Пойди туда — не знаю куда

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ про то, как Василиса встретилась наконец-то с Царевичем и не только с ним…

Горы были обманчиво близки. Казалось, что начинались они сразу же за выгоревшими дотла под солнцем пыльными, цвета хаки, холмами. В погожие дни из Ханкалы были видны сразу два Кавказских хребта: Терский на востоке и Сунженский чуть южнее. Где-то там, высоко в горах, шла настоящая — с окопами, бомбежками, трупами и кровью — война. Снеговые вершины были так светлы и призрачно-поднебесны, что в это с трудом верилось…

Группа, к которой сразу же после прилета в Грозный присоединилась Василиса, занималась поисками без вести пропавших коллег-журналистов. Кроме Василисы, то есть теперь уже Пашковской Веры, по легенде Вячикова — пресс-атташе некоего скромного правозащитного фонда, а также сотрудницы питерского еженедельника, в котором до перехода в армейскую газету работал разыскиваемый Э. Царевич, — так вот, кроме нее в группе «Поиск-96» было еще пятеро таких же, как она, сумасшедших: трое москвичей, немец из «Дейче велле», по имени Руди Шталлер, и местный шофер Рамзан.

О том, что довелось повидать и пережить Василисе и ее спутникам за те три недели, пока белая «Нива» и старый «Москвич» с выбитым задним стеклом колесили по Чечне, можно было бы написать отдельную остросюжетную книгу. Не исключено, что когда-нибудь, когда боль и ненависть на сердце чуть поулягутся, я, быть может, все же соберусь с духом и сделаю это…

Но сейчас, сейчас, Господи!..

…Сейчас давайте лишь зажмуримся, как это делала героиня наша в самые критические, судьбоносные мгновения! Вот так вот — крепко!.. еще, еще крепче! — чтобы и у нас из глаз выжалась к делу не относящаяся, застилающая взор соленая влага! Изо всех сил зажмуримся и медленно досчитаем про себя до самого рокового, самого магического из всех известных нам чисел — до тринадцати, то бишь до чертовой дюжины. Досчитав же, коротко выдохнем и, ничего уже на свете не боясь, вскинем мокрые еще ресницы и с Божьей помощью продолжим наше повествование…

Утром 26 июня к военной комендатуре города Аргуна подъехал черный джип «гранд-чероки» с заклеенной пластырем пулевой пробоиной на ветровом стекле. Вылезший из машины стройный, невысокого роста юноша в армейском камуфляже направился к дверям учреждения. Под мышкой у него была кожаная, ослепительно сверкавшая золотым замочком папка.

— Рамзан, кто это? — встрепенулась сидевшая на правом переднем кресле «Москвича» Василиса.

— Это Амир, — ответил всё и всех в Чечне знавший водитель, — Красавчик Амир, сын полевого командира Борзоева.

— Большого Беслана?!

Далее события развивались следующим образом. Стекло на левой передней дверце джипа опустилось, мигнул бледный огонек зажигалки, взметнулся сигаретный дымок.

— Я сейчас, я на секундочку, Рамзан, — вытаскивая из бардачка пачку «Мальборо», сказала Василиса. Она вышла из «Москвича» и, перебежав улицу, попросила прикурить у сидевшего за рулем иномарки бородатого, с бритой головой, чеченца. Прикуривала Пашковская, как потом с удивлением вспоминал Рамзан, что-то слишком уж долго. Наконец она распрямилась, со стороны мотора обошла джип и, открыв заднюю дверцу, села в него.

Минут через пять из здания комендатуры вышел Амир Борзоев. Он тоже сел в машину. Еще с минуту ровным счетом ничего не происходило. Затем правая задняя дверца иномарки, приоткрывшись, резко захлопнулась и джип «гранд-чероки» уехал…

Вот так список без вести пропавших в Чечне журналистов увеличился еще на одну фамилию.

…В темноте он опять, опять сбился с дороги, но, когда чуть рассвело, неожиданно быстро вышел на нее и вскоре очутился все на том же заколдованном распутье, у замшелого камня, от которого по Нечистому Полю разбегались на три стороны три, должно быть, чертом самим протоптанных пути. За время его отсутствия на росстани ничего по большому счету не изменилось, разве что камень еще больше издревнел — надпись на нем стала совершенно уже нечитаемой. К тому же кто-то жирно перечеркнул ее мелом, кусочек которого лежал на лысой макушке придорожного валуна. Подумав, путник взял белый огрызочек в руки и зачем-то пририсовал к вертикальной почти полосе острие снизу и оперение сверху.

«Вот так-то лучше, — удовлетворенно подумал он, — теперь ты уже самая настоящая стрела!..»

Путник постоял еще некоторое время в задумчивости и, должно быть решившись, пошел теперь уже по другой, по левой дороге.

Как и следовало ожидать, левая дорога оказалась точь-в-точь такой же незнамо куда ведущей, как и правая. Только вот вместо заката впереди у путника был теперь уже рассвет. И сколько идущий ни шел, там, куда с надеждой глядели глаза его, все светало и светало. Розовело, рдело, золотилось, алело, багрянело, но в итоге… в конечном, прости Господи, итоге так в конце концов и не рассвело, более того — потускнело, поприугасло и стало себе, как и в прошлый раз, мало-помалу смеркаться, с неизбежностью вечерея.

Вот тогда-то, взбираючись на холм, и услышал неутомимый путепроходец надсадные стоны невидимого еще встречного автомобиля. По низким темным уже облакам прометнулся свет фар, скрежетнула коробка передач. Наученный горьким опытом, путник привычно метнулся с дороги в чертополох, пал ничком на землю и по-пластунски уже, ползком скрылся под огромными лопухами.

Это была старая, громыхающая бортами полуторка, ржавый, без крыльев, рыдван тех еще, сталинских времен. Оглушительно стрельнув выхлопной трубой, одолевший подъем грузовичок остановился. Сидевший в кабине рядом с шофером одутловатый дядька во френче, кряхтя, спрыгнул на землю. Был он плотен, пузат, на голове у него была нахлобучена серая с пуговкой кепка. В левой руке толстяк держал портфель, в правой — большое надкушенное яблоко.

— Ото ж, кажись, тут! — оглядевшись, сказал товарищ в полувоенном. Он подошел к куче ржавой свежевырытой земли и, заглянув в яму, довольно осклабился. — Добре!.. А ну, хлопцы, ведите птыцю сюда, побалакаты треба!

Сквозь траву было видно, как из кузова на дорогу слезли трое: два угрюмых, со звездами во лбах, чекиста в кожаных куртках и худой извивистый человек в странном долгополом одеянии, которого затаившийся в бурьяне свидетель поначалу принял было за не в меру кудрявого мужчину, но, приглядевшись повнимательней, понял, что ошибся.

Быстро темнело.

— Ну шо, Арманда, достукалась? — прохрипел дядька с портфелем, когда конвоируемую подвели к могиле. — У послэдний раз тэбя спрашиваю: гдэ пэчатка?

Женщина в длинном лиловом платье, всхлипнув, упала на колени.

— О, мамма миа. Шеф, — ломая руки, простонала она. — Но позвольте же я все объясню вам…

Тоскливо засвистел в траве вечерний ветер. Тот, кого назвали Шефом, обтер яблоко об рукав своего серого кителя и, сочно откусив, кивнул головой:

— Слухаю тоби, Арманда.

— О, умоляю, только не перебивайте, я все, все расскажу, и вы поймете, что никакой моей вины нет!.. Я же говорила, я докладывала вам, что камень должен был прийти к Фантасту, его невозможно найти или украсть, он приходит сам, и приходит он только к тому, к кому назначено прийти. На очереди был Тюхин…

— Хвантаст?

— О да, да! Я же знала, я чувствовала, и я почти угадала, Шеф! Печать Пелегрини, как я и обещала вам, снова появилась в Санкт-Петербурге, но кто же знал, кто же мог предположить, что этот сумасшедший выкинет такой номер, что он возьмет и подарит немыслимо дорогой — о, я ведь предлагала ему пятьсот тысяч долларов, а потом и миллион, целый миллион! — что он возьмет и отдаст его не кому-нибудь, а Кукле! А вы же знаете, знаете… О-о!.. О, Шеф, я же так любила вас, о-о, кто бы знал, как я обожа…

— Короче! — хрястнув яблоком, буркнул Шеф.

— Короче, я сговорилась с ней уже за три миллиона. Магомед должен был позвонить мне в Москве, но почему-то не позвонил. Был разработан второй вариант — стамбульский. К делу пришлось подключить Красавчика, а вы же знаете, знаете…

— Ото ж еще корочэ, тэзисно, Арманда!

— О мамма миа! Но тут появилась эта Рыжая!

— Кто она?

— Не знаю, клянусь, понятия не имею!

— Мочила, ты ее знал раньше?

— Нет, — мрачно мотнул головой шеястый, жевавший жвачку амбал в кожаной куртке. — Нет, Шеф, к счастью, не знал.

— А ты, Алфей?

— У-у, с-сука!..

— Ото ж ясно, диты мои!.. А тоби, Арманда, последнее мое пытанье: ото ж хто слэдующий?

— Джакомо уверен, что следующим будет… Кощей!

Пузан с портфелем смачно сплюнул в яму:

— Ото ж то! Чуешь, Мочила, я как в воду хлядел!..

— Факт! — усмехнулся шеястый конвоир.

— Ну, спасибочки тоби, Арманда! — прохрипел мужик во френче. Широко размахнувшись, он швырнул огрызок яблока в темноту, и до того-то ведь точно — прямехонько в глаз затаившемуся в бурьяне свидетелю происходившего. — Ото ж кончайте ее, змэюку, хлопци!..

Почти одновременно щелкнули два курка, озаряя холм вспышками, захлопали маузеры. А когда два убийцы, прикуривая, склонились к зажженной козлоногим Шефом зажигалке, ушибленный огрызком человек с ужасом понял, что вовсе не красные звезды рдели у стрелявших во лбах, а пулевые, чуть повыше переносиц, кровавые раны!

Через несколько минут полуторка укатила. Путник поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел к могиле, которую эти мерзавцы не удосужились даже зарыть.

Испуганно стрекотала ночная птица.

Путник достал из кармана электрический фонарик и посветил им в отверстую, пахнущую сырой землей яму. Расстрелянного в могиле уже не было. Вместо него, свернувшись клубочком, на песке лежала большущая, лиловато-фиолетового цвета змея.

— Нич-чего не понимаю! — потрясенно прошептал человек, левый глаз которого заметно припух. — Может быть, мне кто-нибудь объяснит, наконец, что все это значит?..

И неведомая науке гадина, подняв свою треугольную, с бриллиантовыми очами, голову в ответ беззубо прошепелявила:

— Ну фто ф, офень дафе интерефный вопроф!..

— Ты что, ты говорящая?

— Вопроф еффе интерефней. Имей в виду: он уфе второй, а у тебя их вфего три.

— Три? Почему — три?

— Потому фто это фказка, дурак, а фвой третий вопроф ты задал только фто! Итак, путник, тебя интерефует, куда ведет эта дорога, ф какой фелью ты по ней так долго и беффмыфленно идеф и, наконец, как тебя фовут, ибо ты ффе на том, на фвоем профлом фвете забыл и дафе нафиональнофти фвоей, мамма миа, дафе воинфкого звания фвоего, о мадонна, не помниф! Так я формулирую?

— Так, так! — волнуясь, вскричал путник.

— Ну так флуфай же мой ответ на ффе три вопрофа фразу!

И тут ползучая тварь, встав на хвост, закатила под лоб свои подозрительно крупные, скорее всего фальшивые бриллианты и, сунувши в пасть по два пальца двух своих неизвестно откуда взявшихся шулерских, ловких рук, свистнула так по-разбойничьи пронзительно, что все окрестное мироздание вывернулось с перепугу наизнанку: левое стало правым, немыслимое — вполне допустимым и даже, более того, нормальным, тьма стала светом, прошлое — будущим, верх и низ, то бишь небо и земля, перевернувшись, поменялись местами, и так уж как-то само собой вышло, что путник вместо змеи оказался в могиле, а так называемая змея соответственно наверху, на его прежнем месте.

— Фокуф-покуф! — выплюнув изо рта пистолетную пулю, прошепелявил кучерявый оборотень в длинной лиловой сутане. — Чао, чао, бамбино! — хохотнул он и, сделав пальчиками, начал таять вдруг в воздухе, обернувшись во что-то белое, беззубое да к тому же еще с пресловутой косой на плече!..

— Вот и все! — с облегчением вздохнул обманутый. И, как всякий нормальный покойник, он закрыл глаза и, когда в наступившей тишине, такой, Господи, долгожданной, такой… такой неописуемо узнаваемой — ему показалось вдруг, что он лежит под солнышком на Дунькиной Даче! — когда в этой благословенной, шуршащей травами и стрекочущей букахами темноте умирающий, точнее, умерший уже, досчитал по привычке до тринадцати, кто-то бесконечно родной и даже в посмертье волнующий оттуда, сверху, с небес, испуганно охнув, окликнул его:

— Эдик, Э-эдик!..

Это был он, неимоверно постаревший, худющий, седой, но вне всякого сомнения, конечно же, он, он — ее Царевич! Нехорошо пахнущий, изжелта-бледный, босой Эдуард лежал на покрытых сеном нарах в одном нижнем белье, в белых таких, солдатских, Господи, кальсонах с завязочками. Глаза у без вести пропавшего капитана были зажмурены, губы плотно сжаты, руки скрещены на груди…

Ноги у Василисы стали ватными.

— Марха!.. — Голос у нее дрогнул. — Марха, он… умер?

Пожилая чеченка в черном, стоявшая за спиной Василисы с подносом в руках, сердито нахмурилась:

— Умэр? Хор?.. Зачэм умэр. Он спыт, он псо врэма спыт, патаму чта балной…

Василиса подняла повыше керосиновую лампу-трехлинейку. По глухим, сложенным из плоских камней стенам хлева метнулись тени. Заквохтали потревоженные куры, мотнул хвостом привязанный к столбу ишак.

— Сматры — дышит! Мортвый не дышит, — сказала Марха Борзоева, родная сестра полевого командира Беслана Борзоева, хозяйка в его сакле, воспитательница трех его оставшихся без матери малолетних детей. — Дышит — значыт, живой, проста спыт.

— Спит, Господи! — выдохнула Василиса.

Протянув неуверенную руку, она осторожно тронула свежий еще кровоподтек под левым глазом Царевича.

— Господи Боже мой!.. Марха, его били?

— Зачэм, пачэму били? — ставя на колоду поднос с кувшином и лепешками, удивилась чеченка. — Он гост маего брата. Значыт, он мой гост. Гост бит нелза, Аллах накажэт. Гост кармыт-паит нада. А ты — бит!.. В-вах! Сапсэм глупый баба… Эй, Дуар, пставай!..

— Тс-с!.. Не надо, я сама! — остановила Марху побледневшая от волнения Василиса. — Э-э… Э-эдик, Царевич!..

Она легонечко тряхнула неподвижно лежавшего носатого человека за плечо. И вот ведь какое совпадение: именно в это мгновение минутная стрелочка на ее часах, тех самых, с Медным Всадником на циферблате, перепрыгнула с одной черточки на другую, а поскольку стрелочка часовая отвалилась еще по дороге из Аргуна, то и времени стало ровно 13…

Когда вышедший из военной комендатуры Амир сел в джип, было без трех минут десять по московскому.

— Кто это? — мельком глянув на Василису, хмуро спросил он.

Судорожно вцепившийся в руль Ахмет сказал то, что просила его сказать попросившая прикурить рыжая русская в джинсах.

— Это пресса. Ей надо в горы, к Беслану. Ее зовут Вера Пашковская.

Красавчик Амир чуть заметно усмехнулся:

— Зачем ты врешь, женщина? Тебя зовут не Вера, и никакая ты не пресса. Я видел тебя в Питэрбургэ. Я сидел в джипе, когда ты стукнула его своим «жигуленком». Ты — Рыжая, тебя искал Магомед, а ты ищешь капитана Царевича. Так?

— Так. Он жив?

— Кто, Магомед?

— Мой муж, Эдуард Николаевич Царевич.

— Он тебе не муж, ты просто живешь с ним. Зачем он тебе?

— Зачем?.. Ну, наверное, затем, что я без него жить не могу.

— Ха!.. Красиво говоришь, совсем как мой отец. Ты знаешь, что мой отец поэт? Чеченский поэт. Знаешь, что Эдуард Николаевич лучше всех переводил его стихи?.. Ва-а, женщина, ты ничего не знаешь!.. Ахмет, ты отдал ей свое личное оружие? Зачем ты сделал это?

Ахмет оцепенело молчал.

— Слушай, Рыжая, — сказал Амир, сын полевого командира Беслана Большого, — верни пистолет моему телохранителю и вылезай из машины, тебе у нас делать нечего.

— Почему? — свела брови Василиса.

— Ты думаешь, что твой журналист в плену, что он заложник? Думаешь, он в лагере? Он не в лагере, он в доме моего отца. Он гость нашей семьи, женщина. Ему так нравится у нас в горах, что он не хочет возвращаться в Россию.

— А вот теперь врешь ты! — сказала Любовь Ивановна. — Ты не просто врешь, ты брешешь нагло и бессовестно.

— Брешут собаки и ваши политики, — не поворачиваясь к сидевшей за его спиной женщине с нехорошими — Амир успел уже понаслышаться о них — глазами, возразил он. — Чеченцы не врут. Если хочешь убедиться — поехали. Ты ведь хочешь этого?

— Хочу!

— Тогда захлопни дверцу — она у тебя неплотно закрыта — и дай мне пушку: тебя с ней не пропустят через блокпосты…

И Василиса захлопнула правую заднюю дверцу джипа «гранд-чероки». А потом она протянула пижонский полицейский «кольт» смуглолицому черноглазому юноше в камуфляже и дала команду его оцепенело-неподвижному водителю:

— Поехали, Ахмет!

Амир не обманул. Дом, в котором Любовь Ивановна нашла своего Эдика, был самым большим и богатым в ауле. Капитан Царевич, смертельно худой, но совершенно свободный, лежал в незапертом сарае, а когда Василиса, наконец-то разбудив его, спросила: «Эдик, ты… ты узнаешь меня?» — ее возлюбленный, суженый ее, вскрикнув, вцепился в подол черного платья Мархи, и глаза у него в этот миг были такие испуганные и чужие, что Любовь Ивановна Глотова сама его не узнала!.. И если бы не ямочка на подбородке, если бы не эта фирменная, семейная ямочка!..

Ма-амочка-а!.. Маму-уля-а!..

Шумно, по-человечески тяжко вздыхал ишак. Коптила подвешенная к столбу лампа. Бессмысленно улыбаясь, Эдуард Николаевич смотрел в потолок.

— Не бойся, это вода, вода, — пытаясь напоить его, шептала Василиса. — Как по-чеченски вода?

— Хи, — чуть слышно отвечал ее Царевич.

— А хлеб?

— Бепиг.

— Ну вот видишь, бепиг по-русски — это хлеб. Скажи: хлеб!

Эдуард Николаевич пытался, но у него не получалось. После второй контузии он забыл все, в том числе и родной язык.

А на следующий день Василиса впервые увидела хозяина дома. Это случилось уже в сумерках, когда над аулом разнеслось гулкое, с отголосками, «Алла-ах акбар», и, повинуясь призыву, притих ветер, на пыльном тополе смолкла листва, озолотясь, остановились правоверные тучки. В этот миг он и вышел из дверей — крупный, бородатый, в серой каракулевой папахе, в черкеске с газырями. У Большого Беслана были острые волчьи уши и желтые пронзительные глаза. Проходя через двор, он вдруг оглянулся на Василису, стоявшую у сарая с помойным ведром, и от этого короткого, по-звериному зоркого взгляда зябкими пупырышками вмиг покрылись ее руки, сжалось сердце, тупо заныл низ живота. «Ну вот и встретились, вот и он — Зверь!..» — выронив ведро, сказала себе Василиса.

Гость был, как всегда, точен. Без трех минут пять вертолет Ми-2 без опознавательных знаков пролетел над скалой Трех Братьев, о чем пост № 3, находившийся на ней, немедленно известил командира отряда полковника Борзоева. Едва не задев колесами поросшую елями седловину Горелой горы, появившийся со стороны Большого Кавказского хребта борт нырнул в ущелье и в 4.59 по местному приземлился у речной излучины. Ровно в пять одышливый, лысый, плохо выбритый толстяк в мятых, с пузырями на коленях, брюках, широко раскинув руки, обнял Большого Беслана:

— Ассалам алейкум, дорогой!

— Ваалейкум ассалам! — сверкнув до голубизны белыми зубами, улыбнулся радушный хозяин. — И как же прикажешь называть тебя, брат, ты ведь, кажется, уже не Ашот Акопович?..

— Японским императором я уже был, — подумав, сказал гость. — Барончиком тоже. Зови меня… ну, скажем, Князем, дорогой!

Лагерь боевиков скрывался под сенью дубовой рощи. В этот ранний час люди еще спали по палаткам. Слабо дымили залитые водой угли ночного костра. В огромном, подвешенном на цепях котле лениво булькала готовая уже баранья похлебка.

— Вчера вечером опять бомбили, — обводя Князя вокруг свежей воронки, сказал полковник Борзоев.

— Потери есть?

— Слава Аллаху, только мой джип «шевроле».

— Ай, какая досада! Сочувствую, искренне сочувствую, друг!

— Ничего, дорогой, у меня их восемь. Два джипа «шевроле», два джипа «витару», три «мицубиси-поджеро» и джип «гранд-чероки». Должны были пригнать из Тулы джип «тайфун», но что-то задерживают…

В командирской палатке их ждал накрытый на двоих стол. Долгожданного гостя Большой Беслан усадил на почетное место — под висевшим на ковре портретом Джохара Дудаева.

— Я слышал, генерал жив, — принимая из рук хозяина пузатый к донышку стеклянный стаканчик с чаем, сказал человек, которого совсем еще недавно звали Микадо.

— У тебя чересчур гуманные информаторы, брат, — сдержанно ответил полевой командир Борзоев. — Они берегут твое больное сердце. А мне мои источники доложили, что у тебя горе, большое горе…

— У тебя хорошие источники, дорогой. — Глаза у гостя погрустнели, голова поникла. — Погиб самый близкий мне друг… О, если б ты знал, Беслан, как я любил ее!..

Крупная слеза, скользнув по щеке, застряла в густой жесткой щетине прилетевшего из-за гор человека.

— Они… они убили мою Надежду, дорогой! — гулко сглотнув, прошептал он, весь какой-то нечистый, насквозь фальшивый, смутно, в своем новом, безусом обличье, напоминавший кого-то полковнику Борзоеву. — Когда я вошел в нашу квартиру на Петровской набережной, Беслан, я чуть не лишился рассудка. Это было что-то невообразимое, дорогой: они пытали ее, резали, жгли сигаретами… Все, буквально все в доме было перевернуто, перерыто, вспорото… И самое, самое поразительное — ты не поверишь! — практически ничего не пропало! Даже драгоценности Надежды Захаровны — у нее были просто замечательные, уникальные вещи, — даже они почему-то не заинтересовали преступников. На полу валялись бриллианты, Беслан!.. Значит… значит, искали эти мерзавцы что-то другое!.. Боже, но что, что?.. Ума не приложу!

— Может быть, ту безделушку, которую ты и сам, дорогой друг, насколько мне известно, ищешь?

Слова эти, негромко произнесенные Большим Бесланом, произвели на гостя самое неожиданное впечатление. Глаза его заметались, рука дрогнула, лоб вспотел.

— Что… что ты имеешь в виду? — стряхивая пролитый на брюки чай, пробормотал Князь. — Безделушка? Какая еще безде…

— Амулет Калиостро, дорогой. Или, если хочешь, печать Пелегрини, — задумчиво поглаживая бороду, сказал Беслан.

Некоторое время гость растерянно шаркал по колену ладонью. Наконец он поднял голову и, усмехнувшись, сказал:

— У тебя классная разведка, Зверь… Я действительно интересуюсь этой вещицей, действительно ищу ее… И давно. Очень-очень давно… Она у тебя?

— О нет. Но кое-что слышал о ней.

— А я… я, Беслан, однажды, ты не поверишь, держал ее в руках. Совсем, правда, недолго, каких-нибудь пару секунд…

— В квартире коллекционера, когда тебя взяли, брат?

Экс-Барончик словно бы не расслышал.

— Я взял ее в кулак, вот в этот, в левый, — глядя на растопыренную пятерню, пробормотал он. — Камень был теплый, почти горячий, и ты знаешь, Беслан, он гудел, как электробритва. Я подержал его в руке — именно так и можно определить его подлинность, — я стиснул камень Калиостро вот этой самой рукой и, безусловно удостоверясь, вернул талисман его тогдашнему владельцу. Только так уж получилось, что вместо Мфусианского чертову вещицу — ты ведь, должно быть, знаешь, что она имеет свойство выкидывать всяческие фокусы! — вместо несчастного Кирилла амулет взял у меня какой-то странный, непонятно откуда взявшийся в квартире макаронник в лиловой сутане… А потом, как тебе известно, началась несусветная стрельба… Дикие крики, кровь!.. Ужас, у-ужас!.. Клянусь, я не убивал до этого, а тут… а тут — сразу два трупа…

Гость спрятал в ладонях свое большое потное лицо.

«Тала-ант! Ах, какой талант пропадает! — восхитился про себя полковник Борзоев. — Смоктуновский! Луи де Фюнес!.. Какая натуральность, какой колорит!.. Нет, ну кого же он все-таки мне напоминает в этом новом своем обличии? Турка Демиреля?.. Московского банкира Березовского?.. Стоп-стоп!.. Ах, да поднимите же лицо, любезнейший!.. Вот так… еще выше!.. О Аллах, как же я раньше-то! Ведь ему бы только усики под нос да пенсне — и вылитый Лаврентий Павлович Берия!.. Или — Маленков?..»

Беслан Хаджимурадович поежился.

— Что такое, в чем дело дорогой? — участливо вопросил его снова ставший похожим на французского комика собеседник. — Я тебе испортил настроение?.. Ничего-ничего, сейчас мы немножко поправим положение!..

Да ведь и было чем!

Щелкнули замочки обшарпанного чемоданчика, и дорогой гость, с риском для жизни везший его аж через три государственные границы, с грустью в голосе сказал:

— Пиши расписочку, дорогой. Тут ровно семьсот пятьдесят тысяч баксов…

После завтрака полевой командир Борзоев водил столичного эмиссара по территории временной дислокации отряда. Были показаны в полный профиль отрытые окопы, блиндажи, капониры, в которых стояла новехонькая боевая техника: три БМП, танк Т-80 и установка «Град».

Играла гармонь, захлебываясь от счастья, взборматывали бубны.

— Аллах акбар! — вскидывая кулаки, кричали гостю бородатые моджахеды.

На берегу неширокого быстрого ручья — вода в нем была нефритово-зеленая, шумная, пенистая — московский гость, повосторгавшись стерильно чистым, воистину горным воздухом, неожиданно спросил:

— Скажи, дорогой, к тебе не приезжала журналистка Пашковская?

— Пашковская? — поднял брови Большой Беслан. — В первый раз слышу.

— А у тебя разве нет пленного по фамилии Царевич?

Полковник Борзоев пристально посмотрел на лысого одышливого толстячка.

— Клянусь бородой пророка Мохаммада, такого пленного у меня никогда не было.

— А я слышал…

— У тебя ненадежные информаторы, брат.

Солнце уже поднялось из-за гор. Оно еще не пекло, а лишь слепило и грело, и Князь, у которого с утра ныл зуб, подставив ему щеку, зажмурился.

Брызгая, билась о камни вода, утробно погромыхивали невидимые в нефритовой глубине булыжники. Вот так же тяжело и гулко ворочались мысли в лысой, напряженно наморщившейся голове.

Тот, кого прежде звали Ашотом Акоповичем, задумался так глубоко, что не сразу понял, что случилось.

— А-а?! В чем дело? — испуганно вздрогнул он, когда автоматные очереди зазвучали где-то совсем рядом, за кустами.

— Спокойствие, дорогой! — засмеялся Большой Беслан. — Это всего лишь салют в честь долгожданного гостя! Мои моджахеддины ликуют, Князь!

«Врешь, гад, это по беркуту они стреляют!» — глядя в синее горное небо, подумал про себя гость.

На обратном пути, когда шли мимо выстроенных в ряд по линеечке командирских джипов, лысый пузан в мятом сером костюмчике как бы между прочим спросил полковника Борзоева:

— Как мой джип «гранд-чероки», что поделывает его лихой наездник?

Тень не убитой еще птицы промелькнула по траве и по лицу бородатого красавца в черкеске. Глаза его потухли, ослепительная улыбка померкла.

— Мой сын Амир погиб во славу Аллаха, брат, — сказал полевой командир, провожая взором пролетевшего мимо беркута.

— Погиб?!

Нет, это был не возглас удивления, это был крик существа, до глубины души пораженного, захваченного отчаянием врасплох. Лицо Князя нехорошо посерело, челюсть обвисла.

— То есть… то есть как погиб? — с трудом переведя дух, выговорил наконец он. — Когда, где, при каких обстоятельствах?

Большой Беслан с нескрываемым интересом воззрился на схватившегося за сердце гостя.

— Это случилось неделю назад в Стамбуле…

— В Стамбуле, — эхом отозвался Князь.

— И вот ведь что любопытно, брат: мой сын погиб от руки некоего таинственного итальянца в длинной лиловой сутане. Его звали синьор Армандо…

— Мефистози?! — пошатнувшись, прошептал потрясенный гость.

На этот раз ни о каком актерстве не было и речи. Через пять минут прилетевшего из Москвы господина бережно уложили на кушетку в командирской палатке.

Это был самый настоящий сердечный приступ.

— Беслан, — белыми от боли губами вымолвил закативший глаза толстяк. — Беслан, а тебе Амир передавал… передавал мое предложение?

— Предложение? Что за предложение, брат. Что-нибудь срочное, неотложное?.. Лежи-лежи, не шевелись!

— А-а, ничего… Теперь уже — ничего…

— Эй, доктор, сделай ему что-нибудь. Видишь, плохо человеку!

Вершины гор были уже золотыми, когда московский эмиссар, бледный, под руку поддерживаемый санитаром, направился к вертолету. Вскоре бело-голубой Ми-2 без опознавательных знаков, тарахтя, оторвался от земли. Почти тотчас же к машущему рукой Большому Беслану присоединился вышедший из палатки стройный, темноглазый юноша в камуфляже, тот самый, так нелепо и безвременно погибший в Турции…

— Салам алейкум, дада!

— Алейкум ассалам, Амир!

— Значит, и у Микадо нет камня?

— Хвала Всевышнему, он так и не нашел его, сын.

— Это страшный человек, дада, очень-очень страшный…

— Человек ли? — задумчиво поднял бровь полковник Борзоев. — Что он предлагал тебе?

Красавчик Амир брезгливо поморщился:

— Он хотел, чтобы мы наехали на одного московского богача.

— На господина Бессмертного? И что ты сказал ему в ответ?

— Я сказал, что мы воины Аллаха, а не рекетиры.

— Ты хорошо сказал, сын… О-о, это действительно крайне опасный субъект.

— В Петербурге он опередил меня. Ты знаешь, что Надежда Захаровна…

— Знаю, дорогой. Догадываюсь, что и Магомеда убрал он.

Зависший над галечным пляжем вертолет стал медленно набирать высоту. Закатным солнцем вспыхнули стекла кабины.

— А есть ли камень, Амир? А что, если никакого амулета Калиостро в природе не существует?

— Ты думаешь, это что-то вроде того пакетика с бриллиантами?

— Я думаю, что этот тип способен на все…

— К тому же во внутреннем кармане пиджака у него лежит расписка. Разрешите действовать, командир?

Чуть заметно усмехнувшись, Беслан Хаджимурадович погладил бороду.

— Действуй, разведка!

— Аллах акбар! — сказал самый молодой в Чечне начальник спецотдела. — Ля илляха иль алла, — прошептал он, доставая из кармана комбеза дистанционный взрыватель с мигающей на нем маленькой красной лампочкой.

А когда над седловиной Горелой горы вспух огненный шар и секундой позже гулко, с раскатами, громыхнуло, вздрогнувший Царевич — он опять, опять стоял на распутье, у замшелого камня! — поднял к небу голову, но перешедшего звуковой барьер истребителя над Нечистым Полем так и не разглядел.