Волки

Глава 16 Поиски прошлого

Старая цыганка говорила спокойно, не повышая голоса. Митя слушал ее и чувствовал, как душа его смиряется с тем, что есть, — другого ему не надо, и жизнь его — не прошлое, а то, что он видит вокруг себя. И он все глубже погружался в природу, убаюкиваемый ее звуками и тихим голосом пхури…

— В балагане мы живем, морэ, — говорила старуха. — Судя по тому, что знаю о тебе, думаю я, в прошлой своей жизни ты был женщиной. Мягкое у тебя сердце, и душа не любую тяжесть может выдержать. Есть такие, что все стерпят, как бы их судьба ни крутила, а ты гнешься. Приходил ты на землю в одна тысяча двести семьдесят пятом году. Мало времени прошло с тех пор, всего-то семьсот шестнадцать лет. Что это для земли? Чепуха, малость! Не было у тебя никогда учителя, кроме вора, которого уже нет на земле.

Митя удивился прозорливости старухи, но перебивать не стал.

А она продолжала:

— Рабов много на земле, и ты как раб поступаешь. А женщина — подавно раба, из мужского ребра вышла. В прошлом рождении своем ты был на Востоке, в Индии был. Там, откуда цыганские племена вышли. Какие там были царства! Роскошь и нищета, безумие царей и рабская покорность тех, кто желал лишь куска хлеба. Этим несчастным и их детям всегда была уготовлена участь рабов. Там было столько таинственного, что до сих пор еще люди в недоумении. Там было легко впасть в безумие, которое помогает стать провидцем. Это был великий балаган, морэ. И ты жил среди всего этого, оттого душа твоя и хочет вспомнить о чем-то, а сердце не дает. Это все равно что против природы идти. Она хочет одного, а человеческий разум, хотя он и составная часть природы, всегда указывает на другое. И они борются друг с другом, и нет конца этой борьбе…

— Что же я должен делать, пхури? — спросил Митя.

— Поживи среди нас…

— Я — другой! — сказал Митя. — Не всегда я вас понимаю. Многое ты угадала, старая, и к душе моей тропинку нашла, но всей глубины ее ты не знаешь. Устал я от одиночества. Даже с Ружей я одинок. Не люблю я ее, другую женщину любил, а она меня предала.

— Забыл поговорку, морэ: верь женщине, но гляди в оба. Упустил момент, и она — чужая. Цыгане хорошо это понимают, и потому у них женщины не предают.

— На страхе все держится, какая это любовь?

— Те, кто до нас жил, — ответила старуха, — не глупее нас с тобой были, когда законы устанавливали. И тем сильны были. А про то, что Ружу не любишь, никогда ей не говори. Нельзя женщине такие слова говорить, она все по-другому видит. И слышит по-другому. Последнюю ниточку к жизни оборвешь, и не для чего жить будет.

Подошел барон, поздоровался.

— Разговариваете?

— О жизни слушаю, — усмехнулся Митя. — Столько всего переслушал, а как жить — не знаю.

— А ты живи и не думай о том, как жить. Живи!

Он хотел добавить еще что-то, но тут подбежал Тари и шепнул ему что-то. Барон переменился в лице.

— Не оставляют нас в покое гаджё, — сказал барон. — Пойдем, Митя, дело есть.

Он отвел Митю в сторону.

— Приходил ночью парень из поселка. Он к нам хорошо относится, часто бывал в таборе. Говорил, что опять что-то замышляют. Как зверей гонят с места на место, не можем отдохнуть спокойно и своими делами заняться. Я схожу туда, поговорю с ними. Что им нужно узнаю.

— Не следует тебе ходить, дадо, — вмешался Тари, — это опасно. Кто табор поведет, если с тобой что случится?

— Ничего со мной не случится, — ответил барон. — А если что, Савва во главе встанет.

— Не ходи, дадо, — снова сказал Тари. — Спрашивал я у Ружи, а та у Рубинты пытала, что с нами дальше будет. Сказала девочка, что беда нас ждет. Разве она обманывала когда?

— От судьбы не уйти, — сказал барон, — сам знаешь. Пойду я. И Митю с собой возьму. Вдвоем веселей будет.

В тот же вечер Митя и барон ушли в поселок. Табор замер в тревожном ожидании…

Митя попридержал барона за рукав и сказал:

— Подожди, дадо, не ходи, я узнаю, что там происходит?

Зеленая улица заканчивалась небольшим пространством, чем-то вроде маленькой площадки. Здесь было много народу, стоял невообразимый шум. Доносились крики.

— Сходи, морэ, глянь, тебя они не знают.

На площадке били человека. Он не сопротивлялся, только вскрикивал от боли. Его окровавленное лицо было похоже на маску. Это был тот парень, что приходил в табор предупредить цыган об опасности.

— Убить его, гада.

— Своих продает!

Мите особенно запомнилось это «свои». Он поморщился, как от боли.

— К цыганам бегал…

Митя подошел поближе.

— За что вы его, мужики? — спросил он.

— Тебе чего? — откликнулся низкорослый пьяница с бегающими глазками. — Ты еще откуда здесь взялся?

— Приезжий я, — ответил Митя.

— Иди своей дорогой, — крикнули ему.

— Оставьте его! — негромко сказал Митя. — Разойдитесь.

— Ах ты сволочь! — раздалось сразу несколько голосов.

— За кого заступается?! Из ихних…

Митя неторопливо вытащил из кармана пистолет и взвел курок.

— А ну, в стороны!..

Мужики шарахнулись от него. Митя подошел к еле стоявшему на ногах парню.

— Идти можешь?

— Видел я тебя у цыган, — сказал парень. — Убьют нас. С нами расправятся и на табор пойдут.

— А тебе какая забота? — спросил Митя.

— Люди они, люди, а эти — звери, волки…

— Ладно, пошли.

Он подхватил парня под руку и медленно повел его к тому месту, где оставался барон.

— Как же они тебя изловили? — спросил барон у парня.

— Донес кто-то, следил. Я с вами уйду, если позволишь?

— Что за разговор, конечно, — ответил барон.

Они остановили повозку, которая проезжала мимо, упросили деда, правящего лошадьми, подбросить их до окраины и тронулись в путь. Но далеко уйти им не удалось. Толпа, опомнившись от первого смятения, с гиканьем и воем ринулась следом.

— Гони! — крикнул Митя деду.

— Похоронят меня, — запричитал дед.

— Не бойся, управимся!..

Дэвэл ли помог, или судьба так распорядилась, но до леса они добрались, а там уже ждал Савва с верными людьми. Беспокоился он за судьбу барона и пошел встречать его. Зазвучали выстрелы, и мужики отступили. Но опасность не исчезла. Среди надвигающихся мужиков постоянно суетился человек в сером плаще, который перебегал от одной группы к другой, что-то выкрикивал и, по всему было видно, руководил ими.

— Из местных властей, — сказал парень. — Сами-то они позлобились бы да поорали — и все. А этот разогревает. Подталкивает. Какой ему интерес?

— Есть интерес, — ответил барон. — От своих дел отводит, следы запутывает.

Табор уже был на колесах. В полном молчании цыгане двинулись с места. Барон шел рядом с Саввой.

— Куда дальше? — спросил Савва.

— По земле, драго, — ответил ему барон. — Много мы таких стычек пережили. Бог даст и эту переживем.

Избитый парень лежал на телеге. Рядом с ним сидел Митя.

— Ты, парень, мне жизнь спас.

— Ладно, — ответил Митя, — сочтемся. Что ж, придется тебе у цыган остаться, иначе — конец!

Парень в ответ кивнул.

— Нравится мне одна цыгануха. Красавица.

— Вот и хорошо. Женят тебя здесь. Счастлив будешь. Как ее зовут-то?

— Ружа!

От неожиданности Митя соскочил с телеги и рассмеялся.

— Да, — протянул он. — Цыганская жизнь! Нет в ней покоя. А она, что же, знает о том, что ты ей симпатизируешь?

— Откуда? — ответил парень. — У нее дочь есть, которую цыгане боятся. Что-то вроде предсказательницы. Но ты помалкивай. — Он посмотрел на Митю.

— Конечно, — ответил Митя и добавил: — Женим тебя. — Ему стало весело и легко. Так всегда было с ним, когда он ощущал себя абсолютно свободным.

Митя прошел несколько метров и оказался возле барона.

— Послушай, дадо, можно мне поговорить с тобой? Вспомнил я, что осталось у меня в Москве одно дельце неотложное. Повидаться мне надо кое с кем. Жизнь по-своему распоряжается. Должок я должен вернуть, не возражаешь? А потом я обратно приеду.

— Врешь ты все, Митя, — ответил барон. — Нет у тебя никакого дела. Не сидится тебе на одном месте. Душа опять забеспокоилась.

— Тут, дадо, другой поворот, — ответил Митя. — Другая жизнь, и, значит, должен я быть там.

— А что Ружа скажет?

— Она цыганка. Поймет, если захочет, а если нет — воля ее.

— Ладно, пусть будет так, — согласился барон, — все равно тебя не удержать. И как суждено, так и случится. Но ты бы сам ей об этом сказал.

— Не буду ей ничего говорить, — ответил Митя. — Если я вам понадоблюсь, вы найдете меня у пхури.

Барон молча кивнул…

Старая гадалка негромко рассказывала, и спокойствием веяло от нее. Она курила трубку, и Митя словно плыл в облаках дыма. Казалось ему, что он не в городе, а в каком-то далеком и незнакомом месте плывет по незнакомой реке, и туман клубится над ним.

— Никто на земле жизнью своей недоволен, Митя, — говорила старуха. — Если говорят обратное — кривят душой. Ни богатые, ни бедные, ни здоровые, ни больные. Все чего-то хотят. Порой и не знают, чего, а все равно хотят. От рождения своего до смерти. Так испокон веков было, и другого не будет. Не успел человек пожить немного, даже ребенок, и уже свое прошлое ищет, а взрослые — тем более. Никто еще не убежал от памяти своей.

— Как же справиться с этим? — спросил Митя.

— А ты не мучайся и из глубины души память не вытаскивай. Если хочешь жить…

— Странная ты, — возразил Митя, — хочешь не хочешь, а от памяти куда деваться?

— Суматохи сейчас много, бегут все и не видят, что звери и птицы быстро обо всем забывают. Потому и не страдают — в отличие от человека. Разве трава страдает? А цветы? Они не испытывают мучений даже тогда, когда умирают. Принимают смерть спокойно, как полагается природе. А человек цепляется за каждое мгновение, криком кричит, лишь бы продлить свою жизнь. Все готов отдать за лишнюю секунду.

— Я бы отдал свою жизнь за то, чтобы та жила…

Митя нарочно не произнес имени, но старуха поняла его.

— Та, которую ты убил?

Митя кивнул.

— Сказала бы мне обо всем раньше и жила бы. Ложь меня потрясла, и я с собой не смог овладеть. А когда опомнился — поздно было. Приходит она ко мне по ночам и плачет у постели. Видно, жить хочет. Зачем же тогда лгала?

— Э, Митя, — сказала старуха, — настрадался ты, а простой истины понять не можешь: кабы знать наперед, много чего бы не было. Слабы люди и безжалостны, только потом жалеют обо всем.

— Жить я устал, старая, и нет мне никакой дороги: ни назад, ни вперед.

— Это пройдет, Митя, время залечит твою боль. Отцвел один цветок, другой расцветет, и ты будешь смотреть на него и радоваться. Из тебя никто волка сделать не сможет, душа твоя не примет этого. А кругом — звери, и надо зорко смотреть, чтобы не ошибиться.

— Иногда я и впрямь себя волком чувствую, все гонят и гонят куда-то. Душа черствой стала.

— Что скажу я тебе: был в моей жизни один случай, давно был, да забыть не могу, как бы ни хотела. Вот она память! — Старуха усмехнулась и затянулась дымом. — В кочевье это было. Старый барон, который вел наш табор, не по закону поступил, крепко обидел цыган. Поднялись они против него, да не совладали. Силен был. И тогда ушли цыгане, и барон остался один. Или ты не знаешь, что такое одиночество? Страшно это. Вот то-то. А цыган в одиночку не выживает. Кочевой цыган. Он всегда среди других, они ему и совет и защита. Посчитал старый барон, что табор для него — ничто, мол, с его опытом жизни, он и один сможет быть. Сидит на поляне, думает, как ему дальше жить. И вдруг, что такое? Видит — Николай-Угодник идет. Прямо к нему навстречу. Подошел, поздоровался и говорит:

«Не боишься один?»

«А чего бояться? — ответил ему барон. — Что, я жизни не знаю? Или не видел ничего?»

«Видел ты много, — согласился Николай-Угодник, — да не все еще»

Засмеялся в ответ старый барон.

«Нет такого, чего бы я не видал!»

И тогда взмахнул рукой Николай-Угодник, и лес расступился. И предстала перед бароном цыганка красоты невиданной. Много он женщин в своей жизни повидал, а такую не встречал. Стоит та цыганка, не шелохнется, словно из камня…

— Ты же говоришь, что о себе история, — перебил ее Митя.

— Какой нетерпеливый, погоди, дослушай… «Кто ты?» — спрашивает барон у цыганки, а она молчит и рукой его манит: пойдем, мол. Барон — человек осторожный, не сразу за той цыганкой пошел, но все же любопытство его разобрало, и он отправился. Идут они, идут. Лес все темней, все непроходимей становится. Ветки сплетаются и дорогу загораживают, а цыганка, словно не замечает ничего, сквозь деревья проходит. Барон маленький топорик достал, лес рубит — сквозь чащу пробирается, но все тяжелей ему это дается. «Постой, — кричит он цыганке, — не могу дальше идти». А она не отвечает. И где-то слышится, словно эхо, голос Николая-Угодника: «Не все еще ты видел, не все!» Из сил выбивается барон, еще немного и упадет, на землю. И тут открылась перед ним поляна, а на ней яркий костер горит, и у огня сидит та цыганка, красоты невиданной. Котелок с водой греется, и никаких чудес. Все обычно. Подошел барон к огню, дотронулся до цыганки, а она исчезла. И никого нет, только костер горит. «Что за наваждение такое? — подумал барон. — Где эта женщина?» И снова услышал голос Николая-Угодника: «За красотой пошел, значит, не все еще на земле повидал!» Засмеялся в ответ барон: «Жизнь всегда манит, пока дышится. Что ж в этом мудрого? Это и ребенок знает!» В общем, короче тебе сказать, Митя, та женщина, которая привиделась барону, была моей матерью. А барон — отцом. И рассказала мне об этом моя мать, когда я еще совсем маленькой была. Встретила, мол, она в лесу человека, которого табор отверг, и он уже почти умирал. Выходила она его, вылечила и стала его женой. Была она тогда молодой и красивой, а он — стар. Но крепко они любили друг друга. Пока живешь, Митя, интерес к жизни должен быть. Всегда надежда есть, что жизнь твоя переменится и все будет хорошо. А если не верить в это, какая может быть радость — страдание одно. Ты одинок и потому страдаешь, а придет в твою жизнь человек, который по душе тебе будет, и сам ты переменишься, и на мир станешь по-другому смотреть…

— А потом этот человек предаст тебя?! — крикнул Митя. — И ты погибнешь…

Старуха внимательно оглядела его, словно впервые увидела, и, помолчав секунду, сказала:

— Верить надо, Митя!

Она хотела еще что-то добавить, но в эту минуту раздался звонок в дверь. Митя и старуха переглянулись. «Это за мной, — прошептал Митя. — Нашли…» Но он ошибся. Это вернулась Ружа.

— Значит, ты меня другому отдал? — спросила она прямо с порога.

Митя непонимающе взглянул на нее.

— О чем ты?

— А мне гаджё рассказал, о чем вы с ним разговаривали. Меня ты спросил, хочу ли я с ним быть?

— Да что ты, Ружа, воля твоя, будь с кем хочешь. Что, я тебя неволю?

— А ты, значит, один хочешь остаться?

— Не хочу, чтобы ты страдала из-за меня.

— Рубинта сказала мне, что только с тобой я должна быть.

— Откуда она может это знать? — вскричал Митя.

— Рубинта знает все, Дэвла дал ей великое знание, и ты с этим не спорь.

Митя не успел ответить. В дверь снова позвонили, и этот звонок был совершенно другим. Тревожным был этот звонок. И они почувствовали это.

— Уходи, Митя, — крикнула Ружа, — уходи, я задержу их! — И она медленно пошла к дверям.

Митя кинулся к черному ходу. Слышал он треск выламываемой двери и выстрелы. Но не видел Митя, как, обливаясь кровью, упала Ружа и в дом ворвались незнакомые люди. Все начиналось снова. Облава продолжалась, и опять он был гонимым волком, скитающимся по земле, и не было ему нигде приюта…

Сколько бы времени ни тратили люди на обдумывание своей жизни, сколько бы ни ломали себе головы над тем, зачем им было суждено родиться на свет, они не в состоянии найти объяснение. Разве что самое бессмысленное: в скоротечной жизни невозможно отыскать разумное начало, и потому время, утекающее в никуда, не приносит нам ничего, кроме страданий. И тем не менее люди продолжают жить, будучи не в силах остановить краткий миг своего пребывания на земле. И в этом величайший парадокс человеческого бытия.

Выхода нет. С одной стороны, трагическое знание своей беспомощности — знание не умозрительное, а подкрепленное опытом и, значит, безошибочное. А с другой — в каждом из нас растет желание противиться этому знанию, подвергать его сомнению, убеждать себя в том, что смысл все-таки существует, но скрытый, недоступный для постижения. И потому, несмотря ни на что, надо жить.

Ценность обладания истиной заключается не в том, чтобы, зная, скрывать ее, а в том, чтобы суметь ее высказать, как бы жестока она ни была. Люди тяжело расстаются со своим прошлым, носят его в себе, пестуя, как собственного ребенка, будучи уверенным в том, что опыт поможет им в будущем. Но это работает инстинкт, защищающий телесную оболочку, а душа устремляется за пределы, ей тесно в рамках обыденного. Душа хочет совершить работу по обновлению этого, такого несовершенного, ничуть не изменившегося со дня сотворения мира. Мир враждебен человеку, и, значит, он должен защищать свою жизнь…

— Что скажу я вам, ромалэ, — говорил собравшимся у костра цыганам барон. — Давно это было. В глухой чаще непроходимого леса жила волчья стая. И во главе ее был мудрый и старый вожак. Все было в его жизни — и опасности, и тревоги. Не раз глядел он смерти в глаза, но из всех схваток выходил победителем. Волк хорошо знал законы леса, знал, что в лесу пощады слабым нет и что наступит время, когда он ослабеет и не сможет вести стаю на охоту. Его мучили старые раны, не давали возможности охотиться, как раньше, но вожак все равно отправлялся в лес вместе со всеми и всегда бежал впереди своей стаи, отыскивая добычу.

Однажды зимой ему не повезло на охоте, упустил зверя. И он первый раз увидел в глазах стаи осуждение и злость. Молодые волки больше не боялись его, зная, что он стар. Вся стая терпеливо ждала минуты, когда сможет отомстить вожаку за власть над ней. И тогда вожак решил бежать от стаи. Дождавшись ночи, волк неторопливо поднялся и начал крадучись пробираться в лес, подальше от стаи, но волки почуяли его бегство и двинулись по следу. Мудрый волк все быстрее и быстрее уходил от погони — туда, где на небольшой поляне стоял полуразвалившийся дом одинокого старого цыгана. Когда-то этот цыган был вожаком большого табора. Богатый был табор. Водил вожак табор по дорогам. Был он мудрым и смелым, и слово его оберегало цыган от несчастий. Но пришло время, и почуял цыган свою старость. Понял он, что нет у него в руках сил, чтобы держать поводья, да и плеть перестала слушаться его.

Как-то раз зимой расположился табор в деревне. Разбрелись цыгане по избам, а старый вожак, собрав последние силы, украдкой от всех, принялся строить себе избу в глухой чаще леса. Весной, когда табор двинулся в путь, вожак не поехал со всеми, а ушел в лес. Никто не видел, как он сделал это, и все посчитали, что он утонул в болоте, или его растерзала волчья стая.

Но это было не так. Стая не тронула старого цыгана, когда он зимой, безоружный, попал в ее окружение. Вожак стаи не позволил. Не захотел убивать человека. А может быть, просто волки сыты были. Так и жил цыган один, совсем один посреди огромного леса. Он никого не боялся, и, когда ночью услышал протяжный волчий вой около своей избы, зажег факел и открыл дверь. На него смотрели глаза старого волка, просящие о помощи. Совсем неподалеку цыган заметил волчью стаю, застывшую в ожидании. Цыган взмахнул факелом, и волки отступили, исчезли в темноте. А старый цыган еще долго сидел на ступенях крыльца и гладил волка, покорно лежащего у его ног…