Татарские писатели Крыма

Юсуф Болат КОПЮРЛИ-КОЙ Отрывки из первой части романа «Алим»

В первой части романа «Алим» повествуется о детских годах знаменитого крымского народного героя Алима Азамат-оглы, жившего в первой половине XIX века.

Автор поставил перед собой задачу воссоздать в романе исторически верно образ Алима — мужественного и благородного защитника трудящихся крестьян от их эксплоататоров и царских чиновников.

Наступил полдень. Теплые лучи весеннего солнца отвесно упали на головы редких прохожих. На зеленоватом минарете, из темной ниши, обращенной в сторону Мекки, показался Ресуль-эфенди. Мягким тенорком он запел, призывая правоверных к обедне:

— Аллау экбер, аллау экбер![1]

И тотчас скалы, окружавшие деревню, отозвались угрюмо:

— Аллау экбер, аллау экбер…

Ресуль-эфенди передернуло. Эхо всегда портило его голос. После каждого слова зазывной молитвы ему приходилось останавливаться, выдерживать паузу, выжидать, пока умолкнет эхо. Так повторялось утром и вечером, пять раз в день, одни и те же слова, один и тот же замедленный голос, один и тот же назойливый двойник меж скал…

На улицах, в тесных переулках деревни стали появляться прихожане. Вскоре прихожая мечети была полна снятыми при входе разноцветными папучами, посталами. Началась обедня. Ресуль-эфенди сидел за менбером[2] и заунывно читал молитвы-наставления.

В мечети было сумрачно и тесно. Написанные на стенах изречения из корана напоминали гигантских сороконожек и пауков. Старые цыновки и ковры, разостланные по мечети, издавали затхлый запах обветшалых вещей.

Не поднимая головы, Ресуль-эфенди читал наизусть суре[3] из корана. Тоскливо было на его душе. После необъятного простора и сверкающей зелени, открывавшихся взору с высоты минарета, эта квадратная комната с ее полумраком, тяжелым густым воздухом, привычными тусклыми лицами, его собственный монотонный голос, повторяющий тысячу раз произнесенные слова наставления и утешения о том, что за добродетель людей в сем преходящем мире их на том свете ожидает рай с молочными реками и кисельными берегами, — все это было почти невыносимо.

Мулла взглянул на молящихся. Он увидел перед собой сотни глаз, полные сосредоточенности, надежды и веры. Для них он был все: и слугой вездесущего и всевидящего, и учителем, и человеком, сведущим в мирских делах. Они прислушивались к каждому его слову и покорно с ним соглашались. Все, что он говорил, было для них законом. А Ресуль-эфенди считал, что он ничем не заслужил такого доверия. Он не чувствовал в себе той ревностной, безмятежной веры в деяния аллаха, которой были полны его прихожане, и уже потому не мог быть для них учителем и делиться знанием превратностей быстротекущей жизни.

Он казался себе обманщиком простых бесхитростных людей, таких доверчивых и несчастных.

Лишь один человек среди них (Ресуль-эфенди знал об этом) наблюдал за ним с подозрительной настороженностью. В будние дни Мемиш-ага под разными предлогами уклонялся от посещения мечети, но сегодня, в пятницу, как и всегда, он явился и занял свое место. Оно находилось впереди всех, прямо напротив Ресуль-эфенди. Мемиш-ага хотел подчеркнуть, что из всех жителей деревни он первый и больше всех достоин внимания. Никто не смел занять его место, опуститься на цыновку. Мечеть принадлежала богу и ему, Мемиш-ага, ибо он построил это здание для аллаха и вправе был требовать себе соответствующих почестей. Не раз намекал он Ресуль-эфенди о его святой обязанности упоминать в проповеди по пятницам имя Мемиш-ага, как благодетеля всей деревни и правоверного мусульманина, но, к великому своему огорчению, не мог добиться должного уважения со стороны муллы. Никогда из его уст не слыхали имени Мемиш-ага. И постепенно в сердце мурзы закралась злоба на служителя аллаха и сосала его, и жалила как змея. Он зловеще смотрел на Ресуль-эфенди как зверь, ожидающий своего часа.

Так продолжалось не один день и не один месяц. Ресуль-эфенди и Мемиш-ага не могли смотреть друг на друга. Каждый из них знал другого иным, нежели тот был здесь, в мечети. Мемиш-ага видел в Ресуль-эфенди своего непокорного батрака, каким он был не так давно; а Ресуль-эфенди и в мечети встречал Мемиш-ага таким же чванливым высокомерным хозяином, будто приходил тот в собственную кунацкую.

Так случилось и сейчас. Едва взгляд Ресуль-эфенди скользнул по жирному лицу толстяка Мемиш-ага, как глухое раздражение овладело им. Ему захотелось схватить позеленевший подсвечник, стоявший возле него, и пустить его меж стиснутых бровей этого своекорыстного человека с раздвоенной как чатал бородой. Ярость и ненависть сковали Ресуль-эфенди, но голос его попрежнему монотонно произносил наставления во славу аллаха, в назидание верующим. А к концу молитвы он повторил слова о божьих дарах — о жизни, о небе, встал, закрыл коран, три раза поднес его замусоленный переплет к губам и лбу, положил на столик и в сопровождении толпы направился к выходу.

Обедня кончилась.

Выйдя из мечети, Ресуль-эфенди спустился в лощину в конце деревни и некоторое время задумчиво шел по обочине дороги. Он лишь на минуту остановился у своего двора, одиноко стоявшего под сенью огромных ореховых деревьев и продолжал прогулку. Мулла пересек речку и попрежнему сгорбленный, словно на спине его лежала тяжелая ноша, направился в лес. Так делал он всегда, когда бывал чем-либо омрачен. В последнее время это случалось все чаще и чаще. Лесные прогулки хотя и утомляли его, — ему перевалило за сорок и здоровьем Ресуль-эфенди не отличался, — но они же восстанавливали его душевный покой, облегчали сном его ночное тревожное раздумье…

Густой лес раскинулся далеко кругом. Весна пробудила в нем миллионы жизней. Бархатная зелень под вековыми дубами уже разукрасилась яркими пятнами цветов. Серебряная нить ручейка извивалась в чаще. Солнечные лучи, пробившись сквозь листву, играли на его студеной воде. Веселая трель птичьих голосов заполняла каждый уголок.

Ресуль-эфенди брел по тропинкам, едва заметным в молодой траве. Он поднялся на высившуюся среди леса скалу «Асма-Кая». Перед ним открылась живописная картина деревни Копюрли-кой. Домики с плоскими крышами громоздились один над другим. Дворы утопали в густой зелени садов. Селение по праву носило свое название Копюрли-коя — деревни с мостами. Со всех сторон ее окружали лощины и в пору ненастья только по многочисленным ветхим мосткам, перекинутым через овраги и водостоки, она поддерживала связь с внешним миром.

Наблюдатель и исследователь человеческих страданий, Ресуль-эфенди рассматривал раскинувшуюся у леса деревню, и неотступно думал о своем. На рукав его села бабочка. Он поймал ее. Бабочка билась в руке, тщетно стараясь вырваться.

«Да, — сказал себе Ресуль-эфенди, — все, даже самое малое, стремится к свободе. Каждое существо ждет не дождется, когда сбросит с себя оковы. С наступлением тепла выползают на свет насекомые, расправляют крылья птицы, деревья стремятся ввысь, поближе к солнцу, источнику всего живого. Они все свободны в действиях, как природа…»

Он разжал пальцы и бабочка легко вспорхнула к нему на грудь, пошевелила крылышками, оправилась и полетела дальше, на лужайку, где было много цветов и еще держалось дневное тепло.

Сумеречные тени колыхались над лесом. Солнце скрывалось за горой. Приближалась вечерня. Ресуль-эфенди тяжело встал с камня и напрямик пошел к деревне. У скалы, перегородившей ему путь, он увидел мальчика с котомкой на спине; мальчик с ожесточением боролся с кем-то, кувыркался, вскакивал, снова бросался на невидимого врага. Ресуль-эфенди ускорил шаги и остановился пораженный: огромная змея с красными полосками на голове, обвившись вокруг мальчика, тянула свое раздвоенное жало прямо в его лицо. Мальчик же ухватил змею за горло и силился оторвать ее от себя. В момент, когда Ресуль-эфенди остановился, змея и мальчик застыли, глядя друг на друга глазами, полными ненависти.

Мулла встрепенулся, вытащил из кармана маленький нож и приблизился к мальчику.

Мальчик скосил на него огненные глаза и полусердито, полупредупредительно сказал:

— Уйди, оджам, ужалит…

Собрав последние силы, мальчик снова навалился на змею. Оба замерли и несколько секунд не подавали признаков жизни. Но вот хвост змеи, обвивший грудь Алима, дрогнул, кольцо ослабло. Мальчик вскочил. Змея шевельнулась. Он крепко стал на ее голову ногой, обутой в посталы. Тело змеи вытянулось мертвое. Мальчик глубоко вздохнул и вытер рукавом пот. Он виновато потупил глаза перед зачарованным Ресуль-эфенди:

— Это та самая змея, оджам, что ужалила красную корову Мемиш-ага. Я выследил ее…

У самого края Копюрли-коя, на развилине лощины в домике с плоской крышей доживал свои дни старичок, у которого за спиной было больше века жизни. Он был первым поселенцем деревни. Его домик, ныне уже совсем обветшалый, был первым строением, появившимся в этих местах.

Дворик перед его домом был первым клочком земли, опоясанным здесь изгородью.

Старик был живой историей этой деревни. Если возникал какой-нибудь межевой спор, крестьяне первым долгом обращались к почтенному старику. Когда же слова его казались неубедительными, спорщики выводили старика в поле и он, собрав нити воспоминаний, показывал, где и когда поставили такую-то изгородь, откуда начинается, куда тянется, кем и от кого унаследован такой-то участок…

За последнее время старик слабел с каждым днем. Его дети, внуки, родные — многочисленный род, разбросанный по соседним деревням, — приезжали к нему прощаться. Сегодня пришел старший сын, Абдулгазы, шестидесяти лет, с длинной седой бородой. Глядя на этих стариков, нельзя было не удивиться, что один из них отец, а другой — сын. Абдулгазы оказывал всяческое почтение старику, и хотя сам уже был дедом, никогда при отце не курил и в разговоре не позволял себе вольного слова.

Безмолвный сидел Абдулгазы у постели отца, не сводя с него глаз, словно стараясь навеки запечатлеть дорогие черты. В комнате стояла многозначительная тишина. Это были минуты вечного прощания. Отец прощался с миром и с сыном, сын — с отцом и с этой, родной ему, землей. В сердце сына с давних пор пряталось от отца одно тайное желание. Сегодня он хотел рассказать о нем…

Абдулгазы жил в деревне Бешарык, в пяти-шести верстах от Копюрли-коя. Деревня эта, окруженная густым лесом и пятью ручьями, утопала в зелени фруктовых садов. Ее называли райским уголком. Как говорили, сеющие здесь серебро, жали золото. Но это было давно. Ныне же Бешарык опустела, ее тучные земли лежали без ухода. И если старик был первым поселенцем Копюрли-коя, то Абдулгазы оказался последним жителем Бешарыка, ищущим только случая, чтобы и самому оставить ее.

Сын явился сегодня к отцу поделиться своим горем и получить благословение на отъезд в чужие края, ибо таково было его твердое намерение.

Оба старика долго молчали. Никто не хотел прервать тревожной тишины.

На дворе было еще светло. Но и дневной свет едва проникал в комнату сквозь окошки, оклеенные пергаментной бумагой. Когда последние лучи солнца погасли, в комнате сразу наступила густая темнота.

Абдулгазы давно пора было уйти, но он, соблюдая строгую почтительность к отцу, еще ни слова не сказал о беспокоившем его деле. В избу зашел Февзи, младший сын Абдулгазы (он жил с дедушкой), зажег свечку и тихо вышел. Его появление нарушило молчание и как бы разрешило Абдулгазы начать беседу. Он сказал, посмотрев со скорбью на старика:

— Благослови, отец!

Выцветшие глаза старика увлажнились. Он шевельнул губами, но слов не произнес, положил свою маленькую легкую руку в ладони сына и покачал головой.

Абдулгазы продолжал таким тоном, словно он сожалел, что ему приходится тревожить отца перед смертью.

— На прошлой неделе в Карасубазаре обратились к мунеджиму[4]. Старики говорят — дальняя нам дорога предстоит… Переселение неизбежно, отец… Наше счастье перекочевало на белую землю… Оно зовет нас за собой… Народ уходит… В Бешарыке не осталось ни души, отец… На днях, если поможет бог, и я хочу подняться…

Чем больше говорил Абдулгазы, тем влажней становились глаза старика. Он смежил веки. Слезинки покатились по ложбинкам морщин. Он собрал последние силы, несколько раз втянул воздух и сказал еле слышно:

— Не надо, сынок, не езжай… Тут мать твоя похоронена… дети… Сердце твое будет здесь… И нигде ты не найдешь покоя… Вдали от родной земли счастья не может быть.

— Что делать, что делать, отец!.. Деревня пуста… В ней я один… Земли наши проданы. У них появился новый хозяин — генерал! Гонит… Я ему мешаю… Пять дней последних дал… или пошлет этапом… Надо убираться… В тоске мое сердце… куда я поеду, где пристану с детьми?..

Мука слышалась в голосе Абдулгазы. Он замолчал, словно ждал ответа на свой вопрос: что делать ему?

Дверь открылась. Блеснул край полной луны. В дверях показались три человека. Один из них — деревенский чобан Азамат-акай, два других, хотя и не родились от одной матери, удивительно походили друг на друга. Оба одинаково рослые, худощавые, с лицами, изрытыми оспой, раздвоенными бородами и черными глазами. Крестьяне прозвали их близнецами. Когда они были вместе, то откликались на это имя. А в одиночку их звали «первый», «второй». «Первый» был балагуром и весельчаком. Своими шутками и прибаутками он многим доставлял утешение и возвращал надежду. Был он вместе с тем рассудителен, и это влекло к нему односельчан. «Второй» немного говорил по-русски: общество всегда отправляло его улаживать дела с начальством.

Близнецы всегда вместе ездили в город, всегда вместе посещали русских. Из того, что говорил первый, мог переводить только второй. Каждый из них являлся как бы половиной другого.

Когда вошедшие переступили порог, старик лежал неподвижно. Взаимные приветствия заставили его очнуться. Он приоткрыл глаза и встретил улыбающееся лицо Азамат-акая. Таким оно было всегда, полное жизнерадостности. В деревне говорили об Азамат-акае: он готов радостно откликнуться зову самого Азраила[5].

Слабая улыбка скользнула по лицу старика, ею он тепло приветствовал приятных гостей.

Азамат-акай и близнецы явились к старику не только узнать о его здоровьи. Джемаат[6] послал их по весьма важному делу. Внезапная смерть старика могла оставить всю деревню без хлеба, лишить ее крова…

Не так давно Мемиш-ага Челебиев возобновил свои посягательства на земли Копюрли-коя и обратился в суд с прошением об утверждении его собственником этих полей, пастбищ, лесов. Это обстоятельство изрядно встревожило крестьян. Каждый из них стал искать купчие крепости на свой участок и свидетелей вступления во владение землей.

Все ходатайства и переговоры по этому поводу общество поручило близнецам. Гости степенно обо всем рассказали старику.

— Бог является свидетелем, — сказал он, вскинув веки ко лбу.

Первый из близнецов произнес:

— Да, бог свидетель всему и с помощью аллаха наше дело будет решено, как того требует справедливость. Но перед судом, когда он состоится, надо объявить о ханском ярлыке… Когда и как он был получен…

Напоминание о ярлыке вызвало в умирающем картины прошлого. Опять наступило молчание. Уполномоченные общества терпеливо ждали: от старика надо было сегодня же получить подробные сведения о ярлыке. Завтра могло быть поздно — старик мог каждую минуту покончить все счеты с жизнью.

Абдулгазы решил заночевать: стало поздно; к тому же неудобно было оставлять гостей одних со стариком.

Отец, часто дыша, еле слышным голосом начал свой рассказ:

— Это случилось лет семьдесят назад. Я ходил чобаном у Аджи Рустема. В один из суровых зимних дней на стадо напали волки и растерзали несколько ягнят… Аджи прогнал меня… Куда идти? Кое-как прожил весну. А летом собрал свой скарб и пришел сюда… Разбил шалаш. Три зимы и три лета провели мы здесь в одиночестве с покойным Пемпе… На третий год сюда переселился твой отец, Азамат. Вслед за ним стали прибывать и прибывать… Вот так населилась деревня.

Старик устал и умолк, грудь его тяжело поднималась. Затем снова послышался шопот:

— Вот так населилась деревня… Наступил десятый год нашей жизни здесь. Джемаат направил меня к хану. Со всех собрали деньги… На них купили самого лучшего скакуна. «Быстроногой» звали лошадь… Я повел ее на байрам… Три дня ждал… На четвертый день начались бега. Их смотрел сам хан… стала в ряд со своей «Быстроногой» и первым пришел к черте… Хан обратил внимание на скакуна, я передал его придворному… Наш бахшиш… Вместе с конем вручил прошение. И стали мы терпеливо ждать ханской милости… Ничего, ничего не приходило… Наконец…

Старик снова умолк. Все испуганно наклонились к нему. Пламя свечи закачалось по комнате, словно тоже испугавшись, задвигались тени. На знаки отца глазами Абдулгазы подвес к его губам кружку с водой. Старик глотнул несколько раз и продолжал:

— В тот же год, пятого мухаррема[7] явился посыльный от хана… Посыльный… с ярлыком… Землю отдал нам… сам хан… Шестьдесят лет… Вон там… в стене… возьмите… там запрятан… между камней…

Глаза старика застыли, голова скатилась с подушки…

В это время в тесном дворе у изгороди двое мальчиков, озаренные блеклым светом луны, навеки скрепляли свою дружбу. Они разговаривали, тесно прижавшись друг к другу.

— Не забудь меня, — говорил Алим, сын Азамат-акая. — Если вас будут там обижать, дай знать мне. Я живо соберу ребят…

— Чем ты поможешь? — хмуро отвечал Февзи, внук старика, — наша дорога очень длинная… Говорят, надо сначала ехать долго по земле, потом целый месяц по морю. Если не утонем, а все говорят — море прожорливое как страшный дэв, то опять выйдем на землю и опять будем ехать до самого конца света… Как ты доберешься туда с ребятами?.. Говорят, не многим удается дойти до той земли, куда мы отправляемся…

— А вы не уезжайте!

— Отец говорит: наше счастье туда перекочевало. И генерал гонит нас!

— А если вас начнут бить, обижать?

— Что на роду написано, того не миновать, во всем аллаха веление, а ему надо подчиняться, говорит отец.

Изумительной красоты картина расстилалась вокруг. Вершины гор, далеко уходя за горизонт, блестели под луной, по склонам и в долинах темнели леса. Над всем этим раскинулось вечернее небо, богато усеянное яркими звездами. Аромат цветения струился из каждого деревца, кустика, травки.

В прозрачном воздухе послышалась заунывная песнь о муаджирах[8]. Кто-то шел далеко в степи, за грядой скал и печально пел. Ребята притихли. Тоскующий голос жаловался на свою долю. Отчетливо долетали слова:

У Февзи показались слезинки, задрожали на ресницах и быстро скатились к подбородку.

— Мне не хочется ехать… мне не хочется ехать… — прошептал он.

Алим сжал локоть друга.

— Достум[9], где бы ты ни был, вспомни обо мне.

Больше он не нашел никаких слов утешения. Они продолжали сидеть, прижавшись друг к другу. Гигантская луна лила холодный свет, пугая их своей величиной и таинственностью.

Народ в Крыму был в тревоге и замешательстве. Сотни миссионеров султанской Турции в чалмах проникали во все уголки полуострова и в душу западающими словами уговаривали ехать «на белую землю», обещая всем неиссякаемую султанскую милость. Повсюду турецкие миссионеры имели старательных помощников-мурзаков, пришлых помещиков, ага и баев, которые ждали момента, когда, наконец, крестьяне оставят эту щедрую землю, чтобы захватить ее свои руки. Там, где беднота делала это не быстро, ее попросту прогоняли. И вот, истинные хозяева земли, не имея другого выхода, оставляли насиженные места, орошая слезами дорогу. Со всех деревень, сел и городов, как поток, устремлялся народ к морю и жил там под открытым небом, ожидая «кораблей спасения».

Многие деревни приняли вид жалкий и отвратительный. Они казались заброшенными кладбищами с полуразрушенными надгробными постройками. Только вой собак, да дикий крик филинов разносился кругом. В покосившихся домах бродили одичалые кошки.

Последние жители Бешарыка — семья Абдулгазы вечером покинула деревню. Февзи вел волов, Шерифе-татай[10] и дочь Гульсум брели за скрипучей мажарой, доверху груженной домашними вещами и хозяйственной утварью. Сам Абдулгазы шел сбоку, неся на себе большой узел.

Все молчали, никто не осмеливался произнести даже слово: это казалось святотатством. Когда дошли до кладбища, солнце скрылось. Остановили мажару. Абдулгазы, сбросив узел, подошел к могиле у самой ограды: здесь лежал его старший сын. К нему присоединилась Шерифе-татай. Абдулгазы сел, склонился над холмиком, голова его вдруг упала на землю и он заплакал горько и протяжно, как ребенок… Однако он скоро заставил себя сдержаться, три раза поцеловал землю, поднялся и возвратился к мажаре.

Шерифе-татай долго не могла оторваться от могилы. Она плакала навзрыд, захлебываясь слезами. И даже утихнув, она долго вздрагивала, простершись над могилой. Никто не тревожил ее. Наконец встала и она, в память о любимом сыне взяла пригоршню земли и спрятала в платок.

Гульсум и Февзи всплакнули вместе со стариками, но очень скоро вытерли слезы.

Мажара двинулась. На вершине подъема семья в последний раз обернулась к родной деревне. Там не светилось ни единого огонька…

И потянулась длинная дорога. Теперь слышались только громкий скрип мажары и грузные шаги волов. За всем этим стояла мертвая тишина. Зачерненные темнотой кусты вдоль дороги прятали ночные шорохи.

Мажара миновала кустарник и въехала в густой дубняк. Темнота сгустилась, исчезли звезды. Через некоторое время послышалось журчание речки. Волы вдруг замерли. Вода была глубока. Сесть в мажару не представлялось возможным. Абдулгазы и Февзи развязали посталы и приподняли брюки. Шерифе-татай и Гульсум сняли папучи. Волы осторожно ступили в воду и повлекли мажару. Она перестала скрипеть. Быстрая вода журчала в ступицах колес. Проехали речку и снова раздался однообразный скрип дерева о дерево, далеко слышный в тишине леса. Лес поредел, проглянули звезды.

Абдулгазы отстал от повозки и подождал медленно шедшую Шерифе-татай.

— На заре будет дождь, — сказал он.

Шерифе-татай ничего не ответила. Все казалось ей чужим и ненужным. Обильные слезы застилали ее глаза.

— До зари надо доехать до большой дороги. В кофейне отдохнем, — продолжал Абдулгазы.

В это время зашуршали кусты и из них раздался крик.

— Февзи, это вы?

Февзи сразу узнал друга.

— Алим! Выходи!

Раздвинулись кусты, с котомкой на спине показался Алим.

— Здравствуйте. Счастливого пути, — сказал он всем и пошел рядом с Февзи.

Февзи радостно схватил его за руку:

— Я думал, что не увижу больше никого…

Алим улыбнулся:

— Я был в Бешарыке, увидел, дом ваш пуст, и прямиком по лесу нагнал вас.

Февзи не знал, как отблагодарить друга. Он сунул руку в карман шаровар и вытянул перочинный нож. Протянув его Алиму, Февзи сказал:

— Возьми, друг, на память от меня.

Алим с минуту колебался. Если откажешь — обидишь, а согласишься — оставишь друга без такой драгоценности, как нож. Как без него обойтись в дороге?! Февзи хотел пожертвовать слишком многим…

— Бери, Алим, я очень прошу, мне не нужен…

Алим отвязал от пояса свой нож с ножнами и протянув, сказал:

— Тогда ты возьми этот. Пусть будет у обоих память…

Февзи ничего не сказал. Что может быть ценнее памяти друга?!

Сдерживая тяжелую мажару, крепко упираясь ногами, волы спускались по отлогому скату. Спуск быстро кончился, снова начался подъем, на этот раз круче оставленных позади. Волы, напружась, тянули груз вверх. Абдулгазы и Алим пришли им на подмогу. Когда добрались до второго поворота, особенно крутого, волы окончательно обессилили. Мажара подалась назад. Абдулгазы подставил под нее спину и крикнул:

— Алим, подложи камни!

Дорога ползла по высокому косогору, на который волы не в силах были вытянуть повозку. Сколько ни билась вся семья, мажара не тронулась с места. Поневоле пришлось сделать небольшой привал. А грозные тучи, закрывшие небо, все сгущались, вот-вот готов был хлынуть ливень. Это беспокой Абдулгазы. В такое время года ливень в горах очень опасен.

Спереди донеслись чьи-то голоса. Ободренная ими семья Абдулгазы еще раз напрягла силы. Шеи понукаемых волов вздулись, их морды припали к самой земле. Мажара слегка качнулась и тронулась. Через некоторое время Февзи увидел людей. Это оказались тоже переселенцы. Семья из пяти-шести душ стояла в ожидании, пока вол в упряжке с коровой сдвинет мажару, еще большую, чем у Абдулгазы.

Не долго думая, сын первого поселенца Копюрли-коя распряг своих рогатых, привел их к передней мажаре и быстро подтащил ее к вершине перевала. Столь же быстро четыре животных доставили туда скарб Абдулгазы.

Отсюда удобная дорога вела до самого почтового тракта. Все разместились по своим местам. Из тьмы послышались предвестники утренней зари — запели петухи.

Предсказание Абдулгазы все же сбылось: подул свежий ветер, поднялась пыль на дороге. Яркая молния рассекла черное небо. Над головой оглушительно ударил гром, заставив всех сбиться в кучу. Через несколько минут полил дождь, на дороге закружились быстрые холодные ручьи.

После смерти старика необходимо было достать ярлык из стены, но старейшие поселяне деревни — хранители обычаев — сочли спешку за непочтение к свежей памяти усопшего и признали необходимым подождать некоторое время.

Дни прошли быстро. Давно наступила пора представить в суд подробные доказательства по делу, поднятому Мемиш-ага. Отсутствие ярлыка могло свести на-нет все остальные официальные доводы крестьян против захватчика. Наконец, в четверг Азамат-акай и близнецы явились за советом к единственному сведущему человеку в деревне, к Ресуль-эфенди.

Мулла недавно вернулся из города и лежал растянувшись на софе. Он был в хорошем настроении. Разговор с муфти хотя и не рассеял его сомнений, однако, одно то, что нашелся человек, которому он смело открыл душу, до некоторой степени успокоило Ресуль-эфенди и даже вселило какие-то надежды. Ресуль-эфенди до сего времени ни разу ни с кем не говорил так откровенно о своих сомнениях, ибо он не находил никого достойного. Но муфти слушал его с великим вниманием, ни разу не прервал его, и у Ресуль-эфенди невольно развязался язык.

Муфти сделал несколько замечаний к некоторым основам ислама и доверительно сообщил Ресуль-эфенди, чем тот был польщен чрезвычайно, что он уже от многих слышал о низких деяниях кадия Сеит-Мамут-эфенди, в корыстных целях совершающего несовместимые с религией и шариатом поступки. Такие подлецы, сказал муфти, должны быть изгнаны из среды духовенства, они оскверняют святой ислам. При прощании муфти поделился с Ресуль-эфенди своими планами, сказав, что на днях собирается в Карасубазар и попутно заедет в Копюрли-кой, где побеседует более подробно с Ресуль-эфенди. А в конце этой запомнившейся беседы высокопоставленное духовное лицо, узнав, что Ресуль-эфенди пришел к нему пешком, отправил его в Карасубазар специально запряженной для него подводой.

Такой чести Ресуль-эфенди был удостоен впервые. Всю дорогу он только и думал о чуткости и душевности муфтия. Это занимало его и сейчас, во время отдыха.

Вот почему первые его слова к Азамат-акаю и близнецам, как только они поздоровались, были слова, теснившие ему грудь:

— К нам приедет сам муфти!

Близнецы искренне обрадовались этому. Второй из них воскликнул:

— Как раз кстати!

Но Азамат-акай отнесся к сообщению совсем холодно.

— Он приезжал уже однажды, лет пять назад. А какой был толк? Вовсе не мы ему нужны. Приедет, побудет у Мемиш-ага, отведает его кухню и укатит обратно…

Азамат-акай задел Ресуль-эфенди и хотя он не любил хвастать, все же сказал:

— Муфти-эфенди приедет ко мне…

Крестьяне пристально посмотрели на Ресуль-эфенди. Этим взглядом они как будто хотели сказать: вон оно что! И наш Ресуль-эфенди становится важной персоной! Они всегда по-особенному уважали и почитали Ресуль-эфенди, как своего человека, и то, что он еще не добрался до высокого поста, объясняли только тем, что такая уж его судьба. Теперь счастье как будто повернулось к нему! Оставалось пожелать ему всяческих успехов… Ресуль-эфенди добавил:

— Этот не похож на остальных… Вы увидите. Вот приедет, все соберемся, посоветуемся, кстати, он вникнет и в земельную тяжбу. Пусть Мемиш-ага подкупает судей, это ничего, в конце концов, с такими людьми, как муфти-эфенди справедливость восторжествует!

Затем мулла с довольной улыбкой обратило, к Азамат-акаю.

— Алиму тоже повезло! Ему выделяют средства из вакуфа[11] для получения образования в Стамбуле…

Это была поистине неожиданная и волнующая весть. Глаза Азамат-акая загорелись. Он схватил руки Ресуль-эфенди.

— Большое вам спасибо, Ресуль-эфенди, вы действительно его покровитель.

Ресуль-эфенди продолжал тем же довольным тоном:

— Пусть учится. Ему нужно учиться! Он будет большим человеком, или, не находя приложения своим силам, начнет сеять кругом страх. Его сердце вечно беспокойно, ум же бурен как море осенью. Он способный и ему нужно образование. Только не в медресе[12] — такие сохтой[13] не бывают… Пусть едет в Стамбул, там много ученых, а я дам письмо к моему знакомому, он поможет Алиму…

Азамат-акай вскочил, не зная как поблагодарить этого добродетельного человека, и снова схватил его руки.

— Как вам будет угодно, так и поступайте, — произнес он. — Ни мы, ни наши отцы не знали ничего, может быть хоть сыновья станут настоящими людьми…

Тронутый искренностью этих слов, Ресуль-эфенди открыл дверцы ниши в стене и, порывшись в книгах с кожаными переплетами, выбрал одну из них и протянул Азамату.

— Передайте ее Алиму, — сказал он, — Это «Гулистан» знаменитого иранского поэта Саади. А скоро мы снова сядем с Алимом заниматься.

Затем Ресуль-эфенди обратился к близнецам:

— Ну, как судебные дела? Представитель земского суда не показывался?

Первый из близнецов сказал:

— Нет. Там составили… как ее… комиссию посредническую, чтоб уладить сор. Нас еще не спрашивали. Да и не много толку будет, даже если спросят… Раньше, чем подумать о нас, они удовлетворят жалобу Мемиш-ага. Он каждый день ездит в Карасубазар. Теперь он, наверное, прибрал там всех к рукам. Грозная опасность нависла над нами. Мы останемся без хлеба и без крыши над головами. Мы не придаем значения уловкам Мемиш-ага и чего то ждем, забыв, что хной красятся к празднику. В открытый рот попадет огонь… Нам уже горячо. Мемиш-ага мало того, что он уже утащил, он хочет стать еще хозяином над всеми нами. И станет, если аллах допустит это… Но как сделать, чтобы этот негодяй сам попал в яму, которую он роет для общества? Досточтимый Ресуль-эфенди! Нам нужен человек, чтобы учил нас! Нам нужен поводырь! И мы пришли к вам… просить вас…

Глубокое раздумье охватило Ресуль-эфенди. Что делать несчастным? До беды в самом деле недалеко. Можно было не сомневаться, Мемиш-ага добьется своего и заставит крестьян расстаться со своим добром.

Хорошего настроения как не было. Сердце встревожилось и наполнилось гневом на всеобщего обидчика и притеснителя.

И он стал упорно думать, что же предпринять, чтобы расстроить козни этого безжалостного человека…

Второй из близнецов, как бы отвечая ему, спросил:

— Не окажет ли нам свою помощь муфти-эфенди?

— Да, да, — горячо откликнулся мулла, — надо немного подождать. Он приедет и совместно с ним мы что-нибудь придумаем.

И уже весь во власти желания осилить грозного поработителя деревни и своего личного врага, Ресуль-эфенди спросил:

— Много ли таких, у которых нет купчих крепостей?

— Аллах его ведает, — сказал второй из близнецов. — Да их, наверное, потеряли и те, что имели.

Вмешался Азамат-акай и с горечью сказал:

— Виданное ли дело, чтобы на собственную землю иметь купчую крепость. У нас, татар, такого обычая никогда не было! Отцы и деды наши владели этой землей без всяких бумаг. Даже когда случалось продать или купить землю, со всякими там бумагами вовсе не считались. Было слово у людей. Это теперь мода на бумаги… — И разгорячившись от обиды, переполнившей сердце, Азамат-акай, не сдержавшись, закричал:

— Но дает ли это право Мемиш-ага захватывать наши земли?! Разве это справедливо?!

Никто не удивился его крику.

— Без документов нам будет трудновато отстаивать, — задумчиво сказал Ресуль-эфенди.

Азамат-акай продолжал с отчаянием в голосе:

— Но ведь таких документов у Мемиш-ага тоже нет!

— Он найдет…

Эти слова так и резанули всех. Этого можно было ожидать. Различными махинациями Мемиш-ага уже сумел захватить землю нескольких крестьян и превратить их в издольщиков. А другие, сильно задолжав ему, были накануне полного закабаления.

Второй из близнецов в смятении сказал:

— Да, он найдет!! Этому можно поверить! Боже, сохрани нас от насилия этого злого человека. Ресуль-эфенди, укажите нам путь, дайте нам совет! Вы ученый, мы вам верим!.. Мы собираем все старые документы… Завтра мы хотим разобрать стену, где должен быть ярлык, аллах да простит нас, ведь со дня смерти старика уже прошло десять дней!..

Узнав, что эта важная бумага находится еще не на руках, Ресуль-эфенди забеспокоился.

— Надо скорее забрать ярлык из стены. Завтра же! Мы сделаем это перед членами комиссии, они засвидетельствуют нахождение ярлыка. Это нельзя откладывать! Не охраняемое добро едят черви… Сегодня же вечером отправимся в Карасубазар за комиссией. Нужна подвода.

Крестьяне переглянулись. Хотя в деревне и имелись лошади, но ни фаэтона, ни даже крытой линейки не нашлось бы. Ресуль-эфенди вспомнил об экипаже, виденном им во дворе муфти. Он сказал:

— Хорошо, сами пойдем пешком, а для комиссии наймем подводу…

Он достал из шкафа красный платок, в один угол которого были завернуты деньги. Все встали. Ресуль-эфенди и близнецы тотчас же отправились в путь. Когда они вышли на почтовую дорогу, был уже вечер. Ресуль-эфенди взглянул на небо: близилась ночь темная, без луны, без звезд…

Возвратившись домой, Азамат-акай спросил у жены Кериме:

— Где Алим? Он еще не вернулся?

Кериме-татай, стараясь спрятать слезы, ответила:

— Нет еще.

И не выдержав, запричитала:

— Где он, мой ненаглядный сынок, куда подевался он, мой мальчик.

Уже три дня прошло, как исчез Алим. Всех расспрашивала о нем, но никто ничего не знал. Чего только не передумала за эти три дня и три ночи Кериме-татай! Она даже сама пугалась своих мыслей. Резвость Алима всегда доставляла ей тревогу. Ей казалось, что он упал в колодец или его ударила молния в ливень, прошедший недавно, или он погиб в бурных потоках… С усилием отогнав свои страхи, Кериме-татай усердно помолилась, но сердце ее так и не успокоилось.

— Алим не пропадет, — успокаивал Азамат-акай жену. — Мальчик не из таких…

Чтобы отвлечь жену от тягостных размышлений, он принялся рассказывать:

— Сегодня Ресуль-эфенди вернулся из города. Он беседовал с самим муфти-эфенди!.. Слушай, жена, осенью Алима отправят в Стамбул учиться. Вот оно, счастье! Какому бедняку выпало такое! Не плачь, а радуйся…

Но Кериме-татай сказала:

— Пусть бы он хоть теперь вернулся домой.

Азамат-акай показал ей книгу — подарок муллы — и заметил:

— Какой добряк этот Ресуль-эфенди!

Этим закончился разговор мужа с женой.

На следующий день, едва только лучи солнца коснулись голых верхушек гор, Азамат-акай уже выгонял стадо на пастбище. У разветвленного оврага он остановился от изумления: домик старика был почти разрушен, одна стена его совсем обвалилась.

Азамат-акай, оставив стадо, побежал в деревню. Вместе с несколькими крестьянами он тотчас вернулся к избушке и усердно стал копаться в мусоре, разыскивая ярлык. Бумаги нигде не было…

Часам к девяти утра прибыла комиссия и вместе с ней Ресуль-эфенди и близнецы. Уже около десяти крестьян с лопатами и кирками разворачивали обломки избушки, но безуспешно.

Азамат-акай высказал подозрение:

— Избушка и стена были крепки и сами не могли упасть. Здесь не обошлось без человеческих рук…

Один из близнецов добавил:

— Покойный, дай ему, господи, успокоение на том свете, был всегда правдивым человеком. Он не мог говорить неправду…

У избушки появился тучный Мемиш-ага. Он спросил, едва скрывая улыбку:

— Клад, что ли, вы ищите здесь?

Обернулся к членам комиссии и поздоровался с ними, как равный с равными.

— Пойдемте, гости, в дом, вы, наверное, устали.

Члены комиссии покорно пошли за Мемиш-ага. Крестьяне, изумленно смотрели вслед уходящим. Ресуль-эфенди, опустив голову, ковырял носком башмака рыхлый камень избушки.

Родную деревню Алим увидел еще издали. Она показалась ему разбредшимся стадом овец. Он направился к ней напрямик, через густые заросли, дикие скалы и высохшие овраги.

Алим возвращался усталый. Со лба и посеревших от пыли висков катился пот. Рубаха из домотканого холста намокла и больно терла кожу. В изношенные посталы то и дело забивались камешки, доставляя ему немало хлопот: он часто останавливался и переобувался.

Наконец он достиг Сувлудере, родника в начале деревни. Здесь он снял рубаху, разулся, остыл, отдохнул, умылся холодной водой.

Во время своего путешествия Алим ни на минуту не забывал о родителях, но ни разу не подумал, как они отнесутся к его поступку. Только теперь забота об этом охватила его. Ни отец, ни тем более мать ругать его не будут, он знал это хорошо, но даже их укор был бы для него тяжелым наказанием.

Сейчас Алим пожалел, что ушел, не спросясь, но, думал он, если бы спросил, ему никогда не разрешили бы такую прогулку…

Его опасения были напрасны. Мать, увидев любимого сына, крепко прижала его к груди, осыпала поцелуями. Тотчас подогретые чебуреки, специально оставленные для него, и целое блюдце сливок появились на столе. И только тогда, когда он насытился, она спросила:

— Где же ты был, Алим?

— Провожал Февзи и его родителей, был в Кафе, мамочка. Я боялся, что не отпустите, потому и ушел сам…

— Ну, ничего, сынок, в следующий раз уйдешь, спросив, — сказала мать и поцеловала его в лоб.

После еды Алим совсем забыл об усталости. Он решил навестить сестру. Предупредив мать, он исчез за калиткой.

Кериме-татай крикнула ему вслед:

— Смотри, сынок, не попадайся на глаза Мемиш-ага!

Алим очень дружил с сестрой Мерьем. Но с тех пор, как месяцев пять назад ее взял в услужение Мемиш-ага, они встречались редко и скрытно. Мемиш-ага не любил, когда кто-нибудь приходил к Мерьем, даже мать. Домой он отпускал ее только по пятницам.

Долго не хотелось Азамат-акаю отдавать свою дочь в служанки, но что поделаешь? Мемиш-ага заставил. Дочь пришлось послать в дом Мемиш-ага. Были на селе и другие девушки, желавшие попасть в светлые комнаты мурзы, но Мемиш-ага твердил только одно: Мерьем и Мерьем. Почему? Этого не могли понять ни Алим ни его отец. Только одна мать о чем-то смутно догадывалась и то и дело вздыхала при упоминании о дочери.

Подойдя к воротам обширной усадьбы Мемиш-ага, Алим спрятался и стал ожидать появления сестры на балконе. Сестра долго не показывалась. Алим пробрался к конюшням и, убедившись, что во дворе никого нет, перескочил через забор и осторожно заглянул в крайнюю избушку, служившую кухней.

Мерьем сидела одна, нагнув голову. Алим подкрался сзади. Сестра ничего не слыхала. Он руками закрыл ей глаза и, подражая Мемиш-ага, грубым голосом крикнул:

— Что ты загрустила, Мерьем-шерифе!..[14]

С молниеносной быстротой Мерьем вскочила, вскрикнув:

— Ах!

Алим хотел от души посмеяться над испугом сестры, но увидев ее лицо, он отступил в смятении. Это была не та Мерьем, с которой он смеялся несколько дней назад! Перед ним стояла девушка с синяками на лице, острыми скулами, бездонными страдальческими глазами. Ничего, кроме родственной теплоты, не было в этой девушке от его сестры, от его Мерьем…

Не веря своим глазам, Алим прошептал:

— Мерьем, дорогая моя сестричка…

Мерьем с трудом пришла в себя:

— Я тебя действительно приняла за Мемиш-ага… — сказала она, запинаясь, опустилась на пол и горько заплакала.

Алим испуганно спросил:

— Что тобой, что случилось, сестричка, скажи что случилось?

Мерьем забилась в истерике. Алим сам готов был разрыдаться.

— Скажи, сестричка, кто тебя обидел? — твердил он.

Сестра подняла голову, посмотрела на брата и умоляюще заговорила:

— Скажи, брат, скажи отцу, пусть заберет меня отсюда… Мочи моей нет… Вчера ночью Мемиш-ага…

Мерьем больше ничего не сказала, сжалась в комок, окоченела. И глядя на нее, Алим понял, что над сестрой совершили что-то ужасное… Неподвижный, он, не отрываясь, смотрел на Мерьем. Кто-то вошел, раздались голоса. Он никого не видел и ничего не слышал. Вдруг порывисто вскочил, кого-то толкнул, что-то опрокинул, стрелой вылетел из комнаты, понесся по деревне. Без дороги бежал он через овраги, холмы, поля… В его ушах беспрестанно звенел плач сестры…

Еле дыша, обливаясь потом, он добежал до стада.

Азамат-акай отдыхал под кустом. Сына он заметил давно и, любуясь, наблюдал за его приближением. Он не удивился тому, что Алим несся так стремительно: Алим не умел ходить шагом.

Мальчик подбежал к отцу, хотел что-то сказать, губы его шевелились, но слов не было. Азамат-акай почуял недоброе, он приподнял куман[15] с водой и поднес ко рту Алима. Тот сделал несколько глотков.

— Что случилось, сынок?

Грудь Алима судорожно колыхалась, лицо было мокро, он весь дрожал. Плачущим голосом он крикнул:

— Отец, отец! Я был у Мерьем… Она плачет… Она страшная… Она просит забрать ее домой…

Азамат-акая пронзила ужасная догадка. В доме Мемиш-ага все могло случиться…

— Что с ней такое, Алим, что?

— Она сказала — Мемиш-ага вчера ночью пристал к ней…

Азамат-акай был потрясен. Он схватил Алима за плечи, притянул к себе, дико посмотрел в его глаза, оттолкнул, рванулся к кустам, где валялся большой кол, и, сжав его в руке, решительными, широкими шагами направился к деревне. Алим, радуясь гневу отца, пустился за ним.

— Его дома не было, — сказал он срывающимся голосом.

Это было верно. Рано утром, когда Азамат-акай выгонял скот на пастбище, он встретил Мемиш-ага у оврага. Как всегда, тот заорал на Азамат-акая, пригрозив, что взамен коровы, ужаленной змеей, заберет корову Азамат-акая. Хотя несчастье произошло давно, хотя все общество просило толстяка простить невиновного чобана, Челебиев стоял на своем. Сегодня он хотел увести корову… Он придет сюда…

— Хорошо, сынок, мы встретим его здесь, — Азамат-акай дрожащей рукой погладил Алима и, опустив голову, принялся расхаживать по широкой поляне. Они не проронили больше ни слова. Отец изредка поглядывал на сына. Мальчик во многом походил на сестру. Те же черные брови, большие темные глаза, прямой нос, на щеках у обоих следы оспы. Но лоб у Алима шире и волосы не каштановые, как у девушки, а иссиня-черные и кудрявые.

Солнце начало крениться к далекой горе, терять свою дневную силу. Тени кустов удлинились. Уже наступило время гнать стадо обратно в деревню, но Азамат-акай все ходил и ходил. Алим на всякий случай собрал около себя кучу камней; отец посмотрел на него косо, как бы говоря: «не надо».

Вдруг на горке появилась голова лошади. Ее тень подползла к ногам Алима. Мемиш-ага на вороном коне в сопровождении Корали быстро приближался к стаду.

Азамат-акай не стал ждать, он направился навстречу всадникам. Мемиш-ага сразу заорал:

— Покажи-ка, где твоя корова, Корали погонит ее в мой двор!

Азамат-акай со зловещей безмолвностью подошел к лошади, схватил ее за узду и, стиснув кол, крикнул:

— Сволочь! Что ты сделал с моей дочерью?

С этими словами он наотмашь взмахнул колом и ударил Мемиш-ага в плечо. Следующий удар он метил в голову, но кол повис в воздухе: Корали схватил Азамат-акая сзади. Послышался свист плетки Мемиш-ага со свинцовым шариком на конце. Как острый нож, она просекла лицо Азамат-акая, оставляя кровавый след. Плетка несколько раз покружилась над чобаном. Азамат-акай схватился за лицо:

— Ой, глаз!

Алим в оцепенении смотрел на отца, корчившегося на земле. Торжествующий Мемиш-ага высился над ним. Слезы заблестели на ресницах Алима и упали на босые ноги. Задрожав в исступлении, Алим отступил на несколько шагов, хищно бросился вперед и вмиг очутился на крупе лошади. С недетской силой он вонзил зубы в толстую жирную шею Мемиш-ага и ногтями рвал в кровь его лицо. Мемиш-ага метался, крича и воя, и безуспешно старался сбросить Алима. Лошадь испугалась и понесла седоков в открытую степь. Мемиш-ага удалось, наконец, ухватиться за мальчика. Но в этот момент лошадь прыгнула через канаву и оба свалились на землю.

Алим больно укусил своего врага за руку, освободился и побежал к отцу. Мемиш-ага продолжал кувыркаться в траве, крича и ругаясь. Корали погнался за лошадью…

Спустились сумерки. Стадо побрело в деревню, за все тридцать лет службы Азамат-акая в первый раз без чобана…

Перевод Р. Вуля.