Волки

Глава 4 Смерть стережет всех

Митя спал и видел во сне девушку. Она стояла, облокотившись на парапет, и смотрела на воду так пристально, что ему, неслышно подошедшему сзади, почудилось: разговаривает сама с собой. Но девушка молчала и только смотрела на воду. Митя остановился рядом с ней и тоже стал смотреть на воду. Эта не прекращающая свое движение вода всегда притягивала его к себе. Девушка не двигалась. Вода внизу перекипала в своем таинственном коловращении. Митя преодолел себя. Ему действительно было трудно вот так решиться и заговорить:

— Слышите, что она говорит?

— Кто? — повернувшись к Мите, спокойно спросила девушка.

— Вода, — смущенно ответил Митя.

— А, — сказала она и молча опустила голову.

Вечерело. Косые тени от крепостных стен легли на мостовую.

— Люблю смотреть на воду, — снова начал Митя.

— Что вам нужно? — резко спросила девушка.

— Ничего, — ответил Митя и повернулся, чтобы уйти.

— Подожди, — неожиданно сказала она, — знакомое лицо, где-то я тебя видела? Хочешь, погуляем?

Митя насупился. Столь быстрое согласие, казалось, разрушит протянувшуюся между ними невидимую нить, а отказ лишит Митю тайного удовольствия смотреть на девушку. Это двойственное чувство стало тяготить Митю сразу же, как только он увидел свою таинственную незнакомку. Очень уж ему хотелось пройтись с ней по вечернему городу и поболтать ни о чем. Ведь особенно одиноко чувствуешь себя именно среди гуляющей толпы.

— Пошли. А куда?

— Все равно, — сказала она.

Они бродили по набережным и старались не смотреть друг на друга. Митя был горд собой. Ему так хотелось, чтобы его увидели пацаны. Еще бы! Вечером в городе, да еще с такой красавицей. А она, перестав смущаться, рассказывала:

— Я часто ухожу из дому, неспокойно там. Отец пьет, скандалит, мать избивает, а ведь он интеллигент, профессор. Вымещает на ней злобу за свою неудавшуюся жизнь.

— Почему неудавшуюся, ведь он профессор?

— Как тебе сказать, я, наверное, и сама этого не понимаю, но чувствую, что он страдает…

Где-то в глубине души Митя понимал, что судьбы бывают разные, девушке, видимо, просто не повезло.

— Хочешь, живи у меня, — предложил Митя, хотя и не представлял себе вовсе, как это может быть.

Она рассмеялась.

— Шутишь? Смешно!

— Да, шучу, — сказал Митя.

И сразу же представил, что будет, если он сообщит своим о решении поселиться вместе с этой девчонкой. «Потеха будет!» — подумал Митя…

Сон прервался. Митя застонал и попытался открыть глаза, но усталость навалилась на него с новой силой, а вместе с ней пришел другой сон, и он снова увидел ее. Она стояла, прислонившись к дверям дома, где жила и жевала травинку.

— Ну, мне пора, — сказала девушка, — я пойду.

— Подожди. Если тебя это не обидит, ответь мне, может, я чего-то не понимаю, но я всегда думал о том, что мы… что наша близость будет праздником.

— Для тебя, — отозвалась она.

— Для меня? — переспросил Митя удивленно. — А как же ты?

— Я уже знала праздники.

— Откуда? — с тревогой спросил Митя.

Она нахмурилась и, выплюнув травинку, крикнула: — Пока…

И побежала домой. Митя кинулся за ней, схватил ее за руку и повернул лицом к себе.

— Послушай, для меня очень важно, значит, ты?..

— А что? — спокойно спросила она. — Да, я любила другого, тогда мы с тобой еще не знали друг друга. Хороший парень. Жаль, что все так быстро закончилось, но он сам виноват.

Словно удар молнии сразил Митю, он пошатнулся, не зная, что ответить, как пережить это признание.

— Как зовут его? — единственное, что он мог спросить.

(Даже во сне он улыбнулся: как же нелепо все это выглядит!)

Но ее ничего не смутило, и, перед тем как уйти, она, обернувшись, крикнула:

— Жиган! Жиганом его урки кличут…

…Митя прибежал к Жигану в тот же вечер, был необычайно внимателен, крутился вокруг него, как преданный пес, желая вызвать на откровенный разговор. Он все время заводил разговор о женщинах, и таким залихватским тоном, что, заподозрив неладное, Жиган спросил:

— Что это с тобой, втюрился, да?

— Понимаешь, — как можно небрежнее ответил Митя, — есть тут одна!

— Бабы — это только поначалу сладко, а потом — петля! — изрек Жиган. — Трудно с ними, слюней много… Была у меня одна, красивая пацанка, да только все они одним миром мазаны, узнал я, что она с Кротом встречается. Ну конечно, задал ей трепку и ушел. А хороша была!

«Это он о ней», — подумал Митя. Больше расспрашивать было не о чем. Но Жиган и сам о чем-то догадался. Он вдруг с удивлением и даже с почтением оглядел его с головы до ног, потом оскалился, показав два ряда золотых зубов, и завопил:

— Умора! И ты тоже? Вот умора! — хохотал он. — Как же это вы все на нее попадаете? Или от нее, суки, такие волны исходят? Хочешь, я ее зарежу, — неожиданно предложил Жиган, — а то она еще много крови из нашего брата выпьет?..

— Отстань, Жиган, — сказал Митя, — отстань!

Митя ушел и долго еще не показывался на голубятне, в одиночку переживая так неудачно сложившуюся свою первую в жизни любовь. А когда он вновь там появился, то, к великому своему удивлению, встретил ее возле голубятни. Она спокойно разговаривала с Жиганом и Седым. Этого Митя уже понять не мог.

— Здоров, пацан, — поприветствовали они Митю как ни в чем не бывало. — Ты что, болел, что ли?

— Болел, — ответил Митя и отвернулся.

— Вот дурачок, — сказала она, — ну, совсем как маленький… — И, презрительно пожав плечами, отошла в сторону…

— Наташ!.. — позвал ее Митя, но она не откликнулась…

Сон сменился, и Митя уже увидел торопящегося куда-то Жигана. Он смотрел на часы. На них было без трех минут шесть. Надо было успеть домчаться до сквера на Болотной, куда запиской вызвала его Наташка. Чуть не сбив с ног проходившего мимо парня, Жиган юркнул в подворотню. Он решил бежать проходными дворами. Наташка ждала Жигана на обычном месте, она взяла его под руку и увлекла за собой в боковую аллею.

— Послушай, Жиган, — затараторила она, — ты только не дергайся. Славку-гитариста зарезали!..

— Кто? — еле слышно вымолвил Жиган.

— По-разному говорят, кто считает, что это не наши урки — приезжие, а кто на Крота тянет… Мазу Славка держал на них, ну и…

— Верно знаешь? — все так же тихо спросил Жиган.

— Еще бы, все наши знают, все, кроме тебя. Где ты только болтался в последнее время?

— Ладно, — сказал Жиган, — увидимся. — И, отвернувшись, побежал.

Наташка похолодела. Она знала, что наступает период, которого страшились даже блатные, — приближалась резня. Славка-гитарист не был уркаганом, но смерти его Жиган никому не простит…

Жигану надо было все обдумать. События последних дней были слишком серьезными и требовали основательных размышлений, а Жиган не любил ждать. И потому сейчас, немного успокоившись, разговаривал сам собой:

— За спиной — многое: несколько сроков, долгое, еще и теперь продолжающееся одиночество, мать, она обязательно сопьется, если со мной что-то произойдет. Стоит ли все это сбрасывать со счетов, прежде чем идти к Кроту? Он, этот Крот, глуп, и я могу убить его. Но он сам не ведал, что делал, когда убивал Славку. Он сам наверняка трусит и наверняка пытается где-нибудь отлежаться. Он знает, что я буду искать его. А Славке уже не помочь. А может, Крот убил Славку случайно, спьяну всадил нож? Так что же мне делать, как поступить? Я не могу жить, если прощу Крота. Мать Славки не простит мне этого, она знает, что я отвечал за жизнь ее сына, хотя тот и не был вором…

Жиган вздрогнул. Перед ним стоял Крот. И с ним не было других людей. И Крот никуда не бежал, не старался укрыться. Он держал в руках нож и протягивал его Жигану.

— Убей меня, Жиган, — сказал он. — Я был пьяным и не понимал, что происходит. Я не хотел убивать Славку. Так получилось, понимаешь, Жиган, так уж вышло…

Взяв нож из рук Крота, Жиган поднял его для удара. Крот как-то неестественно упал на землю и пополз.

— Я не убивал Славку, Жиган, — всхлипывал Крот, — не убивал.

— Кто же? — отрывисто спросил Жиган, — смотри, собака, под нож подводишь!

— Филин! Фи…ли…н!

— Врешь?!

— Чтоб мне…

Крот вытащил маленький крестик и поцеловал его.

— На моих глазах…

— Рядом с ним поставлю.

Крот обхватил руками голову и завыл…

В подвальном помещении котельной, где обычно собирались голубятники, чтобы послушать наивно-романтические, наполовину вымышленные истории об удачливых ворах и красавицах из притонов, в глубине, на старой бочке сидел Митя и прислушивался к доносящимся до него негромким голосам. Говорил Филин.

— Что, урки, любите красиво жить?

Урки молчали, отсиживались.

— Молчите! — продолжал Филин. — Ничего, придет время, заговорите, когда самим выбирать придется. А придется выбирать, обязательно. И Жиган вам, урки, не поможет…

— Кончай нудить, Филин, возьми гитару, спой лучше, — говорил Седой.

— Я тебе дам — нудить, — приходя в боевое настроение, начал было Филин.

— Ну чего ты дашь? — задирался Седой. — Лучше скажи, за сколько ты своих продал? А? Когда голубятню ходили брать, что, не помнишь?! Так я и думал. А если я Жигану скажу?..

— Ты что, очумел? — вскрикнул Филин. — Да чтоб мне сквозь землю провалиться… чтобы своих… чтобы я Жигана продал…

— Кончай, — ухмыльнулся Седой, — мне бахрушинские пацаны все сказали… Не буду я пока Жигану трепать, погожу немного…

Филину передали гитару, и он, медленно перебирая струны, запел грубым, охрипшим от водки голосом:

Пацаны и впрямь представляли себе эту бухту и закованных в кандалы людей в серой арестантской одежде. Филин никогда не был в тюрьме, он скитался по ближним лагерям, просто само слово «блатной» да и несколько сроков в придачу производили на ребят сильное впечатление. Филин представлялся им кем-то вроде наместника воровского бога на земле. Конечно, только после Жигана.

Много горя доставил тогда Мите этот карманник.

— Где там у нас чужак? — обычно спрашивал Филин про Митю, и кто-нибудь из «шестерок» уже послушно бежал в темный угол, чтобы поставить парнишку перед строгими очами «наместника».

— Рассказал бы что-нибудь интересное, — ехидно улыбаясь, говаривал Филин.

— Конечно, — обещал Митя.

— Врешь, не расскажешь. Ты все больше с другими, с Седым якшаешься, к Жигану в друзья лезешь… — мрачно говорил Филин и, размахнувшись, бил Митю кулаком в лицо. Но это было до той поры, пока двухгодичные тренировки в секции бокса не принесли своих плодов. И однажды, к вящему удивлению всей блатной братии, когда Филин в очередной раз ударил Митю, тот провел на нем один из самых своих любимых приемов — мельницу. Блатной народ удивился, но зауважал. А Филин, очнувшись от нокаута, пустил в ход нож. Этот нож вполне мог угодить Мите в грудь, если бы не скользнул по руке…

Митя вышел на свет.

— Здорово, Филин, — спокойно сказал он.

— Кто это? Кто это говорит обо мне? — придушенно спросил Филин.

Митя почувствовал: сейчас что-то произойдет. Так всегда было с ним в минуты напряжения. (И даже во сне он вздрогнул и насторожился).

«А если у него пистолет? Убьет ведь, не сомневаюсь, что убьет».

Филин шел прямо на него.

— Это ты, — спокойно сказал он и остановился. — Как же я тебя сразу не опознал?

Опасность продолжала висеть в воздухе, словно тяжелый свинцовый шар. И вдруг Филин опустил руку в карман..

«Сейчас он достанет пистолет и выстрелит», — подумал Митя.

Но Филин достал сигарету, прикурил от услужливо подставленной зажигалки и надолго замолчал. Однако тишина грозила взорваться бурей.

— Урки, — раздался хорошо знакомый Мите голос, и он узнал Жигана. — Что это вы здесь такие скучные? Сразу видно, что дела делаете…

— Веселимся, — неожиданно для самого себя сказал Митя.

— Здорово, — приветствовал его Жиган, — давно не виделись, откуда взялся?

— А ты?

— У меня дела.

— И у меня.

— С Филином, что ли? У тебя? Впрочем, меня это не касается.

— Еще не забыл его? — кивнув на Митю, спросил Филин у Жигана.

— Ну, зачем же ты так, Филин, мы ведь давно знакомы и друг про друга все знаем. Митя — свой кореш, хоть и не вор. Седой мои нервы бережет, что-то от меня скрывает, а вот с тобой…

— Что со мной? — начал было Филин.

— Я пойду, Жиган, — вяло сказал Митя.

— Погоди, мы еще не закончили…

— Пойду…

— Ну, как хочешь…

Митя двинулся к выходу, но резкий крик опередил его. Кричал Филин.

— Нет, — раздавался его голос, — нет, я не убивал. Нет, Жиган, пощади, не продавал я…

Крик смолк, но Митя даже не обернулся…

Утро было теплым и солнечным. Горланили птицы. Митя открыл глаза, приподнялся и сел на постели. На окне, словно живой огонь, алел цветок. «Странный сон, — подумалось ему, — прошлое возвращается, но все-таки хорошо, что я проснулся…»

Он еще не окончил свои размышления, как в комнату вбежал молодой цыган и дико закричал:

— Бамбая зарезали!

Митя вскочил с постели. Он не любил Бамбая, но смерть его многое меняла. Цыгане побаивались Бамбая, знали, что тот никому и ничего не прощает, коварен и мстителен был вожак. И все же именно Бамбай, несмотря на все свое внутреннее противодействие, принял его, Митю, в их клан и, надо это признать, защитил, укрыл от преследований.

— Кто? Кто это сделал? — выкрикнул Митя.

— Откуда я знаю? — ответил ему молодой цыган. — Какой-то мужик в баре, где мы хотели с того парня, кажется его Валеркой зовут, бабки получить по счетчику. А тот, Валерка, привел с собой еще кого-то вроде бы для защиты.

— Витька-бомж был там?

— Был. Знает он того мужика. Говорили они промеж собой и выпивали даже.

— Неужели Витька продал? — спросил Митя скорее себя, чем молодого цыгана.

— Вряд ли, — ответил цыган. — Витька с нами уже давно шьется, ему нет резона против идти. Поговори с ним.

Митя быстро оделся и отправился искать Витьку. Но не суждено ему было найти старого приятеля, потому что вести среди цыган распространяются быстро и к тому времени, как Митя начал разыскивать Витьку, тот уже лежал с перерезанным горлом. Цыгане опередили Митины поиски.

Счастлив тот, кто не знает никаких привязанностей и освобожден от всех обязательств. Он свободен, хотя и одинок. И вместе со свободой приходит к нему ощущение горечи. Никто не может вмешаться в его жизнь, помочь или посочувствовать. Иногда такому человеку кажется, что он сопричастен Вселенной, а иногда он ощущает страшную пустоту, чувствуя себя как бы не существующим во времени. Он висит где-то в пространстве, и все то, что происходит вокруг — а это и есть жизнь, — обтекает его стороной.

Такое состояние нередко овладевало Митей. И освободиться от него было ох как непросто. Прошлое настигало Митю в самые неподходящие моменты. Перед ним возникали образы давно ушедших людей, они действовали, страдали, разговаривали. И Митя чувствовал, что не может освободиться от воспоминаний, не может стать полностью свободным.

В последнее время Митя все чаще думал о Седом. Он возникал в Митиных снах из далекого детства и спрашивал: «Митя, ты же никогда не был таким, как сейчас, что ожесточило тебя?» И Митя отвечал ему: «Люди!» И, помолчав, добавлял: «Да и ты, Седой, приложил руку к этому!» А Седой в ответ улыбался и, как это бывает во сне, начинал таять, а потом и вовсе исчезал. Митя просыпался с ощущением непереносимой горечи…

А жизнь накатывалась, как морские волны: вал за валом. События следовали одно за другим, и некогда было останавливаться для того, чтобы поразмышлять. И все же у Мити созрело решение, с каждым днем все больше и больше укоренившееся в нем: надо найти Седого и поговорить с ним. Это было опасно, все же он в розыске и открыто появляться возле своего дома уже не может. Митя начал искать ходы к Седому.

Но выбора у него не было, и Митя решил рискнуть. Он послал молодых цыган в тот бар, где был убит Бамбай, посмотреть, что там творится и не крутятся ли «хвосты» вокруг. Сам Митя тоже готовился к посещению бара. В нем наверняка можно было встретить человека, который знал или имел ходы к Седому.

Цыгане вошли в бар свободно и уверенно, так, как они привыкли входить всюду. Народу было немного: за одним из столов сидела молодая пара, парень в кожаной куртке и девица с бегающими по сторонам глазами. Они медленно потягивали пиво из импортных бутылок и о чем-то оживленно разговаривали. Юркий невысокого роста цыган, по кличке Перец, подошел к стойке, за которой возвышалась дородная женщина, лет сорока пяти, и спросил:

— А что, милая, не было ли шума у вас в заведении?

Женщина удивленно посмотрела на цыгана и довольно резко проговорила:

— Что надо?

— Ну зачем же так, милая? — снова задал вопрос Перец. — Надо нам выпить и закусить, а заодно и поговорить, а ты как-то не по-людски…

— Что будете пить? — спросила женщина.

— А это мы посмотрим, — сказал Перец и отошел к своим друзьям, усевшимся за стол.

— Ну, ромалэ, пропустим по маленькой, а? Или потом?

— Можно, отчего не выпить, — сказал Мишка-цыган.

— Давай, — крикнул Перец женщине, — неси пару бутылок водки и пожевать чего-нибудь.

Через несколько минут женщина уже суетилась возле, стола, за которым сидели молодые цыгане. Приветливо улыбаясь, она расставляла всевозможные закуски. Когда барменша собралась уходить, Перец остановил ее, потянул за рукав.

— А скажи-ка, милая, тут у вас недавно заварушка была, не знаешь ли чего об этом?

Женщина испуганно отшатнулась. Чуть отдышавшись, она схватилась за крестик на груди и прошептала:

— Вот вам крест, ребята, не знаю я ничего, не мое это дежурство было.

— Не бойся, — успокоил ее Перец, — ты-то здесь при чем? Нам просто кое-что узнать надо. Народ разный сюда ходит… Ты местная?

Вопрос прозвучал неожиданно резко. Женщина вздрогнула и собиралась уже кинуться за спасительную стойку бара, но Перец снова схватил ее за рукав.

— Нет… я… то есть…

Она замолчала.

Что она могла сказать этому молодому цыгану, вопрос которого означал только одно: «Ты все знаешь, не скрывай, а то тебе плохо придется…»

— Местная ты, местная, — настойчиво твердил Перец, — и всех, кто сюда ходит, хорошо знаешь.

— Местная я!.. — истошно прокричала женщина.

— Кто этот, который убил нашего брата?

— Из блатных, — испуганно проговорила женщина, — в большом авторитете он был когда-то.

— Это мы и сами знаем, а вот как его отыскать?

— Не знаю я этого, ребята, не знаю, откуда мне знать?

— Врешь ты, курва, боишься…

Увидев мелькнувший перед ней нож, женщина упала на колени.

— Не тронь ее, Перец, она и так все скажет, — сказал Мишка.

Из-за стойки бара раздался собачий лай.

— Успокой пса, — приказал Перец, — а то мы пришьем его.

— Замолчи, Карден, — крикнула женщина.

С противоположной стороны от входа, из подсобки, вышел высокий широкоплечий мужчина.

— Что тут случилось, Наташа? — спросил он.

Но она только промолчала. Мужчина быстро сообразил, в чем дело, и спокойно, словно уже привык к подобным ситуациям, обратился к цыганам:

— Отпустите ее, со мной говорите.

— Цыц, ты, — прикрикнул на него Перец, — с тобой особый разговор будет. — И он достал пистолет.

Мужчина кинулся на пол, но выстрела не последовало. В ту же секунду раздался смех. Это смеялся Мишка.

— Откуда здесь столько гнид набралось? — ни к кому не обращаясь, спросил Мишка. — Подло Бамбая пришили…

— Да он-то здесь при чем? — сказала женщина. — Он хозяин этого бара, и все, что здесь происходит, его мало трогает. — Ему накормить, напоить всех надо и деньги заработать.

— Верно говорит, — сказал Перец. — Так где же отыскать этого, как его кличут-то?

— Откуда я знаю? — сказала женщина.

— Не тронь ее, — крикнул хозяин бара. — Седым того кличут, и взять вам его не удастся. Он покруче вас будет.

— Это не твоя забота, мы сами разберемся, а ты скажи, где отыскать его.

— На «дне» он. После того случая залег.

— Ну а кто из его дружков вокруг ошивается, может, знаешь?

— Да вы что, ребята, смерти моей хотите? Или вы, или те меня пришьют. Какой выбор?

— Выбора у тебя нет, — усмехнулся Перец, — говори.

— Знаю я одного пацана в кожанке, который в тот раз с Седым приходил. Он должен был вашему Бамбаю большие бабки. Из-за этого вся история и вышла. Седой пришел его отмазывать. Вообще-то Бамбай сам нарвался, задирал он Седого. А тот, сразу было видно, не хотел никакой мокрухи, просто поговорить решил.

— Ладно, — успокаивающе покачал головой Перец, — не бойтесь, никого мы не тронем. Поговорить бы с этим «кожаным».

— Да уж он, наверное, этот бар за версту обходить будет. Прячется, — размышлял вслух хозяин бара.

— Припрется, молодой еще, неопытный.

— Может, и явится, — сказала женщина, — я знаю одну деваху, с которой тот «кожаный» ходит, она-то наверняка придет сегодня. Любит здесь пиво пить.

— Сегодня придет? Точно знаешь? — спросил Перец.

— Придет, — уверенно проговорила женщина.

— Хорошо, дождемся, — сказал Мишка.

В баре гремела музыка, из приемника доносился тяжелый рок.

— Выключи эту пакость, — попросил Мишка. — У тебя гитары, случайно, нет?

— Есть у нас гитара, есть, принесу, — крикнул хозяин бара.

— Если позвонишь кому по телефону, а я слышал у тебя в дежурке телефон звонил, в ад попадешь, — пригрозил Перец.

Через пару минут Мишка уже настраивал гитару, и, казалось, что в баре собрались лучшие друзья и не было никакого скандала.

— Вот что, ромалэ, — сказал Мишка, — не нравится мне это ожидание, напоремся мы на неприятности. Что Митя сказал: «Послушайте, посмотрите!», а ты, Перец, целый базар устроил.

— Ничего, — усмехнулся Перец, — посговорчивее будут.

Двери бара то и дело открывались, но заглядывавшие в них люди, увидев цыган, внутрь не заходили.

— Спой, Мишка что-нибудь, — сказал Перец, — а то время медленно идет и водка не в радость.

— Завода нет, — ответил ему Мишка, — наверно, погода сегодня такая.

Перец понял его замечание о погоде и больше не приставал, но постепенно Мишка успокоился и стал напевать какую-то грустную песню.

Смысл ее был понятен только цыганам, но слов и не требовалось — все говорила музыка. Повсюду разливались тепло и грусть. Умел Мишка играть на гитаре, был он таким мастером своего дела, что цыгане только охали, когда он брал в руки инструмент. И даже Перец, жестокий и беспощадный цыган, не раз говорил ему:

— Что ты, морэ, с нами вяжешься, шел бы в ансамбль, не ломал себе душу…

— Я — цыган, — отвечал ему Мишка, — и жизнь моя с братьями моими…

Время шло, а тот, кого они ждали, все не появлялся. Напряжение нарастало, и хозяин бара, и женщина за стойкой чувствовали это. Они понимали: назревают какие-то события, но боялись что-либо предпринять. Сначала у хозяина бара мелькнула шальная мысль все-таки пробраться в конторку и позвонить по телефону — попросить, чтобы приехали обычно охранявшие бар «крутые», которых он, как на грех, сегодня отпустил погулять. Но он отогнал от себя эту мысль, понимая, что ничем хорошим это не обернется.

— Ну что, — наконец выговорил уже хорошо набравшийся Перец, — где этот корешок? Обманули, что ли?

— Не могу я за него отвечать, — тихо ответил хозяин бара. — Мало ли что ему в голову взбрело? Может, он сегодня не придет?!

— Гад ты, — ответил Перец, — за шкуру свою трясешься. — И неожиданно для всех, в том числе и для самого себя, выкрикнул: — А ну, гони деньги!

Хозяин бара опешил. Такого поворота он явно не ожидал.

— Да что ты, — залепетал он, — какие деньги? И выручки никакой сегодня нет.

— Давай, давай, пошевеливайся!

Перец встал из-за стола. Вид у него был угрожающий. Мишка отложил гитару и слегка тронул Перца за рукав:

— Оставь их, Перец. Митя что говорил?!

Перец отбросил его руку и кинулся к стойке.

— Я вас, сволочей, приведу в порядок…

Договорить он не успел. Дверь бара распахнулась, и на пороге показалась девушка в джинсовом костюме. Мишка взглянул на нее и обомлел, такой красоты он в жизни своей не видывал. Цыгане, сидящие за столом, на мгновение опешили. А девушка прошла к стойке и как ни в чем не бывало сказала Наташе:

— Дай мне бокал шампанского, что-то пить хочется!

— Ну и краля! — только и сумел проговорить Перец.

— Это она! — тихо сказала Наташа.

— Кто? — не понял Перец.

— Того, в кожанке, которого вы ждете.

Перец, словно галантный кавалер, изогнулся всем телом и, облокотившись на стойку бара неподалеку от девушки, вкрадчиво зашептал:

— Такая женщина! И одна… А где же твой…

Она посмотрела на него оценивающим взглядом женщины, знающей себе цену, и спокойно сказала:

— Да пошел ты!

— Ишь ты, паскуда, — взревел Перец, — как с мужчиной разговариваешь?!

Он размахнулся, но ударить не успел. Его руку перехватил Мишка.

— С ума сошел. С бабой воюешь!

Мишка осторожно взял девушку за руку и подвел к столу.

— Присаживайтесь, выпьем, поговорим. Как вас зовут?

Она не ответила.

— Послушай, — начал Перец, — а где твой дружок?

— Зачем он тебе понадобился? — спросила девушка.

— Разговор есть.

— Не знаю, он сам по себе, гуляет где-нибудь.

Она давно уже поняла, в чем дело, и старалась только выиграть время, а еще напряженно размышляла, как бы предупредить Валерку, что за ним охотятся. Но в голову ничего не приходило, и она решила отвлечь цыган, увести в сторону.

— Вы бы спели что-нибудь, ребята, а то все о делах да о делах.

— Как же тебя зовут, красавица? — полупропел Мишка.

— Алина.

— А меня — Мишка! Хочешь, чтобы я спел? Всегда пожалуйста. А ну, ромалэ, дайте-ка мне гитару.

Парень взял инструмент, слегка коснулся струн и — душа его напряглась, словно над головой его был не потолок, а звездное небо, с которого горстями сыплются звезды.

Музыка оборвалась. Мишка словно очнулся от забытья и, отложив гитару, взглянул на Алину. Она сидела завороженная песней и тихо плакала. Девушка взглянула на цыган, понуро сидевших за столом. И такие были их лица, что Алина сразу поняла: скажи Мишка хоть слово, и они пойдут за ним в огонь. Гнетущую тишину прервал резкий голос Перца:

— Так где же отыскать твоего кореша?

— Сюда должен был прийти, — ответила девушка. — Что-то задерживается.

— А адреса его ты, конечно, не знаешь? — Перец ехидно усмехнулся.

— И вправду не знаю. Всегда в баре встречаемся.

— Ну ладно, — сказал Перец, — если он сегодня не придет, с нами пойдешь!

Алина усмехнулась.

— Прямо-таки и с вами, прямо-таки и пойду! А вы лихие ребята!

— Вот сука! — в сердцах проговорил Перец. — Ну что с ней делать? В таборе ее бы сразу похоронили за такой разговор.

— В каком таком таборе? — спросила Алина.

— Узнаешь, — ответил Перец и схватил ее за плечо. — А ну, пошли!

Алина дернулась и отскочила в сторону. Мишка подошел к Перцу.

— Брось, ну ее к дьяволу! Пошли отсюда. Не придет этот «кожаный», вижу, чувствую.

— Нет, морэ, — сказал Перец, — дело надо доводить до конца. Раз Митя велел узнать, значит, надо узнать. А ну, чявалэ, — обратился он к двум цыганам, сидящим за столом, — возьмите в машину эту парны[11]. Мы с ней дома поговорим. Отвезите ее к нам, а мы с Мишкой задержимся и еще немного подождем.

Цыгане выволокли Алину из бара и кинули в машину. Она кричала, но никто не обращал на ее крики никакого внимания, мало ли какие разборки происходят сейчас на улицах.

— Чует мое сердце, — сказал Перец, когда увезли Алину, — что здесь жарко будет.

Он вытащил пистолет и положил его на стол, прямо перед собой.

— Сдурел, морэ, — крикнул Мишка, — пушку-то убери, не ровен час.

— Не бойся, она не помешает. А где, кстати, хозяин? Куда он делся? Проморгали мы его…

Предчувствия не обманули Перца. Пока шли разговоры и разборки с Алиной, хозяин бара незаметно исчез. Он выскочил сначала в дежурку, а потом через двор — на улицу.

— Уходить надо! — крикнул Мишка, но было уже поздно.

Дверь бара широко распахнулась, и в проеме показались три здоровенных парня. Они вошли медленно и чинно, как входят к себе в дом. Отступать было некуда, и Перец положил правую руку на пистолет.

— Что тут у нас происходит? — спросил идущий впереди здоровяк, обращаясь к оцепеневшей Наташе.

— Да ничего, Гена, успокойся, гости пришли, разговаривают.

— А мне другое сказали.

— Ты пушку-то убери, — сказал второй парень, — она тебе не понадобится.

— Что, у вас к нам дело имеется, — наигранно спросил Перец, — или как будто мы знакомы?

— Сейчас познакомимся, — крикнул Гена и прыгнул вперед. Ногой он вышиб пистолет Перца, но большего сделать не смог. Нож Мишки ударил его прямо в сердце. Гена упал замертво. И в этот момент прозвучали два выстрела. Цыгане потеряли еще двоих — Мишку и Перца…

Голос поднимался под своды высокого потолка и словно проходил сквозь стены и потолок, уносясь в небо. Цыгане пели, и такое горе было в их песне, что оно передалось и Мите, казалось оцепеневшему от невыносимой боли.

Песня разом оборвалась, и цыгане задвигались, зашумели.

Тари встал и медленно произнес:

— Моя вина, ромалэ, что убивают цыган! Послали меня в таборе приглядеть за этим человеком, а я не смог. И по его вине гибнут наши братья. Но это и моя вина.

— Ни при чем он! Перец сам на рожон полез. Его о чем просили? Только узнать, а он с гаджё разбирался, ссору устроил.

— Правду говорит!

— Все верно.

— Не виноват Митя, ни при чем он здесь. Не обвиняй его, Тари!

— Ладно, ромалэ, прибейте эту шалаву, и дело с концом. А с теми, кто убил Мишку и Перца, мы позже разберемся.

— Кровь рекой польется, — сказал, ни к кому не обращаясь, Митя. — Много крови будет.

— Тебе что, их жалко?! Тебя-то кто щадил, а? — усмехнулся Тари.

— Моя беда — моя забота! — ответил ему Митя: — А девку убивать не надо, она-то здесь при чем? Пусть скажет, как найти того, кто с Седым был. И самого Седого. И — все! Больше она не нужна.

— Нет, убить ее надо! — разом закричали цыгане.

Митя поднял руку.

— Вот что скажу я вам, ромалэ! И вы меня послушайте. Конечно, вы спасли мне жизнь, и я у вас в неоплатном долгу. Покойный Бамбай поначалу не очень-то доверял мне. Я и не обижался. Чужак все-таки. Но потом мы подружились, и он понял меня. И вы, ромалэ, всегда мне верили!

— Это так, морэ, — разом закричали цыгане. — Верим мы тебе! Ну так что?!

— А вот что, если мы пришьем эту девку и не узнаем, где найти человека, который убил Бамбая, то толку ни для кого не будет. Лишняя кровь. И так ее много льется. А я… — Митя сделал паузу, — не зря об этом говорю, есть у меня подозрение, что человек, который убил Бамбая, мне знаком. Встречался я с ним когда-то…

Цыгане оцепенели. Не ожидали они от Мити такого откровения.

— Как знаком, морэ? Что ты говоришь?! — раздались голоса.

— Этого не может быть!

— Выдумал!

— Нет, ромалэ, — с горечью сказал Митя, — чутье меня не обманывает, только один человек мог управиться с Бамбаем, и этого человека я когда-то знал. А найти его поможет эта девка, как там ее зовут?

— Алина, — крикнул кто-то из цыган.

— Я с ней поговорю, и она мне расскажет про своего кореша, а тот выведет на нужного нам человека. Дайте мне срок до завтра. И если она ничего не скажет, я сам ее пришью.

— Ладно, Митя, согласны, — закричали цыгане.

— А ты что думаешь, Тари? — спросил Митя.

— Пусть будет по-твоему, но сроку тебе, морэ, только до утра, — отозвался Тари, — больше мы ждать не можем…

На том и порешили…

Вот уже более получаса Митя смотрел на нее и молчал. И совсем не потому, что ему нечего было сказать. Он давно знал, что скажет, просто мысли его были заняты другим.

Почему-то Мите виделся ручей, самый обыкновенный весенний ручей, по которому пущенный им плыл бумажный кораблик. А в душе звучали неизвестно откуда взявшиеся строчки: «О чем журчит ручей? Куда манит и кружит? / Он все-таки ничей, но всем уставшим нужен. / Стремясь всегда вперед, с одним движеньем дружен, / он сам себе поет, ему никто не нужен…»

Образ ручейка стал для Мити своего рода мифом. Нелепая жажда страждущих — заполнить мир собственными мифами! Они, эти мифы, воздушны, как погасающее вечернее небо: раскаленное солнце торопится опуститься в холодное море, и даже золотая дорога, с извивающейся ящерицей на камнях, пустынна и безмолвна.

Был сентябрь, с его последними всплесками исчезающего тепла. А что оставалось там, вдалеке, где лили дожди и торопливая осень мокрыми скользкими пальцами цеплялась за каждый солнечный день?

Был сентябрь, и была холодная гряда осыпающихся скал, и море…

Этот мир родился в Митином сознании давно, когда он был еще ребенком и в первый раз увидел розовое море. Подобно огромному животному, оно ворочалось и дышало. Цвета постоянно менялись, окрашивая горизонт в причудливые узоры, и где-то там, на острие солнечной дорожки, он и увидел тогда, в далеком детстве, идущего ему навстречу старика. Тот шел медленно и важно, слегка покачиваясь из стороны в сторону и ни на кого не глядя. Тяжелые хмурые веки старика нависли над глазницами, как будто скрывая от него все, что он смог бы еще увидеть.

И откуда было Мите, тогда еще ребенку, знать, что он видит себя, но потом, в будущем, через много лет и событий?!

Время сдвинулось, и теперь Митя уже увидел на этой солнечной дороге маленького мальчика, который стремительно убегал куда-то. Так, первый раз в своей жизни, наблюдал он, как прошлое не просто оживает в нем, но и неторопливой походкой уходит прочь. А то, что было сейчас, что жило в эту минуту и требовало другого осмысления, другого постижения, оказывалось абсолютно неразрешимым. И человек, которым он стал, ничем не мог ему помочь, потому что опыт — бессмысленная игра, а все, что принадлежит человеку, не более чем миф, которым он хочет утолить собственную жажду жизни.

Очнувшись от забытья, Митя взглянул на Алину.

— Ну, что скажешь?

— Ты убьешь меня? — спросила она.

— Кому ты нужна! — усмехнулся Митя. — Выведи меня на своего парня, и я отпущу тебя.

— А что будет с ним? Его прикончат?

— И он никому не нужен. Просто он знает человека, с которым я обязательно должен встретиться. Я сам пойду к нему и не причиню ему вреда.

— Ты врешь, — не поверила ему Алина. — Все вы жестоки и безразличны.

— Я мог бы заставить тебя, — продолжал Митя, — но я не буду этого делать, потому что тогда ты не сможешь никому показаться на глаза. Скажи сама.

— Ладно, — кивнула она, — надоели вы мне все. Валерка в тот раз, когда убили вашего цыгана, был с одним мужиком, которого кличут Седой.

Митя вздрогнул и напрягся. Уже знакомая ему боль внезапно подступила к сердцу. Он слегка качнулся.

— Седой, говоришь?

— Ну да, мне так Валерка сказал. Он хотел, чтобы Седой его защитил, снял со счетчика. Он много баксов задолжал. Конечно, никто цыгана убивать не хотел, он сам нарвался.

Митя знал, что она говорит правду. Ведь если этот Седой — человек из его детства, то он не стал бы убивать зря. Он никогда не любил мокрухи.

— Сведешь меня со своим малым, — приказал Митя. — И не бойся, я ему ничего не сделаю. Мне Седой нужен. Сегодня же вечером и сведешь.

Алина кивнула.

— Телефон давай.

Митя принес из соседней комнаты радиотелефон и молча протянул его Алине.

— Валера, это я… Да нет, ничего со мной не случилось. Сегодня и расскажу. Не переживай. Встретимся на Болотной, у памятника Репину. Один приходи. Все будет нормально.

— Ну, поехали, — сказал Митя, и они вышли из дома…

Седой и Митя сидели друг против друга за грубо сколоченным столом. Их разделяло не только это небольшое расстояние, но и годы.

— Слышал я о твоей истории, — сказал Седой, — слышал. Ты все сделал как надо, а вот потом…

— Что потом? Ты про что это? — напрягся Митя.

— К цыганам попал. Зачем они тебе?

— Жизнь спасли, — ответил Митя. — Откуда тебе знать?

— Может быть, может быть, — согласился Седой, — но ведь ты… — Он снова не договорил и, окинув взглядом стол, на котором стояли бутылки с водкой и закуска, предложил:

— Давай-ка выпьем…

— Давай!

Они чокнулись и молча выпили.

— Послушай, Седой, ты зачем на свет вылез? Давно завязал, жил бы себе спокойно, такие дела не для тебя.

— Если я должен умереть, — ответил Седой, — то для чего я родился и жил?

— Не нравится тебе, что вокруг творится? Вижу, обеспокоен ты…

— А тебе нравится? — резко спросил Седой. — Гниды наверх повылезли, что, не знаешь?

— Гниды всегда были, только ты раньше этого не замечал. Жил своей жизнью и жил, ни о ком не беспокоился, никого не защищал.

— Зря ты, Митя, зря этот разговор затеваешь. Встретились мы к добру или ко злу, не знаю, но такие разговоры нам вести не следует, хотя бы сегодня. Я рад тебя видеть.

— Я тоже, Седой. Но ты чего-то не понимаешь. Я же тебе сказал, что цыгане мне жизнь спасли. А ты их кровью умыл. Как же мне молчать?

— С ума ты сошел, Митя. Сам в бегах, ищут тебя, а еще со мной хочешь вязаться! — В голосе Седого прозвучали жесткие ноты.

Митя криво усмехнулся.

— Ну, ты же меня не сдашь!

— Не сдам. И ссориться с тобой не буду.

Седой снова налил водки себе и Мите и, не дожидаясь, пока тот возьмет в руки стакан, выпил.

— Уехал бы ты, Митя, из Москвы, а уж с цыганами я сам разберусь.

— Кончат они тебя, и без меня кончат, — покачал головой Митя.

— Не боись, видал я и не таких!

— Таких ты не видел. Их смерть не интересует и деньги тоже. Братья ихние мертвы, вот в чем дело.

— Что же ты предлагаешь? — поинтересовался Седой.

— Уехать тебе надо!

— Никуда я не поеду. Куда мне на старости лет ехать из своего дома? Не выходит у нас с тобой разговора, Митя. Видно, понимать друг друга перестали?!

— Отчего же, — сказал Митя, — понять любого человека можно, но, кажется мне, узел между нами завязывается, да не совсем тот, что я думал.

— Брось, Митя, какой узел? Мечешься ты, болеешь о своей жизни. Ты ведь всегда спокойным был, а беда пришла — голову потерял. Что ты казнишь себя, за дело ведь порешил тех, двоих.

— Душа у меня болит, это ты верно подметил. Только я начал успокаиваться, а тут опять беда надвигается.

Разговор еще долго бы продолжался в том же духе, если бы Седой резко не оборвал его:

— Вот что я тебе скажу: в твою жизнь я встревать не стану, но и ты меня не тревожь. С кем ты сейчас, то меня не касается, это твои дела, но пацана этого, Валерку, не трогайте. Он, может, и не очень смышлен, но я из него сделаю человека.

— Кого ты из него слепишь, Седой, урку? Блатного? На смену себе?

— То не твоя забота, ты живи. Не так я мыслил о нашей встрече.

— И я, — в тон ему ответил Митя и поднялся.

— Негоже так, Митя, посиди еще, вспомним наши прошлые годы.

— Да, — согласился Митя, — что-то я задергался.

И он снова присел на стул.

Некоторое время в комнате стояла такая тишина, что можно было услышать шедшее неизвестно откуда монотонное гудение и изредка доносившиеся с улицы звуки города. Седой и Митя сидели молча, думая каждый о своем, но мысли их неизбежно возвращались к тому времени, когда все было по-другому и никто не боялся сказать лишнего слова. Конечно, это время связывало их воедино, но только до известного предела, за которым пути бывших корешей резко расходились. И каждый из них сейчас думал о том, что предшествовало этой встрече и что проистекло до той минуты, пока они не оказались в комнате Седого за грубо сколоченным столом.

«Вот ведь чудеса, — думал Митя, — никогда не думал, что окажусь в самом сердце «малины», да еще с криминалкой свяжусь. Я — рабочая косточка! С малолетства вкалывал, в войну матери рабочую карточку принес, и это помогло не умереть с голоду». Время было суровым. Да, тогда блатные в моду входили. И пацаны от моды не отставали, да и он в том числе. Сапоги в гармошку с заправленными в них брюками-клеш с напуском, кепочка-семиклинка (малокозыркой ее еще называли), которую носили в любую погоду. Сначала Митю, как и многих других пацанов, к голубятне, стоявшей в глубине двора у каменного сарая, старшие и близко не подпускали. Да он к этому не особенно и стремился. Конечно, природу, особенно птиц и животных, Митя любил с самого детства. Он испытывал огромное удовольствие, наблюдая за парящими или кувыркающимися в небе птицами. А вот во дворе приходилось стоять в стороне. По натуре своей он был парень общительный и приятелей находил в любой среде, в том числе и среди блатных. Седого он знал с самого детства, наверное, с тех пор, как стал выходить во двор. Седой нравился ему за смелость и независимость — даже Жигану, королю блатных, и то никогда не поддакивал. Себя в обиду никому не давал, да и маленьких не трогал, а, наоборот, защищал.

Сблизил их с Седым случай. Как-то ребята с их двора решили повеселиться. Время двигалось к полуночи, и пацаны надумали грабануть кого-нибудь или просто «кулаки почесать». Такое времяпрепровождение Митю никогда не прельщало, и он молча ушел домой. На другой день так называемые друзья предъявили ему обвинение в «дезертирстве». Ушел с поля боя, в общем оторвался от «коллектива». Пацаны собирались его избить, и уже успели нанести первый удар. Но тут подоспел Седой. Он в миг раскидал нападавших, которые, словно волки, стаей наскакивали на одного. При этом Седой предупредил: «Если кто-нибудь поднимет руку на Митю, будет иметь дело со мной, а меня вы знаете!»

С тех пор у них и завязалась дружба. По-видимому, Седой давно приглядывался к Мите и видел, что он по натуре своей не трус, а еще умеет хранить молчание.

Как-то вечером, когда Митя возвращался из парка, ему встретились двое пацанов с Мытной.

— Что ты так рано домой? — спросили они. — Время только одиннадцать. Пойдем с нами, походим. Погода хорошая.

Они пересекли Калужскую площадь и вышли на Шаболовку. Потом свернули в какой-то двор, в глубине которого стоял деревянный дом. На втором этаже светилось одно-единственное окно. Обойдя дом вокруг, они остановились возле одного из окон с открытой форточкой. Митя сразу же понял, в чем дело, и не то чтобы его обуял страх, просто он никогда и в мыслях не держал стать вором, пойти на преступление. На его счастье из-за угла вышли две женщины в белых фартуках, это были дворники, которые в те времена регулярно дежурили по ночам. Так что запланированная пацанами кража, насколько он сумел понять, сорвалась. Пацаны те были людьми Седого.

После того случая и сам Седой пытался обратить Митю в свою веру. И еще несколько раз ему приходилось попадать в подобные ситуации, но словно сама судьба оберегала Митю от воровства. В конце концов Седой понял, что все его попытки — пустые хлопоты, что Митя выбрал для себя другую дорогу, и оставил его в покое. Но, несмотря на это, дружба и уважение друг к другу сохранились у них на всю жизнь.

Частенько по вечерам они уединялись, садились где-нибудь во дворе под деревом и, покуривая, обсуждали накопившиеся проблемы. Седой не скрывал от Мити своих похождений, и тот искренно переживал за «непутевого» приятеля.

Постепенно Митя стал отдаляться от Седого. А жизнь вора «в законе» шла своим чередом. «Много воды утекло с той поры», — подумал Митя.

А Седой, задумчиво поглядывая на Митю, размышлял о том, что, подбросив эту встречу, судьба вновь сыграла с ним скверную шутку. Седой знал, что рано или поздно схлестнутся они с Митей не на жизнь, а на смерть. И победителей в этой схватке не будет. Так подсказывало ему чутье. «Разве возможно оторвать Митю от цыган? — подумал Седой. — Они ему жизнь спасли, и он всегда будет благодарен им за это. Не понимает только, что их — горстка малая, и, если блатные сообразят и объединятся, задавят цыган раз и навсегда. Хотя в хитрости и изворотливости цыганам, конечно, не откажешь, много и в свое время они дел провернули. Но это все — прошлое, сейчас — другой поворот. Сейчас человеческая жизнь вообще в счет не идет, пачками в могилы кладут и не задумываются. Как же мне говорить с ним, если он и слушать не хочет? Где выход?»

Седой очнулся и, посмотрев Мите прямо в глаза, произнес:

— Помнишь Арнольдыча?

— Как же! Живой он?

— Что ему сделается?! Как будто и годы не берут, все так же в газетном киоске сидит.

— Да ну! — удивился Митя.

Арнольдыч был известный во всей округе «медвежатник», сейфы щелкал, словно орехи. Равного ему в этом деле не было. И как только они заговорили об Арнольдыче, Митя сразу вспомнил их первую встречу…

Конечно же, это было лето, раннее лето, испуганно вздрагивающее от все еще частых ночных холодов. И все же оно уже установило свои порядки. Дул теплый легкий ветер, принося избавление от городской духоты. Митя шел к реке. Здесь можно было постоять просто так, без всякой цели. Это вошло в привычку и стало такой же неотъемлемой его частью, как курение табака.

Митя знал, что на реке он не задержится, а двинется дальше, через мост, мимо Александровского сада, мимо причудливых, недавно покрашенных кремлевских башен туда, где в глубине Китай-города спряталась небольшая скамейка.

На самом краешке его скамейки сидел человек с собакой и, казалось, совершенно не обращал внимания на то, что делается вокруг. Он смотрел в землю, изредка отвлекаясь на собаку, которая, не в пример своему хозяину, воспринимала мир вполне оптимистично. И Мите вдруг захотелось узнать этого человека.

Человек с собакой поднял глаза, и Митя понял, что он тоже хочет пообщаться. Неожиданно сосед заговорил:

— Сколько сюда хожу, а никогда тебя не встречал.

— А я только раз в неделю сюда прогуливаюсь.

— Хорошо здесь!

— Я — музыкант, — неожиданно «признался» Митя и, помолчав, добавил: — Профессионал.

Человек с собакой улыбнулся.

— Арнольдыч, — коротко представился он, — если хочешь знать, тоже профессионал. Всякие там узлы, детали, в общем, химичу…

— Получается? — спросил Митя.

— Сейчас я редко работаю, — уточнил Арнольдыч, — на заслуженном отдыхе, так сказать.

— Надоело вкалывать?

Арнольдыч улыбнулся. Улыбка была доброй и вполне располагала к продолжению знакомства.

— Маруська!.. — окликнул собаку Арнольдыч.

Та с готовностью подбежала к хозяину и села у его ног.

— Беспородная, а лучше любого человека, — сказал Арнольдыч.

— Это часто бывает, — кивнул Митя и погладил собаку по пушистому боку.

— На чем играешь? — поинтересовался Арнольдыч.

— На тромбоне, — сказал Митя и рассмеялся: надо же, так неудачно соврать. Внезапно ему захотелось поговорить с Арнольдычем серьезно.

— Я обманул вас, — признался Митя, — никакой я не музыкант, хотя музыку люблю и даже немного играю на гитаре.

В ответ Арнольдыч протянул Мите руку.

— Я сразу понял, что ты не музыкант, те позадиристей будут, а ты — спокойный. Знаешь, с собакой о многом не поговоришь. А мы вдвоем, уже очень долго вдвоем.

— А я — один! — сказал Митя, и ему в первый раз в жизни стало грустно от ощущения обычного человеческого тепла.

Они еще немного поговорили и разошлись, приятно удивленные встречей. И каждому из них в тот день было хорошо, хотя причина этого, в общем, была неизвестна…

Седой налил водки и снова выпил.

— Ты, Митя, не грусти, мы что-нибудь с тобой придумаем, не может же быть, чтобы не было выхода? А?

Митя кивнул, но он почти не слушал Седого, мысли его были заняты Арнольдычем… Митя снова вспоминал…

День начинался как обычно. Митя спустился по лестнице и направился к газетному киоску. На улице еще было немноголюдно. А вот у газетного киоска уже собралась очередь. Преимущественно это были люди пожилые (им-то, наверное, просто не спалось в такую рань). Они беспокойно заглядывали в стеклянную будку, которая пока еще была закрыта.

Человек в киоске сосредоточенно пересчитывал газеты. Митя не узнал его. А человек причмокивал, слюнявил пальцы и время от времени, когда кто-то из очереди нетерпеливо стучал в стекло, приоткрывал витрину и, слегка высунувшись, произносил:

— И куда мы торопимся?

— Давай, дед, веселей…

— На работу опаздываем…

— Не боись, не обманут…

— Щас, щас, милые, не верещите…

Когда подошла очередь Мити и он, нагнувшись, произнес привычное: «“Правду” дай!», то услышал в ответ:

— Иде ее взять?

— В душе, — включился Митя и тут же узнал Арнольдыча.

— Давай, Арнольдыч, не тяни, — послышался чей-то голос, — хватит тебе прибаутки гонять туда-сюда.

Арнольдыч с интересом взглянул на Митю.

— Мы, кажется, знакомы?

— Вроде бы, — сказал Митя.

— Книженцию интересную, не хочешь ли?

— Об чем? — продолжил игру Митя.

— Почитываешь, значит?

— Не хлебом единым.

— И мясом тоже, — тут же отреагировал Арнольдыч.

Очередь кипела от негодования.

— Ладно, сударь мой, бери газету, а если хочешь, приходи попозже, может, и отыщу для тебя что-нибудь поинтереснее «Правды».

— Арнольдыч, а ты (неожиданно для себя он назвал собеседника на «ты») популярен в районе. Удобно ли мне называть тебя Арнольдычем?

— Как хочешь, без разницы! — И улыбнулся.

С той поры Арнольдыч постоянно снабжал Митю разными дефицитными книгами. Их взаимная симпатия постепенно возрастала, и в те дни, когда Арнольдыч болел, Митя даже переживал и книг и газет не читал.

— Где ты такие книжки интересные берешь? — спросил однажды Седой у Мити.

— Арнольдыч помогает, — отстраненно произнес Митя, не надеясь, что Седой поймет его, но он тут же среагировал:

— Так ты с Арнольдычем подружился? Он — наш! Хотя и колдун. Знаешь, какая слава за ним бежит? Говорят, что он несчастье приносит. Кто его увидит более двух раз — на того беда сваливается.

— Брехня все это, — ответил Митя, — я его часто вижу, но, кроме хороших книг, на меня ничего не сваливается.

— Ну значит, он на тебя добрый глаз положил.

— Не знаю, что он на меня «положил», а только зря ты брехню слушаешь.

Митя рассмеялся. Но Седой был серьезен.

— А ты знаешь, что Арнольдыч «в законе»?!

— Брось, Седой!

— Верно говорю, знаменит он среди блатных.

— Смеешься надо мной?

— Не веришь, сам потом узнаешь…

— Одинокий дед, и все.

— Да какой он одинокий! — сказал Седой. — У него дочка есть, правда, она, шалава, редко дома появляется. Вот дед и считает, что, кроме собаки, у него никого нет…

И опять почему-то Мите стало грустно, но он уже понимал истоки этой своей грусти: одиночество карает всех, так же, как и смерть…

— Может, сходим к Арнольдычу, — ворвался в его раздумья голос Седого.

— Думаешь, он что подскажет? — спросил Митя. — Я не против. Арнольдыч — мужик стоящий. Чего тянуть? Давай прямо сейчас и пойдем.

— И как ты, Митя, не боишься в этом районе ходить? Ведь тебя ищут…

— Устал я жить, Седой, — ответил Митя, — чувствую, что ожесточаюсь. Душа моя кричит: «Остановись, Митя», а я не могу. Один раз в жизни я полюбил, и все поломалось.

— Добрый ты всегда был, еще с детства, людям очень верил, а они тебя наказали.

— Как же не верить-то? Иначе и жить невозможно.

— Не всем можно верить, Митя. Ты в своей любви одиноким был…

— Это правда, — согласился Митя. — Ладно, хватит базарить, пошли.

Арнольдыч жил неподалеку, в старом, чудом сохранившемся деревянном доме в глубине якиманских дворов. Седой и Митя прошли мимо чахлых, уныло доживающих свой век деревьев, мимо разрушенного сарая с полусгнившими досками. Скрипящая дверь с многочисленными надписями, намалеванными чей-то озорной рукой, проскрипев, пропустила их внутрь. Поднявшись на второй этаж, они на мгновение остановились перед новой дверью, которую украшало множество табличек. Она была не заперта.

— По старинке живут, — усмехнулся Седой.

— Другие люди, — в тон ему сказал Митя.

Постучав, но так и не услышав ответа, они вошли в просторную комнату. За столом сидел человек неопределенного возраста, в майке и в полотняных, смахивающих на пижамные, штанах. Он пил чай, и, судя по всему, это было для него самым интересным занятием на свете. Человек никак не среагировал на вошедших, а они, словно нарочно, громко топали, с шумом вытирали ноги, радостно хмыкали.

— Никак несет кого? — наконец заговорил хозяин.

— Ладно тебе, Арнольдыч, это я, Седой…

— Какого ты цвета, мы знаем, — вяло отреагировал Арнольдыч, — а вот кто с тобой, что-то понять не могу. Не вижу я, зрение плоховатое стало.

— Не видишь? — рассмеялся Седой. — Да это же Митя, Митя!

— Митя?! — Арнольдыч привстал и, отодвинув от себя чашку, стал пристально вглядываться.

— Батюшки, никак и вправду Митя? Откуда взялся?

— С неба упал. Хороший подарок я тебе приготовил? — причмокнул Седой и языком, и губами одновременно.

Было видно, что он доволен произведенным эффектом. Еще бы! Арнольдыч, которого, кажется, ничто в жизни не могло удивить, был просто поражен. И даже засуетился, доставая чашки и приглашая гостей к столу.

— Давайте, присаживайтесь, чайку попьем, поговорим…

— Ладно тебе, Арнольдыч, не суетись, время терпит. Все успеем — и поговорить, и чайком побаловаться.

— Время, оно, конечно, стерпит все, а вот мы, грешники, можем не успеть святыми заделаться.

— Хватит, Арнольдыч, балагурить, зачем тебе, грешному, святость?

— Ты, Седой, этого не понимаешь, а Митя меня поймет. Хочется к концу от прежней тяжести освободиться, так сказать, нагишом в рай войти.

— Сейфы, что ли, на плечи давят, — засмеялся Седой.

— Оставь, Седой, — сказал Митя, — не тревожь ты его.

— Вот-вот, Митя, заступник ты мой, один ты меня понимаешь. А сейфы что, чепуха все это, работа, такая же обычная, как и все остальные.

Они с наслаждением пили чай, и со стороны можно было подумать, что собрались люди, у которых нет никаких проблем, и им очень хорошо друг с другом. А что еще надо в этом сложном, неустроенном мире, где все так издерганы, где любое неосторожное слово грозит обернуться взрывом и бедой.

— Спасибо, что пришли, навестили. Небось, дело какое, без нужды сейчас друг к дружке не ходят.

— Угадал, Арнольдыч, — усмехнулся Седой. — Кое-что решить надо, а без тебя не получается никак, не складывается. Митя в беду попал, да и я подставился.

— Про Митины дела я слыхал, вся округа говорит. — Арнольдыч сделал паузу, а потом добавил: — Я Митю не осуждаю. Прибил он шалаву эту за дело, я бы и сам так поступил. Жизнь она ему поломала. И корешка своего гнилого, того, что с ней был. Вишь, не изловили тебя, Митя, везучий ты…

— Ненадолго это, Арнольдыч! Куда ему деваться? — сказал Седой, — мир маленький, для человека в нем места немного.

— Да ты никак философом стал, Седой? — усмехнулся Арнольдыч.

— А что, вам одним, что ли?

— Тяжело мне, Арнольдыч, не знаю, что дальше будет? — скривился Митя.

— Погоди, парень, что-нибудь да придумаем. Пей чай пока что.

И то, что Арнольдыч перестал развивать тему, немного успокоило душу. Митя пил ароматный чай и вполслуха слушал рассказы Седого о нынешних порядках, но мысли его снова были не здесь, а в далеком прошлом, когда не было никаких забот и не надо было ни от кого спасаться, и жизнь шла по накатанной колее.

— Ты где сейчас отлеживаешься? — неожиданно спросил Арнольдыч.

— У цыган он живет, — опережая Митин ответ, сказал Седой.

— У цыган? Как попал-то к ним?

— Случайно, — ответил Митя. — Спасался.

— Зря ты побежал, Митя, — неожиданно тихо сказал Седой, — надо было с повинной явиться. Смягчающие обстоятельства. Ревность. Измена. Скостили бы срок наверняка.

— В такие минуты трудно сообразить, — вмешался Арнольдыч, — знаю я, бывали у меня и покруче моменты. Туман находит, и ничего не видишь вокруг, словно слепой котенок тыркаешься. Так что там с цыганами-то у тебя?

— Поначалу хотел просто переждать, потом все завертелось, в дела ихние встрял, а в чем-то и поучаствовал.

— Смотри-ка, Митя, на тебя это не похоже. Никак ты на дела ходил? — удивленно взглянул на него Арнольдыч.

— Ты, Арнольдыч, дело говори. Мы на тебя шибко надеялись, — тихо проговорил Седой. — Как узелок развязать?

— А что, — спросил Арнольдыч, — еще что-то вышло?

— Да, — кивнул Седой. — Вышло. Повесили цыгане большой счет на одного пацана, а он ко мне пришел защиты искать. Ну я и хотел поговорить с ними. Дождался того, кто у них заправляет, а он начал права качать. Я его на нож и посадил. Потом еще двоих цыган пришлепнули. Теперь они меня ищут.

— Ребятки, как же вы умудрились такую кашу заварить? Это на старости-то лет! Вам обоим уехать надо. На время и в разные края.

— Никуда я не поеду, — твердо сказал Седой, — дел у меня много в городе. Да и Митя ехать не хочет.

— Тогда пусть Митя у меня поживет, — предложил Арнольдыч. — Кто подумает, что он здесь, рядом с собственным домом околачивается?

— Поздно, Арнольдыч, — вымолвил Митя, — не могу я от цыган уйти. А Седого спасать надо, цыгане его достанут, со мной или без меня — неважно.

— Ну вот что, — поморщился Арнольдыч. — Вы пришли совета просить, я его дал. Что же вы слушать-то не хотите?

— Пойду я, Арнольдыч, — сказал Седой, — загляну на днях, проведаю. Ты, Митя, останешься?

— Посижу немного.

Седой попрощался и вышел. Митя налил себе остывшего чаю, но пить не спешил. Арнольдыч о чем-то напряженно думал.

— Знаешь, Арнольдыч, — нарушил молчание Митя, — я тебя никогда об этом не спрашивал, не мое это дело, а вот сейчас интересуюсь. Как ты к уголовным попал?

— Пустое дело. Скука. Мастером я был великим, любой замок сделать мог и ключ любой изготовить. Работал, как все, ни с чем грешным не вязался. А однажды мужики на споре меня подловили. Есть, мол, такой сейф, который ты открыть не сможешь. Взыграл у меня интерес, пошел с ними. И — попался! С того и началось.

— Все с ерунды начинается, — согласился Митя. — Знаешь, Арнольдыч, чувствовал я, нутром чувствовал, что не будет мне ладу в семействе моем. Вроде бы все тихо, а душа неспокойна. И этот, который другом прозывался, такой ласковый был, все услужить старался. Оказывается, к тому времени они уже снюхались. Он-то слабак, она виновата. Настоящий друг ее бы отшил — и дело с концом, а он, не устоял.

— А ей, что же, с тобой вроде бы скучно стало?

— Кто его знает, слишком любил ее, слишком возился с ней.

— Да, — сказал Арнольдыч, — это часто бывает, чем ближе человека к себе подпустишь, тем дороже платишь за это. Ты все-таки поживи у меня, Митя. Вдвоем веселее будет.

— А как же дочь твоя?

— Бросила она меня, — сказал Арнольдыч, — редко здесь появляется. Другая жизнь у нее, другие люди рядом. Помнишь ту свадьбу?

— Это когда она в прошлый раз замуж выходила? — спросил Митя.

— Да.

— Как же, помню…

Он появился, когда гулянье было в самом разгаре. Вовсю надрывался магнитофон, кое-где танцевали, полупьяные гости разбрелись по квартире, уже успев позабыть, куда и зачем пришли. Митя знал семью жениха, в которую входила, конечно же, от скуки, дочь Арнольдыча, и не одобрял этой свадьбы. «Чепуха все это, — думал Митя. — Не приживется Катька у Никитиных, не приживется!» Знал он и старого Никитина, прижимистого, претенциозного архитектора, все время старающегося выглядеть кем угодно, но только не самим, собой.

Старый Никитин сидел нахмурившись и почему-то в одиночестве. Митя подошел к нему.

— А, Митя, — обрадовался Никитин. — Все-таки ты пришел, я думал — побрезгуешь. Ты ведь барин по натуре.

— Ну какой я барин, дядя Костя? — ответил Митя. — Что ты говоришь?

— Не обижайся, брат, не обижайся, — похлопав Митю по руке, Никитин продолжил: — Вот я и говорю, Митя, ты — барин, а мы — простые люди, и где уж нам тягаться за тобой?

— Ты пьян, дядя Костя, — ответил Митя, — мы с тобой поговорим потом, если захочешь…

— Нет, погоди, погоди. Разве нам, хотя бы раз, удавалось поговорить по душам? Никогда.

Никитин покачнулся, схватился руками за спинку тахты и пьяно уставился на подходящего к ним молодого парня с длинной гривой черных, с проседью волос.

— Молодежи привет, — радостным восклицанием встретил он парня, — садись со мной. Как тебя зовут?

— Витька, — ответствовал парень и, улыбнувшись Никитину и Мите, сразу же продолжил: — А я — историк!

— Ну! — одновременно воскликнули Никитин и Митя.

— Ага, — сказал Витька и улыбнулся еще раз. — Я, дяденьки, немного пьян, как раз настолько, чтобы можно было поговорить с вами об истории, если вы, конечно, ничего не имеет против?

— Свадьба все-таки, — попробовал возразить Митя, но Витька махнул рукой.

— Ненадолго. Этот золотушный жених, кажется, сынок твой, — кивнул Витька Никитину, — он сбежит от нее скоро. Вы, дяденьки, просто не в курсе, а я давно ее знаю, натерпелся с ней. Бог знает, сколько натерпелся.

— Что — знаешь? — Никитин приподнялся с тахты.

— Да ты, дед, не волнуйся! Что она тебе, дочь, что ли?

— За его сына выходит, — вмешался Митя.

Но остановить Витьку было уже невозможно.

— Вообще-то она баба неплохая, — продолжал Витька, — но уж гонору-то, гонору-то… Я ей «стрижено», а она — «брито», и так два года мучились. И потом, ведь это прямо чудеса! Ну зачем, спрашивается, она меня на свадьбу пригласила? Ну что я тут не видел? Приходи, говорит, и все, это будет вроде прощания…

— Ты бы потише, парень, — пытался утихомирить его Митя, но Витька не успокаивался:

— Да, история, деды, скажу я вам.

— Я ему сейчас в мору дам, — приподнялся Никитин, — и выкину отсюда.

— Не стоит, — сказал Митя и, взяв Витьку под руку, повел его в дальний угол.

— Ну как там у нас дела с историей?

— Какая там история, кастрированная, социально-политическая, — лепетал Витька, — слова собственного не скажи, мнения не имей…

— Ты, мужик, циник, что ли?

— Нет, дяденька, не циник я, и даже не такой уж и пьяный. Но от окружающего меня мутит и такая злость появляется.

— А на себя злость есть?

Их беседа была прервана появлением невесты, которая выглядела просто великолепно. Газовый шарф развевался над ней, словно знамя. Полы длинного белого платья мели пол. И все это, видимо, призвано было символизировать нравственную чистоту и торжество добродетели.

— Поздравляю, — начал было Митя и протянул Кате маленькую коробочку с подарком.

— Спасибо, Митя. Ты рад моему счастью? — пропела невеста.

— Если вам… если тебе хорошо, — попытался ответить Митя.

— Да, мне спокойно, — ответила она.

— Врет, — громко сказал Витька, — таким людям никогда хорошо не бывает, пока они кого-нибудь в могилу не загонят.

Катя рассмеялась.

— Вот стервец, весь вечер будет настроение портить.

— Зачем же ты его позвала?

— Зачем позвала? — тут же откликнулся Витька.

— Отстань, — одернул его Митя, — дай человеку порадоваться.

— Хорошо, — ответил Витька и, отойдя в сторону, вдруг разрыдался.

Невеста кинулась к нему, стала его утешать и гладить по черным вьющимся волосам.

— Перестань, ну, Вить, ты же сам не хотел, чтобы мы поженились, ну сколько можно было меня мучить?

— Катюша, давай уйдем отсюда, — упрашивал ее Витька…

— Ты с ума сошел!

— Что тут происходит? — спросил высокий и, надо отметить, довольно элегантный жених. — Почему он плачет?

— Выпил лишнего, — отозвалась Катя, — да ты не волнуйся, Эрик. Сейчас пройдет. Он немного полежит, и все встанет на свое место.

— Ничего не пройдет, — неожиданно заявил Витька. — Ничего не пройдет, — многозначительным тоном добавил он и, пошатываясь, двинулся на кухню. — Митя пошел за ним.

— Вот что, малый, — сказал ему Митя, — портить настроение себе, а тем более молодоженам, не рекомендуется. Надо было выяснять отношения раньше или не приходить сюда.

— Я вижу, ты хороший мужик, — неожиданно сказал Витька, — но мне горько.

— Не надо было приходить, — повторил Митя.

— Я думал, она обидится.

— Пойдем отсюда, — предложил Митя, — мы с тобой все, что полагалось, выполнили: поздравления и подарки вручены. Что ж, пора и по домам. А то как бы чего не натворить от, горечи…

Но уйти им не удалось. В передней раздался звонок, и вслед за ним послышался знакомый голос:

— Мира и благоденствия дому сему и радости всяческой.

Митя выглянул. В столовую входил человек, до невероятия похожий на гриб. В руках он держал огромный букет цветов.

Человек наступал с ехидной усмешкой.

— Арнольдыч пришел, — прошелестело по гостям.

— Что-то будет?

— А это уж как примут его!

— На свадьбе всех хорошо принимают.

Никитин шел навстречу Арнольдычу с распростертыми объятиями.

— Арнольдычу — уважение!

— Папаша, — прокричала Катя.

«Черт возьми, — подумал Митя, — неужели все-таки скандал назревает?»

Митя подошел к Арнольдычу и тронул его за рукав.

— Газетки свежей не найдется?

Арнольдыч рассмеялся и протянул Мите руку.

— А, это ты, сосед?! Молодец. Они меня все время черт знает за кого принимают, за колдуна, что ли? Кстати, меня Иннокентием зовут. Почему Арнольдычем кличут — непонятно, вроде никакого повода не давал.

Арнольдыч двинулся к столу, где многочисленная компания вместе с успокоившимся уже Витькой поглощала различные яства.

— За единение душ! — провозгласил тост Никитин.

Все стали чокаться. Витька отверг предложенный ему фужер с водкой и, растягивая слова, громко произнес:

— А кто его видел — единение?

— Опять этот малый выступает? — мрачно изрек жених.

— Слушай, старик, — раздалось где-то на другом конце стола, — кончай настроение ломать.

— Пусть говорит что хочет, — вставила невеста.

— Он устал немного, — сказал Митя.

— Ничего я не устал, — неожиданно закричал Витька, — я должен был на ней жениться, а испугался. Уж больно она прыткая!

— А, так это я твои письма читал, подонок! — вскричал жених и кинулся к тому месту, где сидел Витька.

— Граждане, — проверещал Арнольдыч, — ну бросьте вы, в самом-то деле. Надо водку пить, а не свалки устраивать.

Жениха остановили. Кто-то взял в руки гитару и запел:

Гитара смолкла. Некоторое время стояла тишина, потом Арнольдыч сказал, ни к кому не обращаясь:

— Душевная песня.

— Все блатные песни — душевные, — прокричал Эрик.

— Хватит вам грустить, — поднялся Никитин. — Выпьем за радость.

И все с ним согласились…

Арнольдыч тронул Митю за плечо.

— Иди отдохни, довольно воспоминаний. Знаю я, о свадьбе той припомнилось. Не вышло у Катьки счастья с тем женихом, да и с другими тоже. К Седому бегает. Да ты, Митя, ее, наверное, увидишь. Придет сегодня.

— Правда? — обрадовался Митя. — Вот здорово! Интересно будет на нее взглянуть. Знать, изменилась?

— Есть немного, время-то прошло. Только другая она теперь, и злость в ней появилась.

— Арнольдыч! — всплеснул руками Митя. — Это ты говоришь? Все шутил да шутил, вокруг себя ничего не замечал, а теперь…

— Другие времена, Митя, другие слова. Да и люди здорово изменились.

Они еще немного поговорили, и Арнольдыч ушел в маленькую комнату, оставив Митю одного. Тот сидел задумавшись, пытаясь отогнать от себя назойливые воспоминания, которые мешали ему сосредоточиться. В самом деле, мог ли он подумать, что за один лишь год станет совершенно другим человеком. «Судьба кинула меня к цыганам, они спасли меня. А может, прав Седой и надо было пойти с повинной? Нет, я не выдержу, я задохнусь в тюрьме, это — не мое. Пусть все остается как есть. Только что подумают цыгане, что скажет Тари, когда узнает, что я исчез?»

Усталость брала свое, и глаза у Мити стали слипаться. Он попытался бороться с этим, но веки сомкнулись. К Мите пришел сон…

Идет он по большому длинному коридору и хочется Мите поскорее выйти отсюда, но конца все нет и нет, и кажется Мите, что так и будет он идти всю свою жизнь. Наконец он замечает какую-то фигуру, которая движется перед ним на расстоянии пяти-шести метров. Митя начинает вглядываться и узнает ту, которую он так любил…

— Нет, — кричит Митя, — не может быть! Ты же мертва, тебя нет, откуда ты здесь взялась?

Но женщина не отвечает, и действие сна перемещается в тот злополучный вечер, когда он вернулся домой раньше обычного.

«Ведь не хотел я тогда домой идти, что-то подсказывало мне, чтобы я задержался. Хотел выпить пива с ребятами. Все было бы хорошо, я бы вернулся и уже не увидел всего этого…» Но вместе с тем Митя понимал, что жизнь предопределена и если уж так случилось, то ничего иного просто и быть не могло.

«Ну хорошо, — продолжал рассуждать Митя, — я бы не узнал в этот раз, но когда-нибудь это все равно вышло бы на свет. Значит, рано или поздно я бы все равно с ней покончил!»

Тогда он тяжело поднимался по лестнице. Лифт, как нарочно, не работал. Он держался за перила, часто останавливался, чтобы передохнуть, и снова медленно продвигался к развязке. На своем этаже Митя остановился, помедлил немного, поискал в кармане ключи, достал их и тихо открыл дверь.

В первой комнате, где под лампой с китайским абажуром обычно отдыхал Митя, никого не было.

Внимание его привлекли какие-то звуки, доносящиеся как будто издалека. Даже сейчас Митя не мог с уверенностью сказать, что это было, а тогда он вообще не придал этому значения. Да мало ли что могло быть? Дом всегда был наполнен какими-то таинственными шумами. Иногда казалось, что в их квартире самым непонятным образом живут еще какие-то существа. Они, эти существа, постоянно вмешивались в Митину жизнь. Так, порой самым непонятным образом исчезали вещи. Еще недавно лежащие на каком-то определенном месте, они вдруг словно бы испарялись, а потом оказывались там, где и должны были находиться. «Чертовщина! — думал Митя, но ни с кем этим не делился, понимая, что его просто поднимут на смех. — Что-то такое есть, чего мы еще не знаем!»

Но те звуки, которые услышал Митя, были совсем другими. В них не было ничего таинственного. Это были звуки животной страсти. Изнемогая в своей любовной истоме, стонала женщина и упоенно кричал мужчина. Эти голоса Митя выделил бы из сотен тысяч других. Это были голоса его жены и его друга. Ошеломленный, он сначала решил, что все это только послышалось. Но звуки повторились. И тогда осторожно, крадучись, словно вор (это в собственном-то доме!), Митя прошел к двери во вторую комнату. Она была немного приоткрыта. То, что Митя увидел, настолько его потрясло, что в первую минуту он просто оцепенел.

Женщина, которую он любил, его жена, извивалась в объятиях другого мужчины, его друга, человека, которому он верил как самому себе. Они словно забыли об опасности (ведь знали, что Митя может прийти) и предавались страсти на той самой постели, где он, Митя, всегда любил эту женщину.

Сначала Митя, потрясенный случившимся, хотел уйти, но душевная боль словно бы приковала его к порогу. Он стоял и смотрел, как обнаженные тела мужчины и женщины, словно гибкие ящерицы, извиваются на постели. Сколько это продолжалось, Митя не помнил, но неожиданно боль отпустила его, и он издал звук, похожий на стон. Женщина отреагировала первой. Она, будто проснувшись, мгновенно откатилась в сторону и упала на пол.

— Митя! — вскрикнула она. — Митя!.. Я… мы…

Мужчина схватил одеяло и, зарывшись в него, бормотал:

— Пойми, Митя, пойми, я не виноват, это все она…

Митя молчал. Потом он повернулся и вышел в коридор. Почти бессознательно прошел на кухню и достал нож, который сам же недавно наточил (это она его просила). Вернулся в комнату. Женщина торопливо одевалась, натягивая на себя кофту. Митя подошел к ней вплотную и, не говоря ни слова, ударил ножом. Удар был точным. Она упала как подкошенная, не издав ни стона. Мужчина, уже одетый, держал в руках неизвестно откуда взявшийся железный штырь.

— Да пойми ты, Митя, это она меня затащила… — кричал он, будто сумасшедший.

«Друг» не успел договорить: второй удар Мити был таким же точным, как и первый. Простонав, мужчина свалился. Митя спокойно огляделся. Перед ним лежали два трупа, которые еще совсем недавно были близкими ему людьми. И тогда Митя закричал — дико, как раненое животное:

— Нет, этого не может быть!..

И проснулся. Над ним склонилась женщина. Митя испуганно отшатнулся.

— Ты мертва, тебя нет, уходи!

— Испугался? — проговорила женщина. — Что-то приснилось? Это я, Катя.

Это была дочь Арнольдыча.