Татарские писатели Крыма

Мамут Дибаг ТАШ-ДУДУ Рассказ

Старушка Таш-дуду в первый раз увидела Егора Фомича на собрании женщин избирательниц. Увидела и прониклась к нему уважением.

Когда этот человек, выдвинутый кандидатом в депутаты городского совета, в серой с блестящими пуговицами шинели, снял свой остроконечный шлем и надел роговые очки, Таш-дуду с тем же добрым чувством подумала: «Видать, образованный…»

В светлой, просторной школьной аудитории весело переговаривались собравшиеся женщины, но Таш-дуду молчала: ей почему-то, безо всякой причины вспомнился сын и она задумалась. Собственно, она и сама не знала, почему при виде этого бледного человека ей вспомнился сын. Одетый в хорошо пригнанную форму, высокого роста, со светлыми волосами, Добрин все, казалось, чему-то радовался: тихая улыбка не сходила с его лица. Сын же у старушки был коренастый, до черноты смуглый парень. Добрин-то, видно, нежный, образованный. А сын у Таш-дуду выхаживал лошадей, таскал на спине тюки и мешки, часто пил водку, словом был простой неграмотный дрогаль. Да, неграмотный! Из-за своей неграмотности он и был угнан на николаевскую войну и там убит.

Одно время Таш-дуду так и думала: воюют только неграмотные, темные люди, а те, с белыми воротничками, что служат в светлых учреждениях с большими окнами, в такие опасные затеи не вмешиваются. Точно дети, которые не посещают школу, дерутся и разбивают себе в кровь носы и головы, так и темные люди убивают на войне друг друга.

Но в советское время так не бывает. Таш-дуду это поняла хорошо: сын ее соседа, слесаря Кости, окончив высшую школу, узнал как искать богатства глубоко в земле, и несмотря на это, все же был взят в армию и даже участвовал в недавних боях с японцами.

«Советская власть на всех смотрят одинаково. Этот улыбающийся человек тоже военный. Значит, если будет война, он тоже как и мой сын будет воевать», — размышляла Таш-дуду.

Когда раздался звонкий голос председательствующей женщины, призадумавшаяся Таш-дуду встрепенулась.

Добрин говорил просто и понятно. Он рассказал, как рос в семье учителя, как рано лишился родных, а в годы советской власти учился и получил специальность провизора.

«Так и есть — образованный», — мысленно повторила Таш-дуду, но что означало слово «провизор» — она не знала. Встать и спросить об этом у нее нехватало смелости.

Егор Фомич кончил свое короткое выступление, улыбнулся и сел. Женщины шумно зааплодировали. Таш-дуду тоже захлопала своими худыми руками и развеселилась. Как только затихли аплодисменты, она нагнулась к сидящей впереди молодой женщине и спросила:

— Акыз, что оно такое — этот привезор?

— Не привезор, бабушка. Провизор! Человек, который делает лекарства.

— В-а-а-й! Оказывается, он аптекарский доктор! — удивленно сказала она упавшим голосом.

У старухи разом изменилось выражение лица и между густыми бровями ее, нависшими над глазами, появилась глубокая складка.

Если она до сих пор смотрела на Егора Фомича с чувством уважения, то теперь ее мнение о нем стало совсем другим.

Не испытавшая за всю свою долгую жизнь ни одной болезни, всегда здоровая, бодрая, получившая за все это имя Таш-дуду[27], старуха Назифе смотрела на врачей и на людей, готовящих острые снадобья, с недоверием и презрением.

После того, как ее дочь умерла в деревенской больнице, недоверие превратилось в ненависть. Хотя дочь умерла от того, что у нее был настоящий туберкулез и еще какая-то сердечная болезнь, к тому же она совсем не пила прописываемых ей лекарств, Таш-дуду все же сочла, что в ее смерти виновны врачи и их ядовитые лекарства. С тех пор она не переставала их проклинать.

Для Таш-дуду теперь и Добрин попал в число этих проклинаемых людей. Он сразу потускнел в ее глазах, его лицо, казалось, завяло от горьких лекарств.

Старушка, не дождавшись конца собрания, накинула на голову теплый, с длинными кистями, вязаный платок, вышла на улицу и с невнятным ворчанием направилась домой. Когда проходила мимо дровяного склада, ей почудилось, что и дрова пахнут каким-то кислым лекарством.

Так Таш-дуду отвернулась от кандидата. Как бы горячо ни рассказывали ей агитаторы о честном достойном Егоре Фомиче, она своего мнения о нем не изменила. Как будто соглашаясь, Таш-дуду кивала головой, но в сердце своем уже не симпатизировала Добрину.

Вскоре подошел день выборов. Старушка надела свои бескаблуковые сапожки-месты, на сапожки глубокие галоши, закуталась в теплый платок и, не дожидаясь прихода за ней машины, медленно волоча ноги, пошла в избирательный участок. Она увидела здесь много знакомых женщин, но в разговор не вступала.

Как только старушка получила бюллетень, к ней подошла красивая веселая женщина, взяла ее под руку и проводила до кабинки. В кабинке Таш-дуду задержалась дольше всех, но на это никто внимания не обратил. Отдала она свой голос Егору Фомичу или нет, тоже не знал никто. Это осталось тайной Таш-дуду.

Если бы бюллетени с фамилией кандидата вычеркнуло хотя бы три-четыре человека, Таш-дуду не так бы забеспокоилась. Но против Егора Фомича голосовал только один человек. На следующее утро, услышав об этом, Таш-дуду была совершенно обескуражена, целый день она не могла забыть, что только она одна голосовала против Добрина. Вечерами она обычно долго засиживалась у своей соседки, живущей рядом через стенку, краснощекой добродушной вдовы, но сегодня ушла к себе рано: Таш-дуду показалось, что дочь вдовы, комсомолка студентка строительного техникума, ею недовольна. Даже в обычном открытом смехе вдовы, смехе без малейшего лукавства, Таш-дуду прочла упрек. О чем собственно горевать старухе? Тот единственный человек, который вычеркнул фамилию Егора Фомича был известен только Таш-дуду. Тем не менее на ее сердце лежала какая-то тяжесть. Она до поздней ночи ворочалась в постели, мучимая бессонницей. Только под утро она наконец заснула.

Ночью Таш-дуду видела сны. Последний сон старухи был очень страшным: ее сын — неграмотный дрогаль, давным-давно погибший на войне, стоял, прислонившись к воротам, печальный и подавленный. Он смотрел на мать и молчал, на нем была серая с блестящими пуговицами шинель, а на смуглом лице поблескивали большие очки. Старуха с криком: «Сын мой, родненький, ты живой!» — бросилась к нему, хотела обнять его, но дрогаль как-то странно поблек, волосы его окрасились в цвет соломы, тело вытянулось и он обернулся Добриным. Таш-дуду сделалось неловко. Она пожелала что-то сказать депутату, но не смогла: к горлу подступил твердый комок и голос оборвался.

Таш-дуду проснулась. Часто-часто билось сердце, дрожали руки, болела голова. Старушка обрадовалась, что перед ней нет больше Добрина. Во рту после сна собралась вязкая слюна. Она глотнула и почувствовала боль в горле. Глоток, точно неразжеванный черствый хлеб, больно царапнул горло.

Было утро. Из окна виднелась крыша сарая, покрытая выпавшим за ночь снегом, с улицы доносились торопливые шаги идущих на работу. Но старуха сегодня не могла подняться и выйти.

Краснощекая соседка почти каждый день навещала Таш-дуду поздним утром. К счастью старухи, она пришла сегодня рано.

— Тетушка Назифе, вы никак больны?

Таш-дуду своей горячей, узловатой рукой показала на горло и утвердительно кивнула белой, как некрашенный шелк, головой. Соседка положила ладонь к сморщенному лбу старухи.

— У вас жар, вставать вам нельзя, — наставительно сказала она. — А почему до сих пор не постучали в стенку? Погодите, сейчас затоплю печку и согрею вам чаю. Бедняжка! Лежит себе и даже голоса не подает.

От раскалившейся печки в комнате стало тепло, через несколько минут пискливо запел чайник. В это время прошла мимо окна дочь соседки, студентка Эсма. Мать, заметив девушку, выбежала на крылечко.

— Эсма, Эсма! Тетушка Назифе заболела. Позвони, детка, к врачу.

Потом она тихо, еле слышным топотом, добавила:

— Видно, тяжелая болезнь: у нее болит голова, горло, дышит она тяжело. Беги скорей.

Эсма торопливо вышла на улицу. По пути в техникум она позвонила в амбулаторию.

Мать же Эсмы целый день заботливо хлопотала у больной.

Короткий зимний день был на исходе. Эсма возвращалась домой. Увидев на углу своего переулка красивую, цвета сирени, машину, она подумала: «Должно быть, к Таш-дуду приехал врач». Однако из машины, подобрав полы шинели, вышел Добрин. Эсма узнала его издали. Он заговорил со стоящими там же двумя пожилыми мужчинами, одетыми в белые овчинные шубы. Через минуту к ним подошла и Эсма.

— Ну, техник, как идет учеба? — спросил Егор Фомич и пожал ей руку.

Видно, студентке польстило слово «техник», она счастливо зарделась:

— Хорошо, Егор Фомич. Скоро кончаю.

— Торопитесь, торопитесь, Эсма. Работы много.

— Есть торопиться, товарищ депутат! — шутливо ответила Эсма и добавила: — Егор Фомич, соседка наша, Таш-дуду, заболела.

— Таш-дуду? Не знаю такую… Что у нее болит?

— Говорит, что голова и горло.

— Горло, говорите?

— Да.

Егор Фомич повернулся к пожилым мужчинам.

— Наша задача — замостить вот этот переулок. Позже возьмемся за ремонт тротуаров.

Он застегнул шинель и сел за руль.

— Ну, Эсма, садитесь, проведаем больную.

Эсма села рядом с ним и машина пошла трусить но тем ухабам, которые скоро должны быть выравнены и покрыты мостовой.

Таш-дуду, перед взором которой неотступно стоял этот «привезор», потупилась, когда увидела его в своем доме. Но этого никто не заметил.

Депутат наклонился к постели больной.

— Бабушка, дайте вашу руку, посмотрим.

Слово «бабушка», сказанное этим человеком, совсем растрогало Таш-дуду. Сердце ее переполнилось непонятным чувством, к глазам подступили слезы. Старуха, видимо, хотела скрыть их: она отвернулась к стенке и вынула из-под стеганого одеяла свою костлявую руку.

Добрин отыскал пульс и некоторое время сосредоточенно молчал.

— И горло у вас болит? Да, бабушка?

— Болит, — еле слышно прохрипела старушка, но посмотреть ему в глаза не осмелилась: ей казалось, что они, эти зеленые глаза, за выпуклыми стеклами очков, видят очень глубоко, видят даже, может, то, что происходит у бабушки на душе.

Было очевидно, что у Таш-дуду ангина.

— Кто у нее есть? — спросил Добрин Эсму.

— Никого. Она одна живет.

— Ее надо немедленно в лечебницу. Бабушка, вас придется поместить в больницу. Там вы скорей вылечитесь. Одевайтесь, я вас повезу.

«Они хотят, как и дочку мою, убить лекарствами», пронеслось в голове старухи.

— Нет, не поеду… не поеду. — всплакнула она, — умирать, так лучше умру в своем доме.

Депутат как-будто и не слышал этих слов.

— Одевайте, — коротко сказал он студентке и вышел.

Уже вечерело, когда Таш-дуду уложили на больничную белую кровать. Палата находилась на втором этаже большого, красивого здания. На белых, как у Таш-дуду, кроватях мирно лежали больные. У старушки после поездки еще больше разболелась голова и поднялась температура. Каждый раз, поднимая отяжелевшие веки, она видела широкие окна справа и белый потолок над головой. Изредка больная, лежавшая в левом углу, со стоном ворочалась в постели, а другая больная рядом с ней, как-будто дразня ее, начинала храпеть.

Не успела Таш-дуду освоиться с обстановкой, как услышала тихие голоса и легкие, вкрадчивые шаги. В палату вошли две женщины в белых халатах. Одна из них была молодая, с узким веснущатым лицом, другая уже в преклонных летах.

Молодая присела на край кровати и пощупала голову и горло старушки.

— Откройте рот. Вот так… Еще… Еще…

Она оценивающе покачала головой, быстро встала и, сказав что то сестре, вышла.

Таш-дуду теперь и сама поняла, что у нее болит горло. «Кто знает, какие мне дадут горькие лекарства. Могут еще горло обжечь…» — подумала она и пугливо скосила свои узкие глаза на женщин.

Веснущатая сестра не заставила себя долго ждать. Она вошла с бутылочкой лекарства и этим повергла Таш-дуду в смятение.

— Поднимитесь-ка. Будете горло полоскать вот этим лекарством, — холодно, как показалось старушке, сказала она.

Таш-дуду, не отводя потухших глаз от бутылочки, приподнялась и несколько раз брезгливо полоснула рот. Теперь она, как ни странно, дышала легче. Только головная боль и противный вкус лекарства во рту напоминали ей, что она больна.

Она хотела, чтобы никто не мешал ей теперь, но веснущатая сестра не оставила бедняжку в покое. Ни слова не говоря, она приложила к горлу Таш-дуду мокрую тряпицу и вышла. Таш-дуду удивилась, — от тряпицы несло водкой, крепкой бьющей в нос водкой. Так когда-то пахло и от ее сына-дрогаля. Этот щекочущий запах заслонил смешанный запах лекарств, стоящий в комнате, даже затуманил больную голову старушки. Утомленная вчерашней бессонной ночью и почти полупьяная, Таш-дуду закрыла глаза и быстро уснула.

Хотя всю ночь больная, лежавшая в углу, со стоном переворачивалась с боку на бок и бредила, это не беспокоило Таш-дуду. Только рано утром сестра, неслышно подошедшая к ее кровати, опять потревожила старуху. Она сунула ей подмышку холодный термометр и весело сказала:

— Сейчас звонил ваш депутат, Егор Фомич.

Таш-дуду широко раскрыла свои маленькие немного опухшие от сна глазки.

— Депутат?.. Йигор Фамеч?..

— Да, спрашивает, как, мол, чувствует себя моя бабушка. Прошу, говорит, за ней смотреть получше.

Оторопевшая Таш-дуду ничего не ответила сестре. У нее опять переполнилось сердце, увлажнились глаза. Она чуть не расплакалась, но сдержалась.

Старушку в эту минуту больше, чем ангина, мучили сомнения и сильная досада на себя.

Сестра достала из-под руки Таш-дуду термометр.

— Тридцать семь и шесть, — сказала она и спокойно вышла.

Так продолжалось два дня.

За это время Таш-дуду примирилась со странным вкусом дезинфицирующей жидкости. Резкий запах спирта, исходящий от компресса, ее больше не раздражал. Даже аспирин с кофеином, который ей показался наиболее опасным, она стала принимать с неожиданной легкостью. Но она уже начала скучать по низенькому своему домику, по весело трещавшей печурке, по черному кофе.

На третье утро появилась веснущатая сестра.

— Не говорите мне, что вам хочется домой, — накинулась она на Таш-дуду. — Дом ваш не уйдет. Вы еще не здоровы. — Она вынула из кармана халата маленькую коробочку. — Вот, ваш депутат, Егор Фомич, для вас, специально для вас, прислал лучшие таблетки. Егор Фомич хороший человек, очень хороший человек. А-ну, встаньте, проглотите одну.

Таш-дуду приподнялась.

«Для меня… Специально для меня… Прислал хорошие таблетки… А я? Ах!»

Старушка вздохнула положила на язык таблетку и уже без боязни проглотила. С каждой таблеткой она чувствовала себя лучше. На вечер под новый год она даже пошла в красный уголок больницы. Сегодня старушка еще больше скучала по своему домику, ей порой становилось тоскливо. На следующий день она не ложилась. Целый день ходила она по больничному коридору, устланному узкой ковровой дорожкой, слушала радио, рассказала больным, тоскующим как и сама она, о том, какой хороший человек Добрин.

Под вечер она, опершись локтями на подоконник, смотрела на покрытые снегом крыши домов, на дымящиеся трубы, на кучные вороньи стаи, летавшие над городом. В этот момент ее окликнули.

— Назифе Гафар, одевайтесь, за вами приехали.

Старушка быстро сбросила больничные одеяния, надела свои мягкие сапожки, сверху них глубокие калоши и, накинув на плечи теплый с длинными кистями платок, вышла.

— Ну, бабушка, поправились? — спросил Добрин, у входа ожидавший старуху, и взял ее под руку.

Таш-дуду утвердительно покачала головой.

— Садитесь, отвезу вас домой.

Старушка смущенно вошла в машину, но от стыда и на этот раз не посмела взглянуть в глаза депутату.

Даже когда проезжали через шумные, многолюдные городские улицы, Таш-дуду не подняла опущенной головы, еле сдерживая подступающие к глазам слезы. И, только переступив порог своего низенького домика, она так неистово разрыдалась, что Егор Фомич даже испугался.

— Что с вами, бабушка? — воскликнул он. — Что с вами?..

Однако сколько ни спрашивал Добрин, старушка не отвечала. Слезы катились по желобкам морщин на ее впалых, похудевших после болезни щеках.

Еще вся в слезах, она прикрыла лицо клетчатым передником и, всхлипывая, проговорила:

— Йигор Фамеч!.. Йигор!.. Прости меня, дитя мое… Я стара, ума нехватило, детка… Прошу тебя…

Депутат, ничего не понимая, пожал плечами.

— О чем вы просите? Ничего не понимаю. Никакой причины для слез нет.

— Есть, есть, Йигор… Есть… За тебя все отдали голоса… Все, все отдали… Одна я…

— Вы? Значит, это вы голосовали против? Но зачем же вы плачете? Успокойтесь!

Таш-дуду видя, что депутат не сердится, осмелела.

— Йигор… я отдаю тебе свой голос, Йигор… Будешь в горсовете, скажи, что старая Назифе Гафар отдает тебе свой голос… Скажи там — я ошиблась… по глупости вычеркнула твое имя.

Егор Фомич, видя, как тяжело старушка переживает свой поступок, нежно взял ее за вздрагивающие плечи.

— Скажу, бабуся, обязательно скажу. Можете не беспокоиться. Будем считать, что свой голос вы мне отдали.

Таш-дуду обрадовалась. Ее худое лицо, хотя на нем все еще блестели слезинки, озарилось счастливой улыбкой.

— Ну, бабушка, до свидания, мне пора ехать. Больше не болейте.

— До свидания, спасибо, Йигор. Не серчай на меня, детка, захаживай еще.

Депутат, пригнувшись, вышел на крылечко.

— Зайду, бабушка. В выходной день я буду здесь, опять зайду к вам.

— Заходи, Йигор… Заходи, детка… Я тебе напеку слоеных пирогов… Обязательно заходи…

Она проводила депутата до самой калитки. Егор Фомич уехал, не переставая чему-то улыбаться. А Таш-дуду пошла к своей соседке и похвалилась:

— В выходной день у меня в гостях будет Йигор Фамеч.

Перевод Э. Алимова.