Шах одноглазому королю

Глава 24. Иногда можно кушать чернильницы.

— Вольно! — скомандовал майор. — Проходи, Мальцев.

— Вы издеваетесь? — капитан даже встал со своего места от крайнего возмущения. — Я прошу у вас кадрового командира, а вы мне предлагаете младшего сержанта?

Обидно, однако, когда ты в душе целый полковник, а тобой даже «пиджак» брезгует. Не подхожу я ему. Впрочем, если задуматься, он мне тоже ни к чему. Запрут сейчас на фронт и буду я из трехлинейки фрицев отстреливать до той самой геройской кончины лейтенанта Мальцева, которая не за горами, насколько я понял.

Мне бы с книжкой разобраться, да голову свою многострадальную подлечить, от болей после контузии, в том числе.

Интересно, кстати, аспирин уже изобрели или нет? Память Мальцева хранила название нескольких препаратов от головной боли: «тройчатка», «пятерчатка» и анальгин. Мне знаком был только последний в списке.

Надо будет где-то разжиться при случае.

— Сержанта вообще-то я ему дал. — начал майор.

— Еще лучше! — капитан опять сел. — Спасибо, вам Сан Саныч, но рядовых у меня 596 человек и по штату, и по списку.

— Да не кипятись ты, что тот, чайник у забывчивой хозяйки, — майор достал пачку «Беломора» и щелкнул по ней пальцем, выбив папиросу, — Мальцев Ленпех закончил, просто их выпуску звания, когда присваивали он в отпуске был по семейным, а когда прибыл, их сразу на фронт отправили, а оттуда он уже в госпиталь попал, вот и не аттестовали до сих пор. Не успевают документы за парнем.

— А сейчас почему не аттестуют? — спросил капитан, заметно успокоившись.

— К эвакуации училище готовится. Закончат подготовку, проведут аттестацию. — ответил майор, закуривая.

Товарищи командиры, а ничего, что я, как бы, еще здесь? Может моим мнением кто-нибудь поинтересуется? Хотя, что это я? Когда в армии отцов-командиров, включая меня самого, интересовало мнение рядовых?

С подобной демократией бойцы быстро сами начнут решать в атаку им идти или в тыл бежать. Причем их выбор всегда очевиден.

Солдат — человек подневольный, если ему дать право выбора служить или идти домой, он всегда выберет второе.

На войне и подавно.

Любовь к Родине и пресловутое чувство долга всегда должны поддерживаться жесткой дисциплиной, иначе при первых, увиденных смертях, быстро сходят на нет.

Можно, конечно, сделать армию чисто профессиональной, но это будет очень маленькая армия. Торговать собственными кишками не много находится идиотов. Я где-то читал, что нас таких всего 2% от остальной численности самцов вида хомо сапиенс.

Террорюг гонять еще получится, или плантации с коноплей жечь, а вот для большой войны не хватит. Быстро закончимся. Следующую партию бабы так быстро не нарожают, как хотелось бы политикам.

Потом еще же вырастить надо, обучить, мозги идеологией какой-нибудь засрать...

Короче, проще взять вот такого, как этот кэп, выдернуть из его НИИ, засунуть в форму и в бой. Если даже убьют, не жалко, нового можно взять. Вот такая она — формула войны. Проще, чем теорема Пифагора и два пальца об асфальт.

Это солдаты должны Родину любить, а чтоб Родина должна была им отвечать взаимностью, про то в уставах и прочих руководящих документах не сказано ни слова.

Что-то меня в высокие материи потянуло. Такое со мной только от голода бывает. Жрать действительно хотелось, как вымирающему мамонту в тундре. Растущий мальцевский организм требовал калорий постоянно. Обед доблестно проебан по милости бдительного НКВД и дефицита кадров у какого-то аспиранта.

Тем временем, капитан решил, наверное, что при отсутствии горничной можно вдуть и дворнику.

— Скажите, а вы карты рисовать умеете? — спросил он.

— Это, товарищ капитан, в армии называется «наносить обстановку», а рисуют пальцем на стене в сортире. — не удержался я в своей неистребимой неприязни к, всякого рода, «пиджакам» из которых, по милости нашего крайнего министра обороны, состояло на 90% все его ведомство, начиная с него самого.

В этот момент меня осенила свежая мысль, которую стоило подумать немедленно.

Пока они будут вместе или раздельно иметь меня за дерзость по отношению к старшим по званию, как раз успею.

Суть мысли сводилась к тому, что, оказывается, когда я злюсь и сильно, я умнею, то есть чувствую себя Светловым без налета Мальцева. Кстати, самое неприятное во всем этом то, что ты постоянно ощущаешь себя квартирантом, укравшим чужую жизнь. Вот насколько я, человек по большей части, обходящийся без всяких там моральных устоев и давно привыкший, без всякого сожаления, отбирать жизни у совершенно незнакомых мне людей по той лишь причине, что они носят форму немного другого покроя или еще как-нибудь незначительно от меня отличаются, но даже мне было очень дискомфортно осознавать, что где-то в моем мозгу сейчас живет еще одна личность. Личность, которая теперь не может ничего испытывать, но от этого не перестает чего-то желать.

Жопу вытирать у меня как-то получалось, через пень-колоду, другим способом, чем у моего предшественника, который совершал сей акт со стороны яиц, а на очко почему-то привык усаживаться лицом к стене, но желание трески в масле, увиденной в магазине, преследовало до сих пор. При этом мой личный мозг регулярно грозил в случае, если я решусь на употребление указанного продукта, отомстить мне изжогой, доставшейся в наследство от предыдущего организма.

С рефлексами предшествующего владельца тела тоже все было далеко не айс. В драке Мальцев был тормоз, зато вздрагивал, как девочка-пятиклассница, при любом громком звуке.

И привычки у него дерьмовые. Мальцев любил тереть кончик носа и противно плевать сквозь зубы.

Людей с идиотской привычкой хрустеть пальцами я всегда готов был мочить на месте и, надо же, мне досталось тело именно такого любителя, я бы даже сказал, профессионала.

Вот и попробуй всю эту херню контролировать, причем постоянно.

Добавим сюда перманентную вонь задних конечностей товарища курсанта, а также путаные сны, после которых я просыпаюсь вконец разбитым, и получим на выходе мое нынешнее существование. Сомнительное счастье, как по мне.

Если кто-то считает, будто сменить тело сорокалетнего мужика на тушку двадцатилетнего пацана — это подарок судьбы, то он идиот, полный и неизлечимый.

Однако теперь выяснилось, что, когда я злюсь, масса побочных эффектов исчезает. Злоба, что у нас? Эмоция. Достаточно сильная эмоция, насколько мне известно, и на время, пока я ее ощущаю, высвобождается мое «я».

Может и с остальными эмоциями тоже работает? Надо будет проверить. Только как? Я же сейчас успокоюсь и опять отупею.

Майор замолчал, переводя дух. Закончил, видать, распекать наглого курсанта. Пора.

— Виноват, товарищ майор! Исправлюсь.

— Конечно исправишься. — он достал несвежий мятый платок из кармана гимнастерки и вытер, вспотевшее лицо. — Подготовим твои документы и отправишься в распоряжение капитана Демьянова. — он кивнул на вчерашнего аспиранта, или кто он там был по должности раньше.

Доигрался хер на скрипке, очень музыку любил. В ополчуги записали. Надо сливаться как-то.

— В 267-ой ОПАБ пойдешь служить. — сказал майор, что-то записывая на листке, а потом заговорил с этим Демьяновым. — Командный состав я к тебе отправить права не имею, отправлю его, как пулеметчика, а, как придет аттестация, отправлю следом. Может его и не заберут. Вы ж КУРу подчиняетесь, а не Фронту.

ОПАБ? Выпускать Мальцева не хотелось. Потому напрягся сам. Из всех возможных расшифровок этих аббревиатур, если прикинуть хер к носу, подходили две. КУР, похоже Командование Укрепрайона, а ОПАБ тогда Отдельный артиллерийский батальон. «П»? Пулеметно-артиллерийский, видимо.

— Товарищ майор, разрешите обратиться! — сказал я тихо, но внятно.

— Обращайся. — разрешил он.

— Я не могу в ОПАБ. — сказал я.

— Это почему еще? — удивился майор и улыбнулся, как-то не очень по-доброму.

— Я пехотинец. Ходить должен пешком, как следует из смысла значения данного слова, — заговорил я, — а не сидеть в ДОТе на пятой точке.

— Поговори мне тут! — майор слегка привстал даже, чтобы страшнее казаться.

А, была-не была, дела у меня тут, а не на фронте у этого «пиджака» из института Арктики:

— Я не тут поговорю, товарищ майор, а там. — я сделал небольшую паузу, ровно настолько небольшую, чтобы он успел понять смысл сказанного, но не успел возразить. — Там, где вам объяснят, как разбрасываться командным составом в такое —ударение на последнем слове, — время.

— Ты мне угрожаешь, щенок! — заорал он, вскочил из-за стола и подошел ко мне вплотную.

Начальник пересыльного пункта был почти на голову ниже Мальцева и смотреть бы мне пришлось на него сверху вниз, но не пришлось.

— А ну, смирно! — заорал майор.

Я принял строевую стойку, уставившись, как положено, прямо перед собой. Есть глазами начальство не получалось. Не видел я этого начальства теперь ни в упор, ни в не упор.

— Ты у меня, сука, под трибунал пойдешь, а не в ОПАБ! — разорялся майор, брызгая слюной мне на гимнастерку в районе живота.

Когда майор вскочил, Демьянов тоже поднялся и попытался разрядить обстановку, как оказалось, довольно странным способом. Он обратился к майору:

— Разрешите.

Майор почему-то сразу успокоился, махнул рукой и вернулся за стол.

— Товарищ Мальцев, — заговорил Демьянов со мной, — мне действительно нужна ваша помощь. Весь мой командно-начальствующий состав люди глубоко гражданские. Бойцов нужно обучать. — он замолчал на секунду и тоже махнул рукой, — Да что там бойцов! Командиров надо обучать! Мы ничего не умеем в военном плане, а ответственность на нас лежит огромная. Ответственность за жизни людей.

Ага, нашел кому на идею давить. Срать я хотел давно на идейную составляющую военной службы. С другой стороны, судя по чистой форме и начищенным сапогам, от фронта ты далековато, капитан. Чисто выбритый, не заспанный. Уж с тобой-то проблем с выходом в город быть не должно, независимо от того, насколько ты далеко от него находишься. Все равно, чтобы ты там не пел сейчас, а все равно посадишь меня в штабе бумажки вместо тебя и твоего бухгалтера-штабана сочинять. Хер с ним.

— Пока звание на вас не придет, побудете у нас помкомвзвода, у меня, как раз. В первой роте вакансия, а потом я вас сразу на должность помощника начальника штаба переведу.

Вот это дело. ПНШ имеет кое-какую свободу передвижений, да и когда сольюсь, а в том, что я рано или поздно сольюсь из его доблестного ОПАБа, я не сомневался ни на секунду, вреда особого для боевой готовности не будет. Подумаешь, одной тыловой крысой больше, одной меньше. Полагаю, что помкомвзводом я буду только числиться и то, наверное, недолго.

— Так вы согласны? — закончил он, наконец, свою речь.

Для вида надо немного повыпендриваться. С их местной неутолимой тягой к бдительности, соглашаться засесть в штабе с ходу, будет выглядеть подозрительно для такого бравого комсомольца, как Мальцев.

— Товарищ капитан, мои однокурсники будут фрицев бить, а я буду казенные штаны в штабе просиживать? — заупрямился для вида я.

Тут опять нарисовался майор. Еще один гений агитации, твою мать.

— Скажи мне, Мальцев, ты Родину любишь? — спросил он зачем-то предварительно хлопнув ладонью по столу.

— Люблю я Родину, товарищ майор, — ответил я, все еще сохраняя стойку «смирно», — очень люблю. Даже умереть за нее готов, если партия прикажет, только разрешите умереть после обеда, а то с утра еще маковой росинки во рту не было, а я на голодный желудок умирать не могу.

Майор смотрел на меня минуту, не меньше, а потом внезапно заржал, как конь. Я раньше думал, что это оборот речи такой, но он меня переубедил.

— А он мне нравится. — сказал он вдруг Демьянову. — Далеко пойдет. — потом скомандовал мне. — Свободен. Кругом! Шагом марш!

Я ответил: «Есть!», четко по-строевому выполнил команду «кругом» и строевым шагом с отмашкой вышел из кабинета.

Как придурочный душара, короче, а все, потому что подобное меня всегда бесило еще со срочки.

Эмоции мне нужны. Без них я секрет тайного фолианта Зощенко никогда не разгадаю.

Мысль выкопать свой тайный клад из канцелярии и сходить в гастроном я отбросил сразу, потому что чувство голода тоже не способствует хорошему отношению, а, чтобы окончательно себя разозлить, я по пути заставил Мальцева сделать сто отжиманий и два десятка подтягиваний на ветке ближайшего дерева. Здесь он меня даже немного удивил. Организм справился с подобной нагрузкой без каких-либо проблем и даже попросил добавки, если можно так выразиться. С физухой, в общем и целом, нормалек, а вот с рефлексами придется поработать, конечно.

В казарме я сразу рухнул на койку и принялся изучать «Рассказы о Ленине». Книжка была новая. 56 страниц, ни пометок, ни загнутых листов, ни каких бы то ни было других особых примет. Мягкая обложка, издательство, тираж. Все, как обычно.

Что ж ты в ней спрятала, Жанна Моисеевна, и главное, где?

Ладно, попробуем зайти с другого конца. Книги, что с ними связано? Типография, книжный магазин, книжный шкаф, школа.

А может Ленин? Мавзолей, Смольный, памятник, Аврора.

Хрень какая-то.

Ага, библиотека еще. Ничего не понимаю. Как и что с чем должно быть связано?

По идее, эта Гуревич, должна зашифровать в книге какое-то послание или информацию для меня. Кто, конкретно, я буду она не знала, но предполагала, со слов Томской, что я появлюсь в образе военного, следовательно, логично предположить, что в тело военного отправят, именно, военного.

Хотя тоже не факт. Минаев же не военный, но он в теле майора оказался. Нет, Минаев попал в майора, чтобы его не сложно было перевести в наше ведомство, значит Гуревич могла предположить, что я буду военным и в своем времени, опять же она плотно работала с Главком и у себя и в нашем времени, значит точно знала, кого, конкретно, за ней отправят.

«2120» на косяке нацарапано было, именно, для меня. Ведь так? И заметил я это только благодаря тому, что оставался разведчиком, хотя и внезапно изрядно поглупевшим.

Значит это какой-то шифр. Какой?

Какой-то простейший. Сама же она не разведчик, но предполагала, что разведчик догадается. Какие есть простейшие шифры? Так... Цезаря, Морзе, Гронсфельда... Цифровые. Квадрат Полибия, Атбаш, Тритемиуса, Бэкона, Виженера... Все не то. Книга-книга-книга... Книжный? Тогда должен быть текст-ключ, а его нет. Была бы книжка библиотечной, то текст-ключ мог бы быть...

Стоп! Библиотечной. В библиотеках штамп ставят на 17-ой странице и на 33-ей.

Я открыл семнадцатую. Что тут у нас? Заголовок: "Как Ленин учился".

А вечером, после прогулки и купания, родные снова видели его за книгами. И родные поразились, как он так много может заниматься. И даже стали бояться за его здоровье.

Но Ленин им сказал:

— Человек может удивительно много учиться и работать, если он правильно отдыхает.

И действительно, Ленин правильно отдыхал. Он час работал. Потом делал гимнастику. Потом снова час или два писал и после этого бежал к реке купаться. Потом, отдохнув или погуляв в лесу, возвращался к книгам и опять учился.

В своем летнем кабинете он устроил себе турник недалеко от столика. И время от времени делал на нем упражнения.

В хорошую погоду он купался два или три раза в день. Он чудно плавал. Он так плавал, что всех приводил в удивление.

Один его знакомый, вспоминая о прошлом, говорил, что в Швейцарии было очень страшное озеро, где постоянно тонули люди. Это озеро было очень глубокое. Там были холодные течения, омуты и водовороты. Но Ленин бесстрашно плавал в этом озере.

Этот знакомый ему однажды сказал, что надо быть осторожным — тут тонут люди.

— Тонут, говорите? — спросил Ленин. — Ничего, мы-то не потонем.

И тут же заплыл так далеко, что еле можно было видеть его.

И вот благодаря купанию и физкультуре, благодаря правильному отдыху Ленин сумел много работать и сумел подготовиться за всю высшую школу сразу.

Он почти два года так усиленно учился. И за это время успел пройти весь курс университета — то, что другие изучали четыре года.

Он сдал все экзамены и получил диплом первой степени

Учиться, отдыхать, Швейцария, озеро, люди, диплом, четыре, единица... Хуйня какая-то...

Тридцать третья. "Иногда можно кушать чернильницы".

Все это писать в тюрьме было не таким уж простым делом.

Родные имели право присылать арестованному книги. И вот тогда Ленин стал писать на этих книгах. А надо было так писать, чтобы никто в тюрьме не догадался, что тут в книге что-нибудь написано. Потому что в тюрьме проверяли все книги, перед тем как отдать родственникам. И если видели, что в книге хоть одно революционное слово написано, эту книгу сжигали.

А революционеры знали, что можно писать молоком.

Если на бумаге написать молоком, то решительно ничего не видно.

А для того, чтобы прочесть написанное, надо погреть эту бумагу на лампе или на свечке, и тогда молоко начинает темнеть, на бумаге выступают коричневые буквы, и все можно прочесть, что написано.

Та неужели?