Последний шаг

ДНЕВНИК МАРИИ АНГЕЛИНИ

В соседней комнате тикали настенные часы. Поглядывая незаметно на циферблат своих наручных, Лучиан ждал, что через секунду-другую, то есть когда минутная стрелка дойдет до цифры шесть, раздадутся гулкие, напоминающие звук гонга удары.

— Благодарю вас, — тихо проговорила Мария Ангелини. — Я верила в честность моего сына, хотя… Я счастлива, что могу закрыть глаза со спокойной душой.

И вот в тишине гостиной раздался бой часов. Некоторое время звуки плыли в воздухе, ударяясь о стены и мебель. Лучиан слушал их с какой-то детской восторженностью.

— Извините, я хотела бы еще раз посмотреть на фотографию, — сказала Мария Ангелини.

Лучиан протянул ей фотографию, и она, как и в первый раз, стала рассматривать ее с нескрываемым интересом.

— Нет-нет, это не он, я не могу ошибиться. Человек, выдавший себя за полковника госбезопасности, был лет шестидесяти, с белыми редкими волосами, мелкими чертами лица. Никакого сходства с этой фотографией…

«Еще один, — помрачнел Лучиан. — Кто такой? Выдал себя за Пантази, но не Пантази, ведь бывший шпион, каким я видел его в воскресенье вечером, слишком стар, чтобы его можно было принять за кадрового офицера. Значит, он не Пантази, но назвал его номер телефона. И это в то время, как старый шпион жил у супругов Монолиу под другим именем. Чтобы мне провалиться на этом месте, если я что-нибудь понимаю!»

— Пять дней назад…

Черное платье, абсолютно седые, собранные сзади в пучок волосы еще больше подчеркивали бледность Марии; Ангелини. Она стоически перенесла все, что узнала из послания сына, расстрелянного в 1944 году за измену родине.

— Он предъявил какой-нибудь документ?

— Показал какую-то картонку, но, честно говоря, я не придала этому значения.

— Что он хотел от вас?

— Он меня предупредил, что госбезопасности известно последнее желание Кодруца и что в один из дней, когда исполнится двадцать лет после смерти Кодруца, ко мне придет человек, который от имени друзей моего сына попросит меня не передавать конверт властям, а уничтожить его… Потом он просил, чтобы я нашла предлог оттянуть время и сразу же позвонить ему, что я, как вы знаете, и сделала. Завтра, во второй половине дня, Павел Дюган придет за конвертом. Как мне быть дальше, не знаю.

— Не беспокойтесь. Мы не оставим вас одну. Завтра мы будем вместе с вами.

— Да я не боюсь, — будто нехотя, по обязанности улыбнулась женщина. Когда она заговорила вновь, в ее голосе звучало недоверие и даже обида: — Неужели вы никогда не слышали о процессе Кодруца Ангелини? Как это возможно? И о группе «Про патрия» не слышали? — Слова «Про патрия» она произносила очень осторожно, словно боялась допустить ошибку.

— Пока нам известно только то, о чем написано в завещании, если можно так назвать послание вашего сына.

— Невероятно! — воскликнула Мария Ангелини с удивлением и в то же время с горечью.

— Поэтому мы очень полагаемся на вашу доброжелательность и, конечно, на вашу память, — с неподдельной искренностью обратился к ней Лучиан.

Мария Ангелини сидела прямо, положив руки на стол, и строго, с упреком смотрела на офицера. «Нет, она не станет говорить, — заключил про себя Лучиан. — И я ее понимаю». Все же он продолжал излагать просьбу:

— Чтобы выполнить последнее желание Кодруца Ангелини, нам необходимы сведения, данные, которые помогли бы направить наши усилия по правильному пути.

Сидевшая неподвижно, с выражением глубокого страдания на бледном лице Мария Ангелини была воплощением материнской скорби. В установившейся тишине Лучиан снова услышал тиканье настенных часов, и у него появилось такое чувство, что в соседней комнате бьется огромное сердце, отмеривая жизнь ровными механическими ударами.

Вдруг Мария Ангелини решилась и заговорила:

— Ему было тридцать шесть лет, когда его приговорили к смерти и расстреляли… Но расстреляли ли?

Лучиан с удивлением услышал от Марии Ангелини о существовании подобной дилеммы.

— Он мог спастись, если бы… — Будто напуганная собственным голосом, женщина замолчала, пытаясь справиться с охватившим ее волнением. Она собралась с духом и продолжила: — …Если бы он обратился к королю… Но Кодруц был человеком сильным и гордым. Он не послушался совета адвоката. Мои просьбы и слезы также не подействовали. Он с вызовом встретил удары судьбы… Господи, я сама не знаю, что правда, а что ложь в его жизни!

Чтобы Мария Ангелини не раздумывала долго над собственными словами, Лучиан тут же задал ей вопрос:

— В чем его обвинили?

— В измене родине, народу, в том, что он занимался шпионажем в пользу противника. — Женщина страдальчески усмехнулась: — Кодруц — изменник родины! — Движимая какой-то своей мыслью, она взяла со стола копию прощального послания сына, которую принес Лучиан, и перечитала. Ее глаза наполнились слезами. Помахав бумагой в воздухе, она воскликнула: — Это была инсценировка! Я с самого начала знала, что это инсценировка!

— Вы, случайно, не помните, в каком году ваш сын стал сотрудником секретной информационной службы? — попытался Лучиан направить разговор в желаемое русло.

— После того как вернулся из Англии, в тридцать девятом году. Знаете, Кодруц окончил юридический факультет, а дипломную работу защищал в Кембридже, и защитил блестяще. Морузоф лично принял его и пригласил работать у них. Может, вы слышали о Морузофе? Его убили легионеры в ноябре сорокового года.

«Интересно! Даже очень интересно! — оценивал Лучиан поступающую информацию. — Защищает диплом в Кембридже, Морузоф лично приглашает его… Не исключено, что Кодруц Ангелини стал агентом секретной информационной службы еще до поездки в Англию».

— Вам, видимо, пришлось пойти на большие жертвы, чтобы отправить сына на учебу в Англию?

— Нет, никаких жертв не потребовалось. Он был исключительно способным мальчиком и поэтому получал стипендию из королевского фонда.

— Вы присутствовали на процессе?

— Нет, процесс шел при закрытых дверях, в обстановке большой секретности. Членов семьи в зал заседаний не допустили.

— Вашему сыну были предъявлены серьезные обвинения. Как он вел себя на процессе?

Мария Ангелини тяжело вздохнула, казалось, у нее на глазах вот-вот снова появятся слезы. Лучиан заметил, как она крепко сжала белые, все в синих прожилках, руки.

— В этом-то и дело! Это просто какой-то узел! Затянутый узел! Кто теперь сможет его развязать? Мне говорили, что на процессе Кодруц признал себя виновным и ничего не предпринял для своей защиты. Одно дело — процесс, другое дело — письмо сына! — Она с грустью покачала головой: — Так был он виноват или нет? Где же правда?

«И я хотел бы знать правду», — подумал Лучиан.

— Как к вам попал конверт?

Мария Ангелини ответила не сразу. Она сидела, глядя перед собой невидящими глазами, словно совсем забыла о присутствующем в комнате офицере.

«Мой вопрос встревожил ее? — спрашивал себя Лучиан. — Или мне это только показалось?» Он удивился, увидев, что женщина вдруг поднялась и направилась к старинному черному комоду, стоявшему в столовой. Лучиан растерялся: может, ему пора уходить? Но она подала знак оставаться на месте, потом извлекла из ящика комода какую-то старую тетрадь и медленно вернулась на место. На этот раз она заговорила, не ожидая наводящих вопросов:

— После приведения приговора в исполнение меня пригласили в военный трибунал, где господин прокурор Владимир Протопопеску передал мне письмо от Кодруца. В него был вложен какой-то запечатанный конверт. — Мария Ангелини закрыла глаза, лицо ее еще больше побледнело. — Я помню его наизусть. Вот что было в нем: «Дорогие мои, когда исполнится двадцать лет после моей смерти, прошу вас передать соответствующим властям этот конверт. Еще прошу вас сохранять в тайне наличие этого конверта и спрятать его в надежном месте. Это мое последнее желание. Не оплакивайте меня. Прощайте. Я люблю вас».

Мария Ангелини открыла глаза. Лучиан заметил в глубине их безграничную боль. Волнение женщины передалось ему. Несколько минут протекли как минуты молчания в память о павших.

— По правде говоря, уважаемый товарищ капитан, — заговорила она через некоторое время, — это последнее, правда до сих пор не понятное мне, желание сына только и удерживало, меня в жизни. Я счастлива, что, несмотря на возникавшие у меня некоторые сомнения, сумела выполнить его желание. — Она рассеянно полистала тетрадь и сказала: — Объяснение найдете здесь! У вас есть еще вопросы ко мне?

— Ваш сын жил с вами, здесь? — поинтересовался Лучиан, рассчитывая в случае утвердительного ответа осмотреть комнату, где обитал бывший агент П-41.

— Нет. Вернувшись из Кембриджа, он снял однокомнатную квартиру возле университета, на последнем этаже… шестом или седьмом, не помню сейчас.

— Вы посещали его?

— Редко. Он был очень занят и поэтому просил меня звонить ему, прежде чем прийти.

— Что стало с квартирой, с его вещами?

— Сразу после ареста в его квартире произвели тщательный обыск. — Вдруг Мария Ангелини заговорила более энергичным тоном: — Видите эту тетрадь? В ней вы найдете ответы на многие интересующие вас вопросы. — Она пододвинула тетрадь офицеру, добавив: — Я уверена, что она будет для вас полезна…

— Значит, я могу взять ее с собой?

— Конечно. Это своего рода хроника событий того времени, — пояснила она. — Все же, если у вас будут вопросы, я к вашим услугам.

Улыбка признательности появилась на напряженном лице Лучиана. «Только матери могут найти в себе столько сил», — подумал он с теплотой.

— Ваш сын был женат?

Мария Ангелини помрачнела — вопрос ей явно не понравился.

— Нет. Но у него была более или менее постоянная связь с замужней женщиной.

Беседа была неожиданно прервана появлением женщины в халате из синей, чем-то напоминающей бархат ткани.

— Маман, — обратилась она к Марии Ангелини с явным французским акцентом, — ты уверена, что должна говорить им все? — Она нервно сжимала пальцы и смотрела на мать с беспокойством.

— Да, я думаю, что этим людям можно сказать все! — без колебаний ответила Мария Ангелини.

— Маман, ты понимаешь, что делаешь? Зачем тревожить мертвых?

Лучиан с удивлением следил за этим неожиданно завязавшимся диалогом. «Значит, она таилась где-то рядом и подслушивала. Видно, у нее нервы не в порядке. Еще не старая… Каких-нибудь пятьдесят — пятьдесят пять», — определял Лучиан, изучая появившуюся в комнате женщину.

— Твоего брата поставили к стенке как изменника родины…

— Знаю! — бросила в ответ дочь. — Но мы уже достаточно пострадали из-за этого.

— Запомни раз и навсегда: твой брат не был изменником родины!

Голос Марии Ангелини звучал страстно, и Лучиан подумал, что вчера в управлении он неспроста сравнил ее с Лучией Стурдзой Буландрой.

— Маман, ведь был процесс, он признался…

— На, читай, — протянула ей мать копию послания Кодруца Ангелини.

— Не хочу я больше ничего читать! — Дочь стремительно повернулась и направилась в соседнюю комнату.

— Стой! — резко окликнула ее мать. — Хоть представься гостю!

— Албушою, Сэфтика Албушою, — отрекомендовалась та, обернувшись к офицеру раскрасневшимся от возбуждения лицом.

Лучиан поднялся, назвал свое звание, фамилию. В следующее мгновение Сэфтика Албушою скрылась в соседней комнате.

— На чем мы остановились? — спросила Мария Ангелини. — Да, о Кодруце… — Голос ее теперь был тихим, неуверенным. — К моему великому огорчению, он поддерживал связь с замужней женщиной — Нормой Тейлор, звездой из театра «Алхамбра». Не слышали о ней? Вы тогда были слишком молоды…

Мария Ангелини опустила голову и закрыла глаза, будто она устала и ей захотелось вздремнуть. Лучиан заметил, как подрагивают ее руки, и подумал, что ему пора уходить: он и так слишком злоупотребил добрым расположением этой женщины, уже пожилой и, кроме того, находящейся во власти глубокой печали. Но разговор оказался незаконченным. Мария Ангелини резко подняла голову и проговорила сквозь зубы, с ненавистью в голосе:

— Так вот, эта любовница Кодруца была свидетелем обвинения на заседании военного трибунала. Что я могу сказать? Она была единственным свидетелем. Потаскуха! Мой бедный мальчик! Вы понимаете, как он страдал, прежде чем расстаться с жизнью? Ведь именно на основании ее показаний его приговорили к смерти. Боже мой! Боже!

— Вы ее знали? Говорили когда-нибудь с ней?

— Один только раз после процесса я искала ее. Я хотела лишь, чтобы она увидела меня в трауре. Вы слышали о Панайтеску-Слэнике?

— Политикан из национал-царанистов? — вспомнил Лучиан.

— Да, и, кроме того, крупный помещик… Она была его женой. Жили они на Римской улице. Я пошла к ней. Мне открыла субретка и сказала, что госпожа уехала за границу. Я ей не поверила. Пошла в театр. Но там мне тоже сказали, что она уехала в Германию. Потом она появилась в моем доме в сорок шестом году… — Мария Ангелини остановилась и едва слышно прошептала: — Все! Хватит! Оставим до другого раза… А потом, я же вам отдала тетрадь…

Старая женщина тяжело, с приглушенным стоном поднялась. Губы у нее посинели. Лучиан испугался, как бы ей не стало плохо. Но Мария Ангелини выпрямилась и вновь обрела величественную осанку: казалось, к ней вернулись силы.

Лучиан пошел вслед за ней к выходу, но вдруг увидел на стене фотографию красивого мужчины в охотничьем костюме:

— Это ваш муж?

Женщина с гордостью посмотрела на фотографию и грустно проговорила:

— Если бы он был жив, наш Кодруц не попал бы под военный трибунал. Он оставил меня вдовой с двумя детьми в тридцать четвертом. Так было угодно богу…

— Но я не вижу ни одной фотографии вашего сына, — удивился Лучиан.

Мария Ангелини ничего не ответила, а лишь печально покачала головой и без всяких объяснений направилась к двери. Лучиану ничего не оставалось, как распрощаться. Уходя, он еще раз взглянул на нее, и выражение отчужденности, почти враждебности, вдруг появившееся на ее бледном лице, смутило его.

Закрыв глаза, полковник Панаит слушал рапорт капитана Визиру. Слева от него Фрунзэ, опершись локтями о стол, не сводил взгляда с раскрасневшегося лица товарища. Рассказ о судьбе Кодруца Ангелини захватил его.

— Ангелини находился в связи с замужней женщиной, — подчеркнул Лучиан, — с Нормой Тейлор, звездой из «Алхамбры». Вы слышали о ней?

В разговор вмешался Фрунзэ:

— Я… я слышал о Норме Тейлор.

Полковник открыл глаза и, посмотрев на Фрунзэ долгим взглядом, удивленно произнес:

— Хм, ведь хвастаешься?

— Нет, не хвастаюсь, товарищ полковник, — защищаясь, ответил Фрунзэ.

— Может статься, что у тебя и с ней был роман? — рассмеялся Лучиан.

Полковник не принял шутку и перешел на серьезный тон официального допроса:

— Где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Нормой Тейлор?

— Мне тогда было тринадцать лет…

— Да, немного зеленоват! — усмехнулся Панаит.

— Уже тогда я был большим любителем варьете. Чаще всего я пробирался в летний театр. Действительно, Норма Тейлор выступала в «Алхамбре». Она считалась звездой первой величины. Божественно красивая! А как она пела и танцевала!.. На сцене появлялась скорее раздетой, чем одетой. Если хорошенько подумать…

— А ты подумай, капитан, времени у тебя достаточно, — то ли в шутку, то ли всерьез посоветовал Панаит.

— Насколько я припоминаю, Норма Тейлор не румынка. У нее был какой-то странный акцент… По-видимому, она родом из Англии или из Германии.

— А после двадцать третьего августа ты слышал о ней? — поинтересовался полковник.

— Какое-то время она играла в «Алхамбре», потом перешла в «Савой». Знаете, возле Главного почтамта, на улице Виктории? Если не ошибаюсь, в сорок пятом или в сорок шестом она неожиданно покинула сцену.

— Осенью сорок шестого? — к удивлению Панаита и Фрунзэ, уточнил Лучиан.

— Ты ведь вроде утверждал, что ничего не слышал о ней, — поддел его Фрунзэ.

— Я и не отказываюсь от своих слов, — с улыбкой ответил Лучиан. — Зато я слышал о ее муже, Кристиане Панайтеску-Слэнике.

— Ну вот так, по крупице — тут воспоминание, там признание, — мы и восстановим историческую канву, — обрадовался полковник. — У вас есть что дополнить?

— По дороге в управление, — сообщил Лучиан, — я перелистал дневник Марии Ангелини. Ее записи очень интересны. Неплохо было бы прочитать, их вместе.

Полковник согласился:

— Читайте, капитан Визиру.

Лучиан раскрыл тетрадь, откашлялся и начал читать:

— «Я решила записывать в эту тетрадь все, что произошло и происходит в связи с трагической смертью Кодруца. Сегодня, через семь дней после похорон, я получила письмо. Меня пригласили в трибунал, в кабинет военного прокурора майора Протопопеску. Меня предупредили, чтобы я пришла одна, без сопровождающих. Я посоветовалась с адвокатом Камилом Леордяну, как мне следует поступить. По его мнению, надо сделать так, как от меня требуют. Прокурор, приблизительно моих лет, сказал мне прямо: «Госпожа, по законам страны и по должности мне пришлось присутствовать при казни вашего сына. Что я могу сказать матери, сердце которой разрывается от боли? Слова здесь излишни… Вот, госпожа, письмо, в котором, по всей видимости, содержится последнее желание Кодруца Ангелини».

Его почерк я узнала сразу. Письмо было адресовано мне. Я хотела вскрыть конверт там же, при прокуроре, но он меня остановил и посоветовал распечатать его дома. Мы были в кабинете одни, и я спросила: «Господин прокурор, вы убеждены в том, что мой сын предал родину?» Он мне объяснил, что не был членом трибунала и не знакомился с материалами дела, и порекомендовал через некоторое время попытаться поговорить с председателем трибунала господином полковником Бэлтэцяну».

Полковник прервал Лучиана:

— До сих пор нам встретились три фамилии. Капитан Фрунзэ, вы записали их?

— Да, товарищ полковник. Адвокат Камил Леордяну, майор Владимир Протопопеску, военный прокурор полковник Бэлтэцяну.

— «Затем, — продолжал чтение Лучиан, — мне сказали, что осужденный Кодруц Ангелини мужественно встретил смерть. «Почему тело сына мне передали в закрытом гробу? — спросила я его. — Это и не по-христиански, и незаконно». Ему, видно, стало жаль меня, и он хотел прекратить нашу беседу, но я попросила не щадить меня, умоляла сказать всю правду. «Ваш сын попросил нас сделать именно так… Он не хотел, чтобы вы увидели его раны».

Фрунзэ вдруг поднял руку.

— Что ты хочешь сказать, капитан? — подбодрил его полковник.

— Дело слушалось при закрытых дверях. Семье передали закрытый гроб. Возможно, и материалы дела уничтожены, — высказал свое соображение Фрунзэ.

— Понимаю, куда ты клонишь. Все же, по-моему, пока рано проводить какие-либо параллели, — заключил полковник.

— Я лично считаю нормальным, — высказал свою точку зрения Лучиан, — желание Кодруца Ангелини, чтобы его тело было передано семье в закрытом гробу.

— И я так считаю. Даже постороннему не очень-то приятно видеть изрешеченное пулями тело, тем более матери, — согласился Панаит и подал знак Лучиану читать дальше.

— «Передо мной был человек, который присутствовал при казни и видел Кодруца в последние мгновения его жизни. У меня не хватило сил подняться и уйти. Я спросила, где и в каком часу расстреляли Кодруца. Так я узнала, что казнь состоялась в тюрьме Жилава на рассвете, четверть шестого. «Ему дали причаститься?» — спросила я. «Присутствие на месте казни священнослужителя обязательно по закону, — пояснил он мне. — На месте казни был военный священник Софроние Пенеля».

Фрунзэ поспешил записать и это имя.

— «Дома я вскрыла конверт и прочла несколько прощальных строчек от Кодруца. Увидела я и второй, запечатанный конверт, на котором было написано…» Следует знакомый нам текст, — пояснил Лучиан, — я его опускаю. «…Прошло десять дней со дня похорон. Стоял ясный, солнечный день. Я вспомнила, что Кодруц и родился в такой же день. Меня огорчило, что в день его похорон на кладбище Беллу собрались только члены семьи и лишь один знакомый Кодруца по лицею — Жак Попа. Каким образом и от кого он узнал о похоронах? Ведь власти запретили нам давать объявление в газете. А потом, Жак никогда не был близким другом Кодруца, я даже не слышала, чтобы сын когда-нибудь произносил его имя. Но печаль Жака была искренней. А где же друзья Кодруца? И были ли у него настоящие друзья? Что я знала о жизни Кодруца в последние годы? Почти ничего. Разве только то, что его любовницей была Норма Тейлор. Мерзавка! После того как из-за ее показаний Кодруца приговорили к смерти, у нее хватило совести послать на могилу венок из красных гвоздик с белой лентой: «От любимой, которая тебя никогда не забудет. Н. Т.»

Фрунзэ тихо, как будто боясь нарушить воцарившуюся в кабинете тягостную тишину, проговорил:

— Как бы там ни было, но Норма Тейлор хоть таким образом присутствовала на похоронах.

— Конечно! — откликнулся Панаит с возмущением и заключил: — Ей надо было довести до конца «дело»…

Фрунзэ глубоко вздохнул. Полковник поинтересовался, что его гнетет.

— Вспомнил, какой я видел однажды Норму Тейлор. Она танцевала в «Алхамбре», — признался Фрунзэ. — Белокурая, стройная, ноги длинные, словно выточенные из мрамора.

Лучиан хотел продолжить чтение, но полковник попросил его подождать немного. Он написал несколько строчек в блокноте, потом вызвал дежурного, протянул ему вырванный из блокнота листок и приказал:

— Узнайте, нет ли в архиве каких-нибудь данных по этим вопросам.

— «Гроб из Жилавы сопровождал агент Ницэ Марин, — читал дальше Лучиан. — Он не постеснялся заявить мне, что начальство приказало ему наблюдать за гробом и погребением. Но вел он себя деликатно и ни во что не вмешивался. Кроме него, со службы Кодруца никого не было. Кому нужно, провожать в последний путь предателя? Агент оставил нас лишь после того, как увидел, что могильщики кладут на могилу венки. Жак Попа был с нами до последней минуты.

В тот же день, вечером, после поминок, к нам пришел молодой мужчина. Протянув мне свою визитную карточку, он объявил, что хотел бы поговорить со мной с глазу на глаз. Звали его Маноле Брашовяну. Он был назначенным адвокатом моего сына…»

— Запишите и эту фамилию, капитан Фрунзэ! Кто знает, может, он еще жив, — прервал чтение Панаит.

— Ма-но-ле Бра-шо-вя-ну, адвокат… — по слогам повторил Фрунзэ, делая пометку в своем блокноте.

— «Мы прошли в спальню, где за стопкой книг я спрятала оставленный Кодруцем конверт. Выразив мне соболезнования, адвокат объяснил цель своего визита. Он пришел не от себя, а по поручению военного трибунала. Он сообщил мне, что на основании решения трибунала завтра, в девять часов утра, на квартиру осужденного прибудет представитель трибунала, чтобы произвести конфискацию его движимого и недвижимого имущества, и что я вместе с ним должна там присутствовать. Сообщив мне это, он хотел тут же уйти, но я со слезами на глазах уговорила его рассказать, как проходил процесс и как вел себя Кодруц. Он попытался увильнуть от ответа, но в конце концов сказал, что против Кодруца были выдвинуты тяжелые обвинения в измене родине, в шпионаже в пользу врага. Он также добавил, что били представлены неопровержимые доказательства вины Кодруца и что в условиях войны приговор мог быть только один — расстрел. Кодруц с гордостью признал, что занимался шпионажем против рейха, и поэтому ему, как адвокату, было очень трудно защищать его. Он смог лишь формально выдвинуть смягчающие вину обстоятельства. После зачтения приговора Кодруц воскликнул: «Да здравствуют Объединенные Нации!» — и категорически отказался обратиться с просьбой о помиловании к его величеству королю или к маршалу Антонеску».

Лучиан замолчал и исподлобья бросил взгляд на полковника Панаита, а Фрунзэ, воспользовавшись паузой, спросил:

— Почему он отказался? Ведь суд состоялся в июле сорок четвертого года, а через месяц грянули события двадцать третьего августа. Если бы он попросил короля или Антонеску о помиловании, мог бы выиграть время…

— Не следует забывать, что Кодруц был адвокатом, — напомнил Панаит. — Он, наверное, хорошо понимал, что у него нет никаких шансов, поэтому и решил погибнуть с возгласом «Да здравствуют Объединенные Нации!».

— Значит, — вставил Лучиан, — группа «Про патрия» боролась за дело Объединенных Наций, за выход Румынии из войны против Советского Союза?

— Кажется, да, — согласился Панаит не совсем уверенно. — Наше расследование может пролить свет и на это.

Лучиан продолжал читать:

— «Я обещала, что на следующий день, в девять утра, буду на квартире Кодруца. Я была пунктуальна, и они тоже. Кроме адвоката Брашовяну я увидела там господина Тудора Петреску, представителя военного трибунала. Я знала, что квартира сына опечатана, и все же при виде печати мне стало плохо. Еще тяжелее было обнаружить, в каком беспорядке оставлена квартира после обыска — будто вандалы прошли. На месте остался один-единственный предмет — фотография Нормы Тейлор.

В присутствии адвоката господин Тудор Петреску сообщил мне, что на основании приговора все имущество осужденного Ангелини Кодруца, за исключением одежды, конфискуется в пользу государства. Господин Петреску спросил, что я собираюсь делать с фотографией актрисы. Я ответила, что с радостью уступлю ее государству, и тогда он, к моему удивлению, попросил подарить фотографию ему. Пусть любуется, если она ему так нравится. Я никогда не одобряла связь Кодруца с этой аморальной женщиной, да к тому же еще певичкой варьете».

— Я на месте Петреску тоже, наверное, попросил бы фотографию Нормы Тейлор, — признался Фрунзэ.

Панаит с упреком буркнул:

— Хватит, не перебивай!

— «В то время как господин Петреску составлял опись вещей в ванне, адвокат подошел ко мне и тихо, так, чтобы не слышал представитель трибунала, заговорил. Он хотел узнать, правда ли, что меня приглашал к себе прокурор Протопопеску и вручил конверт. Я сказала, что правда. Но он не довольствовался этим и хотел выяснить, что же было в конверте. Я ничего не ответила. Мне стало горько, и я пожалела, что именно он, а не кто-нибудь другой был защитником Кодруца».

Тут Лучиан сам прервал чтение, воскликнув:

— Хорошо бы найти этого адвоката!

— Если он пережил войну, — высказал сомнение Фрунзэ.

— Если он жив, ему сейчас, должно быть, лет шестьдесят, — уточнил Панаит и подал знак Лучиану продолжать чтение.

— «Составили протокол. Я взяла из квартиры Кодруца все, что разрешал закон. Господин Петреску спросил меня, что я собираюсь делать с таким обилием костюмов и белья. Он буквально позеленел, когда услышал, что я собираюсь все раздать. Меня очень огорчило, что во всей квартире не нашлось ни одной моей фотографии, фотографии Кодруца или Сэфтики. Только фотография той потаскухи…

В тот же вечер меня посетил изысканно одетый мужчина, которого по возрасту скорее можно было отнести к моему поколению, чем к поколению Кодруца. Отрекомендовавшись адвокатом Овидиу Алдя, он заявил, что был коллегой и другом Кодруца. Тогда я его упрекнула: «Если вы были ему другом, почему же не присутствовали на похоронах?» Человек признал мой упрек справедливым, потом начал объяснять, что в секретной информационной службе установлена строгая конспирация, что настоящее его имя не Овидиу Алдя, а Мирча Рахэу, что он происходит из боярского рода Рахэу из Должа и что не присутствовал на похоронах, поскольку был отдан приказ, запрещающий сотрудникам отдела посещение похоронной церемонии на кладбище Беллу. Я оценила его искренность и спросила о цели визите. Он ответил подчеркнуто официально: «Госпожа Ангелину, майор Протопопеску на днях вручил вам конверт. Я пришел попросить вас от имени нашего отдела передать этот конверт нам». Конечно, его просьба показалась мне странной. Я не из тех людей, которые быстро теряются, и дала ему отповедь: «Послушайте, господин Алдя, или Рахэу, или как вас там еще называть, Кодруц адресовал конверт мне, а не вашему отделу. По какому праву вы требуете то, что вам не принадлежит? Интересы семьи Ангелини не совпадают с интересами службы, которую вы представляете». Я думала, что Рахэу рассердится, но ошиблась. Он знал, что в конверте содержится последнее желание Кодруца. «Я прошу вас сказать нам: каково последнее желание Кодруца?» Я позвала на помощь Сэфтику и попросила ее проводить господина Рахэу. Он ушел спокойно, будто я и не выставляла его за дверь. Из окна я увидела, как он садился в лимузин.

После визита Рахэу я поняла, что кое-кто проявляет повышенный интерес к переданному мне конверту и хочет непременно узнать, каково последнее желание Кодруца, что конверт представляет для кого-то неоспоримую ценность. В тот день я решила как следует спрятать конверт, переданный мне от Кодруца…»

— Стоп! — приказал Панаит. Потом, внимательно оглядев подчиненных, спросил: — Вас ничто не удивляет? Этот случай с Рахэу не кажется вам из ряда вон выходящим?

Фрунзэ попросил разъяснений.

— Вы имеете в виду интерес секретной информационной службы к завещанию Кодруца Ангелини? Если речь идет об этом, я считаю такой интерес оправданным.

Панаит взглядом попросил Лучиана высказать свое мнение.

— Мне тоже кое-что кажется странным в этом деле, — проговорил тот, — но не могу четко сформулировать, что именно. Что-то от меня ускользает.

— Секретная информационная служба могла другими путями узнать о содержании послания Ангелини?

Лучиан понял, куда клонит полковник, задавая этот вопрос:

— Конечно, могла. Даже до того, как конверт попал к Марии Ангелини.

— Тогда почему же они допустили, чтобы конверт был передан семье? Вот это меня и удивляет.

Фрунзэ попытался дать объяснения:

— Возможно, в отделе очень поздно узнали о существовании конверта. Или из-за строгости юридической процедуры они не сумели перехватить его?

— Не исключено, что Рахэу посетил Марию Ангелини не по поручению секретной информационной службы, — вмешался Лучиан.

Панаит выпрямился и, по привычке разглядывая кончик хорошо заточенного карандаша, проговорил раздельно, нажимая на каждое слово:

— Сейчас мы находимся в выгодном положении, поскольку знаем о содержании послания Кодруца Ангелини. Мы знаем, о чем он просит нас из сорок четвертого года; Меня удивляет тот факт, что секретная информационная служба пыталась заполучить у матери текст, который легко могла перехватить… Поэтому я склонен считать, что не отдел был заинтересован узнать о содержании послания, а кто-то из сотрудников отдела.

— Мирча Рахэу?! — воскликнул Фрунзэ.

— Не следует забывать о том, — обратил внимание подчиненных полковник Панаит, — что агент П-41, то есть Кодруц Ангелини, работал в секретной информационной службе и в то же время был членом группы «Про патрия», о которой нам пока ничего не известно. Возможно, в эту группу входили и другие агенты этого отдела. Не исключено, что именно эта группа по не известным нам причинам была заинтересована в получении послания Кодруца Ангелини. — Панаит замолчал, переводя взгляд с одного офицера на другого. — Посмотрим, однако, какие еще сюрпризы таит в себе этот уникальный дневник.

Держа тетрадь, словно открытую книгу, Лучиан возобновил чтение:

— «Потом я стала бояться, как бы у меня не украли конверт. Я начала выискивать всякого рода укромные места, обдумывала разные предлоги, которые выдвигали те, кто хотел заполучить конверт. Предвидя, что не сегодня завтра могут появиться и другие посетители, которые будут стремиться узнать о последнем желании Кодруца, я решила отвечать им так: «Он просил не винить никого в его смерти, простить за ту неутихающую боль, которую он причинил мне, и ухаживать за его могилой…»

Сегодня я перечитала дневник и заметила, что почти ничего не написала об аресте Кодруца. Это произошло третьего июня тысяча девятьсот сорок четвертого года. Немцы арестовали его и держали у себя два дня. Мне удалось лишь узнать, что случилось это на немецкой военной базе в Отопене. Как он туда попал, что ему там было нужно, выяснить не удалось. После того как немцы передали его нашим властям, им занимались военные инстанции. Две недели и в полной тайне. Я как потерянная ходила от одного начальника к другому, но так ничего и не сумела сделать. Добивалась приема у шефа секретной службы господина Эуджена Кристеску, но он не захотел принять меня. Через одну даму из патронажного совета пыталась добраться до госпожи Марии Антонеску, но безуспешно.

Ах! Чуть было не забыла… Это случилось во время следствия по делу Кодруца. Как-то вечером я стояла перед иконами и молилась. Зазвонил телефон. Сказали, что меня спрашивает какой-то господин. Вначале господин хотел во что бы то ни стало убедиться, что у телефона Мария Ангелини, а не кто-то другой. Я дала ему всяческие заверения. «Госпожа Ангелини, — сказал он мне тогда, — у меня для вас весточка от Кодруца». Я не поверила своим ушам, спросила, кто он. «Не имеет значения, — ответил мужчина. — Ионеску ли, Попеску ли — все равно вы не сможете проверить, кто я…» Потом он мне сказал: «Кодруц просит вас верить ему, что бы ни случилось». Я недоумевала: что же еще может случиться? Он ответил прямо, без всякой жалости ко мне: «Его могут приговорить к смерти и расстрелять». Я закричала: «За что?! За что?!» — и разрыдалась. «Госпожа Ангелини, — сказал незнакомец, — предупреждая вас об этом, я лишь выполняю свой долг. Дай вам бог сил выдержать испытания, которые предстоят!»

Потом был суд. Он длился всего один день — двадцатого июня. Казнь состоялась седьмого июля, похороны — тремя днями позже, десятого июля».

Впервые за все время чтения лицо Фрунзэ вдруг просветлело. Он счел себя вправе прервать Лучиана:

— Вроде что-то начинает проясняться.

Панаит, заинтересованный, спросил:

— Проясняться? Что именно?

— Личное дело Кодруца Ангелини, — ответил Фрунзэ, просматривая свои заметки. — Вот! Старательный молодой человек, стипендиат Кембриджа за счет королевского фонда, возвращается в Румынию. Морузоф тут же приглашает его в секретный отдел. Эта деталь навела меня на мысль, что в действительности Ангелини послали в Англию на стажировку в Интеллидженс сервис.

— Значит, ты считаешь его двойным агентом? — удивился и Лучиан.

— Ты еще спрашиваешь! Раз немцы, то есть абвер, арестовали его на немецкой базе…

Панаит подал карандашом Фрунзэ знак остановиться и не развивать дальше свои предположения.

— Ты все время забываешь о группе, громко именовавшей себя «Про патрия».

— Нет, не забываю, — защищался Фрунзэ, — но пока у нас нет ни одного достоверного документа о деятельности этой группы, я не могу учитывать ее при анализе тогдашней обстановки.

Панаит признал, что Фрунзэ прав. Он поднялся, прошелся по кабинету и сказал со вздохом:

— Посмотрим, чем нам смогут помочь архивы. Перерыв десять минут — на курение, мятные леденцы и прочее.

Когда они вернулись и снова расселись вокруг стола, полковник Панаит хмуро проинформировал:

— Несколько минут назад из архива мне сообщили, что у них нет ни одного документа, в котором упоминалось бы о деятельности группы «Про патрия» и о процессе Кодруца Ангелини. И чтобы поставить все точки над «и»: в картотеке секретной информационной службы не фигурируют фамилии Ангелини и Рахэу.

— Я был уверен в этом, — сказал Фрунзэ, совсем не радуясь, что его предположения подтвердились.

— Практически, — с горечью констатировал Лучиан, — пока мы располагаем двумя основными документами: посланием Кодруца Ангелини и дневником его матери.

Полковник выхватил из стакана черный карандаш («Ого! — подумал Фрунзэ. — Шеф становится пессимистом».) и, повертев его, сказал:

— Есть еще один источник… О нем мне сообщили работники архива. В Бухаресте, теперь уже в качестве пенсионера нашего министерства, проживает бывший заведующий архивом секретной информационной службы майор запаса Санду Чампеля. Он работал в архиве до пятьдесят второго года. Мне порекомендовали поговорить с ним. Он не раз с готовностью оказывал помощь тем, кто к нему обращался… — Полковник замолчал, и в кабинете на некоторое время воцарилась тишина.

— Надо попытаться, — нарушил молчание Лучиан.

— Будто у нас есть другой выход! — вставил Фрунзэ.

Полковник постучал карандашом по дневнику Марии Ангелини:

— Читай дальше, капитан. Посмотрим, какие сюрпризы нас еще ожидают.

— «Одиннадцатое сентября тысяча девятьсот сорок четвертого года. До этого вечера меня никто не беспокоил в связи с конвертом Кодруца. И вот сегодня, в половине восьмого, пришел хорошо одетый господин, с виду очень интеллигентный. Он отрекомендовался Даном Ницулеску и добавил, что его имя, по-видимому, ничего мне не говорит. «Госпожа Ангелини, я тот самый незнакомец, который звонил вам в июне, когда велось следствие по делу Кодруца». Вспомнив, я расплакалась, хотя, считаю, что слезы в таких обстоятельствах неуместны: мать должна держаться стойко. Я взяла себя в руки и успокоилась. «Госпожа Ангелини, тогда по не зависящим от меня причинам я никак не мог лично явиться к вам или назвать себя по телефону. Это было категорически запрещено… Гибель вашего сына, поверьте, глубоко опечалила меня: ведь мы были хорошими друзьями».

Услышав, что он работал и продолжает работать в том же отделе, я попыталась узнать еще что-нибудь о процессе и об обвинениях, выдвинутых против Кодруца. Он знал не очень много. «Вы что-то передавали мне тогда от имени Кодруца. Значит, вы видели его как раз в те дни?» — напомнила я. «Нет, госпожа Ангелини. Я мог бы сказать вам неправду, но память о Кодруце не позволяет мне поступить так. Просьбу связаться с вами он передал через секретаря трибунала, имя которого я не могу назвать». Но кое-что в связи с обвинениями против Кодруца он все же сообщил.

Недалеко от Отопени есть местечко Лагервальд, где немцы соорудили крупную базу и установили секретную аппаратуру для обнаружения на большом расстоянии американских и русских самолетов. Поскольку Антонеску был союзником немцев, Кодруцу разрешалось посещать базу в любое время… Утверждали, что Кодруц выкрал оттуда что-то, но что именно, господин Дан Ницулеску не знал. Кодруцу не повезло, и немцы схватили его. Сообщение Дана Ницулеску заставило меня задуматься; я никак не могла понять, зачем Кодруцу понадобилось шпионить за немцами, если они были союзниками Антонеску.

Дан Ницулеску обещал мне, что, если теперь, когда война приближается к концу, ему удастся узнать подробности о процессе, он удовлетворит мое материнское любопытство. Когда я меньше всего того ожидала, он заговорил о конверте: «Госпожа Ангелини, я знаю, что в письмо, оставленное для вас Кодруцем, был вложен другой конверт. Я знаю также, что в нем Кодруц изложил свою последнюю просьбу — через двадцать лет передать конверт властям. Но в июле Кодруц никоим образом не мог предвидеть, что произойдет двадцать третьего августа, что на арену выйдут новые социальные силы». Я объяснила гостю, что не разбираюсь в политике, что не вижу никакой связи между событиями в стране и конвертом, который должен попасть по назначению лишь через двадцать лет… «Госпожа Ангелини, вы — монархистка?» — спросил он. «Я выросла в духе любви к стране, богу и королю». — «Тогда или отдайте конверт мне, или уничтожьте его сейчас, на моих глазах!» — «Почему?» — «Госпожа Ангелини, не исключено, что власть в стране перейдет к коммунистам, а если они придут к власти — монархии конец!» Я долго слушала его, пока не устала. На конверте Кодруц ясно написал: передать властям в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году. Он не уточнил, будут ли у власти коммунисты или либералы, будет ли страна монархией или республикой. Да я и не думаю, что мой Кодруц разбирался в политике. И поскольку господин Ницулеску доказал, что он знает, к кому обращался Кодруц, я тоже была откровенной: я категорически заявила, что не намерена уничтожать конверт, что бы ни случилось, и сделаю все, чтобы выполнить последнюю волю моего дорогого сына. Мой ответ рассердил господина Ницулеску, но он все-таки сказал, что восхищается мной, что узнает в моем упорстве упорство Кодруца и надеется, что я, несомненно, поразмыслю над нашей беседой и рано или поздно изменю свое решение. Уходя, он оставил мне свою визитную карточку и номер телефона. Нет, зря он надеется: я не изменю своего решения…»

Лучиан оторвал глаза от тетради:

— Здесь заканчивается запись от одиннадцатого сентября сорок четвертого года. Читать дальше?

— Сейчас, когда послание Кодруца Ангелини попало в наши руки, да еще через двадцать лет, мы можем сказать, что Мария Ангелини — необыкновенный человек! — с несвойственным для него пафосом заявил Панаит.

— Да, ведь уже в сорок четвертом году кое-кто проявлял интерес к завещанию Кодруца Ангелини… — задумчиво проговорил Лучиан.

Панаит развернулся вправо, чтобы лучше его видеть. Последние слова капитана воскресили в памяти события 23 августа 1944 года. В глазах полковника промелькнула грусть. «Эх, мальчик, сколько же стукнуло тебе в тот год? — мысленно спрашивал Панаит. — И мог ли ты представить, что спустя столько лет тебе придется решать проблемы тех бурных дней? — Он перевел взгляд на Фрунзэ: — А ты, Фрунзэ, где ты бегал в то утро, когда Кодруца Ангелини поставили к стенке и расстреляли?»

Фрунзэ решил, что ему предлагают высказать свое мнение:

— Господину Ницулеску нельзя отказать в даре предвидения… Но почему они, собственно, не хотели, чтобы послание Ангелини попало по назначению?

— Все зависит от того, кто не хотел, — вернулся Панаит от воспоминаний к обсуждаемому вопросу.

— Секретная информационная служба, — без колебаний ответил Фрунзэ.

— А представлял ли Ницулеску эту службу? Есть ли у нас доказательства? Ни единого! Досье Ангелини и Рахэу исчезли из картотеки уже в сорок четвертом году. Думаю, что то же самое случилось и с досье Ницулеску. — Панаит нервно задвигался на стуле и пробурчал невнятно Лучиану: — Ну, что у тебя там?

— Я склоняюсь к мысли, высказанной Фрунзэ: Ангелини — двойной агент. Ницулеску пролил некоторый свет на задание, которое Ангелини выполнял на немецкой базе в Отопени. Этот военный объект наверняка был сооружен с ведома Антонеску. Так неужели в генеральном штабе Антонеску не знали о назначении объекта? Я не верю этому!.. Ангелини попадал на базу открыто, в рамках сотрудничества между секретной информационной службой и абвером… Не думаю, что на этой базе было нечто такое, что могло представлять интерес для Антонеску и его режима. Это «нечто» Антонеску в любое время мог узнать непосредственно от немцев. Я склонен думать, что Ангелини пытался получить сведения, которые интересовали союзников…

— А почему обязательно союзников? — Взгляд полковника смягчился, а голос зазвучал менее официально. — Не следует забывать, что двадцать третьего августа наша партия организовала вооруженное выступление, изменившее исторические судьбы страны. В такой же мере тот секретный объект мог интересовать и политические силы, которые объединились, чтобы осуществить вооруженное восстание, вывести Румынию из войны против Советского Союза и повернуть оружие против гитлеровцев.

— Эту точку зрения нам, безусловно, следует принимать во внимание, — согласился Фрунзэ.

— Благодарю вас за совет, капитан! — Ироничная реплика шефа свидетельствовала о его хорошем настроении.

— Ого! — заглянул Лучиан в тетрадь. — С одиннадцатого сентября сорок четвертого года Мария Ангелини сразу перескакивает к восемнадцатому августа сорок пятого.

— Целый год ее никто не беспокоил?! — недоверчиво воскликнул Фрунзэ.

— «Восемнадцатое августа тысяча девятьсот сорок пятого года. На две недели я уезжала в Буштень вместе с Сэфтикой и ее мужем. Сегодня, вернувшись домой, я застала квартиру перевернутой вверх дном. Она выглядела как квартира Кодруца после обыска. К счастью, из дома ничего не унесли; значит, это были не обыкновенные грабители. Они искали не мои драгоценности, а конверт Кодруца. Хорошо, что мне пришла в голову удачная мысль положить его в сейф в Национальном банке, уж там до него никто не доберется. Я вспомнила о Дане Ницулеску и, охваченная раздражением, решила позвонить ему по телефону. Его теща ответила мне, что он еще в прошлом году вместе с женой уехал в Англию.

Седьмое октября тысяча девятьсот сорок пятого года. Во второй половине дня я ходила на кладбище. Вернулась довольно поздно, уже стемнело. Когда я вошла в дом, Сэфтика сказала, что в столовой меня более получаса дожидается какой-то английский журналист, который говорит и по-французски. «Вот, начали появляться и иностранцы!» — подумала я и пошла в столовую. Мужчина с изысканными манерами, почтительно обратился ко мне по-французски. Его зовут Дейв Митфорд, он журналист и прибыл в Румынию всего два дня назад. После короткого и приятного введения господин Митфорд заговорил о деле. Он сказал, что у него есть для меня новость. Но прежде чем сообщить ее, он взял с меня обещание проявлять душевную стойкость. Я обещала, но, наверное, не рассчитала свои силы, потому что, когда он начал говорить, я едва не рухнула на пол. «Госпожа Ангелини, ваш сын учился в Кембридже. Там я и познакомился с Кодруцем. Мы с ним вместе учились. Госпожа Ангелини, ваш сын Кодруц жив…»

— Что-что? — подскочил полковник, будто не расслышал.

Лучиан повторил:

— «Госпожа Ангелини, ваш сын Кодруц жив…»

На нахмуренном лбу полковника вдруг выступили капельки пота. Он смахнул их тыльной стороной ладони и буквально закричал на Лучиана:

— Ну что же ты остановился?

— «…Ваш сын Кодруц жив… Сейчас он находится за границей и занят важными делами. Мне, правда, запрещено говорить вам, в какой стране и в каком городе он проживает… Зато я привез вам письмо от него».

Лучиан увидел, как полковник нервно выбирает в стакане среди двух десятков заточенных карандашей нужный ему, и остановился. «Коричневый? — удивился он, не сводя глаз с начальника. — Что же символизирует этот цвет?»

— Да что случилось, капитан? Что ты все время останавливаешься? — выкрикнул сердито полковник.

— «Дейв Митфорд подождал, пока я приду в себя, потом извлек из кармана конверт. Прежде чем вручить его мне, он предупредил, что я должна прочитать письмо в его присутствии и затем вернуть. На конверте не было никакого адреса. Я открыла его. Сразу же узнав почерк Кодруца, я разрыдалась. Сэфтика из соседней комнаты услышала мои рыдания и вошла узнать, что случилось. Я подала ей знак оставить нас. Слезы застилали глаза, когда я читала, как Кодруц молил простить его за все страдания, причиненные мне и семье. «Но, — писал он далее, — я не мог поступить иначе, у меня не было выбора. Я всегда ставил интересы нации выше личных интересов или интересов семьи; все случившееся и то, что может случиться впредь, — это неотъемлемая часть благородного риска, связанного с избранной карьерой». В память врезались слова из письма: «Любимая мама, я на коленях прошу у тебя прощения. Я жив, мама, и это залечит твои раны… Но никто из семьи не должен знать обо мне. Отсюда, где я теперь нахожусь, я буду заботиться о тебе. Целую тебя. Кодруц». Внизу страницы была еще приписка: Кодруц предупреждал, что после прочтения письмо надо вернуть тому, кто его доставил. Я несколько раз перечитала письмо — мне не хотелось расставаться с ним. Потом господин Митфорд сжег письмо на огне зажигалки. Некоторое время он еще оставался у нас, а уходя, обещал помощь, чтобы нашей семье было хоть немного легче переносить послевоенные тяготы».

Заметив, что Фрунзэ хочет что-то сказать, полковник Панаит остановил его:

— Как видите, дневник порадовал нас не одним сюрпризом. Нет смысла прерывать чтение нашими комментариями, которые в конечном счете оказываются бесполезными. Например, если судить по этой последней записи, можно сделать вывод, что послание Кодруца, дошедшее до нас через двадцать лет, не представляет никакого интереса… Не исключено, что далее — не знаю, через сколько страниц, — мы узнаем, как Ангелини снова поставили к стенке и расстреляли. Так что никаких комментариев до конца чтения. Продолжайте, капитан!

— «Двадцатое октября тысяча девятьсот сорок пятого года. Посыльный принес сегодня довольно большой пакет. Он сказал, что это от одного иностранного туриста, остановившегося в гостинице «Атене-Палас». Как его зовут, он не знал. Я, конечно, подумала, что посылку прислал Дейв Митфорд. Развернув пакет, я увидела коробку, наполненную деликатесами от шоколада до молочного порошка. И все продукты американские. В наше голодное время посылка кажется настоящим благодеянием.

Двадцатое ноября тысяча девятьсот сорок пятого года. Тем же путем я получила еще одну посылку. Ни визитной карточки, ни записки от благодетеля не прилагалось. Тот же посыльный сказал: «От иностранного туриста, остановившегося в «Атене-Палас». «От того же самого?» — спросила я. «Нет, от другого», — последовал лаконичный ответ.

Двадцатое декабря тысяча девятьсот сорок пятого года. Я была уверена, что к рождеству Кодруц сделает мне сюрприз. Господин Дейв Митфорд снова посетил меня. Я очень обрадовалась. Он мне сказал, что пробудет в Румынии несколько дней, что газета, в которой он работает, поручила ему написать серию репортажей о голоде в Румынии и об американской помощи. Я не дала ему закончить, у меня другое наболело: я ожидала весточки от Кодруца. Он с радостью вручил мне письмо. Кодруц желал нам счастья по случаю рождества и Нового года. Я поцеловала каждую строчку письма. Кодруц написал немного, но подавал мне надежду, что в один из дней мы увидимся… Однако о «последнем желании» он даже не упомянул, и это меня удивило. Он не писал, что мне делать дальше с конвертом: то ли хранить его, то ли уничтожить? Я спросила господина Митфорда, не могу ли и я написать сыну несколько строчек. В то время как письмо Кодруца догорало в пепельнице, журналист объяснил, что в этом отношении ему не дали никаких указаний и что поэтому он не может пока взять от меня ни одной строчки. Он ушел, оставив меня более спокойной, чем в прошлый раз. Через час я получила пакет с продуктами с традиционным пожеланием счастливого праздника и без всякой подписи.

Двадцать четвертое января тысяча девятьсот сорок шестого года. Под вечер зашел господин Митфорд, предварительно предупредив меня по телефону о своем визите. Такой же чинный, внимательный, он передал новое письмо от Кодруца. Оно было коротким. Я читала и будто слышала голос сына. Он сообщал, что у него все хорошо, что здоров и радуется каждый раз, когда господин Митфорд рассказывает ему обо мне. «Возможно, что в ближайшее время мы увидимся: или я приеду в Румынию, или ты приедешь сюда». В заключение он сообщил, что если я хочу, то могу написать ему. Впрочем, и господин Митфорд на этот раз заявил, что готов передать письмо Кодруцу, добавив, что, к сожалению, сам не сможет зайти за ним и поэтому просит принести его в гостиницу на следующий день, часов в одиннадцать. Он будет меня ждать.

Всю ночь я мучилась, не зная, писать или не писать Кодруцу по поводу его конверта. В конце концов решила написать, но не в открытую, а намеком: «Конечно, сыночек, ты причинил мне много горя, я пролила море слез, но искра надежды у меня осталась. Для этого только я и живу. Я ее сохранила и берегу, ведь таково было твое последнее желание». Я убеждена, он поймет, что я имею в виду.

Двадцать пятое января тысяча девятьсот сорок шестого года. Приятно иметь дело с джентльменами! В одиннадцать часов Митфорд ожидал меня в холле гостиницы. Я передала ему письмо. Он пригласил меня на чашечку кофе, но я отказалась. При расставании он поцеловал мне руку. Господи, скорее бы пришел ответ от Кодруца! Вечером, дома я получила новую посылку с продуктами.

Двадцать третье февраля тысяча девятьсот сорок шестого года. Никогда не знаешь, откуда ждать сюрприза. Я стала скучать по господину Митфорду. Прошел месяц, и я уже с нетерпением ждала вестей от него. И тут неожиданно позвонила Норма Тейлор. Я и забыла о ее существовании. С того дня, когда из письма, доставленного господином Митфордом, я узнала, что мой сын жив, я не вспоминала о ней. Ее телефонный звонок меня удивил, тем более что я ее никогда не видела. Думаю, она знала от Кодруца, как я ее презирала. Она сообщила мне, что приехала из-за границы и что у нее для меня важная новость. Мы разговаривали по телефону часов в одиннадцать утра и условились, что она зайдет ко мне вечером.

Она была точна. Из окна я увидела, как она выходила из лимузина. Она приехала одна. Я пошла встретить ее. И на фотографии она была красива, но в жизни оказалась во много раз красивее. Я уже не испытывала к ней враждебности. Пригласила ее в столовую. Она смотрела на меня, и в глазах у нее стояли слезы. Почувствовав мою сдержанность и настороженность, она сразу перешла к делу. Больше года они живут с Кодруцем под одной крышей. Где? Этого она не имеет права говорить. Потом она передала мне весточку от Кодруца — ответ на мое письмо, отправленное с Митфордом.

У Кодруца все по-прежнему хорошо. Здоров. Прочитав мои строчки, заплакал. Что касается «надежды», то он писал: «Дорогая мама, у меня уже нет причин сохранять в силе свое «последнее желание». Или передай конверт Норме, или уничтожь его при ней. Это необходимо сделать. Сейчас у меня нет другого желания, как привезти тебя сюда, ко мне, и просить о благословении для нас с Нормой. Она скоро разведется, и тогда мы сможем вступить в брак». Норме содержание письма было известно. Она ожидала, что я стану ласковее с ней, своей будущей невесткой, но в данном случае она ошиблась. Я не такой человек, чтобы легко менять свои взгляды. Я объяснила ей, что конверт не дома, а в сейфе, в Национальном банке. Это ее позабавило. Я попросила Норму зайти ко мне завтра, во второй половине дня, и тогда мы решим, как нам поступить. Об их предстоящей женитьбе я не обмолвилась ни словом. Письмо Кодруца я хотела сохранить у себя, но она, как и господин Митфорд, сказала, что это невозможно, и сожгла его. Пообещала прийти ко мне завтра, часов в шесть.

Двадцать четвертое февраля тысяча девятьсот сорок шестого года. Я взяла из Национального банка конверт Кодруца и свои драгоценности. А зачем теперь их оставлять там? Сразу после обеда Сэфтика с Григоре ушли из дома. Я осталась одна ждать свою будущую невестку. Мною овладело нетерпение. Но она не пришла ни в шесть, ни в семь, ни в восемь. «Вероятно, с ней что-нибудь произошло, — подумала я, — но в любом случае вежливость обязывает предупредить или извиниться». В восемь часов я почувствовала, как меня охватывает страх за конверт. Я спрятала его на кухне под ящиком с картофелем.

Двадцать пятое февраля тысяча девятьсот сорок шестого года. Весь день прошел в мучительном ожидании. От Нормы никаких вестей. В голову лезли разные мысли. Несколько раз я хваталась за телефон, чтобы позвонить ей, но так и не позвонила — боялась допустить какую-нибудь оплошность. Я извлекла конверт из-под ящика с картофелем и спрятала его в старом шифоньере в кладовой.

Двадцать шестое февраля тысяча девятьсот сорок шестого года. Я весь день не выходила из дому: прислушивалась к телефону и наблюдала за улицей. Григоре вернулся с работы и принес позавчерашнюю газету «Семналул». На первой странице крупными буквами было напечатано: «Любовная драма в столице. Известный политический деятель Кристиан Панайтеску-Слэник пятью пулями застрелил жену, а затем пустил себе пулю в лоб». Читать дальше у меня не хватило сил. И Григоре я не разрешила рассказывать о подробностях. Всю ночь я простояла на коленях перед иконами, молясь за грешную душу Нормы и за здоровье Кодруца.

Седьмое июля тысяча девятьсот сорок шестого года. От Кодруца не поступало вестей. Прошло четыре месяца после визита Нормы Тейлор и два года после «похорон» Кодруца. Что предпринять? Пойти на кладбище? У меня нет больше сил… Конверт я спрятала. Может, завтра или послезавтра кто-нибудь явится от Кодруца и попросит его отдать? Я поняла, что конверт можно уничтожить только в присутствии человека, явившегося от Кодруца. Сэфтика ничего не знает. Спросила меня, в котором часу пойдем на кладбище. Я сыграла роль по всем правилам и расплакалась. Где же ты, Кодруц, сыночек мой? Почему ты мне не пишешь?» Этой записью заканчивается дневник Марии Ангелини, — сдавленным голосом сказал Лучиан.

В кабинете повисла гнетущая тишина. Взгляд полковника оставался прикованным к кончику карандаша. Фрунзэ как будто прилип к спинке стула, его руки бессильно свешивались. Пораженный странным молчанием, Лучиан не решался выпустить из рук тетрадь. Только полковник словом или знаком мог снять это оцепенение. Но он, будто зачарованный, глядел на карандаш и не спешил. Так прошло несколько нестерпимо долгих, мучительных минут.

Наконец Панаит поднял голову, и на его лбу резко обозначились две глубокие складки. Он тоже откинулся на спинку стула, опершись о край стола, и заговорил так тихо, будто его голос с трудом преодолевал плотную завесу тишины.

— В конце концов, какая связь между Тибериу Пантази и делом Кодруца Ангелини?

Слова полковника прозвучали как вопрос и в то же время как предупреждение: надо быть настороже, в этом причудливом переплетении судеб может скрываться нить, связывающая этих двоих, соединяющая прошлое и настоящее.

— Разрешите, товарищ полковник? — обратился к нему Лучиан и осторожно положил тетрадь на стол.

Полковник утвердительно кивнул.

— Я хотел бы напомнить, что завтра, в шесть часов, Павел Дюган явится к Марии Ангелини, чтобы забрать конверт. Нам остается лишь ждать. Может, после этого визита мы решим хотя бы один из многих вопросов.

Лучиан еще не уловил, как оценивает перспективу завтрашнего дня полковник, а в разговор уже вступил Фрунзэ:

— Я напомню некоторые исходные данные… — Он говорил как человек, раздраженный недальновидностью своих собеседников, не удостаивая их даже взглядом. Он не отрывал глаз от зажигалки и пачки сигарет. — Во-первых, процесс при закрытых дверях. Во-вторых, закрытый гроб. В-третьих, дело военного трибунала исчезло из архива, как и другие документы. В-четвертых, последнее желание осужденного на смертную казнь, который после приведения приговора в исполнение оказался где-то за границей…

— Что ты хочешь этим сказать? — прервал его Панаит.

— Я хочу спросить: Кодруц Ангелини жив или мертв? Из дневниковых записей Марии Ангелини можно с уверенностью сделать вывод, что процесс Кодруца Ангелини был не чем иным, как инсценировкой. — Глаза Фрунзэ горели. Будто прокурор, зачитывающий обвинительное заключение, он вытянул руку, указал на лежавшее перед полковником раскрытое дело и безапелляционным тоном закончил: — Но что-то у авторов инсценировки не получилось. Не нам, народной власти, было адресовано завещание. И вот теперь благодаря этому завещанию мы можем раскрыть план, который был задуман в далеком прошлом, чтобы стать реальностью в настоящем. Для того чтобы убедиться, что дело обстоит именно так, предлагаю потребовать проведения эксгумации. Я уверен, что мы обнаружим в гробу кирпичи! — У Фрунзэ по-прежнему было сердитое лицо. Он вспотел и шарил в карманах, отыскивая платок.

Лучиана разбирал смех, но, сознавая серьезность момента, он сдерживался.

— Ты прав, капитан Фрунзэ, все события подводят к этому, — согласился Панаит, и Фрунзэ тут же просветлел, лицо его приобрело обычное веселое выражение. — Мы запросим у прокуратуры разрешение на эксгумацию.

— Я убежден, что Ангелини жив, — настаивал Фрунзэ.

Лучиан возразил:

— Тебе не кажется, что в этом случае он дал бы о себе знать матери?

— Если бы мне были незнакомы законы разведки а контрразведки, я бы придал этому соображению первостепенное значение, — съязвил Фрунзэ. — Может статься, Кодруц Ангелини живет в Бухаресте под другим именем и законы профессии не позволяют ему переступить порог родительского дома или каким-либо образом сообщить о себе.

Панаит хлопнул в ладоши, призывая подчиненных к порядку:

— Достаточно. До предполагаемой эксгумации мы должны осуществить две операции. — Он посмотрел на часы и, довольный, продолжал: — Во-первых, сегодня же вечером вы поговорите с Чампелей и попросите его помочь нам. Он несколько суховат в общении, с капризами, но всегда готов оказать услугу нашей службе. Живет он около аэропорта Бэняса, на улице Херэстрэу, тридцать один. Во-вторых, завтра надо встретить Павла Дюгана…

— Вы считаете, что его нужно задержать?

— У вас другое мнение? — ответил Панаит вопросом на вопрос.

— М-да! Чтобы оставить его на свободе, — уступил Фрунзэ, — Мария Ангелини должна передать ему конверт. А ведь конверт вскрыт…

Панаит резко поднялся:

— Конверт? Знаете, я все время об этом думаю… Мы решим эту проблему. — Он устало улыбнулся и посмотрел на часы: — Берите вашего Василиу, и быстро: ты, Лучиан, к Чампеле, нам просто необходима его память, а ты, Фрунзэ, в аэропорт.