Волки

Глава 15 Разлад

На окраине небольшого городка, в старой покосившейся от времени избе, разговаривали два человека. Кроме них, в доме никого не было, но беседовали они вполголоса, опасаясь, чтобы их не услышали. Это были барон и Савва. Барон отвез Рубинту к цыганам в кочевье, а сам приехал в условленное место, о котором, кроме него и Саввы, не знал никто. Со стороны можно было подумать, что тема беседы вполне заурядна, но посвященный сразу догадался бы, что барон чем-то обеспокоен. Он сидел, положив на стол большие руки, пальцы их время от времени нервно сжимались. Савве тоже передалось это беспокойство, и он усилием воли заставлял себя не нервничать.

— Надо забрать наших людей из города, — говорит барон, — иначе они погибнут. Гаджё объявили на них охоту.

— Это не так просто сделать, — отвечал ему Савва, — они уже не подчиняются законам табора. Ты можешь им только советовать, но принимать решение они будут сами. Они — отрезанный ломоть, дадо.

— Тари в городе, и я беспокоюсь за него, — сказал барон.

— Разве он не в состоянии защитить себя?

— Всякое может случиться. Гаджё слишком хитры, они не будут разбираться, кто из цыган замешан в уголовных делах, а кто — нет. Или ты не знаешь их?

— Я их знаю, дадо, но, по-моему, ты преувеличиваешь опасность. Хочешь, я сам съезжу туда и постараюсь уговорить тех (Савва специально назвал так городских цыган, и барон это одобрил), чтобы они ушли на время в кочевье?

— Нет, — возразил ему барон, — я стар, и, если со мной что-нибудь случится, а тебя не будет рядом, кто позаботится о таборных?

Савва поклонился ему.

— Спасибо, дадо. Вишь ты, как получается! Раньше ты по-другому ко мне относился. Думал, что я против закона нашего пойду.

— Никогда я не думал так, Савва, — не согласился барон. — Просто я слишком устал от всего. Сам знаешь, цыганская жизнь слишком бурная, а мне уже не под силу уследить за всем.

— Это не так, — сказал Савва, — ты крепко держишь поводья.

— Нет, Савва, не утешай меня. Я ведь знаю, что происходит на самом деле. Неспокойно на этой земле, а среди смуты своей гаджё бьют чужих. Никогда не любили они цыган, а сейчас особенно. Надо же на ком-то злобу свою выместить…

— Что нам до их жизни? Или только сейчас они злобятся? Нас они всегда гнали. — Савва помолчал и добавил: — Нас все гнали, не только здесь. Но мы выжили. И сейчас устоим. Хорошо, я останусь, дождусь, когда Тари вернется.

Тари вернулся через несколько дней. Он вошел в избу хмурый. Ни барон, ни Савва никогда его таким не видели. Поприветствовав барона и Савву, Тари присел на стул и медленно произнес:

— То, что говорила Ружа, правда. Через своих людей узнали. Готовится бойня. Перестрелять цыган хотят. И дело не только в цыганах. Оказывается, такие случаи уже были. Выбивали блатные «малины» и никого в живых не оставляли. А потом сваливали все на «бандитские разборки».

— Митю видел? — спросил барон.

— Да, — кивнул Тари, — у старухи он. Что-то задумал. Мне кажется, крепко он обозлен и хочет встретить тех, которые придут, как подобает.

— Вот чудак, — удивился барон, — зачем ему это? Ушел бы в табор, и все…

— Ружа не хочет. Боится прежнего отчуждения.

— Это не ее забота, — вмешался Савва, — сами решим.

И тут догадка пронзила барона. «Дэвлалэ! — подумал он. — Как я же я раньше не догадался? Если это правда, то Митя нашел выход!» И барон оказался прав. Интуиция никогда не подводила его…

В этот вечер, когда барон разговаривал с Тари и с Саввой, Митя пошел на крайние меры: взял в заложники жену прокурора и поставил тому условие, чтобы оставили в покое цыган. Ситуация накалилась и приняла неожиданный оборот. Телефонный разговор с прокурором был коротким и жестким:

— Успокой тех, кто о нашей жизни печется, — сказал Митя по телефону.

— Это не мое ведомство, — ответил прокурор.

— Твои проблемы. Сделаешь — получишь жену обратно. В обмен на цыганские жизни. Не сумеешь, ты — покойник, и жена твоя умрет.

— Как я могу это сделать?

— Не знаю, — ответил Митя и положил трубку на рычаг…

В тот же вечер в Москве началась облава. Видно было, что дана команда «сверху» и на блатные «малины» брошены большие силы. В сеть попали многие уголовники, но цыгане опять ушли. Однако это не могло продолжаться бесконечно. Надо было либо покидать город, либо залечь на дно. Митя уже два раза ускользал от облавы, но и он чувствовал, что петля затягивается. Митя не боялся смерти, и сейчас, когда душа его была полна заботами о том, как отвести беду от цыган, он хотел только одного: не попасть в лапы к этим, как он их называл, иезуитам, не погибнуть раньше времени, потому что знал — пощады ему не будет. Так и сказали верные люди, сообщившие ему обо всем, что делается в милиции. И Митя еще раз убедился в том, что опасность ходит совсем рядом. «Может, и не берут меня только потому, — подумалось ему, — что ждут, когда я выведу их на остальных. Хотят одним ударом покончить со всеми!» И это была верная догадка.

Ночью приснился ему удивительный сон. Увидел он себя идущим по длинному полуосвещенному коридору. А сбоку и сзади от него притаились два человека с пистолетами. Лиц этих людей не видно, как будто и не люди они, а призраки, молчаливые призраки. Идут и идут они по коридору, и путь этот бесконечен. И Митя начинает терять терпение. Он останавливается, но спутники не торопят его — ждут, что он будет делать. Митя спрашивает:

— Куда вы меня ведете?

Ему не отвечают. Тогда Митя кричит:

— Вы ведете меня убивать?

И ему снова никто не отвечает. Тусклый свет начинает понемногу таять, он оказывается в полной темноте и тогда делает резкий рывок, мгновением позже слышит выстрелы, проваливается в какой-то глубокий колодец и долго падает. Потом он почему-то оказывается в лесу, на поляне, где горит несколько костров. Возле них сидят цыгане и ждут кого-то. И такая тишина кругом — ни песен, ни разговоров.

— Вы зачем собрались, ромалэ? — спрашивает Митя.

— Мы здесь, чтобы оплакать тебя. Ведь ты умер, — отвечают ему.

— Я живой! — кричит Митя и просыпается.

За окнами чуть-чуть светлеет. Сверкающие полосы ложатся на предметы, и Митя видит, что рядом никого нет. «Всегда один, — думает Митя. — Жизнь одинокого волка вошла в привычку. Почему же это начинает меня терзать? Чем ближе к финалу, тем больше страданий. Пожалуй, тот, кто сказал это, был прав. Вокруг красные флажки, и мне не уйти, не перепрыгнуть через них. Может, я просто боюсь за свою жизнь? Но она мне совсем не нужна… Цыгане спасли мне жизнь, и я должен отплатить им тем же, а потом можно делать все, что мне заблагорассудится…»

Митя закрывает глаза и пытается уснуть. Какое-то время сон не приходит к нему, но потом усталость берет свое, и он засыпает…

…Темные силуэты, не различить лиц, их много, они окружают его…

…Яркая полоса света врывается в комнату, и в этой полосе все, кого он знал когда-то. «Но их же нет, — думает Митя, — они умерли. Почему они здесь?»

Резкий телефонный звонок выводит его из забытья. Митя берет трубку.

— Сегодня ночью ты должен уйти из города… — узнает Митя голос Тари.

«Приехал… — думает Митя, — снова приехал, чтобы спасти меня. Почему они оберегают меня? Не могу понять!»

Тари говорит еще несколько слов, из которых Митя понимает, где его будут ждать, и кладет трубку. Потом он быстро выходит из комнаты…

Старая гадалка говорила, не глядя на Ружу, словно ее и не было рядом.

— Отпусти эту женщину, не причиняй ей зла. Из-за нее многие погибнут. Я кидала карты, и они сказали, что эта женщина должна уйти целой и невредимой. И цыгане должны уйти. Город не для них. Если они не хотят умирать, то должны уйти.

— Если я отпущу ее, нас перебьют, — ответила Ружа.

— Вы уйдете в табор и будете жить там, — возразила старуха. — И Митя должен уйти вместе с вами.

— Захочет ли он?

— С тобой он пойдет. Ему незачем здесь оставаться. Он, моя милая, о жизни ничего понять не может. Заблудился, словно в лесу дремучем, а выхода не найдет. Будь ему поводырем.

— Я сама слепая, пхури, — сказал Ружа, — мне бы Рубинту уберечь.

— Вот ради Рубинты и уходи из города. Себя спасешь и Митю. Крест я во сне видела и Николая-Угодника. Подошел он ко мне и говорит: «Больше не надо крови, успокойтесь и тихо живите, иначе вам пути не будет, сгинете…» Знак он подал. И надо это принять.

— Не понимает меня Митя, пхури. Свое у него на сердце. Думала, отогрею его и сама спасусь. Не получается.

— Что же ты его позвала за собой?

— По глазам видела, что до смерти ему один шаг. Не хотела я его гибели. Он одинок, и я одна. Отец Рубинты исчез, как сгинул. А ведь у нас любовь большая была. Не получилось, да и цыгане разорвали все.

— Что же ты не ушла к нему? — спросила старуха.

— Э, — махнула рукой Ружа, — и там бы не было жизни. Гаджё бы не дали покоя. Нигде жизни нет, одно смятение. А Рубинта все же от Дэвэла, несет она людям истину, а не ложь.

— Никто о том не знает, — многозначительно сказала старуха, — откуда что приходит и куда исчезает. Ладно, поговорили об этом и забудем. А женщину отпусти, не делай ей зла.

И Ружа отпустила жену прокурора…

Тари встретил Митю в условленном месте. Митя быстро нырнул в его машину. За рулем был молодой цыган.

— Бабу эту, — сказал Тари, — отпустить надо и уходить.

(Ни он, ни Митя еще не знали, что женщина уже на свободе).

— Тогда перебьют всех, — сказал Митя.

— Не отыщут. Да и не до нас им будет. У ментов и других забот полно.

— Не знаешь ты этих людей! Если они что задумали, до конца доведут. И не успокоятся, пока нас мертвыми не увидят.

— Поживем-увидим, — весело откликнулся Тари. — А барон тебе кланяться велел. Он хочет с тобой встретиться.

Митя улыбнулся.

— Надеюсь увидеть его. Если ничего не случится… Останови машину, морэ, — обратился он к цыгану, сидевшему за рулем, — позвонить надо.

Он вышел и направился к телефонной будке. Вскоре Митя вернулся обратно, лицо его заметно помрачнело.

— Что с тобой, Митя? — спросил Тари.

— Начинаю верить в мистику, — ответил Митя. — Ружа отпустила белолицую. Без нашего ведома и ни у кого не спросив. Чутье у нее, что ли?

— Какое чутье? — усмехнулся Тари. — Это ее, наверное, старуха уговорила. Пхури больше нас понимает, что происходит. Ей это свыше дано, а мы разумом пытаемся постичь. Иногда разум опаздывает. Но ты должен был освободить эту женщину, а не Ружа. Цыгане не поймут этого, скажут, опять она не в свои дела лезет.

— Что скажу тебе, Тари. Конечно, привык я к вам и многим вам обязан, но иногда не могу понять, что вы за люди такие? Не все ли равно, мужчина или женщина делает благо? То, что сделала Ружа, — правильно.

— Зачем же ты тогда белолицую в заложники брал?

— Думал как лучше, — ответил Митя. — Что теперь говорить, дело сделано. Надо уходить.

И они, предупредив цыган о своем решении, отправились на вокзал…

Притих табор. Ни песен, ни разговоров. Даже костры не жгли, опасались. И хотя все то, что происходило в городе, их как бы и не касалось, но все же те, городские, были цыганами и, значит, братьями по крови. А им грозила беда. В палатке сидели барон и Митя.

— С нами останешься или дальше пойдешь? — спросил барон. — Россия большая; укрыться везде можно. Все позади, теперь и передохнуть пора. Поживи в таборе. Может, привыкнешь? Мы ведь тебя за своего держим…

— Знаю, — кивнул Митя, — и благодарен вам за это. Правда, не понимаю я до сих пор, чем я вам приглянулся?

— Этого разумом не понять, душа должна чувствовать. У нас как: если сразу приняли, то это навсегда, а не пришелся по сердцу, лучше не подходи. Ты — гаджё, а лучше своего… Вот как выходит. Дэвэл людей распределяет: один — человек, а другой — только так называется, а на самом деле — джуклибэн. Но мы таких чувствуем. И места им среди нас нет.

— Вот что я тебе скажу, дадо: для меня никакой разницы нет — что цыган, что гаджё. Лишь бы человеком был и поступал как человек, никогда не делал другим того, чего себе не желает.

— Об этом я слышал, — ответил барон. — Это христианские заповеди. А мы — православные, или ты не знаешь? Многие из нас в церковь ходят и иконы держат. Кресты носят.

Барон слегка распахнул ворот рубашки, и Митя увидел у него на груди православный крест.

— Э, — махнул рукой Митя, — видел я многих (не о тебе говорю, дадо) с крестами-то. У них руки по локоть в крови. И крест их не удерживает. А потом идут грехи замаливать. И — снова грешат. Цепочка эта бесконечна. Лживы люди, и черные мысли глубоко в себе носят. Не подкопаешься: на поверхности — одно, а в глубине — тьма. Оттого все беды и идут.

— Это так, — согласился барон.

Он хотел еще что-то добавить, но раздался крик, и в палатку вбежал молодой цыган:

— Гаджё в таборе!

— Чего ты кричишь? — оборвал его барон. — Говори толком, что случилось.

— Чужак в таборе, — выкрикнул цыган. — Хочет с тобой говорить.

— Зови его сюда.

Цыган выскочил из палатки и через минуту вернулся в сопровождении мужчины, одетого в серый плащ и фетровую шляпу. Чужак снял шляпу и поклонился барону.

— Приветствую тебя, вожак, — сказал он и, глянув в сторону Мити, добавил: — И ты здесь, так я и думал, говорить легче будет.

— Откуда ты меня знаешь?

— В розыске ты, давно тебя ищут…

— Что надо? — спросил барон.

— Ты разумный человек, барон, — начал чужак, — и не хочешь вреда своим людям. Отдай его, и не будет у тебя неприятностей.

Чужак кивнул в сторону Мити.

— Зачем он тебе?

— Ты не ответил на мой вопрос, — повторил барон. — Кто ты?

— Я — власть, — сказал чужак.

— Ты достоин уважения, раз не побоялся прийти сюда один. Но разве ты не знаешь, что мы не выдаем людей? Даже тех, кто виноват перед законом. А этот человек наш, и я не знаю за ним вины.

— Он — убийца! — возразил чужак. — Его будут судить.

— Убийца! — усмехнулся барон. — Он покарал тех, кто его предал. Разве он не прав?

— Он не должен был вершить самосуд, без него разобрались бы.

— Ты говоришь знакомые слова, но я тебя не понимаю, — сказал барон. — Наверное, те, кто тебя прислал, тоже не понимают, что они делают.

— Если этот человек не пойдет со мной, — кивнул чужак в сторону Мити, — у табора будут неприятности.

— Мы решим эту проблему, — ответил барон, — а ты уходи. Тебе не причинят вреда.

Вожак отвернулся, дав понять, что разговор окончен, и чужак вышел из палатки.

— Что будем делать, Митя?

В палатку вбежал взволнованный Тари.

— Какие-то люди в лесу, — выкрикнул он.

— Скажи, чтобы собирались, — коротко приказал барон. — Мы уходим. И оружие достаньте. На нас могут напасть.

Тари побежал выполнять приказание. Через десять минут табор двинулся в глубь леса. Ни единого выстрела не раздалось им вслед, но чужие глаза все время наблюдали за цыганами. И это чувствовал каждый, кто бы в таборе. Через два часа, когда табор остановился на отдых и барон велел привести к себе Митю, его уже не было. Он покинул табор незаметно, так, что цыгане, занятые собственными заботами, не увидели, когда он ушел.

— Подставлять нас не хочет, — пояснил барон.

— Он сказал мне, — вмешался Тари, — что возвращается в город.

— Убьют его там, — ответил барон. — Жаль его, он настоящий человек, я привык к нему. А помочь не могу, не хочет он, чтобы ему помогали. Сам будет нести свой крест. Такова судьба его, но мне жаль его.

— Я тоже любил его, — признался Тари.

Митя сорвал пломбу с дверей своей квартиры и, открыв замок своим ключом, вошел вовнутрь. Никто не помешал ему. Видно, решили, что он сюда больше не придет, и сняли засаду. Митя прошел в свою комнату и присел на тахту. В доме ничего не изменилось. Только толстый слой пыли лежал на всем. На столе стояла чашка с недопитым чаем.

«Сколько мне еще скитаться? — подумал Митя. — Может, покончить со всем этим? Один миг и — никаких волнений. Только один миг…»

Эти мысли и раньше приходили ему в голову, но никогда еще они не были столь отчетливы. «Как странно складывается жизнь человеческая. Мгновение — и все переворачивается, то, что с таким трудом строил, рушится. И ты в этом не виноват. Судьба словно хочет испытать тебя, посмотреть, на что ты способен. А ведь есть люди, которые проживают свою жизнь почти без происшествий…»

Перед ним возникло лицо Седого — необычно грустное, словно он жаловался на кого-то. Таким его Митя никогда не видел. И будто не видение возникло перед Митей, а живой человек.

— Ну, — спросил Седой, — куда ты подашься, Митя? Мне-то легче, меня уже нет, и не надо ни о чем заботиться. Ведь больше ничего уже не случится.

— Ты так не хотел в клеть, — сказал вслух Митя, — а умер в тюрьме, так суждено тебе было. А мог бы спокойно жить, и никто бы не тревожил тебя. Зачем ты вмешался в новую жизнь, Седой? Что тебе до них? Все изменилось, а ты не понимал этого.

— Митя, — сказал Седой, — Бог распоряжается, а мы только думаем, что принимаем решения. Крест на шее — это не крест судьбы… И я не понял этого вовремя. Крест не защитил меня, Митя.

Видение исчезло, а вместо него появился образ покойной жены. Лицо ее было спокойным и даже веселым.

— Если ты не любила меня, — спросил Митя, — зачем ты была рядом? Или тебе эта ложь была нужна? Ушла бы и все.

Губы призрака зашевелились, видно, женщина хотела что-то сказать, но тут раздался телефонный звонок. Митя вздрогнул. Никто не мог знать, что он здесь. Это было как наваждение, сигнал из какого-то другого мира. Митя подумал немного — стоит ли снимать трубку, но решился и взял:

— Слушаю, — сказал он негромко.

— Митя, — взволнованно прокричала Ружа, — уходи оттуда сейчас же, там опасно.

— Откуда ты узнала, что я здесь? — удивился Митя.

— Старуха мне сказала, — ответила Ружа. — Старуха знает все. Она видит то, что другим не дано. Уходи, Митя. — И Ружа бросила трубку.

Подождав мгновение, Митя положил трубку на рычаг и двинулся к двери. На лестнице послышались какие-то голоса.

«Вот и все, — подумал Митя. — Как глупо я попался… Надеялся на случай, а случай был против меня…»

Митя прошел к черному ходу. «Может, не догадаются поставить людей к черному ходу?!» — мелькнуло у него.

И действительно, там никого не было. Митя спустился по лестнице, выбежал во двор и проходными дворами вышел на Полянку.

— Митя, — послышалось сзади. — Далеко собрался?

Митя обернулся. Прямо перед ним стоял Ильин.

— Я все ждал, что ты сам ко мне придешь, — сказал Ильин, — а ты бегаешь…

— Что-то я не припомню, — хмуро сказал Митя, — чтобы в тюрьму сами ходили.

— Что ж, твоя правда. Но ответить за то, что сделал, придется. Пошли, Митя. — И Ильин взял его за рукав.

Может быть, на этом все бы и кончилось, но в это время прямо перед ними мелькнула машина, раздался хлопок (Митя и не понял, что это был выстрел), и Ильин неуклюже опустился на тротуар.

— Садись, — крикнули Мите из резко затормозившей машины. Дверца открылась, и Митя нырнул внутрь. В машине сидела Ружа. За рулем был незнакомый цыган.

— Морока с тобой, морэ, — сказал он, не оборачиваясь.

Машина набрала скорость и исчезла в водовороте улиц…

Ночь дышала неопределенностью, и все вокруг было угрожающим: то ли действительно отражало Митины предчувствия, то ли состояние его перемахнуло через ту незримую преграду, за которой должны были начаться какие-то мистификации. И чем, собственно, эта ночь отличалась от всех остальных, которые он проводил в полусне-полуяви? Перед ним вереницей проходили мистические фигуры, никогда не существовавшие в жизни, выплывали из мрака очертания таинственных, полузнакомых предметов, но эта, едва обозначенная картина тут же сменялась следующей, никак не связанной с первой, и все внезапно обрывалось.

Может, это было отражением его переживаний, канувших в небытие, а может, усталое сознание, отрекаясь от реального, просто искало успокоения в неких несвязных построениях? Во всяком случае, еще ни разу он не мог полностью шаг за шагом восстановить в памяти и, главное, превратить в объяснимую цепочку событий то, что ему виделось ночью. Неизвестное так и осталось необъясненным, но сумятица в душе нарастала, и Митя начинал злиться на самого себя.

«Надо же, — думалось ему, — ведь я всегда терпеливо ждал, когда все прояснится само собой, а на этот раз тороплюсь, словно мне немного осталось…» Он сознательно не произнес слово «жить», словно боялся спугнуть кого-то, кто тоже думает о его жизни.

Сон все не приходил. На часах было четыре утра. Слабый свет пробивался в окна. И вдруг, совершенно отчетливо, он увидел тень, мелькнувшую перед ним. Даже шелест прошел по комнате, словно кто-то взмахнул крыльями. Митя вздрогнул. Нет, это не было миражом. Перед ним стоял человек, лица его было не разобрать. Из соседней комнаты раздавался храп старухи-гадалки.

— Не бойся! — послышался тихий голос.

— Я и не боюсь, — ответил Митя, — но кто ты?

— Мы были знакомы когда-то. С той поры прошло много лет, и в твоей памяти не осталось для меня места. Я — человек из прошлого.

— В прошлом было так много людей, я всех не запомнил. Кто ты? — переспросил Митя.

— Даже цепкая память не может удержать всех событий. Люди же выпадают из нее непроизвольно.

— К чему такая загадочность? Разве нельзя объяснить…

— Со временем. Куда нам торопиться?

— Как знать?! — ответил Митя. — Я уже начинаю ощущать нехватку времени, и с каждым днем все больше и больше.

— Из-за этого не стоит мучиться. Времени не существует вообще. Зачем о нем думать?

— А собственная жизнь, разве она не торопит?

— Это тело торопит. Оно все еще чего-то хочет. Не так ли?

— Да, это правда. И все же, кто ты?

— Я из прошлого. Разве так важно имя?

— Пожалуй, нет, — согласился Митя, — но если уж разговаривать, то я бы хотел знать с кем?

— Ты отгородился стеной, и ее трудно преодолеть. Но мне кажется, ты хотел мне что-то поведать.

Раздался смех. Митя вздрогнул.

— Тень знает все! — выговорил он еле слышно.

— Безусловно, — послышалось в ответ. — Все то, что ты видишь вокруг, это только отражение несуществующей жизни, хотя иногда оно кажется таким реальным, что заставляет тебя страдать.

— Это уже погасло, — сказал Митя, — остались одни всполохи.

— Однако еще болит.

— Да. Ты — смерть моя?

— Зачем тебе знать? Какой смысл искать конкретное в том, что никогда не существовало? Один лишь след, исчезающий через мгновение. Трудно смириться с любовью к жизни? Боишься уходить?

Внезапно Митя вспомнил восточную поговорку: безумный любит головой, а мудрый — телом!

«К чему это вспомнилось?» — подумал Митя и услышал:

— Душа в эти игры не играет.

Он хотел ответить, но не успел, потому что перед ним никого не было. Тень исчезла, и ему предстояло только догадываться: видел он все это во сне или наяву? Но происшедшее с ним сегодня, конечно же, что-то предвещало…

«Ведь это тоже часть моей жизни, — подумал Митя.

Однако фраза: «Я — человек из прошлого» продолжала жить в нем, как слова давным-давно надоевшей песни…

Серое небо довлело над городом, как будто стараясь придавить его, сплющить, и оттого маленькие фигурки людей казались еще меньше. Дорога вела Митю среди грязных городских улиц, которые редко убирались, петляла по многочисленным переулкам. Собственно говоря, уже сложно было различить центр и окраину, потому что и там и там господствовало примитивное нагромождение блоков. Но здесь было больше грузовиков, а в воздухе витал запах бензина и гари.

Странное дело, но, занятый своими мыслями, Митя, как и большинство жителей больших городов, почти не обращал внимания на то, что в беспорядке возникало вокруг него и называлось городскими кварталами. Ведомый своей заботой, он привычно отыскивал место, которое ему было необходимо, особенно не вглядываясь в то, что происходит рядом. «Погруженные в повседневное мельтешение, мы отрываемся от того, что вокруг нас, и это оберегает от распада, иначе бы глаза улавливали бессмысленное скопление бездарных строений, и хаос, который и так громоздится в душе, переходил бы на все, что рядом с нами…»

Так думал он и не ошибался.

Митя двигался почти автоматически, а мысли его блуждали в прошлом, в том времени, в котором была радость и существовал интерес к жизни, не тот, почти не реальный, что вел его сейчас, а настоящий, напитанный любовью. Воспоминания настолько поглотили Митю, что, отброшенный в прошлое, он абстрагировался от сегодняшнего дня, забыл об опасности и видел себя другим, в том времени, которое уже давно минуло и больше никогда не повторится. В том времени, расцвеченном яркими красками, билась, словно нервная жила, постоянная энергия: она струилась отовсюду, и, главное, жила в нем самом, просачивалась из каждой клетки его тела и повелевала. Она призывала идти куда-то, заставляла делать что-то. Единственное, чего она не могла выносить, — покоя. Как только наступал покой, Митю охватывало чувство невыразимой горечи. В такие минуты он был сам не свой и чувствовал себя покойником, безмолвно застывшим в ожидании похорон. Но покой возвращался редко, в основном же время было занято бесконечным движением, и тогда радость наполняла все его существо.

Какие воспоминания дарило ему прошлое? Их было множество, но все обрывочные, никак не желающие складываться в общую картину: что-то вдруг выпячивалось, становясь отчетливым, но, как только он принимался это разглядывать, черты стирались, и на месте прежних воспоминаний возникали новые, на первый взгляд более яркие и сильные. И Митя запутывался, не зная, чему отдать предпочтение: ведь всего было так много, и все казалось для него равно значительным, хотя многое было просто ненужным ему сейчас. Но ведь иногда и малое бывает звеном, которого недостает.

Вот об этом малом, недостающем ему звене он и думал сейчас по дороге на встречу.

«Что же такое — это малое? — думал он. — То, что еще совсем недавно не представляло для тебя никакого смысла, или довольно серьезное событие, оказавшее влияние на всю твою жизнь? Кажется, тогда, много лет назад, шел дождь?» Это он запомнил совершенно отчетливо. Дождь всегда жил в его памяти в виде некоего существа со своим особым голосом.

«Был вечер и дождь, и еще незнакомая, но очень назойливая мелодия сопровождала меня тогда. И я, как и сейчас, шел на встречу, от которой ожидал многого, потому что верил в предопределенность, Я шел тогда на встречу с женщиной, которую потом убил своими руками. И она сказала мне тогда, что любит меня. Зачем она сказала это? Чтобы потом умереть от моей руки?»

Митя вздрогнул. Ему показалось, что кто-то окликнул его. Он оглянулся. Никого из знакомых он не увидел, хотя улица и была заполнена людьми. Ему часто слышались какие-то голоса, возникающие из небытия, но он приказывал себе не вслушиваться в них. Но сейчас ему захотелось, забыв обо всем на свете, двинуться за этим голосом, показавшимся ему таким родным. Пойти за ним неважно куда и зачем, только бы отрешиться от этого мрака, от этого непонимания обычных вещей.

Митя провел ладонью по лицу, на минуту ему почудилось (невероятно!), что он спит. Нет, это было наяву, и это было жизнью.

Голос опять позвал его.

— Иди за мной! — послышалось Мите. — Ничего не бойся. Будет боль. Конечно, так полагается — ведь ты живой. А потом наступит тишина, и ты навсегда обретешь покой, о котором мечтаешь. И никто не станет препятствовать этому. И не будет в прошлом ни любви, ни смертей. И улетят в небытие твои мысли, и никуда не надо будет спешить, потому что это все бессмысленно, потому что сама жизнь бессмысленна. И как только ты начинаешь это понимать, она превращается всего лишь в липкий комок грязи, который так легко отбросить с дороги. Но дорога эта ведет к безумию…

Вокруг была тишина. И — наваждение: зрительные и звуковые образы в нем. Их не было наяву. И значит, он начинал грезить, жить в какой-то иной жизни, перешагнув за порог реальности. Это было то, чего он больше всего боялся: переступить за черту, перестать осмысливать настоящее и начать жить только воображаемым.

«Я чувствую, — подумал Митя, — что скоро наступит день, когда я освобожусь от всех устремлений, пропадет жажда постигать. И ведь ее отняли самые обычные люди, потому что они, будучи, по сути, рабами, хотят всех, кого ни встретят на пути, превратить в свое подобие, сделать такими же рабами. Они жестоки, и тех, кто сопротивляется, просто уничтожают. Например, ввергают в одиночество, так же, как ввергли меня, сделав волком. Было время, когда я сопротивлялся, почему же сейчас?.. Устал, наверное?»

Неожиданно перед Митей предстала смеющаяся Рубинта, она спрашивала его о чем-то. Он посмотрел на нее и вспомнил другого ребенка. Он рос так же, как и все остальные дети. Ребенок был шумливым и быстрым, много двигался, что доставляло ему радость (это было видно по улыбке, не сходившей с его лица). И окружающие улыбались ему в ответ, это же — ребенок! И люди не обращали внимания на то, что маленькое существо как-то хитро и исподлобья наблюдает за всеми. Ребенок смотрел на окружающих так, словно проверял их реакцию на свое поведение. Если его останавливали или наказывали, он не обижался, а только пристально вглядывался в того, от кого исходил приказ, и как будто осуждал его. Взгляд, не по годам осмысленный, говорил: «Пройдет немного времени, я подрасту, и мы посчитаемся. Жаль, что я не могу раньше до вас добраться!»

Это был особый микромир в том большом мире людей, где никто даже и шага не мог ступить, чтобы не выверить своих поступков с общепринятыми. Потому-то и казался таким необычным этот ребенок, который, пользуясь обособленным своим детским положением, никак не вписывался в общую модель, упрямо гнул свою линию. Ему надо было двигаться и производить звуки как можно более громкие. Этим он обращал на себя внимание и, значит, жил!

Но и Рубинта, и ребенок исчезли. Митя отчетливо осознал, что его окружает настоящее. Это был его сегодняшний день. Перекошенные лица, матерная брань, оскалы… Отталкивая друг друга, люди ринулись за куском хлеба, за деньгами…

«Стоит ли жить ради все этого?» — подумал Митя.

А дорога все длилась, и город расстилался перед ним, меняя свои очертания… И наконец, он увиделся с Ружей и узнал, что барон велел ему возвращаться в табор.

— Ты из нашего племени, — тихо проговорила Ружа, — и мы обязаны защитить твою жизнь. Так сказал мне барон. Возвращайся…

— Нет, Ружа, — ответил Митя, — я не вернусь к ним.

— Почему? — спросила она.

— У меня — своя жизнь!

— Даже ради меня ты не пойдешь в табор?

— Я думал, ты поймешь меня, — сказал Митя. — Сейчас я не могу никому принадлежать, я хожу по краю пропасти, и если упаду туда, то только один.

И они расстались…

Где-то в середине ночи раздался стук в дверь. Старуха поднялась и пошла открывать, но никого не было, и потому, когда стук повторился, пхури уже не вставала. Митя открыл глаза и увидел человека. Он удивился: как же гость мог проникнуть, ведь дверь заперта? Но человек был уже возле его постели.

— Вставай, Митя, — сказал ночной гость, — давай-ка выпьем.

И, подчиняясь его воле, Митя послушно достал две рюмки и бутылку коньяка. Разлили коньяк по рюмкам.

— Не надо тоста, — услышал он голос. — Выпьем за то, чтобы не сойти с ума и устоять в море одиночества.

И, словно завороженный, Митя поднял рюмку и мгновенно, будто лекарство, выпил ее.

— Что же ты не пьешь? — спросил Митя.

Ответа не было. И в комнате никого не было. Время текло в никуда. Пустота окружала дом. Но эта пустота казалось одушевленной, в ней, невидимые и неслышимые, существовали какие-то странные образы, живущие своей неповторимой жизнью.

Митя закрыл глаза и услышал негромкий разговор.

— Никогда мне не получить того, что положено по праву. — Это был его голос.

— О каком праве ты говоришь, если у нас были разные жизни? — Это был голос Седого. — Я был рабом и пытался освободиться.

— Зачем же ты убивал, Седой?

— Иначе бы убили меня…

Митя хотел еще что-то спросить, но видение исчезло. И вместо Седого он увидел оскаленную морду волка, изготовившегося к прыжку. Митя отпрянул. И — открыл глаза. Вокруг была пустота… Митя кинулся в соседнюю комнату, где спала старуха.

— Вставай, пхури, вставай, — потряс он ее обеими руками.

— Что, что такое? — испуганно вскочила старуха. — Ты не в себе, Митя.

— Что-то со мной неладное происходит. Помоги мне.

— Скажи мне, в чем дело?

— Мерещится всякое.

— Это душа твоя Бога призывает и вину за собой чувствует.

— Какая за мной вина? — спросил Митя. — Если только в том, что жил я.

Старуха достала с полки какое-то снадобье и дала ему выпить, после чего Митя спокойно уснул. Утром все его прошлое беспокойство как рукой сняло.

— Я тебе не советчик, Митя, — сказала ему гадалка, — но уехал бы ты к цыганам, пожил бы там, успокоился… А потом, если захочешь, когда все поутихнет, может, и в город вернешься.

— Мертвые за мной по пятам ходят, пхури, — ответил Митя, — к себе зовут. Видно, не жилец я на этом свете?

— Да что ты, мой золотой, что ты говоришь? Ты еще и жизнь-то не начинал. Прошлое убей, откинь его. Проведи рукой — и его не станет, а потом все сначала начни.

Она раскинула карты: Мите выпадала дорога. Потом они спокойно попили чаю, и Митя отправился на вокзал. Когда Ружа пришла к старухе, та сказала ей, что Митя уехал к цыганам. И Ружа отправилась за ним следом…