Улыбка зверя

ГОРОДСКИЕ СТРАСТИ

Благотворные перемены последних лет, произошедшие в стране, конечно же, не обошли стороною и славный город Черногорск, известный на весь свет своим обогатительным комбинатом. Градообразующий этот комбинат, построенный еще в тридцатые годы руками комсомольцев и заключенных на месте старинного села Черногрязь, ныне, благодаря конверсии, вот уже лет пять как перестал коптить небо и травить окружающие реки ядовитыми тяжелыми элементами. Оборонные заказы исчерпались, а так называемые гражданские исполнялись при помощи новой импортной техники, закупленной, впрочем, отнюдь не для блага трудящихся, а для эффективности их труда. Тем не менее экология значительно улучшилась — воздух больше не пах аммиаком, из туч не лилась на головы серная кислота, очистились родники, запестрели луга и зазеленели рощи… Казалось бы — живи, человек, да радуйся… Дыши глубже…

Однако если хотя бы ради простого любопытства, исследовать цифры местной статистики именно за последние пять лет, то обнаружилось бы, что, несмотря на все эти улучшения и перемены, продолжительность жизни среди населения весьма существенно сократилась, а смертность чуть ли не в два раза превысила рождаемость. То есть опять-таки город Черногорск и здесь шел в ногу со всей страной.

Впрочем, любителям статистики незачем копаться в пыльных городских архивах, стоит просто отправиться погулять на местное кладбище, но не в тот его дальний угол, где хоронится без разбору всякая обывательская шушера, а — на Аллею Героев, где в самых комфортабельных условиях пользуются благами вечного покоя люди заслуженные и авторитетные. Здесь есть на что посмотреть, есть чему подивиться. Куда ни брось взгляд, не сыщешь обыкновенного деревянного креста, всюду — чугунные памятники, бронзовые бюсты, кованые ограды и мраморные надгробья! Немного, конечно, с непривычки бьет в глаза помпезная безвкусица и отсутствие единого стиля, но зато богато, очень богато, нельзя не позавидовать!

И еще удивляют надписи, — и те, что красиво отчеканены на монументах, и те, что вышиты золотом на черных лентах венков. Вот хотя бы последние, на свежих трех могилах, где не увяли еще розы и анемоны: “Сержу, павшему в неравном бою, от зареченской братвы”, “Спи спокойно, Голован, мы за тебя отомстили”, “Стас, ты погиб, как герой”. И если вычесть из даты смерти дату рождения, то подтвердится, что да, действительно “пал в бою” и “погиб”, ибо все это люди молодые, в самом расцвете лет…

Редкий посетитель приходит в эти ряды. Пусто на кладбище, безлюдно, только утренний ветерок время от времени пробегает по верхушкам лип и тогда они шумят кротко и печально. Тень облака осеняет скорбного мраморного ангела… Бедные, бедные, павшие и погибшие от злодейской руки, где нынче маются ваши грешные души?

“Жизнь человеку дает один Бог, а отнимает всякая гадина.”

Но прочь, горькие мысли! Скорее отсюда, из этой долины скорби, к людям, к голосам…

Впрочем, голоса звучали и здесь.

Было девять часов утра. Двое молодых могильщиков в самом начале Аллеи Героев рыли титановыми лопатами свежую яму, третий же, бодрый загорелый старик с креповой повязкой на рукаве, сидел на корточках у самого края, курил папиросу, щурясь посматривал на солнышко и торопил:

— Сашок, шевели рогом, падла!.. Не успеем к полудню, нас самих здесь закопают…

Низкий и хриплый голос его, однако, звучал спокойно и даже благодушно, ибо старик понимал, что за оставшееся время можно вырыть еще две такие ямы, а покрикивал он исключительно для порядка, для того, чтобы попросту напомнить новобранцам — он здесь старший и лицо ответственное.

— Пусть этот хрен задницу свою уберет! — смахивая рукавом пот с верхней губы, огрызнулся жилистый худой Сашок. — Растопырился на полмогилы, не повернешься… Тебе, Петруха, на зоне хорошо бы жилось с такими данными, там любят упитанных …

— Успеем, Прохор Кузьмич, — успокоил Петруха. — Песочек легкий, тут работы на час от силы… А ты за слова ответишь, — обратился он к Сашку. — Неизвестно еще, кем ты сам был на зоне, с какой ладони кормился…

— Кончай базар, парни, — вмешался Прохор Кузьмич, видя, что Сашок на секунду отставил лопату и угрожающе нахмурился. — Тихо. Не хватает еще здесь разборок ваших. Тут место святое, мирное, а вы собачитесь по-пустому… Э-эх, молодость! — вздохнул он, плюнул на окурок и притоптал его сапогом.

Некоторое время могильщики работали молча и сосредоточенно, изредка слышался глухой металлический звяк, когда лопата натыкалась на мелкую гальку. Быстро росла горка золотистого песка по краям могилы, Прохор Кузьмич аккуратно разравнивал ее, выстраивая ровную пирамиду.

— Шабаш, — сказал он наконец, заглянув в яму. — Отдыхайте, парни. Берегите силы для новых трудовых подвигов. Чует мое сердце, работы впереди будет много…

Сашок и Петруха вылезли наверх, отряхнулись.

— Ты думаешь, много будет работы? — с надеждой переспросил Петруха и, прищурившись, оглядел пространство. — Тут мест человек на двадцать еще… А потом старых большевиков придется выкидывать из могил с того конца Аллеи.

— Да, придется потеснить большевичков-коммунистов, — усмехнулся Прохор Кузьмич. — Теснят их и на этом свете, и на том… А то, что впереди работа у нас будет ударная, лично я не сомневаюсь. Война, парни, в городе. А на войне как на войне — и жертвы, и потери…

— Да нам-то что переживать? — рассудительно заметил Петруха, покосившись на Сашка. — Я, дядя Прохор, если так дело пойдет, к осени “Фелицию” куплю… “Шестерку” продам хотя бы вон Сашку, а себе “Фелицию” возьму…

— Меня покойный Голован к себе звал, — сказал Сашок. — За три дня до смерти. В хорошее звено, контролером на рынок. “Ты говорит, Саня, пацан правильный, иди, говорит, ко мне, хорошие бабки будешь иметь…” Я уж почти согласился, а, вишь, как дела повернулись…

— Лежал бы теперь вместо Сержа под венками, — кивнул в сторону свежих могил Петруха. — Место хорошее, солнечное…

— Вряд ли, — возразил Сашок. — Серж бригадиром был, ему и место почетное, в уровень. Пока дослужишься до бригадира…

— Ты, Сашок, башкой крепко подумай, прежде чем соглашаться на такие вещи, — посоветовал Прохор Кузьмич. — Там у “головановских” работа вредная, опасная для здоровья, хоть и бабки большие, не спорю. А чем плохо тебе здесь? Свежий воздух, природа, покой… Я, сынок, сорок лет здесь и не жалею, ни минуты не жалею…

Прохор Кузьмич повел рукой в сторону, показывая свое хозяйство.

— Я за эти годы стольких здесь закопал, — продолжал он, вдохновляясь. — Таких людей снаряжал… А в прошлую войну, когда “зареченские” стрелялись с “мясниками” из-за бензоколонок, я лично сорок два человека зарыл. Вот и посчитай — сорок две тысячи баксов за один только месяц, правда до дефолта это было… Сыну квартиру купил в Москве с обстановкой. Двухкомнатную, в Перово. А через месяц дефолт, падла!.. Лучше б я эти бабки прихоронил, знать бы наперед… Цены-то сразу упали.

— По тысяче баксов за каждого покойника давали? — переспросил Петруха, морща лоб и что-то подсчитывая в уме.

— Это за рядового… Да я ж тебе говорю, до дефолта дело было, — пояснил Прохор Кузьмич. — Эх, знать бы наперед, падла…

— За рядового — по куску?! — удивился и Сашок. — А нам, значит, за самого Клеща кусок на троих…

— Э-э, что говорить, — махнул рукой Прохор Кузьмич. — Поганое время… Инфляция, мать ее за ногу… Сколько там, Петруха?

Петруха, завернув рукав, поглядел на часы.

— Одиннадцать, Кузьмич… Самое сейчас отпевание идет. Все “зареченские” в церкви…

— Любят они, чтоб все по религии у них было, — сказал Прохор Кузьмич. — Эх, падла, знать бы наперед… Дай, Сашок, спичку, что ли…

Все трое стояли кружком, опираясь на лопаты, легкий ветерок овевал их лица. Редкие белые облачка стояли высоко в прозрачном небе. Тихо было на кладбище, тихо и хорошо…

Откуда-то издалека, со стороны центральной городской площади донесся внезапно глухой короткий рокот.

— Гром! — удивился Петруха. — Не может быть…

— Нет, парень, — сказал Прохор Кузьмич и, приставив ладошку ко лбу, стал пристально вглядываться в далекие городские дома, над которыми в легком туманце возвышалась белая колокольня. — Нет, парень, — повторил он торжественным и каким-то празднично взыгравшим голосом. — То не гром, то — война!

Двухэтажное здание Черногорского РУБОП, окруженное бетонным забором и колючей проволокой, витками пропущенной по верху забора, располагалось почти в центре города. Прежде здесь был ведомственный детский сад обогатительного комбината, во дворике сохранились еще песочницы, грибки и качели, так что колючая проволока на их фоне производила впечатление довольно абсурдное. Здание находилось в десяти минутах ходьбы от храма. А потому, когда на площади возле этого самого храма прогремел взрыв и в кабинетах задребезжали стекла, никто из сотрудников не принял это явление за майский первый гром. Более того, комментарии, последовавшие непосредственно вслед за событием, были предельно конкретны и профессиональны.

В кабинете номер восемь на первом этаже в ту минуту находились двое людей в штатском — начальник отделения майор Александр Зуйченко и его заместитель — капитан Никита Пономарев. Они одновременно вскинули головы, оторвавшись от приклеенной к стене липкой лентой большого листа ватмана, на котором были вычерчены прямоугольники, кружки и стрелки, отражавшие взаимосвязи и кадровый состав одной из городских банд.

Произошел следующий обмен мнениями:

— Примерно двести грамм тротила, не меньше, — сказал, покосившись на хлопнувшую форточку, майор Зуйченко, — высокий плотный мужчина лет тридцати, с открытым простодушным лицом и с густыми, чуть вьющимися волосами. — Судя по звуку, взрыв на открытом пространстве…

— Да, на гранаты не похоже, — уточнил Пономарев — жилистый, сухой человек, — подвижный, с карими смеющимися глазами. — Наверняка самопал, взрывное устройство. В любом случае, майор, орудует наш электорат… Опять, черт подери, они нас опередили. Собираем манатки и — бегом!

— Какой цинизм! — качая головой и застегивая серый пиджак, сказал Зуйченко. — В Божьем храме! Я-то предполагал, что в худшем случае это может произойти на кладбище…

Они покинули кабинет и поспешили по длинному коридору к выходу. Там, у дверей, возле дежурного столпилось уже несколько милиционеров, оживленно обсуждающих произошедшее.

— Какой цинизм, — вновь повторил Зуйченко, и по его тону было непонятно, шутит ли он или в самом деле искренне сокрушен. — Ты был прав, Никита, эти похороны — всего лишь начало других… Наши ребята возле церкви, камеры работают, подрывника вычислим…

— Я же тебе говорил, романтик хренов, что лучше церкви места не найти! — оживленно откликнулся Пономарев. — Нет, что ты, такого быть не может… — протянул, передразнивая начальника. — Еще как может! Это же — бесы, им все ни по чем! Странно только, что не внутри рвануло… На выходе, что ли?

Зуйченко посмотрел на часы. Сказал:

— Нет, гроб еще не выносили. Рано. Батюшка уверял, что раньше двенадцати не отпоют… Сергеев, свободная машина есть? — спросил он, проходя мимо дежурного лейтенанта.

— Скорее, товарищ майор, там Наумов и Коныгин уже отъезжают…

Приятели выскочили на улицу.

Через пять минут оперативная машина подъехала к месту происшествия, где уже собралась порядочная толпа. Двое подоспевших гаишников оттесняли людей, ругались и размахивали жезлами, толпа одним краем подавалась назад, но в это же время напирала с другого края.

— Товарищи, не затаптывайте следы! — срывающимся голосом безнадежно взывал один из гаишников, толкая в грудь плотную тетку с выпученными глазами. — Имейте же совесть… Товарищи!

— Куда ты прешь, баран?! — кричал в это время другой, бросаясь к поддатенькому мужичонке в кепке, который второй раз уже вперся ботинками прямо в лужу черной крови и теперь перетаптывался и шаркал подошвами, пытаясь вытереть их о бордюр. — Я вот тебя сейчас палкой через лоб перетяну, тупорылого!..

Не обращая ни малейшего внимания на стража порядка, мужичонка, глупо ухмыляясь и возбужденно жестикулируя, громко рассказывал окружающим:

— Пиво пью, а тут — ба-а-бах, ядрит твою!.. Мимо уха у меня вз-зык, я мордой, значит, к забору… Пиво, главное, выронил, разбил… Два глотка отпить успел всего… Нога шмяк возле меня… Оторванная, с кроссовком… А он, значит, гляжу, без ног уже, пауком, пауком на меня ползет… Скалится так, и прямо на меня, на руках растопыренных, точно паук! Прямо на меня… Скалится, главное, и прямо на меня… Я, значит, к забору от него, все, думаю, цапнет счас… А я, главное, с бодуна…

— Шок, — перебила его тетка с выпученными глазами. — У нас в Заречном тоже так позавчера, за одной бабой мужик пьяный с топором… А я с рынка иду, сумки тяжелые, еле ползу. Так эта баба меня обгоняет и кричит: там, кричит, мужик пьяный с топором за всеми гонится, беги, тетка!.. Я как была с сумками, так и кинулась бежать. А тут еще баба шла впереди орет нам: “Вы что, бабы?” А мы кричим ей: “Там мужик пьяный с топором…” Она тоже с сумками бегом. Не помню, как дома оказалась. Шок…

Майор Зуйченко и капитан Пономарев, расталкивая толпу, прошли к месту взрыва. Наумов и Коныгин вместе с гаишниками стали оттеснять людей, где-то совсем рядом взвыла милицейская сирена.

Неподалеку от забора, уткнувшись лицом в бордюр, лежал труп с оторванными по колени ногами, на запястье правой руку с судорожно скрюченными пальцами лохматились клочья пластикового пакета. Метрах в пяти посередине тротуара зияла небольшая воронка, от которой к трупу вели две зигзагообразные кровавые полосы — след последнего скорбного земного пути…

— Наумов, опроси свидетелей, — тихо приказал Зуйченко и, повернувшись к Пономареву, так же тихо произнес: — Не знаю покойничка, лицо незнакомое. Видимо, кто-то из “ферапонтовских” шестерок. Вероятно, последнего призыва, новобранец…

— По всем фронтам Ферапонт работает… — кивнул капитан. — Многостаночник, честное слово…

— И плотно, надо сказать, работает… Фермер вчерашний, скорее всего, тоже его рук дело… И гляди, трех часов не прошло — а уже Корысного валят. Вернее, пытаются. Это, брат, хорошо, что мы с утра в больнице побывали, пока Рыбаков расчухивался со своими милиционерами…

— Чухлый с Рыбаковым уже на ковре у мэра, — обронил Пономарев.

— Ясное дело, Колдунов встревожен. Ферапонт на комбинат выходит… Взрослеет, шпана…

— А что вчера на Турбазе было? Ты запись прослушал? — спросил капитан.

— Не успел. От “деда” час назад передали… С ним ведь тоже связь непростая, везде глаза…

— Надо бы срочно прослушать, — сказал капитан. — Может статься, там что-то и про взрыв этот проявится…

— А ведь шел именно в церковь, — прознес Зуйченко. — На панихиду… Последний поклон передать. Как минимум, с десяток положил бы там…

— Не донес свой поклон.

— Ангел не дал. Есть все-таки Бог на свете, Никита! Не стерпел кощунства. Нет, не учитывают они мистическую сторону бытия…

— Опять про своего Бога завел, — поморщился Пономарев. — Давай-ка, брат, осколки искать… Да и второй ноги я что-то не вижу… Зато погляди-ка, воронья налетело… — добавил, легким кивком головы указав в направлении храма.

В стороне, куда указывал майор, действительно особняком от обывательской толпы, стояли с десяток молодых парней в черном, большинство из которых было в черных же очках. Они курили, поглядывали по сторонам и лениво переговаривались. Один из них что-то сообщал по мобильному телефону.

Подъехала еще одна машина с криминалистами и старым хромым фотографом дядей Гришей, который немедленно принялся за дело. Санитары, положив на асфальт носилки и, присев на передний бампер “Скорой помощи”, ожидали, когда закончится съемка, чтобы увезти труп в морг.

Время близилось к полудню и солнце припекало совсем по-южному.

— Ну что, нашли вторую ногу, Наумов? — оторвавшись от изучения воронки, спросил Пономарев.

— Нашли, товарищ капитан, — весело откликнулся рыжий розовощекий Наумов. — Вон там под забором обе складированы. Без кроссовок, правда.

В толпе раздалось два-три одобрительных смешка.

— Упер кто-то кроссовки… Скорее всего тот, с пивом… Пока мы тут в шоке… — предположила тетка с глазами навыкате. — Кричал-кричал, а потом смолк и пропал куда-то. Верная примета!

— Он и упер, кому же еще… — оглядываясь по сторонам, подтвердил пузатый дядька в соломенной шляпе и стоптанных босоножках. — Обувь дорогая, импортная… Грех не упереть. Этому-то она уже ни к чему, — кивнул в сторону трупа. — Отходили ножки по кривой дорожке…

— Если уж воровать, то по-крупному. Я бы лично цепь золотую с бандюги этого снял, — вмешался в разговор еще один зевака — долговязый малый с загипсованной рукой на перевязи. — Вишь, какая цепочка-то… Такую и за месяц не пропьешь.

— Не, на месяц не хватит… — подумав, возразил толстяк в соломенной шляпе. — Неделю-полторы от силы.

— Это смотря какой напиток… Ежели, к примеру…

— Выносят, выносят! — крикнула вдруг пучеглазая тетка. — Клеща выносят!

Толпа, обернувшись на ее крик, подалась теперь в другую сторону, позабыв про лежащий на асфальте безногий, обесчещенный неведомым мародером труп. Из церковных ворот медленно выносили великолепный, сверкающий на солнце гроб красного дерева, увитый золотыми кружевами.

Глухо ухнул невидимый барабан и сразу же резким рыдающим аккордом откликнулись медные трубы, тенора и альты.

Знаменитый духовой оркестр Черногорского драматического театра под управлением Зямы Израилевича Бройтмана уже четвертый раз за эту неделю похоронным маршем провожал очередного убиенного в последний путь.

Стая ворон взметнулась над синими куполами и с гортанными воплями косо полетела в сторону кладбища.

Но удивительное дело — ни единой слезы не блестело в глазах людей, что шли за гробом Клеща, даже лицо вдовы можно было назвать скорее сердитым и озабоченным, нежели печальным. Лица же всех без исключения мужчин поражали своей каменной напряженностью… Впрочем, нет, обнаружился все-таки один оригинал, который в самый последний момент, когда деликатно смолк оркестр, когда гроб устанавливали уже в черный лакированный катафалк и провожающие рассаживались по своим иномаркам, кинулся ко гробу, слезно возрыдав и ударяя себя в грудь:

— Братцы, я! Следующий — я! Я буду следующий!..

Человек этот, впрочем, на поверку оказался отчасти нетрезв и, получив от бдительного охранника короткий резаный удар по шее, утробно вякнул, закатил под лоб глаза и рухнул в сухую пыльную траву подле церковной ограды, не выказывая больше никаких признаков жизни.

Снова зазвучал духовой оркестр, отрабатывая свой гонорар, и процессия под ехидные реплики толпы медленно двинулась к кладбищу.