Пойди туда — не знаю куда

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, предпоследняя, в конце которой происходит еще одна неслучайная встреча

Приснился новоцаповский Алфеев с удавкой в руках. Скаля стальные зубы, он опять душил Василису. «А ты думала, шлепнула меня — и дело с концом?! — злорадно сипел он. — Вот и я прежде на этот счет заблуждался, а теперь знаю: есть способы!..» Его перевернутое, мертвое, с дырой во лбу лицо приблизилось. «За тобой должок, Рыжая! — дохнув могилой, прохрипел выходец с того света. — Сейчас я тебя… поцелую!..»

Окоченевшая от ужаса Василиса из последних сил вскрикнула и проснулась…

Тускло светила подвешенная на гвозде керосиновая лампа. Хрумкал соломой ослик. Белыми глазами смотрел в потолок улыбающийся во сне Царевич. Пальцы его босых ног шевелились.

Застреленный из «тетешника» бандюга вот уже которую ночь являлся к ней, а когда Любовь Ивановна, бледная, с бешено бьющимся сердцем, пробуждалась, становилось, как это ни дико, еще страшнее.

Там, в Ростове, в неистово ревущем вертолете майор Вячиков напоследок сказал ей такое, от чего она, отпрянув, недоверчиво вытаращилась: «Господи, и этот, что ли, рехнулся?!» По словам Попрыгунчика выходило, что убитый Василисой милиционер пропал из покойницкой военного госпиталя под Тулой, куда, безусловно, мертвое тело было доставлено часа через три после происшествия. «Его украли?! Но зачем, Господи!..» — удивилась, а точнее сказать, встревожилась ко всему уже готовая Любовь Ивановна, но в ответ услышала такое, что глаза у нее полезли на лоб. «В том-то и дело, вот в том-то и дело, дорогая Вера Станиславовна, — зашептал ей на ухо Вячиков, — в том-то и фокус, что ушел убиенный сам!.. Да, да! Уже взрезанный, поднялся с железного стола и, закатив глаза, пошел к выходу. И сидевший в дежурке прапорщик клянется, что видел это!..»

Господи Иисусе!..

А тут еще эта позавчерашняя стычка во дворике! Один из приехавших с Бесланом боевиков, обмотанный пулеметными лентами громила в берете, гоготнув, хапнул за грудь шедшую к сарайчику Василису. Мелькнула белая кроссовка, вислоусый «дух» утробно крякнул и, остолбенело постояв секунду, тяжело рухнул на спину.

Если б не полковник Борзоев, «русскую суку» пристрелили бы на месте. Одноглазый Ибрагим, телохранитель хозяина дома, уже передернул затвор «калашки».

— А-атставить! — гаркнул вовремя вышедший из дверей Большой Беслан. А когда всхоркивающего боевика волоком потащили к раскрытым воротам, белозубый красавец в черкеске, положив руку на кинжал, скалясь, воскликнул:

— Есть, есть еще женщины в русских селеньях!.. Га-а!

В тот же вечер Марха позвала Василису в дом. Хозяин в папахе сидел под увешанным старинным оружием ковром.

— Садись, будем пить чай! — исподлобья глядя на вошедшую, сказал полковник Борзоев. Глаза у него желтые, волчьи, взгляд невыносимо пристальный. — Марха сказала, что ты хочешь поговорить со мной, женщина. Говори, я слушаю тебя.

Во дворе лаяла собака. От близкой уже канонады позвякивали стекляшки на хрустальной люстре.

— Эдуард Николаевич — заложник? — присев на краешек стула, спросила Любовь Ивановна.

— Эдуард Царевич — поэт. Русский поэт. Беслан Борзоев — поэт чеченский. Как сказал ваш Есенин: «Поэт поэту есть кунак». Знаешь, что такое кунак, женщина?

— Друг?

— Это больше чем друг, это совсем как брат!

— Значит, ему можно ехать домой?

— Я еще в прошлом году предлагал Надежде Захаровне забрать его.

— Она… она знала?! — вскрикнула Любовь Ивановна. — Боже мой, Бо-оже мой!..

— У Эдуарда поврежден позвоночник. Ему нужно лежать.

Василиса прерывисто вздохнула.

— Его нужно оперировать, срочно. Господи, вы понимаете, что вашему другу плохо, очень плохо!..

Он снова глянул на нее исподлобья.

— Я не держу его. Пусть едет. Я могу отпустить его хоть сегодня, женщина. Но только не с тобой.

Сердце у Василисы сжалось, ресницы затрепетали.

— Не со мной?.. Но почему?

Пол под ногами качнулся, мелко задребезжал хрусталь.

— Есть мнение, что ты шпионка, женщина, — усмехнувшись, сказал чернобородый командир боевиков. — К тому же сегодня ты чуть не убила нашего дорогого украинского друга. Где тебя научили так драться, женщина, в спецшколе ФСБ?..

Это был второй в ее жизни человек, от взгляда которого ей вдруг стало не по себе.

— Скажете тоже… — опустив глаза, растерянно пробормотала Василиса, так и не притронувшаяся к налитому в чашку чаю. И тут вдруг в смятенно гудящей голове ее, не в ушах, нет, а вот именно что где-то в мозгу, в подкорке, отчетливо прозвучало:

«Я тебе еще и не такое сказать могу!.. Вах!.. Приходи сегодня ночью ко мне, русская красавица, только сама, сама приходи, я тебя силой брать не хочу…»

Щеки у Василисы вспыхнули, загремел опрокинувшийся стул.

— Только попробуй! — сжав кулаки, сказала она.

И чеченский поэт Беслан Борзоев радостно рассмеялся:

— Га-а!

…Где-то совсем близко стучал крупнокалиберный. От взрывов ослик испуганно вздрагивал и прядал длинными ушами, а неподвижно лежавший на нарах Царевич часто моргал.

— Дурачок, а ты-то чего боишься, — сглатывая слезы, шептала Василиса, — это же наши, свои… Ну, скажи: сва-и…

— Сы-ва… и-и… — послушно повторял смотревший в потолок капитан Царевич.

Василиса горько улыбалась:

— Эх ты, вот все ругал своих братьев-журналистов за то, что они патриарха Алекси́я называют Але́ксием, а сам?! Ну ладно, ладно, уж и покритиковать нельзя!.. Ты вот что, ты давай-ка закрывай глаза, спи. Знаешь, как во сне время быстро идет? Проснешься, а кругом уже наши, русские… Во-от, молодец, а Марха говорит, что ты и по-русски уже не понимаешь. Все ты у меня понимаешь, все-все-все… Давай-ка я тебе сказку на сон грядущий расскажу… Хочешь?.. Ну, тогда слушай!.. В некотором царстве, в нашем с тобой государстве жил-был Царевич по имени Эдуард. Как-то взял он в руки лук, натянул тетиву до самого плеча и пустил каленую стрелу высоко-высоко в небо…

Разбудили голоса, топот ног во дворике, безутешный, с подвывом, плач Мархи. На часах было начало пятого.

Охнув, Василиса метнулась к окошку, но тут дверь сарая распахнулась и злой, как черт, Ибрагим заорал:

— Эй ты, свыняча кров, сабырайса! Шаман прышол, горы бэжат нада!

Два давно не бритых русских в гимнастерках, один, судя по всему, офицер, другой солдат-срочник, молча переложили капитана Царевича с нар на носилки.

— Осторожней, у него спина! — заволновалась Василиса.

— Успокойтесь, я врач, — сказал тот, что был постарше с виду, невысокий, сутулый, в синих, без шнурков тапочках на резиновой подошве. — Костромин я. Майор медицинской службы Костромин.

— А вы Любовь Ивановна? — застенчиво улыбнулся второй. — В жизни вы еще красивей. Мне Эдуард Николаевич фотку вашу показывал. Я Веня, водитель. Это ж я за рулем был, когда мы с ним на мину наехали…

В горы уходило все село. По дороге Веня и майор с оглядкой рассказали Василисе, что федеральные войска под командованием генерала Шаманова прорвали оборону боевиков. Мало того! Этой ночью лагерь Большого Беслана накрыла ракетами авиация. Последствия были ужасающими: погибло около семидесяти «духов», почти вся боевая техника и прилетевший из-за кордона личный посланник саудовского мультимиллионера Однана Хашоги.

Марха плакала неспроста. Среди убитых оказались три ее родных брата: Хожахмед, Ваха и Сослан Борзоевы. Был тяжело ранен и единственный сын полковника Борзоева — Амир.

В предутренней темноте взмигивали фонарики, толпились тени, бренчал бубенчиками скот.

За горами, на севере, полыхало зарево. Стрекотали автоматы. Гулко и методично хлопали мины.

Воздух был зябкий, мозглый от недавнего дождя.

— Бр-р! — поежилась шедшая рядом с носилками Василиса. — А ну как поточнее прицелятся да прямо в нас попадут?..

— Не попадут, Любовь Ивановна, быть такого не может! — уверенно возразил Веня.

— Это почему же?

— Бессмертный я потому что! — Он рассмеялся. — Нет, честное слово! Вот товарищ майор соврать не даст. Фамилия у меня такая заколдованная — Бессмертный…

Василиса даже споткнулась от неожиданности.

— Постой-ка!.. А тебя не Авениром ли зовут?

— Ну да! Веня — это по жизни, а вот Авенир — по паспорту.

— Константинович?! Ну чудеса!

И там, на узенькой, ведущей в облака горной тропе вспомнились вдруг Василисе слова Марии Якимовны, той пахнувшей ландышами женщины с большими и печальными, как у Богородицы, глазами, которую подвезла она на своей «копейке» в аэропорт. «Ничего случайного в этой жизни, Любовь, не бывает, — сказала Мария Якимовна на прощанье. — Вот и мы с тобой встретились совсем-совсем не случайно. И рано или поздно ты обязательно убедишься в этом».

И еще, еще говорила она тогда в машине: «За все, Люба, и всем воздается по заслугам. И вовсе не там, на небесах, как ошибочно полагают многие. Возмездие за содеянное зло настигает человека еще здесь, на Земле. Только не каждый и не сразу осознает эту истину…»

Шагая по темной тропе, Василиса неожиданно вспомнила и эти слова своей, казалось бы, случайной попутчицы и, в очередной раз запнувшись за камень, растерянно спросила себя: «А это к чему?.. То есть в какой связи и в каком смысле?..»

Несколько дней их держали в старой овечьей кошаре. Таких ярких, почти немигающих звезд Василиса не видела никогда в жизни. Однажды она проснулась и вскрикнула: звезды беспорядочно метались над ее головой, и, лишь когда одна из них села спящему Царевичу на лоб, Василиса радостно догадалась: да ведь это же светлячки! С бьющимся сердцем она принялась припоминать Капитолинины приметы: чешутся уши — к вестям, кончик носа зудит — к выпивке, чих в понедельник — беспременно к подарку, во вторник — к приезжим, в среду — к вестям… Господи, а какое сегодня-то число, какой день недели? — вдруг спохватилась без вести пропавшая подопечная майора Вячикова.

— Ну так ведь суббота же, тринадцатое июля! — просиял Авенир, сидевший у костерка с книгой. — А вот к чему светлячок на лбу — ей-Богу, понятия не имею!..

— Будем изо всех сил надеяться, что к хорошему… А ты опять свою Библию читаешь?

— Читаю, — мягко улыбнулся белобрысенький солдатик.

— Вот и меня, дуру, Эдуард Николаевич заставлял… Господи, всю морду об стол оббила, пока там один другого рожал. А вот про камни и про время мне понравилось…

— Это Екклесиаст!

Авенир торопливо зашуршал страницами.

— Вот, слушайте: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру…»

— Вот-вот! — прошептала Любовь Ивановна, смотревшая на огонь широко раскрытыми влажными глазами. — Время обнимать и время плакать, время умирать и время рождаться заново…

Утром у Царевича подскочила температура. Лоб, на котором ночью сидел такой с виду симпатичный светлячок, пылал, синюшные губы обметала простуда.

— Господи, только воспаления легких и не хватало! — испугалась менявшая компресс Василиса. — Слышите, доктор, он опять не по-русски бредит!..

— У него, Любовь Ивановна, ретроградная амнезия. Проще говоря, потеря памяти, — вполголоса объяснил озабоченный майор Костромин. — Это штука хитрая, совершенно непредсказуемая. Я тут, признаться, не специалист. А вот хрипы в бронхах, вот они мне категорически не нравятся… В общем, антибиотики нужны. И срочно…

У охранявшего кошару «духа» была рация. Вот по ней Василиса и связалась с полковником Борзоевым.

— Слушайте, — с трудом сдерживаясь, сказала она, — тут нас тридцать с лишком грязных русских свиней на пятнадцати квадратных метрах без крыши. Спим на земле. Жрем траву, корни, кору. Воду пьем из лужи. Вы же, кажется, говорили, что Царевич ваш друг?

— Кажется, говорил. А в чем дело, женщина? — стало слышно, как Большой Беслан, находившийся где-то внизу, в ущелье, тяжело дышит в микрофон. — Говори же, я слушаю тебя.

— Эдуард Николаевич болен. Нужны лекарства. — Она все-таки не выдержала, сорвалась. — Вы понимаете, он при смерти, он умирает!

Там, где находился полковник Борзоев, отчетливо застучали выстрелы.

— Все мы в каком-то смысле при смерти, женщина, — не повышая голоса, ответил наконец Большой Беслан. — Всё вокруг при смерти, женщина: Россия, Чечня, мой сын Амир, твой Царевич. Слушай, что я тебе скажу: Эдуарда таблетки уже не спасут. Ему нужно лежать в клинике, в хорошей, дорогой, европейской клинике. Ты любишь моего кунака?

— Люблю, — как зачарованная, сказала Василиса.

— Так вот, если ты действительно любишь Царевича, любишь его стихи, любишь русскую поэзию, женщина, приезжай ко мне, и мы поговорим на эту тему. Ночью приезжай, когда стрелять перестанут. Приедешь?

— Слушай, знаешь кто ты?! Ты… ты зверь.

— Я пришлю за тобой машину, женщина. Когда будешь проезжать моих часовых, так и скажи им: «Я еду к Зверю».

Примерно месяц спустя, когда все самое страшное было уже позади, Зинуля Веретенникова, единственная, кому Василиса рассказала, как все было на самом деле, даже она, Зинуля, все с полуслова понимавшая прежде ее подруга, отшатнувшись, ахнула:

— И ты поехала?! Ты легла с этим волчарой в постель?!

И Василиса, моя гордая и сильная Василиса Прекрасная, опустив голову, тихо в ответ сказала:

— А я бы тогда ради Эдика не то что в чужую постель, я бы живой в гроб легла…

Господи Иисусе Христе Сыне Божий, спаси и помилуй нас, грешных!..

Рдело в рюмочках недопитое бабье винцо.

— Нет, ты извини, но это просто в голове не укладывается, — нервно затягиваясь сигаретой, продолжала недоумевать Зинуля. — Да это же враг, ты понимаешь, дрянь ты этакая: это вражина, душман!..

— Я тебе больше скажу, — горько улыбнувшись, доконала подругу Василиса. — Мы ведь с майором Костроминым его сыну Амиру — мы ведь ему операцию сделали, спасли его…

— Ну да, ну да! — шумно выпустив дым, сказала медсестра Веретенникова. — Вот это очень даже по-нашему, по-русски: над нами измываются, нас насилуют, а мы, придурочные, свято соблюдая клятву Гиппократа, спасаем их выродков… Э-хе-хе!.. Ты еще мне скажи, что залетела от этого гада!..

И к ужасу подруги, Василиса, глядя своими шальными зелеными глазищами куда-то мимо нее, вдаль, тихо-тихо сказала:

— Очень даже похоже на это…

— Да ты что, совсем уже спятила, идиотка Достоевская?!

Большой Беслан был на редкость здоровым человеком. Он не употреблял алкоголя, не курил, не принимал наркотики. Водился за ним один-единственный грешок, довольно-таки редкий, можно сказать почти антикварный, и совершенно для окружающих безобидный: Беслан Хаджимурадович, еще сидючи в мордовских лагерях, пристрастился нюхать табак. В первых числах августа, отведав понюшку крепчайшего, смешанного чуть ли не с порошком ядовитой чемерицы зелья, полковник Борзоев несколько раз подряд чихнул и, трубно высморкавшись в платок, спросил стоявшую в дверях Василису:

— Знаешь, к чему это, когда чеченец чихает в пятницу? К тому, что в субботу воины Аллаха отобьют у неверных Грозный!

Василиса вздрогнула:

— Неправда! Ты опять врешь, врешь!..

В ту, первую ночь он уже под утро, зевнув, сказал ей: «Отпущу, обязательно отпущу тебя, женщина. Вот возьмем Грозный, и займусь этим вопросом». В душе у Василисы тогда все так и оборвалось: «Ну вот и обманул! Как тот волк во сне, околпачил меня, идиотку! Это бабу доверчивую можно взять, а такой городище с Ханкалой, с блокпостами… Га-ад, зверюга!..»

— Га-аа! — сверкнул зубами сидевший на постели Беслан. — Не веришь?! Вот и зря. Когда правоверный хочет, он, как в песне Дунаевского, всего добьется!.. Я опять хочу тебя, красавица. Иди сюда!..

7 августа вечером Марха крикнула ей в сарай, куда они с Царевичем вот уже две недели как вернулись:

— Эй, рускам бляд, иды — палкомнык завот, чечены Грозным псялы!.. Тфу!..

Большой Беслан в военном камуфляже, в берете с волком на эмблемке ждал Василису за празднично убранным столом.

— Люба, а ты подумала, как повезешь Эдуарда? — не здороваясь, спросил полковник Борзоев.

В глазах у Василисы потемнело. Чтобы не упасть, она прислонилась плечом к дверному косяку.

— Не знаю, самолетом, наверное, — чужим голосом сказала она.

— Костромин сказал, что самолетом нельзя. Вот — держи документы. Здесь твой паспорт, водительское удостоверение и доверенность на машину. Возьмешь мой джип «чероки». Если спинку кресла опустить, Эдуард может лежать… Когда хочешь уехать?

— Сегодня, сейчас! — пошатнувшись, прошептала Любовь Ивановна.

— Сейчас нельзя, — хмуро глянув на нее желтыми волчьими глазами, сказал полевой командир Борзоев, — через посты не пропустят… Водки выпить желаешь, женщина?

Она смотрела на стакан в большой мохнатой руке так отчаянно и моляще, что, сделав всего лишь один глоток кристально чистой горной воды, Зверь вдруг странно помутился взором, а через пару минут уже беспробудно храпел, откинувшись на тахту…

12 августа около десяти часов утра ехавший по трассе Баку — Ростов черный джип «гранд-чероки» с государственными регистрационными номерами В 013 ЭЦ миновал последний блокпост на территории Чеченской республики. Где-то в районе полудня престижную иномарку с пулевыми пробоинами на стеклах видели в Назрани у гостиницы «Асса». В начале пятого сидевшая за рулем джипа молодая рыжеволосая женщина в голубом джинсовом костюме, увидев стоявшую на обочине шоссе пожилую гражданку с чернявым, лет пяти-шести, мальчиком на руках, неожиданно резко остановилась.

— Мария Якимовна, вы?! — выскочив из машины, изумленно воскликнула хозяйка дорогой автомашины.

Да, это была она, та самая, улетевшая из Питера в Грозный гражданочка, глаза которой, грустные, мудрые и темные, как ночь в Гефсиманском саду, неотступно снились по ночам моей героине.

— Господи, Мария Якимовна, вот уж встреча так встреча! — побледнев, покачала головой Василиса. — Боже мой, а уж я так вас вспоминала, так вспоминала!..

— И я тебя помнила, — улыбнулась Мария Якимовна. — А ты похудела. И волосы у тебя седые появились… Ну что, нашла своего суженого?

— Нашла. А вы-то что искали нашли?

— Да как тебе сказать…

— Господи, значит, и вы оттуда, из Чечни?

— Почему ты так подумала, Любаша?

— А я этого пацанчика в Гудермесе видела. Чеченец он. Эй, как тебя зовут? — подходя поближе, спросила Василиса. — Хан це хун ю?.. Господи, Мария Якимовна, да он же у вас… не дышит!..

— Ничего-ничего, это он так спит. А зовут его Иса.

— Иса… Это по-нашему Иисус, что ли?.. А головка у него почему в крови?

Пожилая женщина в темном платье и черном платке нахмурилась.

День был жаркий, почти безветренный. Плыли в мареве лиловые холмы. Разогретый асфальт лип к подошвам.

— Ты вот что, Любаша, ты бы подвезла нас. Тут недалеко.

— Господи, — растерялась Василиса. — Да я бы вас хоть на край света… Понимаете, у меня там Эдик лежит. Позвоночник у него сломан… Ну, сейчас как-нибудь потеснимся…

— Ну-ка, подержи моего, — сказала Мария Якимовна.

А дальше было вот что. Василисина знакомая открыла правую переднюю дверца джипа и, протянув руку пластом лежавшему Эдуарду Николаевичу, подняла его туловище. А когда больной, ошалело моргая, сел, рычажком зафиксировала спинку кресла в нормальном положении.

— Вот так, — удовлетворенно сказала она. — Хватит тебе хворать, поправляться пора с Божьей помощью. Ты крещеный?

Любовь Ивановна хотела было объяснить женщине в темном платье, что Эдик, к сожалению, не только не говорит, но и по-русски практически не понимает, она уже открыла по этому поводу рот, но тут Царевич, седеющий, совсем, мамочка, лысенький, старичок да и только, тут ее Царевич бледненько улыбнулся и тихо, но вполне отчетливо произнес:

— Ландышами пахнет…

Мария Якимовна поправила ему ворот рубашки:

— В Бога-то, спрашиваю, веришь?

— Раньше не верил, теперь верю… А я знаю, кто вы. Я вас повсюду там, на небе, искал, а вы, оказывается, здесь, на земле…

— Вон какой ты у нас… небесный! — мягко усмехнулась Мария Якимовна. — Ну, давай мне, Любаша, моего Иисусика!.. А чего рот-то разинула, Царевна Лягушка? Ты вот что, ты лучше садись-ка за руль, а то меня совсем, поди, заждались.

Мария Якимовна с Исой на руках устроилась на заднем сиденье, Василиса, следуя ее указаниям, съехала с трассы на проселок, пару раз крепко тряхнуло, но Царевич, отлежанные волосюшки у которого на затылке торчали дыбом, даже и не поморщился.

Минут через тридцать с проселочной дороги свернули в степь, в ковыльное неоглядье, и бездорожье это оказалось таким на диво ровным, будто под колесами джипа вовсе и не Россия была, а какое-нибудь Царствие Небесное, где земля специально выравнивается, чтобы праведники не дай Бог не оступились.

И открылась впереди река. А за рекою — церквушка на взгорочке, сама белая-белая, крестики на куполах золотые. Двери в Божьем храме нараспашку, а на паперти стоит дедуля в белой холщовой рубахе с опоясочкой, бородатый, лобастенький, над головою у него сияющая аура, а может, и вовсе нимб — издали не разобрать!..

— Тормози, Любаша, приехали, — сказала Мария Якимовна.

Вода в реке была голубая, глубокая, и плыли по ней облака, и ни мостков, ни лодок на берегу Василиса поблизости не углядела.

— Да как же вы на тот берег-то? — забеспокоилась она. — Господи, река-то до чего глубоче…

И осеклась, замолчала, потому что снявшая с ног стоптанные свои башмаки уже шла по воде, аки по суху, ее знакомая, перенося на другую сторону Бытия последнего убитого на этой войне ребенка. А как только ступила Мария Якимовна на лазоревые цветы того берега, перекрестился стоявший на церковном крыльце святитель Николай, зазвенели колокола!

«Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою…»

— Смотри, смотри! — вскрикнул Царевич.

И увидела Василиса, как державшая двумя руками тяжелого уже мальчика Матерь Божья, повернувшись, машет ей с пригорка той самой своей третьей рукой…

И Иса, озорник, вытащил из кармашка круглое зеркальце, смеясь, поймал солнечный лучик, и они с Царевичем разом вдруг ослепли!..

Очнулись тоже разом. Господи, только не на берегу неведомой голубой реки, а на обочине автострады Баку — Ростов, на том в точности месте, где по дороге домой и остановилась час назад сморенная жарой и усталостью Василиса…