Так кто же развалил Союз?

ПОСЛЕ ПРИБАЛТИКИ. СХВАТКА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Максимальное обострение отношений между Горбачевым и Ельциным пришлось на зиму и раннюю весну 1991 года. Как уже говорилось, начиная с предшествующей осени Горбачев, по-видимому, все более стал склоняться к мысли, что остановить распад Союза — по крайней мере, предпринять такую попытку — можно лишь при помощи силы. Это вызвало ответную острую реакцию Ельцина и других республиканских лидеров. Но прежде всего Ельцина, который, конечно, чувствовал себя лидером среди лидеров.

События в Вильнюсе активизировали все эти процессы. Движение к распаду Союза ускорилось. Возросло и напряжение между Горбачевым и Ельциным. Стремительный вояж Ельцина в Прибалтику сразу же после ночных вильнюсских событий 13 января, все его дальнейшие выступления и действия во время самой острой трехнедельной фазы балтийского кризиса были прямым, демонстративным вызовом союзному Центру, Горбачеву.

Особенно возмутили президента заявления Ельцина о том, что четыре самые крупный союзные республики — Россия, Украина, Белоруссия и Казахстан — собираются в ближайшее время подписать четырехсторонний договор в обход Центра, о том, что каждая республик должна обзавестись своей армией….

Это уже была весьма определенная заявка, довольно точно предвосхищавшая дальнейшие события, которые ожидали «Союз нерушимый».

16 января Верховный Совет СССР, в соответствии с решением декабрьского Съезда нардепов, принял постановление — провести общесоюзный референдум 17 марта. На референдум выносился вопрос, который, как полагал Горбачев, в случае положительного ответа большинства, помог бы притормозить нарастающие центробежные устремления республик. Вопрос был составлен довольно ловко:

«Считаете ли вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности?»

Всякому разумному человеку было ясно: формулировка вопроса такова, что отрицательно ответить на него трудно. Ну кто же, в самом деле, против «обновленного» Союза, в котором «в полной мере» будет всё гарантировано? Если бы еще разъяснялось, что подразумевается под словом «обновленный» и каким образом будут обеспечены гарантии…

Ельцин был не в восторге от этой идеи. Считал, что референдум нужен Горбачеву для укрепления его власти.

Позднее Горбачев так вспоминал о тогдашней позиции председателя российского Верховного Совета:

«…Ельцин был против того референдума, хотя потом говорил: я же голосовал за сохранение Союза. Неизвестно, за что он голосовал на избирательном участке. Это он теперь говорит нам, что за сохранение Союза. А вот когда решался вопрос еще только о проведении референдума (имеется в виде — решался на IV Съезде народных депутатов в декабре 1990-го. — О.М.), то я видел, как его бесила сама постановка этой проблемы… А это была моя инициатива — проведение референдума. Я считал, что без народа нельзя такие вопросы решать.

Так вот, шло голосование, нажимаю кнопку, конечно, «за» проведение референдума. Перед Ельциным — такой же пульт голосования. Он кряхтел, бурчал. Говорю ему: нажимай, нажимай «за», Борис Николаевич. Ты что, против Союза? За десять или двадцать секунд до конца голосования он нажимает «за», снимает наушники и бросает их со злостью на стол…»

Полагаю, если бы Горбачева не было рядом, вряд ли Ельцин проголосовал бы «за». А так в самом деле приходится голосовать, чтобы в дальнейшем у Горбачева не было лишнего повода упрекать его в стремлении развалить Союз.

Ельцин постоянно балансировал между критикой Горбачева и заявлениями, что он за Союз. Горбачев — это еще не Союз. Союз вполне может существовать и без Горбачева. Более того, как полагал Ельцин, именно Горбачев своими метаниями, своими топорными действиями наносит вред целостности Союза, отталкивает от него республики и в конечном итоге ведет к его распаду.

В конце первой декады февраля Ельцин побывал в Калининградской области. На встрече с местным «активом» его спросили, долго ли еще будет длиться «война законов» между Россией и Центром. Против ожиданий Ельцин ответил примирительно: мы, дескать, действуем в рамках своих функций, в соответствии с постановлениями Съезда народных депутатов; да, принимаемые нами законы «иногда несколько отличаются от союзных»…

И добавил, чтобы ни у кого уже не было сомнений:

− Я — за Союз. И, между прочим первым подписал экономическое соглашение вслед за Горбачевым. Сейчас мы работаем над Союзным договором. Идем на него с учетом интересов России, хотя точки зрения разные, совместить их будет сложно.

Спросили его и о прибалтийских республиках, — как он оценивает их нежелание присоединиться к Союзному договору. Тут уж Ельцин был беспощаден к Горбачеву:

− Я считаю, что негодная политика союзного руководства толкнула эти республики к таким действиям.

Вряд ли, конечно, он тут был справедлив к своему вечному оппоненту. Республики Прибалтики всегда мечтали вырваться из Союза, с тех самых пор как Союз их оккупировал. Те или иные действия Центра — как, например, в Вильнюсе 13 января, — могли лишь ПОДТОЛКНУТЬ их в стремлении к уходу, но серьезно толкать их к этому не было необходимости, они и без всяких толчков давно были «заряжены» на это.

В тот момент «за Союз» довольно решительно выступал и казахский президент Назарбаев. Трудно, конечно, судить, насколько искренними были его слова («Восток — дело тонкое»), но они — были, и весьма горячие. Выступая на сессии казахского парламента в середине февраля (на ней обсуждался Союзный договор) и желая, видимо, склонить депутатов в его пользу, Назарбаев весьма драматически описывал ситуацию в стране:

− Мы находимся у последней черты, за которой может последовать полный развал Союза ССР… Центр медлит и утрачивает инициативу, позволяя деструктивным силам и далее расшатывать фундамент Союза… Ныне дорог каждый день, каждый час. Нельзя терять ускользающие возможности сохранить единство страны.

Депутаты, естественно, поддержали своего лидера: его авторитет у большинства был непререкаем. В принятом обращении к парламентам других республик они призвали коллег «проявить политическую мудрость, выдержку и дальновидность, сделать все возможное, чтобы предотвратить грядущую катастрофу — развал нашего великого союзного государства».

«Развал Союза, — говорилось в обращении, — неизбежно повлечет за собой полный крах экономики республик, резкое ухудшение жизни миллионов людей, отбросит всех нас вспять на целые десятилетия, нанесет непоправимый ущерб сотрудничеству со странами мирового сообщества. У нас нет иного пути, кроме как к обновлению Союза на основе заключения Союзного договора между суверенными, равноправными республиками».

В общем-то здесь, почти слово в слово, повторялось то, что без устали в те дни, вплоть до самого своего ухода с политической сцены, твердил Горбачев. Нет сомнения, что главная заслуга в таком почти полном словесном совпадении с речами союзного президента принадлежала Назарбаеву, который почти до конца был одним из самых надежных союзников Горбачева.

А как рядовые россияне относились в ту пору к намерению Прибалтики «сделать ручкой» Союзу? Центр социальных исследований Фонда культуры СССР в середине февраля провел опрос на эту тему в нескольких регионах европейской части России. Вопрос был поставлен так: «Следует ли препятствовать выходу прибалтийских республик из состава СССР»? Предлагались три варианта ответов: «Да, включая применение военной силы», «Да, но без применения военной силы» и «Нет».

Первый вариант выбрало явное меньшинство — от трех до восьми процентов в разных регионах. Большинство остановилось на третьем варианте: 51–70.

Препятствовать без применения силы (24–41 процент)? Ну да, возможен был и такой путь. Как мы знаем, Кремль пытался воздействовать на непокорных экономическим давлением. Однако мало кто надеялся, что он даст результат — заставит Вильнюс, Ригу и Таллин изменить своим вольнолюбивым намерениям.

Менее всего считали нужным удерживать Прибалтику интеллигенция и молодежь.

В целом авторы опроса делали вывод: «очевидно, что россияне не держатся за целостность Союза ССР; ставка Центра на якобы сохранившееся «имперское сознание» в России неосновательна».

Иными были ответы на вопрос, следует ли предоставить суверенитет республикам и автономиям на территории России. За ответ «Да, вплоть до выхода из состава РСФСР» проголосовало меньшинство — 15–29 процентов. Большинство выбрало ответы «Да, но только в составе РСФСР» и «Нет». Для многих эти два ответа были, по-видимому, равнозначны. Что такое суверенитет республики в составе РСФСР? Это то, что записано на бумаге, но малодостижимо на практике.

В общем ответы большинства на оба вопроса социологов совпадали с тем, как понимало дело и чему стремилось российское руководство. По крайней мере, как понимал это Ельцин.

19 февраля Ельцин выступил с сенсационным заявлением, вызвавшим политическое землетрясение. Несмотря на все помехи, которые чинил Ельцину председатель Гостелерадио Кравченко, российский лидер прорвался-таки в телеэфир.

Его выступление имело форму интервью, которое вел телеведущий Сергей Ломакин. Вторым собеседником Ельцина был председатель ВГТРК Олег Попцов. Правда, участвовал он в разговоре довольно вяло. Непонятно было, зачем он вообще пришел на эту передачу. Основным оппонентом Ельцина, хотя и старательно скрывающим свою заинтересованность в содержании и исходе беседы, был, конечно, Ломакин. В начале разговора он расшаркался перед Ельциным, сказав, что сам-то он постарается быть предельно кратким, так чтобы дать главному участнику передачи возможность сказать все, что тот хочет сказать. На самом деле интервьюер, по-видимому, имел четкие инструкции от своего начальника Кравченко — в максимальной степени помешать Ельцину в его высказываниях. Следуя этим инструкциям, телеведущий с самого начала принялся задавать собеседнику неудобные, как он считал, вопросы, прерывал его, сам произносил длинные монологи. Вопросы были — о готовящейся Павловской ценовой реформе: как же так, вы ведь, Борис Николаевич, выступаете за рынок, но возражаете против повышения цен? Еще одна тема — вопросы, касающиеся армии: дескать, в одном случае Ельцин заявил, что Россия, возможно, будет создавать собственную армию, в другом — отрицал это: противоречие… Спрашивал телеведущий и о «войне законов» — когда, мол, она закончится, намекая при этом, что главные зачинщики этой «войны» — российский парламент, Ельцин?.. В общем, большую часть времени Ельцин вынужден был обороняться и разъяснять свою позицию, словно бы только за этим и приехал в Останкино. Лишь к концу передачи он получил возможность прочитать заранее подготовленное им заявление, то есть сделать то, ради чего, собственно, ему и понадобился телеэфир.

— Жить лучше мы не сможем при существующем Центре… — сказал Ельцин. — Не сможем при постоянной политике обмана народа Центром. Горбачев в первые два года работы после 1985 года вселил некоторую надежду во многих из нас. Фактически с этого момента началась его активная политика… я извиняюсь… но обмана людей. Давая обещания, он, надо полагать, не очень хорошо представлял, как выполнять эти обещания. Вселив надежду в людей, он стал действовать по другим законам. Особенно это проявилось в последнее время. Когда стало совершенно очевидно, что он хочет, сохраняя слово «перестройка», не перестраиваться по существу, а сохранить систему, сохранить жесткую, централизованную власть, не дать самостоятельности республикам, а России прежде всего. Здесь и проявилась его антинародная политика. Это денежные манипуляции, готовящееся беспрецедентное Павловское повышение цен, резкий крен вправо, использование армии против гражданского населения, кровь в межнациональных отношениях, крах в экономике, низкий уровень жизни людей и т. д. Вот вам результат шестилетней «перестройки». И в этом главное. Сегодня идет откат в обратном направлении, идет попытка реанимировать командно-административные методы, укрепить командно-административный Центр. При этом не проявляется никакого желания видеть процессы, происходящие в республиках. После избрания меня председателем Верховного Совета избиратели высказывали настойчивые требования идти на сотрудничество с руководством Центра. И, скажу откровенно, видит Бог, я сделал много попыток, несколько попыток, чтобы действительно сотрудничать. И мы несколько раз собирались и обсуждали по пять часов наши проблемы, но, к сожалению, результат после этого был одним…

Телеведущий пытается остановить Ельцина:

— Борис Николаевич, я вынужден вас прервать. У нас остается не так много времени… Поэтому, может быть, все же будем ориентироваться на финал…

Ельцин (не обращая внимания на телеведущего):

— Я считаю моей личной ошибкой излишнюю доверчивость к президенту. Судя по всему, Центр не даст республикам делать самостоятельных шагов. Тщательно анализируя события последних месяцев, я заявляю… Я предупреждал в 1987 году, что у Горбачева в характере есть стремление к абсолютизации личной власти. Он все это уже сделал и подвел страну к диктатуре, красиво называя это президентским правлением. Я отмежевываюсь от позиции и политики президента, выступаю за его немедленную отставку, передачу власти коллективному органу — Совету Федерации…

Это, конечно, главное, ради чего Ельцин и приехал в студию, что и должно было вызвать у всех колебание почвы под ногами.

Ломакин (снова пытаясь прервать Ельцина):

— Борис Николаевич…

Ельцин (опять не обращая на него внимания):

— Я верю в Россию и призываю вас, уважаемые сограждане, уважаемые россияне, верить в нашу Россию. Я сделал свой выбор, и каждый должен сделать свой выбор и определить свое место. Я хочу, чтобы вы меня услышали и поняли. Я такой выбор сделал, я с этой дороги не сверну. Нуждаюсь в вере и верю в поддержку народов России, в вашу поддержку и надеюсь на нее.

Ломакин:

— Борис Николаевич, я вынужден вас прервать, потому что у нас осталось совсем мало времени до конца прямого эфира…

Что ж тут теперь-то прерывать: Ельцин сам «прервался» — сказал все, что хотел сказать.

Разумеется, телеведущий не может оставить без ответа крамольную речь Ельцина. Иначе ему от начальства будет вздрючка. Хотя он, как мы видели, давно уже пытался прервать Ельцина за недостатком времени, все же оставил какое-то время и для своего ответа (в других случаях ведущие, следуя раздраженной команде режиссера, передаваемой в наушники, обрывают все на полуслове). Ломакин:

— Откровенно говоря, в общем, эта пессимистическая нота меня очень смущает, потому что это значит, что конфронтация между Центром и республикой, между вами и президентом страны будет продолжаться. И я сейчас делаю вывод, что, очевидно, это только усугубляет наше положение. И делаю вывод, что, к сожалению, это не ведет к стабилизации нашего общества, а может быть, даже приводит, увы, к расколу нации.

Тут г-н Ломакин, хотя этой репликой и страхует себя от возможных упреков своего начальства, вообще-то явно превышает свои полномочия телеведущего, решив, что имеет право комментировать, критиковать председателя российского парламента и даже обвинять его в дестабилизации политической обстановки и, более того, в стремлении «расколоть нацию».

Как бы то ни было, несмотря на чинимые помехи, Ельцин, повторяю, сумел сказать то, что хотел сказать. И сказанное им было равносильно взрыву.

Дочь Ельцина вспоминает, как начинался и как кончился для их семьи этот день:

«Я помню это выступление папы. Он уезжал в телецентр и сам не знал, состоится ли оно, дадут ли ему прямой эфир. Сказал, уезжая, напряженно и мрачно:

— Не знаю, они ничего мне не дадут сказать.

Как всегда, ни мама, ни мы с Леной понятия не имели, что он собирается сказать в этом телеинтервью, но то, что это должно было быть чем-то важным, главным, от чего зависит все будущее страны, Советского Союза (не России — так тогда не думалось и не мыслилось), такое ощущение у меня было.

Когда мы смотрели его выступление, я немного успокоилась. Слова были резкие, жесткие, но привычные. Но в конце, когда он вдруг сказал о своем требовании об отставке президента страны М.С.Горбачева… Сказать, что это был гром среди ясного неба — это ничего не сказать. Это было потрясение! Вообще-то, про это говорили на кухнях, на митингах, но никогда — по приглаженному, восторженному, поддерживающему перестройку, гласность и Горбачева телевидению. И вдруг по центральному телевидению папа произносит такие слова на всю страну. Было ощущение взрыва.

Поздно вечером он приехал усталый, измученный, но успокоенный. Как будто сделал что-то важное и нужное. Мы только лишь и смогли его спросить, а что завтра будет? А он ответил:

— Завтра будет интересно.

И пошел спать».

Назавтра действительно было «интересно». Реакция Центра на выступление Ельцина была немедленной и сокрушительной. «Назавтра», то есть уже на следующий день, 20 февраля, Ельцина подвергли публичной порке на заседании союзного Верховного Совета. «Российская газета»:

«Верховный Совет страны негодовал, требовал, взывал и обличал. Центральное телевидение, давно кормящее нас сухими выжимками с кремлевских заседаний, вдруг включилось на прямую трансляцию. Ораторы — тоже, наверное, чистейшая случайность — слово в слово повторяли изрядно затертые штампы из [коммунистических] газет «Правда» и «Советская Россия». В общем, шел не предусмотренный повесткой дня «реагаж» на выступление в телеэфире Бориса Ельцина».

Ельцина, естественно, поносили всякими словами, искажали смысл его высказываний, призывали «защитить президента», то бишь Горбачева, разоблачить «определенные деструктивные силы»…

«На трибуну, — писала газета, — выходила отнюдь не стихийная депутатская масса: организованный характер массированной атаки на Ельцина просматривался достаточно отчетливо».

Депутатов, чье мнение «расходилось с установкой президиума сессии», просто не подпускали к микрофону.

Ельцина обвиняли в политических амбициях, в намерении «сесть на место нашего президента путем захвата власти во всей стране», «осуществить совместно с деструктивными силами государственный переворот», «демонтировать социализм, который принес нашему народу освобождение, и добиться реставрации капитализма»…

Обстановку, в которой на Верховном Совете было принято «убойное» антиельцинское постановление (подобная реакция парламента на чье-то телевыступление — это сам по себе факт беспрецедентный), «Российская газета» описывала так:

«В «лучших» традициях союзного парламента решение главного вопроса — принятие постановления «по Ельцину» — отложили на конец дня, вечером депутаты более податливы… Обстановка в зале была азартной и очень напоминала поиск ведьм на партсобрании застойных лет. Предложения принять к сведению и тем ограничиться отзвука у большинства не имели. «Надо дать политическую оценку!» Председательствующий Лукьянов вел заседание виртуозно: по многу раз ставил на голосование уже проголосованное, неудобные предложения не ставил. Вновь прозвучало немало бичующих и клеймящих речей. Некоторые депутаты засомневались, а был ли кворум. Неуместный вопрос Лукьянов отвел, сославшись на показания электронной машины. Постановление приняли, в этом сомнений и не было».

В постановлении было три пункта:

«1. Отметить, что содержащиеся в выступлении по Центральному телевидению 19 февраля 1991 года Председателя Верховного Совета РСФСР Б. Н. Ельцина положения и призывы, направленные на замену законно избранных высших органов власти страны, немедленную отставку Президента СССР, входят в противоречие с Конституцией СССР и создают в стране чрезвычайную ситуацию.

2. Просить Верховный Совет РСФСР, Совет Федерации и Президента СССР определить свое отношение к указанному выступлению Б. Н. Ельцина.

3. Верховный Совет СССР обращается к народам СССР, Верховным Советам республик, местным Советам народных депутатов всех уровней, ко всем политическим партиям и общественным движениям с призывом консолидировать усилия для стабилизации политической и экономической обстановки на всей территории страны, укрепления демократических начал в переустройстве советского общества, всемерной поддержки законно избранных высших органов власти и Президента СССР».

В общем, призвав Горбачева уйти в отставку, Ельцин, как видим, «дестабилизировал» политическую и экономическую обстановку в стране. Теперь вот приходится «консолидировать усилия», чтобы все восстановить в прежнем виде.

За всем этим ощущалось неуемное желание смести Ельцина с политической арены, смести любыми способами.

За контратакой союзного парламента, направленной против Ельцина, стоял, конечно, сам Горбачев. В этом мало кто сомневался. Однако реально «убрать» Ельцина мог лишь Съезд нардепов России. По слухам, Горбачев связался с двумя заместителями Ельцина в российском парламенте — Горячевой и Исаевым, а также председателями обеих его палат — Исаковым и Абдулатиповым. Надо полагать, речь шла о том, чтобы запустить процесс отрешения Ельцина от должности председателя Верховного Совета.

21 февраля на заседании Верховного Совета Горячева огласила «Политическое заявление», по-другому — «Письмо шести» (к четверке руководителей присоединились еще двое — заместители председателей палат Вешняков и Сыроватко), где критиковался «авторитарный стиль» ельцинского руководства Верховным Советом. Были и упреки, касающиеся ситуации за пределами парламента.

«Народ устал от обещаний… — говорилось в «Письме». — Они (граждане России. — О.М.) ждут устойчивой и дееспособной власти, которая прекратила бы развал в экономике, остановила взлет преступности».

Вот, оказывается, в развале экономики виноват Ельцин. Не союзное руководство, которое уже несколько леи топчется на месте, у порога реформ, не решаясь переступить через этот порог, а человек, который пытается преодолеть эту нерешительность.

В заключение авторы «Письма» требовали созвать внеочередной Съезд народных депутатов РСФСР, на котором председатель Верховного Совета предоставил бы ОТЧЕТ о своей работе; после этого, как видимо, предполагали подписанты, должна была последовать его отставка.

Верховный Совет внял призыву «шестерки» и принял решение о созыве Съезда.

Это было первое серьезное столкновение Ельцина с его противниками в российском парламенте. Понятно, что он сам его спровоцировал. Хотя и не думаю, что сильно об этом жалел. По отзывам тех, кто хорошо знал его, он всегда предпочитал ясную, хоть и опасную для него, ситуацию менее ясной, пусть даже внешне более спокойной. Поэтому нередко «взрывал» ее, стремясь устранить всякую неопределенность, в которой чувствовал себя некомфортно.

На следующий день, 22 февраля, состоялся очередной грандиозный митинг на Манежной. По оценкам организаторов, он собрал около 400 тысяч человек (милиция, как всегда, называла меньшую цифру).

Вообще-то митинг замышлялся как акция в защиту гласности: незадолго перед тем была закрыта популярная тогда телепрограмма «Взгляд», появились другие признаки ужесточения цензуры. Но взрыв, произведенный телевыступлением Ельцина, естественно, скорректировал тематику митинга. Главной его темой стала защита Ельцина от посягательств недругов. Соответственно, изменился набор лозунгов: рядом с лозунгами, направленными против главного теленачальника Кравченко, появились антигорбачевские и проельцинские лозунги: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Ельцин!», «Народ и Ельцин — едины», «Советский комиссар Катанья — Борис Ельцин», «Ельцин — ум, честь и совесть нашей эпохи», «Горячева — змеища подколодная!»

— Митинги снова становятся единственным доступным для нас средством массовой информации — сказал, выступая на Манежной, популярный в ту пору демократический деятель Илья Заславский. — На нас идут вышедшие из окопов коммунисты. Они пошли на главный символ демократии в нашей стране — Бориса Ельцина.

Заславский призвал отправить в отставку союзный парламент и команду Горбачева:

— Лидер для страны у нас есть. Это Ельцин.

В завершение митинга была принята резолюция. Главные требования ее:

«Прекратить коммунистическую цензуру средств массовой информации!

Горбачева со всей его командой — в отставку!

На референдуме скажем «нет» насильственному горбачевскому Союзу!

Ельцин — президент России!»

В репортаже о митинге журнал «Коммерсант-Власть» писал:

«Митинг стал не просто очередным мероприятием на очередной стадии конфликта Ельцин — Горбачев. Общий лейтмотив выступлений его участников дает возможность считать 22 февраля началом предвыборной кампании Бориса Ельцина в борьбе за пост президента России».

В прессе оживленно обсуждалось резкое выступление Ельцина по телевидению. Некоторые полагали, что за этим выступлением уж точно должен последовать некий взрыв, некая драматическая развязка.

«Вызов, брошенный Ельциным в его телевыступлении 19 февраля, — писала «Независимая газета», — явился логичным следствием событий последнего полугода. Наступление, предпринятое Горбачевым в январе, поставило российское руководство перед необходимостью перехватить инициативу, даже путем вызова огня на себя, сжигания мостов. Мы перед кульминацией долгой схватки. Видимо, она произойдет в первой половине марта — до референдума. У Ельцина появился реальный шанс заставить Горбачева уйти, у последнего же, очевидно, нет иного выхода, как пойти на срыв референдума и роспуск российского парламента».

На самом деле ни Ельцин не «свалил» Горбачева, ни Горбачев не сорвал референдум. Вообще довольно странное предположение, что он захочет его сорвать. Именно Горбачев выступил с инициативой его проведения, референдум был и до сих пор остается его любимым детищем: он и теперь ссылается на его результаты — вот, мол, народ проголосовал за сохранение Советский Союза, а с его мнением не посчитались.

Откликнулись и зарубежные газеты, причем многие отклики были не в пользу Ельцина.

«Берлинер Цайтунг»:

«Крисчен Сайенс Монитор»:

«Таймс»:

Отрицательно отнеслись к выступлению Ельцина и многие политики, в том числе дружественно настроенные к нему. Казахский лидер Нурсултан Назарбаев, которого сам Ельцин аттестовал словами «мой хороший друг», счел, что выступление его российского друга явно не ко времени:

− В этот поворотный момент, когда мы переживаем экономический кризис, Ельцин организует еще один кризис — политический… Нельзя согласиться с тем, чтобы по прихоти одного политического деятеля другой подавал в отставку. Такие вопросы решаются конституционным путем.

Негативно отнесся к заявлению Ельцина и Кравчук, сказавший, что «сегодня время решать экономические проблемы, а не вносить в жизнь политический хаос».

При этом и Назарбаев, и Кравчук признали, что критика Ельцина в адрес Горбачева справедлива: за последние годы перестройки тот действительно допустил ряд ошибок, продолжает политику диктата по отношению к республикам, отказывается признавать их суверенитет.

Без сомнения, телевыступление Ельцина, его призыв к Горбачеву уйти в отставку стали самой острой, самой верхней точкой их длительного противостояния.

«Несколько слов, произнесенных вечером 19 февраля Борисом Ельциным в телевизионном эфире, в один момент вновь перевернули все в этой стране, — писал журналист Дмитрий Остальский в «Независимой газете». — Тактическая борьба двух лидеров — союзного и республиканского, — обострившаяся в последние недели, однако протекавшая в относительно мирной форме, приобрела характер открытого столкновения. Впервые за всю историю их сложных взаимоотношений Борис Ельцин публично потребовал немедленной отставки Михаила Горбачева. Такого не было даже в самые трудные для Ельцина времена «опалы». Ныне в устах руководителя России такое требование прозвучало зловеще: время компромиссов завершилось, началась схватка на выживание».

Чем была вызвана эта ельцинская игра ва-банк. Почему именно в этот момент? Было ли это проявлением личной неприязни к Горбачеву (об их сложных личных отношениях, начиная с того самого 1987 года, говорили всегда, говорят до сих пор)? Вряд ли в этом дело.

Мнение Остальского:

«Причины сегодняшней трагедии вряд ли стоит искать во взаимном антагонизме этих двух людей, хотя в свое время личностный мотив, безусловно, сыграл свою роль. И прежде всего в том, что антипатия нынешнего президента СССР к председателю российского Верховного Совета сделала Бориса Ельцина лидером и, в определенной мере, символом демократических сил. Но сейчас речь идет не о «драке панов», от которой у «холопов чубы трещат», а о закономерном и, как теперь уже ясно, неизбежном прямом столкновении двух основных противоборствующих сил общества: реформаторов-радикалов и консерваторов. По иронии судьбы, прежний лидер всех реформаторов Михаил Горбачев оказался теперь лидером противоположного лагеря».

Мы видели, какой поток ругани обрушился на голову Ельцина. Этой лавине противостоял, однако, встречный поток — одобрения, поддержки. В ряде городов, областей, даже и за пределами России, начали собирать подписи в его защиту. Общий мотив многочисленных петиций: «Поддерживаем Ельцина! Выражаем неодобрение президенту Горбачеву!», «Ельцину — верим! Вы правы, Борис Николаевич!» «Требуем прекратить травлю Ельцина!»

«Вы правы, Борис Николаевич!»… Тут невольно вспоминалось знаменитое партийно-фамильярное «Борис, ты не прав!», брошенное Ельцину Лигачевым на XIX партконференции летом 1988 года.

Заявление о поддержке Ельцина принял Ленсовет. «Мы присоединяемся к оценке, которую Б. Н. Ельцин дал деятельности Президента СССР М. С. Горбачева, — говорилось в заявлении. — Справедливость этой оценки особенно очевидна, если иметь в виду события последних месяцев, переход в наступление сил политической реакции. Своими действиями или красноречивым бездействием Президент фактически стал на сторону противников демократических преобразований. Блокирование программы «500 дней» и других важнейших шагов российского руководства…, непринятие мер по обеспечению объективного расследования обстоятельств применения военной силы против мирных граждан Литвы, усиление информационной блокады законных органов власти РСФСР — это звенья одной цепи, свидетельство того, что главным фактором, препятствующим образованию Содружества Суверенных Республик, являются те союзные органы власти, которые были сформированы в условиях псевдодемократического избирательного закона».

Не дожидаясь одобрительных телеграмм, петиций, митингов, Ельцин и сам, уже на следующий день после своего телевыступления, отправился «в народ» — поговорить, объяснить свою позицию. Маршрут его нового, второго за короткий срок, турне по России пролег через Ярославль, Новгород, другие города…

И понимание, поддержка были.

− Борис Николаевич, чем вам помочь? — спрашивали люди на встречах с председателем российского парламента как раз в тот момент, когда в коммунистической и не только коммунистической прессе разворачивалась мощная антиельцинская кампания. — Мы надеемся на вас и на Россию!

− Я ни при каких условиях не поступлюсь интересами России, — заверял Ельцин на каждой из таких встреч.

Вопрос: будет ли он на предстоящем референдуме голосовать за сохранение Союза или за выход России из СССР?

Ответ:

— Конечно, я не за выход России из СССР. Это просто несерьезно и невозможно.

− Главная причина наших разногласий с союзным руководством, — разъяснял Ельин, — разделение функций и собственности. Мы добиваемся подлинного экономического суверенитета. Отсюда, — вы должны это знать, — все трения с теми, кто держится за власть в Центре. Дело вовсе не в личных взаимоотношениях Ельцина и Горбачева, как кто-то хотел бы это представить.

Личные взаимоотношения двух лидеров — мы знаем — тоже были не слишком хороши. Но к ним очевидным образом прибавилось и политическое противостояние. Они переплелись и слились в одно.

В Ярославле Ельцину задали вопрос: не кажется ли ему, что ради стабилизации обстановки в стране в отставку должен уйти не только Горбачев, но и он, Ельцин?

— Такой вариант возможен, — был ответ.

А не готов ли он выдвинуть свою кандидатуру на пост главы государства при всенародных выборах?

— Я не претендую на роль президента страны — сказал Ельцин. — Тот пост, который мне сегодня доверен, — руководить Россией, да еще Россией в таком состоянии сверхзапущенном, — для меня это сверх головы, и больше мне не надо…

Разумеется, Ельцин слышал не только слова поддержки, не только общие вопросы на политические темы, но практически повсеместно — горький рассказ о тяжелой жизни, по существу — о выживании в непереносимых условиях.

− Мы народ терпеливый, но скажите, Борис Николаевич, сколько еще терпеть — год, два, пять? Есть свет в конце тоннеля? — такой вопрос был задан Ельцину на одной из встреч в Новгороде.

Ельцин ответил, что российская программа оздоровления экономики рассчитана на два года. Для ее выполнения есть все предпосылки. Если Центр перестанет грабить Россию, если перестанет блокировать действия российского руководства, можно смело сказать — года через два начнется улучшение.

На самом деле дожидаться улучшения жизни народу пришлось гораздо дольше. Да и сейчас многие ли из простых людей в России могут сказать, что они живут хорошо?

− Берите землю, становитесь на ней хозяевами, — призывал Ельцин новгородцев. — Закон это позволяет. Наседайте на зажимающих землю бюрократов, требуйте землю, растите на ней зерно, овощи, цветы. Это будет реальная помощь нам в Москве!

Увы, не только в масштабах новгородчины, но и — всей России одолеть паразитирующую, кровососущую бюрократию, паразитирующее чиновничество, жулье всех мастей и рангов так до сих пор и не удалось. Кто мог бы и хотел работать на земле, так ее и не получили. Бывшим колхозникам раздали «доли». Помыкавшись-помыкавшись, так и не сумев ничего посеять на этих бумажных «долях», они вынуждены были «продать» их за бесценок всякого рода ловкачам и мерзавцам. И не нашлось в России человека, кто смог бы это проконтролировать и предотвратить.

Все же почему именно в тот момент, в феврале, Ельцин решил до предела обострить политическую ситуацию, потребовав отставки Горбачева? В своих воспоминаниях, в «Записках президента», он объясняет это. По словам Ельцина, его требование, обращенное к Горбачеву, стало неожиданным, ведь президента продолжали считать лидером перестройки, он по-прежнему «был кумиром интеллигенции, в мире его авторитет был неизмеримо выше [авторитета] любого политика тех лет».

«Для резкости у меня были причины разного плана… — пишет Ельцин. — В том числе чисто морального — мне было нестерпимо двурушничество Горбачева во время трагедии в Вильнюсе, я не мог ему простить, что он так легко похоронил программу «500 дней» — единственную нашу экономическую надежду тех лет.

Но были причины и более глубоко порядка, которые я начал в ту пору отчетливо осознавать.

К тому времени наметилась совершенно новая политическая сила, которая валила до кучи Ельцина и Горбачева, левую (в нынешней терминологии — правую. — О.М.) оппозицию и власти предержащие, для которой все мы были «агентами империализма» вместе с «американским шпионом» Яковлевым и «главным немцем» Горбачевым! Это было, по сути, зарождение будущего Фронта национального спасения — через разочарованных русских в Прибалтике, через новую, полозковскую компартию, через неформальных «новых коммунистов», через реакционные профсоюзы, через чернорубашечников и так далее.

В отличие от большинства демократов я догадывался, что УГРОЗА ДИКТАТУРЫ ИСХОДИТ НЕ ТОЛЬКО ОТ ОКРУЖЕНИЯ «ГОРБИ», НО И ОТ НЕГО САМОГО (выделено мной. — О.М.) А это уже было по-настоящему страшно. Настанет момент, когда ему придется спасаться, и его выход через запасную дверь может иметь необратимые последствия.

Ведь теперь консерваторы в Верховном Совете, которым руководил хитроумный Лукьянов, в правительстве, в ЦК КПСС, в силовых структурах имели четко сформулированную радикальную идеологию. Идеологию «национального спасения». Кризис в экономике, национальные конфликты на Кавказе они использовали в своих интересах, шаг за шагом разрабатывая модель чрезвычайного положения, а по сути — будущего государственного переворота.

В этой ситуации маневрировать между правыми и левыми было уже невозможно.

Горбачев стоял перед ужасной необходимостью выбора.

А однозначный выбор лишал его основного оружия — оружия политической игры, маневра, баланса. Без этого свободного пространства для вечных обещаний, блокировки с различными силами, неожиданных шагов — Горбачев уже не был бы Горбачевым.

Зажатый в угол различными политическими силами, он выдвинул идею нового Союзного договора.

И сумел выиграть время».

В этом объяснении есть некоторое противоречие. Если в тот момент «явно наметилась совершенно новая политическая сила, которая валила до кучи Ельцина и Горбачева», считая их «агентами империализма», — это ли не повод для Ельцина объединиться с Горбачевым в противостоянии этой опасной силе? Однако Ельцин не развивает эту тему и начинает говорить о том, что «угроза диктатуры исходит не только от окружения «Горби» (и, надо полагать, не только от «новой политической силы». — О.М.), но и от него самого», то есть от Горбачева.

Впрочем, можно предположить, что это не противоречие, которое не заметил автор. Возможно, Ельцин в тот момент не считал возможным призвать Горбачева к совместному противостоянию «новой политической силе», поскольку не верил, что Горбачев способен сделать какой-то «однозначный выбор» и тем самым лишить себя главного, привычного оружия — «оружия политической игры, маневра, баланса».

Кстати, добиться телевизионного эфира Ельцину было нелегко. В тех же «Записках президента» он подробно рассказывает, как ему пришлось бороться за право выступить по телевидению:

«Вот как это случилось.

Приближался мартовский референдум 91-го, со страшной силой прогремели события в Прибалтике. Общество бурлило.

Для чего был нужен референдум, все понимали. Во-первых, чтобы придать легитимность чрезвычайному положению уже в масштабах страны (надо полагать, — чрезвычайному положению, или, по-другому, президентскому правлению, которое, по мнению Ельцина, собирался ввести Горбачев и его окружение. — О.М.) И во-вторых, чтобы получить «законное право» бороться с российской независимостью.

Каждый день телекомментаторы запугивали народ развалом Союза, гражданской войной. Нашу позицию представляли как чисто деструктивную, разрушительную. Пугать гражданской войной — это просто. По-моему, многие уже всерьез ждали ее. Поэтому я испытывал острую необходимость объясниться. Объяснить, что реформа Союза — это не его развал.

Но тут вдруг выяснилось, что никто выпускать меня в прямой эфир не собирается.

Начались игры с Кравченко, тогдашним теленачальником. То он не подходил к телефону, то выдвигал какие-то условия, то переносил дату записи. Продолжалась эта мышиная возня не день и не два. Естественно, я начал накаляться. Буквально каждый день со страниц разных изданий и в личных беседах демократы уговаривали меня пойти на компромисс с Горбачевым, не держать страну в напряжении. И тут я понял, так сказать, реально, какой компромисс мне предлагается, — компромисс с кляпом во рту.

Вся эта история стала достоянием газет, пресса подняла шум. Кравченко делал вид, что ничего не происходит — обычные рабочие моменты.

Результат получился как раз обратный тому, чего хотели блюстители государственных интересов: внимание к моему телеэфиру стало огромным.

Проблема была в одном: объяснить свою позицию предельно ясно, коротко, понятно любому человеку. Не извиняться, не занимать оборонительную стойку — это было самое важное в сложившейся ситуации.

Вот тут у меня и созрела эта мысль. Вы боитесь Ельцина? Ну так получите того Ельцина, которого боитесь! И я решил в очередной раз пойти вразрез с выработанным в обществе стереотипом.

«Стало совершенно очевидным, — сказал я телезрителям, — что, сохраняя слово «перестройка», Горбачев хочет не перестраиваться по существу, а сохранить систему, сохранить жесткую централизованную власть, не дать самостоятельности республикам, а России прежде всего… Я отмежевываюсь от позиции и политики президента, выступаю за его немедленную отставку…»

Ну вот, здесь еще одно объяснение — надо сказать, вполне убедительное, — той резкости, к которой прибег Ельцин: вы не даете мне выступить, вы боитесь меня, — так получайте!

Ельцин считал, что «в конечном итоге» это его выступление не осложнило, а разрядило обстановку в стране, хотя и «страшно оскорбило Горбачева».

Не уверен, что все согласятся с этой ельцинской самооценкой. Напряжение в стране возрастало.

Что Горбачев мог в тот момент противопоставить происходившему на его — и не только его, разумеется, — глазах распаду Союза, помимо силовых мер, которые, как мы видели, оказались безрезультатными и только ухудшили ситуацию? Не знаю… Если бы «отмотать пленку» на несколько месяцев назад и все же принять экономическую программу, о которой они договорились с Ельциным, — программу «500 дней», — какая-то надежда остановить распад еще оставалась. Но теперь… Теперь Горбачев в основном занимался разговорами и уговорами… Заклинаниями.

На протяжении многих месяцев, с того самого момента, когда в воздухе стали витать угроза исчезновения СССР с карты мира, Горбачев неустанно, где только можно, выступал против этого. Его основные аргументы были в общем-то одни и те же, хотя произносил он их в разных комбинациях и в различной последовательности. Вот примерный перечень этих аргументов (он взят мной «навскидку» из выступления Горбачева на встрече с научной и творческой интеллигенцией Белоруссии 26 февраля 1991 года):

− …Неужели нужно еще раз вернуть государственность в состояние, напоминающее времена Ивана Калиты? Я сегодня сказал перед рабочими и повторяю здесь: не верю, что мы сможем так легко и просто разойтись, как кто-то думает. Собрались ночью, руки подняли, проголосовали, и все решено. Это была бы авантюра, а не политика. Дезинтеграция — вещь опаснейшая. Это путь к гражданским конфликтам, и я не знаю, как мы разберемся, где кому жить, где чьи границы проходят, что делать с теми 75 миллионами, которые живут вне пределов «своих» республик. Только безумцы могут подталкивать к этому… Мы видим, к чему ведут дезинтеграционные процессы. И если не остановим их, не удержим хозяйственные связи, которые уже в значительной мере порушены, то нас ждет спад производства со всеми вытекающими отсюда последствиями, прежде всего — социальными. За социальными могут последовать и политические, потому что народ больше не будет это терпеть… Дезинтеграция, распад хозяйственных связей, срыв производства приведут к тому, что потребуются вообще крутые меры… Из хаоса будут вырастать уже диктаторские формы правления.

«Не верю, что мы сможем так легко и просто разойтись, как кто-то думает. Собрались ночью, руки подняли, проголосовали, и все решено»… Горбачев словно предугадывает, как все в действительности и произойдет в Беловежье через несколько месяцев. Хотя изображает все, естественно, в карикатурном виде. После долгих мучительных споров, после драматических событий — мини-путча в Прибалтике, настоящего пуча в Москве, после фактического наступления экономической катастрофы — примерно так все и случится: соберутся, в последний раз обсудят и «проголосуют» — подпишут Соглашение…

Не думаю, что «подписанты» окажутся не в состоянии предвидеть те опасности, которые будут угрожать стране после распада и о которых предупреждал Горбачев, — возможность гражданских конфликтов, связанных с неопределенностью границ, разрушение хозяйственных связей, спад производства и неизбежное снижение уровня жизни людей, общий хаос… Но… другого выхода, наверное, уже не будет.

«Из письма советского школьника, отправленного 14 февраля 1991 года: