Пойди туда — не знаю куда

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой Василиса попадает в волшебный замок Кощея

Вот уж воистину — Бог шельму метит! Чудом не погибший при рождении (эшелон с эвакуированными, в котором он появился на свет, попал под бомбежку), Константин Эрастович Бессмертный всей своей последующей жизнью доказал, что не зря носит столь примечательную фамилию. В детстве он дважды тонул, прыгал с пятого этажа вовсю полыхавшего дома. Его чуть не повесили на школьном чердаке — пацанам было любопытно: точно ли бессмертный?.. Выжил. Мало того — вскоре после этого случая вступил в пионеры. Он был звеньевым, старостой класса, комсоргом. Когда он служил в армии, его, скромного сержанта, послали на Съезд коммунистической партии. Кажется, на XXV. О самом юном делегате писали все газеты страны. Вернувшись в родную часть, он едва не угодил под трибунал, подравшись в пьяном виде с командиром батареи. Его разжаловали в рядовые. Было партсобрание, выговор. Первый в жизни Кости Бессмертного. Потом их было много, ибо чего только не случалось в его бурной номенклатурной биографии. Его назначали, с треском снимали и через некоторое время — переживая это, он говаривал ближним: «Рано, гады, хороните!» — снова призывали под знамена, причем, как правило, с повышением. Линия его жизни вибрировала, как канат под ногами акробата. В 1982 году он опять сорвался. Его третья жена учинила такой скандал, что дело разбиралось в Центральной комиссии партийного контроля. Из кресла третьего секретаря горкома Константин Эрастович перепорхнул на должность заведующего сектором ЦК партии. Он часто и подолгу бывал за границей. В 1986 году во время обыска в его служебном кабинете, в сейфе, были найдены проходившие по одному громкому делу драгоценности и, что уж совсем поразило бывалых оперативников, — портрет миллиардера Рокфеллера с теплой дарственной надписью. Грянул фельетон в «Правде», Константина Эрастовича исключили из партии. Был суд, мордовские лагеря… И вот в другой, тоже центральной, газете появилась статья под названием: «Выживет ли на этот раз?..» Повторное рассмотрение дела закончилось оправдательным приговором. На свободу пламенный борец с тоталитаризмом К. Э. Бессмертный вышел в июле 1991 года. А следующим месяцем по календарю был, как известно, август… Уже через полгода Константин Эрастович очутился в своем старом кабинете на Старой площади. А еще через несколько месяцев стал председателем правления банка, коммерческого, разумеется, который и называть как-то неудобно, настолько он на слуху… Вот этот господин в золотых очках, на удивление моложавый — этому впечатлению не противоречили даже аккуратно подбритые седые усики, — вот этот элегантный неопределенных лет господин и подобрал запыхавшуюся Любовь Ивановну на Поварской. И случилось это в пятом часу дня все той же бесконечно долгой, до предела насыщенной событиями пятницы 24 мая…

— Ну а если кроме шуток, — сказал он, сверкнув золотыми дужками очков, — это я про Чечню, если кроме шуток, как вас звать-величать?

«Интересный вопрос!» — усмехнулась про себя беглянка и после некоторого колебания назвалась:

— Василиса.

— Василиса? — приподнял бровь владелец «тайфуна». — Вот уж странное имя!.. Мишаня, не правда ли?

Только теперь, оглянувшись, Василиса обнаружила здоровенного, коротко стриженного облома в малиновом пиджаке, шеястого и щекастого, как надувная кукла.

— Василиса! — не унимался сидевший за рулем господин. — Ну что ж, в таком случае, мадам, позвольте представиться: Кощей Бессмертный — собственной персоной!

Стоявший у светофора джип «тайфун» резко рванул с места.

— Осторожней, Константин Эрастович, — неожиданно тонким голоском обозначился амбал с заднего сиденья. — Я ж вам говорил: тачка приемистая!..

— Вот вы, должно быть, удивились и, естественно, не поверили, — с удовольствием продолжил Константин Эрастович, — а зря! Я ведь действительно Бессмертный. Это моя, так сказать, природная фамилия. Могу показать паспорт… И вот ведь штука — я к тому же еще и Константин. Константин, Костя, во дворе меня дразнили Костеем, по причине жидкой комплекции. А Кощей по некоей очень даже правдоподобной лингвистической концепции — это и есть Костей, то бишь весь костяной, стервец!.. Я понятно излагаю?

Доедавшая мороженое Василиса кивнула головой в знак согласия.

— Ага! Стало быть, не возражаете! — сворачивая на Тверскую, воскликнул Кощей. — А как нам известно из сказки, я, сиречь Кощей Бессмертный, тем и знаменит, что похитил Василису Прелестную…

— Прекрасную. Можно — Премудрую, — поправила выкидывавшая бумажку в окно красавица.

— Тем более, тем паче! — радостно хохотнул Константин Эрастович. — Так позвольте же, в соответствии с сюжетом, умыкнуть вас на этом вот, только что приобретенном железном скакуне в мой Кощеев замок, иначе говоря, в мою загородную резиденцию… Возражения имеются?.. Ах да, ну и, разумеется, — просьбы, пожелания…

— Мне нужно позвонить. У вас там телефон есть?

— Та-ам?! А-ха-ха! — закатился Кощей Бессмертный. — Куда вам нужно позвонить — в Люберцы?.. в Париж?.. в тридевятое царство?.. Василиса, голубушка, я же — Кощей, а все Кощеи — немножко волшебники… Крекс-фекс-пекс!..

Константин Эрастович протянул руку за спину, и понятливый Мишаня Шкаф вложил в его ладонь мобильный телефон.

— Вуаля! То бишь — пожалуйте, милостивая государыня!..

И прямо из мчавшейся по Москве автомашины Василиса позвонила в Санкт-Петербург, Зинуле Веретенниковой.

— Какая еще телеграмма?! Ты где, что с тобой? — как всегда, запричитала та.

— Меня подхватил черный вихрь, то есть, извиняюсь, «тайфун». Короче, я попала в лапы Кощея Бессмертного…

— О Господи, ты что, уже совсем спятила. Васька, опомнись!..

— Уже опомнилась. Деньги не шли. Матери сообщи, что в Тель-Авиве все сплошь — русские, только в черных шляпах и с пейсами. Люблю, целую. Конец связи.

«Хороша! Чертовски хороша! — украдкой глянув на Василису, подумал Константин Эрастович. — Шлюха, конечно, — эвон, как лихо подклеилась, так ведь все они, в сущности, — он весело бибикнул переходившей дорогу старушенции, — все они, если разобраться, сучки несусветные… Шлюхи, одним словом, если называть вещи своими именами…»

По дороге из камеры хранения на Ленинградском вокзале забрали спортивную сумку Василисы. Пересевший за руль Мишаня Шкаф по Садовому кольцу выехал сначала на Варшавское, а затем и на Каширское шоссе.

— Вот видите, я не обманул вас, — ослепительно улыбнулся Константин Эрастович. — Если вам в Чечню, мы действительно едем в ту сторону. У вас там дело или амурный интерес?

— У меня там муж, — сказала смотревшая в окно пассажирка.

— Вот как, — погас Константин Эрастович. — Надо же, какое совпадение: а у меня там, если не ошибаюсь, сын…

В молчании они миновали Домодедово. Километров через десять Мишаня свернул с трассы на очень даже приличную по нашим, российским меркам — с асфальтовым покрытием и разметкой — боковую дорогу. Подъехали к посту. Выскочивший из будки молодец в униформе, козырнув, торопливо поднял полосатую штангу.

— Как там у Александра Сергеевича: «…или в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид», — задумчиво процитировал господин Бессмертный.

— Этот влепит, — усмехнулась Василиса. — Вон какой мордоворот!

— Совершенно справедливо изволили подметить, — со вздохом согласился Константин Эрастович, — зазеваешься — и поминай как звали: либо чем-нибудь тяжелым пришибут, либо вздернут, как Наджибуллу… Банди-иты… — И тут Кощей быстро покосился на Василису и, хохотнув, пояснил: — Шучу, как вы понимаете…

Дальше пошли поля, перелески. Взобравшись на холм, дорога нырнула в лиственную рощу, по-весеннему веселую, светло-зеленую. Вскоре за деревьями замаячили башни самого настоящего замка. Василиса даже невольно ахнула, когда он открылся во всем своем великолепии: трехэтажный, с огромным ухоженным парком вокруг. Подъехали к воротам, высоченным, из кованого железа, с пиками и художественными выкрутасами.

— Ахалам-махалам! — хлопнув в ладоши, сказал Константин Эрастович, и они сами собой, точно по волшебству, отворились.

Такой дивный парк Василисе доводилось видеть разве что в фильмах по романам Агаты Кристи: аккуратно постриженные на английский манер кусты, клумбы, оранжереи, посыпанные гравием дорожки, вдоль которых там и сям белели статуи, да не какие-нибудь, извините, девушки с веслами или колхозницы со снопами ржи, а самые натуральные античные богини и боги: Дианы, Афродиты, Венеры, Аполлоны — вся-вся, с позволения сказать, греко-римская мифология.

— Между прочим, подлинники, — довольно ухмыльнулся Бессмертный, — мрамор, изволите ли видеть, музейного значения. Ко мне уже из Лувра подкатывались…

Замок был огромный, в псевдоготическом, со шпилями и подъемными мостами, стиле. Когда «тайфун», скворча гравием, подкатил к парадному подъезду, запели фанфары, из золотой пасти льва, которую раздирал здоровенный Самсон, ударил фонтан. Музыканты в старинных, свекольного цвета, камзолах и напудренных париках взыграли что-то камерное, совершенно уже забытое.

— Вивальди! — сверкнув очками, сообщил Константин Эрастович.

Василиса, у которой от всего увиденного перехватило дух, только и вымолвила:

— Надо же…

Загородная резиденция Кощея Бессмертного и впрямь впечатляла! В кадках у входных дверей стояли волосатые, как орангутанги, пальмы. Посреди отделанного мрамором переднего холла, в подсвеченной воде, лениво шевелили плавниками диковинные рыбы. Хозяина, выстроившись, встречали многочисленные лакеи в алых, с золотыми позументами, ливреях, возглавляемые величественным мажордомом с антикварным посохом в руке. Показав на него пальцем, Константин Эрастович шепнул на ухо Василисе:

— Знаете, кто этот шут гороховый? Не поверите — тот самый лягавый, который в свое время посадил-таки меня… Теперь вот — холуйствует… Митрич! — окликнул он, повысив голос. — Когда, голубчик, ужин?

— Как всегда, ровно в двадцать один ноль ноль, ваше превосходительство! — с достоинством ответил отставной полковник милиции.

Провожая совершенно ошеломленную гостью в ее личные апартаменты, Константин Эрастович попутно информировал ее, что в чудо-замке аж двенадцать ванных комнат, три бильярдных, два спортзала, киноконцертный холл, два бассейна, четыре теннисных корта, четыре сауны, русская — с веничками! — баня, гардеробные, каминные, парикмахерские, столовые…

— Вон! — показал он в окно. — Вон там, за леском, — ферма… На меня целый совхоз работает. Между прочим, довольны и даже мечтают избрать депутатом…

— Вас?!

— Ну не Бабу же Ягу, директрису совхозную, — хмыкнул Кощей.

Господи, в замке был даже маленький зверинец с тигром, павлином, крокодилами и самой настоящей, как выразился Константин Эрастович, «южноамериканской делай-ламой»!..

Две молоденькие, в кружевных чепчиках и передничках, горничные распахнули перед Василисой белые, с золочеными ручками, двери ее спальни и, сделав книксен, улетучились.

— Ах! — сказала Василиса, с изумлением оглядевшись. — Мамочка, да уж не сон ли это?!

— Это не сон, это всего лишь новая русская сказка! — пряча в усы довольную усмешку, сказал радушный хозяин. — Отдыхайте, устраивайтесь. Ужин, как вы слышали, в девять… Да, кстати, мой повар раньше готовил исключительно для членов Политбюро…

Константин Эрастович вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Боже мой! — охнула Василиса, бессильно опускаясь на краешек широченного, четырехспального, должно быть, ложа. Из высокого, под самый потолок, зеркала на нее устало воззрилась вконец замученная за день бледная рыжая растрепа.

«Нет, Васька, ты и в самом деле тронулась, — трогая мешки под глазами, подумала гостья Кощея Бессмертного. — И глазищи у тебя совершенно безумные — аж светятся! А все то, что ты творишь, — это форменное сумасшествие, клиника, бред, чушь, русские народные пиявки!.. Стоп-стоп! Какие еще пиявки, откуда?! Да не откуда, а куда, дурища ты оглашенная!.. В Неведомое, в никуда, к черту на рога — в Чечню, в Нечистое Поле. И это лишь за тем, чтобы в лучшем случае отыскать его могилу и по-бабьи всласть выплакаться на ней…»

Несколько минут она сидела неподвижно, закрыв глаза, закусив нижнюю губу…

Зазвонил стоявший в ногах телефон. После пятого звонка она подняла трубку:

— Да, слушаю…

— Разбудил? Ай-ай-ай!.. — огорчился Константин Эрастович. — Ну да ничего, вечерний сон вреден… Голубушка, там у вас в стене гардероб, а в нем — платья, много-много всяческих ваших женских… х-мм… одеяний. А в комоде, в шкатулочке, побрякушки. Вы уж не сочтите за бзик: просто обожаю, когда мои гостьи спускаются к ужину в красивых бальных нарядах. Вы умеете танцевать вальс?..

— Под музыку Вивальди?

— А-ха-ха!.. А вы кусачая! Ух, уважаю зубастых!.. Жду!..

— Вот и жди! — в сердцах хлопнула трубку Василиса.

«Спокойно, Глотова, — шумно выдохнув, сказала она себе. — Самое время, похоже, в очередной раз зажмуриться и досчитать… и досчитать до ста!..»

И она опять закрыла глаза и беззвучно зашевелила губами, которые так любил Царевич.

— …девяносто девять… сто! — сказала вслух Любовь Ивановна Глотова и шепотом продолжила: — Это, конечно, самая натуральная паранойя, но, увы, ничего, ничегошеньки поделать с собой не могу!..

И Василиса достала из сумочки записную книжку и, полистав ее, набрала рабочий телефон Грунюшкина в Санкт-Петербурге.

Он снял трубку сразу же. Это было невероятно, невозможно, и тем не менее Василиса застала Грунюшкина в редакции в совершенно, казалось бы, нерабочее время, да еще — в пятницу.

— Дежурный по номеру капитан Грунюшкин слушает вас, — услышала Василиса, и сердце у нее вдруг забилось, во рту пересохло. Она хотела сказать «алло», но вскрикнула вдруг:

— Господи Боже мой!..

— Алло!.. Алло!.. — сказал за нее новоиспеченный капитан, звездочку которому обмывали всей редакцией в среду. — Алло, кто это?

— Это я, Глотова, — спохватилась Любовь Ивановна. — У вас, кажется, есть новости?..

Грунюшкин вздохнул:

— Уж лучше бы их не было, Любовь Ивановна. Ну, в общем, я был в Ростове. Там, в военном госпитале…

— Я знаю, — перебила его Василиса. — Скажите… скажите, вы уверены, что это… Эдик?

— Понимаете… Ну, что значит «уверен». Ах, Любовь Ивановна, там ведь такое… такое месиво… Понимаете, стишок в кармане нашли. В гимнастерке. Листочек такой, на машинке отпечатанный… Ну, в общем, это его стихи. Он нам перед отъездом читал, смешные такие:

Грунюшкин сбился.

— Как же там дальше… «Эх вы, мои… эх вы, любимые…»

— «Уж вы, милые мои, возвращайтесь, воробьи!..» — упавшим голосом подсказала Василиса.

— Вот-вот! — обрадовался капитан Грунюшкин. — Вот именно: уж вы, воробьи мои!.. Веселые такие стишки!

— Да уж куда веселее… И это… это все?

— Еще, понимаете, часы… Часы мы ему на тридцатилетие дарили. Наши, советские. «Ракета» с Медным всадником на циферблате… На руке, в общем, они оказались…

— Господи! — прошептала Любовь Ивановна. — Гос-по-ди!..

— Алло, алло!.. Вы слышите меня?

— Слышу, — закрыв глаза, сказала Василиса. — Я очень хорошо слышу вас, капитан Грунюшкин… А теперь слушайте меня. Уезжая, Эдик… то есть капитан Царевич, забыл эту самую вашу «Ракету» на столе. Он вечно что-нибудь забывает… В аэропорту я надела ему на руку свои часы — у меня мужские, японские, «Сейко» с автоподзаводом, это я еще когда плавала купила…

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что это был не Царевич, это был кто-то другой, Грунюшкин. А стишки про воробьев — их уже давно на музыку положили. Песня это, Грунюшкин, ее недавно даже по телевизору передавали. Хорошая такая, под гитару… Неужели не слышали?

— Честное слово, не слышал, Любовь Ивановна! — виновато сознался капитан Грунюшкин.