно-хлипкий,

Ключи подземные криниц

Не променяю я на скрипки

И на шампанское столиц!

Я иноземные огарки

Не стану нюхать-смаковать!

На что Венеции мне арки! –

Пойду с жалейкой полевать!

И, с песней странствуя по весям,

Я миг заветный улучу

И запалю до поднебесья

Родную Русскую свечу! (58).

Прочитав рукопись А. Ширяевца о пагубном влиянии городской культуры на традиционно национально русскую, Есенин не стал скрывать своей оценки. О своем видении роли поэта в обществе он кратко выразил в надписи на 1-ой странице подаренной А. Ширяевцу книжке «Исповедь хулигана»:

«Александру Васильевичу Ширяевцу с любовью и расположением С. Есенин. Я никогда не любил Китежа и не боялся его, нет его и не было так же, как и тебя и Клюева. Жив только русский ум, его и люблю, его кормлю в себе, поэтому ничто мне не страшно, и не город меня съест, а я его проглочу (по поводу некоторых замечаний о моей гибели)» (VII (1), 201).

Постепенно, после длительных бесед и споров, А. Ширяевец стал приходить к мнению, что С. Есенин заметно отличается по своим теоретическим взглядам от остальных имажинистов. Тем не менее, резкие критические оценки о московских имажинистах он не изменил.

Не все в творчестве А. Ширяевца удовлетворяло и С. Есенина. При высокой оценке его стихов, написанных на российскую тематику, С. Есенин, прочитав изданный в Ташкенте в 1919 году сборник стихов А. Ширяевца «Край солнца и чимбета: Туркестанские мотивы», откровенно писал другу: «Пишешь ты очень много зрящего. Особенно не нравятся мне твои стихи о востоке. Разве ты настолько уж осартился или мало чувствуешь в себе притока своих родных почвенных сил?» (VI, с. 113).

После краткого знакомства с подлинным Востоком С. Есенин стал лучше понимать те условия, в которых жил и занимался литературной деятельностью А. Ширяевец, по воле судьбы оказавшийся отрезанным на большой срок от своей этнической Родины. После смерти А. Ширяевца С. Есенин говорил В. Вольпину, что «до поездки в Ташкент он почти не ценил Ширяевца и только личное знакомство и долгие беседы с ним открыли ему значение Ширяевца как поэта и близкого ему по духу человека, несмотря на все кажущиеся разногласия между ними» (4, с. 426).