Волки

Глава 11 Встречи

В самые неожиданные минуты и в самом неожиданном месте судьба предлагает нам такие повороты, что мы, останавливаясь на мгновение, только поражаемся неподвластной никому и ничему неведомой воле.

Митя курил сигарету за сигаретой и слушал незнакомую женщину, которая рассказывала ему о своей жизни. Она возбужденно ходила по кухне небольшой квартиры, потом снова садилась возле стола, снова вставала.

Познакомились они в поезде, и, узнав, что Мите негде остановиться, женщина предложила ему заехать в квартиру, которую она снимала. Он согласился.

Занятый своими мыслями, Митя поначалу не слишком вслушивался в ее рассказ, но постепенно речь увлекла его.

— …На Дону это было, неподалеку от Вешенской, напротив, в Басках. На горе Басковской, недалеко от поселка Октябрьский. Наступало светлое, веселое солнечное утро. Замычали коровы, которых выгоняли со двора хозяева. Лениво потягивались собаки после долгого сна. Бабы растапливали летние печки, чтобы приготовить к завтраку блинцов. Станица начинала свой обычный день.

Я встала пораньше, но не для того, чтобы суетиться у плиты. Это занятие мне казалось довольно скучным. По части еды у нас в семье командовала мама. В руках у моей красавицы-гуцулки все кипело, а вот старшую дочь родила — полную противоположность себе. Протанцевав всю ночь, я любила долго поспать, поболтать с мамой о том, о сем. Но Бог с ними, с нашими привычками, уживались мы с мамой прекрасно в отличном доме…

Утро и впрямь выдалось замечательное. На душе было легко, и в то же время, что-то сладко ныло в глубине у меня. Что-то должно было произойти. Я думала о том, почему так неистово лаяли собаки…

Вышла во двор. У нас там и сад, и огород, и сарай с утварью. Но главное — цветы, причем красоты необыкновенной: и розы, и хризантемы, и гладиолусы. А уж аромат! Посреди огорода приютилась яблонька. Казаки, по обыкновению своему, сажают деревья вокруг забора, чтобы была большая площадь под огород. А уж чего тут только нет! И картошка, и кабачки, и помидоры, и петрушка…

Я обошла вокруг дома и встала у калитки, здоровалась с соседями, на коровок поглядывала. Вдруг мое внимание привлекла женщина с ребенком на руках. Вид у нее был уставший, в глазах сверкала обида и даже скорбь. Медленно приближалась она ко мне, и я увидела, что это была цыганка…

Митя насторожился. Внимание его обострилось, а женщина продолжала:

— …Я поняла, что она — нездешняя, да и одета она была как-то по-старинному, в юбки какие-то желто-красные. В станице у нас совсем по-другому одеваются.

«Вот, — подумала я, — хочет мне погадать, наверное…»

Цыганка подошла и, ничего не сказав, просто глянула мне в глаза. А меня будто что-то в самое сердце кольнуло. И я ее сразу в дом пригласила, к завтраку. Мама, конечно же, заворчала, что я вечно кого попало в дом таскаю, а потом что-нибудь пропадает. Но я махнула рукой, такой у меня характер, все по-своему сделаю. И мама успокоилась. Дети мои уже проснулись и высыпали на смотрины. Цыганка глядела на мою семью, но ни слова не говорила, и я поначалу подумала, что она немая. Пока цыганка осматривалась, я, предоставив ей полную свободу действий, пошла заниматься своими делами. Хозяйством у нас можно заниматься только утром, потом наступает сорокапятиградусная жара, и что-нибудь делать уже невозможно.

Когда я вернулась в комнату, цыганка уже перепеленала и покормила ребенка. Я предложила ей пойти позавтракать, а ребенка положить в коляску, которую я приволокла из погреба.

Женщина недоверчиво поглядела на меня, но я настояла на своем, и мы вышли в кухню. Я спросила, что она будет есть, и цыганка впервые заговорила. Голос ее был мягким. Черные кудрявые волосы были кое-как уложены и спрятаны под платок желтого цвета. Было ей лет двадцать, или около того, а может, немного побольше. Цыганка попросила борща. Я налила ей большую тарелку, положила сметаны, дала хлеба, и она стала есть. Было видно, что она очень голодна.

Я смотрела на нее и чувствовала: с ней что-то произошло, какая-то тайна у нее. И еще я вдруг поняла, что и меня захватит эта тайна, и, как ни странно, это не пугало. Я спросила цыганку:

«Скажи, милая, откуда ты?»

Она показала глазами на гору Басковскую. Тогда я догадалась: там их табор.

После завтрака цыганка вдруг решила раскинуть мне карты. Я в ответ тоже решила ей погадать, и, мы рассмеялись. Потом я решила взглянуть на цыганенка, подошла к нему, перепеленала, вымыла и одела во все сухое. Удивительно, но ребенок смотрел на меня с благодарностью. Это меня поразило. Такой осмысленный взгляд, а ведь ребенку не больше двух месяцев. Это была девочка. И вдруг я увидела на голове малышки крест. Цыганка заметила мой взгляд и хотела сразу же уйти, но я ее удержала. Мы почему-то смотрели на Басковскую гору: я — с любопытством, а она — со страхом и тоской.

«Послушай, — сказала я неожиданно, — а не можешь ты мне погадать не за деньги, а по-настоящему, по-вашему, по-цыгански?»

«Не побоишься судьбы?» — спросила она.

«Чего мне бояться, жизнь моя только в моих детях, о любви я больше не мечтаю да и не верю в эту самую любовь».

«Хорошо, — сказала она, — только не сегодня, а когда полночь будет, тогда и карты правду скажут. А зовут меня — Ружа».

Так мы познакомились…

— Говори еще, — попросил Митя, но женщина вдруг замолчала… Пауза длилась недолго. Словно очнувшись, женщина подняла голову, взглянула на Митю и спросила:

— Тебя ищут, что ли? Ты скрываешься?

Митя зло и настороженно взглянул на нее, но женщина не испугалась:

— Да ты не бойся, мне все равно, я тебя не выдам! Я сразу поняла, что с тобой неладное. Не хочешь говорить — не надо.

— Ты вот что, — сказал Митя, — о моих проблемах забудь. А цыганку эту, про которую ты говорила мне, я знал. Ружу эту. Может, и расскажу как-нибудь, если в гостях долго пробуду.

— Знал Ружу? — обрадовалась женщина. — Надо же, вот это судьба! Ты не серчай на меня, но я тебе так скажу: тоска в душе твоей, а отчего — я пока понять не могу.

— Зачем тебе это? — ответил Митя. — Живи своей жизнью.

— Но мы же с тобой пересеклись, — сказала женщина, — значит, и ты — часть моей жизни? Или я — временное пристанище?

Она замолчала, а Митя вспомнил…

…Трудно усидеть дома, когда гудит за окнами праздничная толпа. Ведь и самому хочется принять участие в празднике. И не мешать людям, а затеряться в толпе.

Пестрые павлиньи хвосты взлетающих и падающих ракет рассыпались над мостами и утонули в темной реке. Плыл людской водоворот. Митя устал от уличного шума и укрылся в кинотеатре «Ударник». Маленький оркестр играл популярную мелодию. На эстраде пела пожилая женщина:

Контрабасистка стояла в отдалении от других музыкантов и, опустив голову, мерно дергала струны. Огромный контрабас послушно отзывался на каждое ее движение. Мите очень хотелось, чтобы девушка посмотрела на него, и, словно подвластная его воле, она поднимала глаза, и взгляд ее скользил по рядам.

Митя решил дождаться девушку. Идти в зал и смотреть кино все равно не хотелось. Концерт скоро окончился — встал со своего места длинный и сухой, как жердь, пианист, вслед за ним поднялись другие музыканты. Они собрали ноты и ушли за сцену.

Прошло еще немного времени, и музыканты начали выходить в фойе. Погасли огни, зрители ушли в зал, а Митя все ждал контрабасистку у ступенек эстрады. И вот она появилась. Рядом с ней шел пианист и нес контрабас. Они негромко разговаривали. Митя сделал шаг к ним навстречу:

— Я ждал вас, — сказал Митя, не глядя на пианиста.

— Видишь, — улыбнулась она пианисту, — он меня ждал, ну что ж, пошли…

И они втроем двинулись к выходу из кинотеатра. А Митя почему-то думал о художнике Чюрлёнисе, который пробовал писать музыку на холсте. Художник был уверен, что существует цветомузыка.

Город крутил цветные карусели, и фонтаны брызг рассыпались по сторонам. Все было наполнено музыкой и светом. Они шли по затихающему полночному городу. Электрическое море бесновалось на площадях, заливая их потоками света. Постепенно, одна за другой, гасли щитовые рекламы на торцах домов, и здания превращались в черные крепости. Митя шел рядом с контрабасисткой и молчал.

— Что ж вы молчите, ведь вы меня ждали? — сказала она.

— Я потом, ладно? — ответил Митя.

— Когда потом? — возмутился пианист. — Говори, что надо, и уходи.

«Однако он даже тактичен», — подумал. Митя.

— Видите ли, — начал Митя, обращаясь скорее к самому себе, — видите ли…

И почему-то заговорил о том, что она, наверное, играет в серьезном оркестре, а не только халтурит по вечерам в кинотеатре. Девушка внимательно слушала его, ее зеленые глаза не мигая смотрели на Митю.

— Вам просто не хочется быть одному или не повезло в чем-то?

— Каждому человеку когда-нибудь не везет, — на всякий случай слукавил Митя.

Они дошли до метро, и девушка обратилась к пианисту.

— Тебе пора, Гена, а то на метро не успеешь.

— Я на такси поеду…

— Тебе пора, Гена, — настойчиво повторила она и протянула ему руку.

— До свидания. Завтра увидимся.

— До свидания.

— До свидания, юноша, — насмешливо сказал пианист и, повернувшись, быстро пошел ко входу в метро.

Митя пожал плечами, поднял контрабас, который был прислонен к фонарному столбу, и они двинулись дальше. Обогнув здание гостиницы «Москва», вышли на залитую светом улицу Горького.

— Значит, я вам понравилась? — спросила она.

Митя попытался заговорить о музыке, но она прервала его:

— Не надо. Меня Ритой зовут. А вас как зовут, незнакомец?

Контрабас измучил Митю, и он без конца перекладывал его из одной руки в другую. А Рита, не обращая внимания на его страдания, болтала о всякой чепухе.

— Осталось совсем немного, я живу неподалеку, снимаю комнату…

И вот они поднялись по гулкой лестнице. На потолке лепились резные амуры и психеи. Они как будто разглядывали их и ехидно улыбались… Рита достала ключ и открыла дверь квартиры. Они попали в длинный полутемный коридор огромной московской коммуналки.

— Осторожней, не загреми, разбудишь соседей, здесь народу уйма!

Митя старался продвигаться по возможности тихо, но все-таки налетел на какие-то ведра. Раздался грохот.

«Теория гадости сработала», — подумал он. В эту минуту отворилась дверь, и сонный голос произнес:

— Опять привела кого-то… У, шлюха, а туда же — музыкант…

— Молчи, собака, — огрызнулся Митя на невидимый голос, — изувечу…

Рита рассмеялась.

— Ты что, в коммунальной квартире живешь?

— Ага.

— Привык, значит, на ведра по ночам налетать?

— Привык.

— А на этих не обращай внимания…

Они прошли в конец коридора, и она снова достала ключ и открыла дверь маленькой комнатки, метров шесть-семь, не больше. Низкая тахта. Столик. Контрабас в углу. Вот, пожалуй, и все ее обитатели, не считая их, появившихся здесь со вторым контрабасом. На тахте, на подоконнике — всюду ноты.

— Знаешь, я ведь консерваторию окончила.

— Подумаешь, — как можно небрежнее сказал Митя, — все сейчас где-нибудь учатся…

— Будешь задираться, уйдешь…

— Ну что ж, пойду, пожалуй.

И Митя пошел к двери, но ему очень хотелось, чтобы Рита его окликнула. Прошли доли секунды, они показались вечностью. Но никто не позвал его, и Митя вышел. Натыкаясь в коридоре на ведра и еще какой-то хлам, он с шумом выбрался на улицу…

На следующий вечер он снова сидел в фойе кинотеатра и ждал выхода музыкантов. Они появились, но Риты среди них не было. Не пришла она и на следующий вечер, а появилась через неделю. Лицо ее было усталым и потемневшим. Увидев Митю в зале, она ничуть не удивилась, а лишь приветливо кивнула. Когда кончился концерт, Рита сошла вниз, уже без инструмента, и приблизилась к нему.

— Здравствуй, идем скорее, — она увлекала его за собой к выходу, — отвези меня куда-нибудь.

Они поехали в ресторан, потом — в коммунальный уют… Утром, когда за стеной начали шуметь проснувшиеся жильцы, Рита уснула, положив голову ему на грудь… Эту женщину он почему-то никак не мог забыть, она даже снилась ему…

— Я была в деревне, у своей дочери. С ней так хорошо, что я обо всем забыла. Жаль, что сюда ее взять невозможно, некуда. А вернулась в Москву, и сразу грустно стало. Вот еще и ты появился…

— Могу и исчезнуть.

— Всех вас одно интересует. Появитесь ненадолго и исчезаете, а мы остаемся… Думаешь, это легко?

— Не сердись, я сказал ерунду.

— Мой муж тоже исчез, совсем неожиданно, я и опомниться не успела. Все у нас шло хорошо и — вдруг он исчез. Я всюду его искала, в бюро розыска заявляла — ничего…

— Думаю, что с ним ничего не случилось, просто удрал, — сказал Митя. — Давно это было?

— Три года одна живу, только контрабасы со мной: один — премия на конкурсе, другой — казенный, я на нем халтурю.

— На конкурсном ты халтурить не хочешь? — улыбнулся Митя.

— Ну что ты за язва, Митя. Ты мне и слова не сказал о себе. Кто ты?

— Я — просто Митя!..

Потом Митя рассказал о Рите Седому, и тот выразил желание познакомиться, но Митя с ней уже не встречался.

Прошло полгода, и его вдруг потянуло в старую комнату на Пушкинской площади. Было уже поздно, когда он подошел к ее дому, поднялся на третий этаж и позвонил. Дверь открыл взлохмаченный сосед. Он недовольно пробурчал:

— Опять началось.

— Дома Рита?

— А Бог ее знает, дома она или нет? — неожиданно дружелюбно сказал сосед. — Сходи посмотри….

Митя подошел к ее двери и тихонько постучал, но никто ему не отозвался. Дверь была не заперта. Митя вошел в комнату, в которой ничего не изменилось: все те же ноты и контрабасы по углам. Рита спала, положив руку под щеку и приоткрыв губы. Митя присел на край тахты и долго смотрел на нее. Она тяжело вздохнула во сне и что-то сказала. Один раз ее губы внятно произнесли Митино имя. Он вздрогнул.

Светлели предметы в комнате, а на контрабасах выплясывали какие-то странные голубые пятна, напоминающие зайцев… Казалось, контрабасы разговаривают друг с другом на своем музыкальном языке.

— Чего он здесь сидит? — спрашивал один.

— Соскучился, наверное… — отвечал ему второй.

— Не верю я, они ведь так мало знакомы, — снова говорил первый контрабас.

— А тебе не все ли равно? Пусть сидит, — отвечал второй…

Митя слушал, как разговаривают контрабасы, и думал о том, что если он сейчас не уйдет, то они оживут и зазвучит мелодия, похожая на плач. Осторожно, чтобы не разбудить Риту, Митя вышел из комнаты и притворил за собой дверь. Он спускался по лестнице и думал, что душа у человека слабая и может легко привязаться к другой душе, а разорвать эту связь бывает очень трудно. Всегда надо вовремя уходить…

— Ну, я пойду, — сказал Митя женщине. Помолчал и добавил: — Хорошо, что ты Ружу знала…

И, не простившись, вышел. Ему надо было повидать Седого и узнать, что сейчас происходит в городе.

Город был заполнен шумами и неясными звуками, доносящимися буквально отовсюду: из окон домов, из подворотен, из стволов деревьев. Звуки несли в себе самую разнообразную музыку: в них отчетливо узнавались негромкие разговоры, и приглушенный плач, и предчувствие чего-то, еще несовершенного, и надежда на исполнение желаний.

Митя шел, разрезая воздух взмахами рук, и думал: «Ну что такое?! Сначала серо-оранжевая кошка весьма нахально перебежала дорогу, невзирая на те знаки, которые я ей делал, предупреждая об опасности, потом меня облаяла, совершенно ни за что, первая же встречная плюгавая собака и, в довершение всего, когда я сел в автобус и оторвал билет, обнаружил на нем загадочную цифру «тринадцать». Странная цифра! Она как бы делит всех людей на везучих и невезучих. А многие, наоборот, верят, что она приносит счастье. А мне, что она принесет мне? Особенно сейчас, когда в душу снова лезут голоса оркестра, исполняющего мелодии воспоминаний. Раньше не было времени заниматься воспоминаниями, я даже болеть любил в одиночку и не подпускал к себе никого, чтобы, хоть иногда, вспомнить о прошлом…»

Его раздумья были прерваны неизвестно откуда взявшимся человеком в сером плаще и кепке, надвинутой почти на самые глаза.

— Спички есть? — спросил человек, явно искавший повода заговорить.

— Спички? Наверно, есть, если не кончились, сейчас посмотрю.

Но не успел Митя опустить руку в карман, где лежали спички, как снова услышал:

— Не надо, у меня зажигалка… Хочешь кошку? Очень красивую, серо-оранжевую. Заблудилась, видно. Но не бродячая, уж больно ухожена!

— Нет, мне не надо. А что ж себе-то не возьмешь?

— Я, знаешь ли, терпеть не могу кошек, и на то есть свои причины. Моя жена их обожала. Ссылалась на древних египтян, мол, святыми они там были. Да и в ней самой было что-то кошачье: и в глазах, и в фигуре. За это и полюбил ее поначалу, а потом как бы проснулся и увидел все по-другому. У нее была своя тайная жизнь, в которую я проникнуть не сумел. Пытался ее понять, найти с ней душевный контакт — не получилось. А то, что меня привлекало, было лишь маской.

Митя был поражен этой вроде бы случайной встречей и не стал сразу уходить. Только спросил:

— И вы расстались?

— Естественно. Душа моя истощилась. А если бы не расстались, я бы ее убил. Чувствую, что убил бы. Ложь она в себе несла. Вот и прихожу в себя, как после долгой болезни. Один.

— Не тяжело одному?

— Поначалу было сложно. Все тянуло туда, где она. А потом заставил себя не ходить. Кругами ходил около ее дома, но близко — ни-ни, себя страшился. А кошек с той поры не переношу.

— А что же мне-то предлагаешь?

— Все по-разному к ним относятся. — Он улыбнулся и продолжил: — Я где-то читал, кажется, в сатирическом романе или рассказе, точно не помню, такую фразу: «С тех пор как я лучше узнал людей, я все больше отдаю предпочтение животным…» Здорово, а? Ты меня извини, что я с тобой заговорил, задержал…

— Ничего, — сказал Митя, — все нормально.

Эта странная встреча подействовала на него успокаивающе. Он попрощался со случайным собеседником и зашагал дальше — к тому дому, на чердаке которого прятался Седой. Митя поднялся на последний этаж и на половике, возле одной из дверей, увидел серо-оранжевую кошку, которая презрительно его оглядела и тихо мяукнула. На площадке было грязно. Валялись обрывки газет и какой-то клочок бумаги. Митя поднял его и с удивлением обнаружил, что это билет. Отчетливо виднелась цифра «тринадцать».

Свет на площадке был тусклым, и в полумраке Митя успел заметить устремляющуюся к нему женщину, тело которой извивалось, как у животного. Она вытянула вперед руки, словно просила о чем-то. Это была та, которую он убил. Митя отшатнулся, но вспыхнула лампа, и видение исчезло. Серо-оранжевая кошка мирно сидела возле двери. Никого больше не было. «Устал я, — подумал Митя, — все это нервы!»

Он поднялся по узкой лестнице, ведущей на чердак, и постучал, как было условлено, в металлическую дверь.

Открыл ему Костолом. Он как бы нехотя впустил его внутрь и тихо сказал:

— Совсем худо Седому. Помрет он… Что делать-то?

Митя прошел в комнату. Седой лежал на старом диване и стонал.

— Это ты, Митя? Вернулся? А я помираю.

— Ладно тебе, Седой, ничего не будет. Я о тебе позабочусь.

— Что ты, Митя, сможешь сделать? Тебя же ищут, не ровен час, напорешься на кого, тогда — поминай, как звали.

— Не думай ты об этом, ничего не случится, я врача найду.

— Где ты его найдешь? Побоятся они сюда идти.

— Это моя забота, — сказал Митя, — потерпи немного…

Надо было срочно что-то предпринять, но, как ни странно, в эту минуту Митя подумал о собственной участи. Он вдруг совершенно отчетливо представил, что и он сам, словно раненый зверь в берлоге, отлеживается где-то в случайном доме, и люди, которые рядом с ним, тоже случайны, а его жизнь и смерть зависят от настроения этих людей. В самом деле, нельзя же считать Костолома близким Седому человеком.

«Да, — подумал Митя, — правы древние: что бы ты ни делал и о чем бы ни думал, не забывай одного: возможно, что в следующее мгновение ты умрешь…»

Из раздумий его вывел голос Костолома.

— Что делать будешь?

— Придумаю что-нибудь, — ответил Митя. — Ему врач нужен. Первого попавшегося звать нельзя, он не поедет, да и продать может.

— Время не терпит, — сказал Костолом, — помрет он. Может, заражение у него?

— Не каркай, откуда ты знаешь? Что мы с тобой в этом понимаем?

И снова показалось Мите, что весь этот разговор с Костоломом происходит в каком-то полусне, и нет этого чердака, и раненого Седого, а события последних месяцев — всего лишь прокручиваемый специально для него фильм. Но все это было реальной жизнью, и надо было что-то предпринимать.

— Где отлеживаешься? — неожиданно спросил Костолом.

— Есть место, — ответил Митя.

— Надежно ли? — спросил вечно сомневающийся Костолом.

— Кто его знает, — ответил Митя, — за кого поручиться можно? Думаю, что пока спокойно.

— У бабы, что ли? — спросил Костолом. — Если так, то зря, они все — продажные твари. На баб можно надеяться только до той поры, пока они свой интерес блюдут. А чуть не так что-нибудь и — готово дело. Меня-то они не один раз продавали. Ну конечно, и хоронил я их по такому случаю.

— Ты опять все про мокруху да про мокруху, — возмутился Митя. — Что ты — садист, что ли?

— Люди меня таким сделали. Хорошо, вот ты, добренький, кое-что понюхал, а все никак в себя прийти не можешь.

— Не все же такие, как ты, — возразил Митя.

— Все!

— Что без толку спорить? По-разному мы жизнь понимаем, и все тут. Никого ни в чем переубедить невозможно. Я тебя еще с голубятни помню, ты всегда мазу тянул и задирался.

Костолом неожиданно улыбнулся — видимо, ему понравилось воспоминание о далеких временах. Он даже потеплел немного.

— Да, — вздохнул Костолом, — было, было. И я помню, как ты туда шлялся. Тебе-то все это без толку было, смотрел только.

— «Жизнь» изучал, — с горечью сказал Митя. — А как пришла пора столкнуться с ней лицом к лицу, никакие знания не помогли.

— Много рассуждаешь, — ответил ему Костолом, — надо быть проще. Сделал что-то, не жалей, вернуть все равно невозможно… Заговорились мы с тобой, а про то, что с Седым делать, — ни слова.

— Есть у меня один знакомый, — сказал Митя, — врач, позвоню ему. Он — человек надежный, поможет.

— Ты что, хочешь его сюда притащить?

— А как же иначе? Седого перевязать надо.

— Мужик-то этот, врач, не продаст?

— Что ты в самом деле, не все же гниды! — сказал Митя. — Никому ты не доверяешь, так и пропасть недолго.

— Ладно, звони своему приятелю. Но, в случае чего, если он… того, я его прикончу.

При последних словах Костолома Митя отвернулся и вышел.

Митя шел к телефону, чтобы позвонить врачу, и совсем неожиданно начал ощущать себя не идущим по улице, а лежащим в комнате, за окном которой метался и шумел, словно проклинал кого-то, порывистый ветер. Он врывался в форточку, хлопал дверьми, шелестел бумагами на полу, и они, оживая, начинали двигаться в разных направлениях. Фиалка на окне поднимала зеленые листки, отчего прожилки на них становились все более отчетливыми. Розовые цветки покачивались в такт неизвестной мелодии и тихо напевали что-то свое.

Стены домов за окном поблекли и казались еще более мрачными, чем обычно, нагоняя тоску. Город готовился к наступающей осени, которая торопливо, словно боясь опоздать, входила в свои владения. Темное небо нависало почти над самыми крышами, создавая у Мити ощущение придавленности к земле. Иногда темнота отступала, и в просветах между облаками мелькали радужные полосы, однако они почти мгновенно задергивались облаками.

Митя лежал в комнате, закинув руки за голову, и мысли, одна тревожнее другой, терзали его, как назойливые гости. Иногда Мите казалось, что он проваливается в сон, и тогда возникали видения, но не успевал он как следует сосредоточиться, как все исчезало, и снова порывистый ветер за окном гудел и стонал, словно человек, ищущий выхода из лабиринта, в который он попал не по своей воле.

Наконец он встал, зажег свет и подошел к столу. Справа от Мити висело большое зеркало. Он невольно усмехнулся: интересно наблюдать за собой со стороны, особенно если хочешь знать всю правду без утайки. На него смотрело усталое, изборожденное морщинами лицо, складки у глаз говорили о многодневной бессоннице, глаза были выцветшими, поблекшими. Такие минуты часто приходили к нему и, как правило, ночью, когда все становилось резким и беспощадным. Но, как ни удивительно, зеркало притягивало, хотелось смотреть еще и еще, чтобы не оставалось никаких иллюзий, никаких напрасных надежд.

Митя встал из-за стола, достал из буфета бутылку водки и стакан и вернулся на прежнее место. Налил водки и выпил, потом снова посмотрел на себя в зеркало. Ему показалось, что отражение улыбается, словно говорит: «Разве это поможет избавиться от сомнений?»

«Сомнений?.. — спросил себя Митя. — В чем же я сомневаюсь? В том, что жизнь бессмысленна? А люди, которых я знаю хорошо, совершенно мне неизвестны? Но ведь это не так. Изображение ничего не смыслит в этом. Оно — мираж».

В зеркале начали происходить фантастические вещи. Изображение рассмеялось:

— Только не вздумай предполагать, что ты уже знаешь все на свете. Этого никому не дано.

Митя совершенно спокойно отреагировал на голос из зазеркалья.

— У меня никогда не возникало подобных мыслей, — ответил он.

— Вот и хорошо, тогда с тобой можно общаться.

— Выпил я немного, но это ничего не значит.

Митя перевел взгляд на окно и увидел, что фиалка начинает расти прямо на глазах, принимая человеческие очертания. Еще мгновение, и перед ним возникла девушка-подросток, с мальчишеской стрижкой, лукавыми глазами и горделивой осанкой.

«Какое имеет значение, — подумал Митя, — что и откуда приходит? Важно, что это сейчас здесь, с тобой!».

И как только он подумал об этом, девушка-фиалка открыла глаза, улыбнулась и заговорила:

— Долго же ты ждал, что тебе кто-нибудь скажет правду, убаюкивал себя фантазиями. А они что — ветер. Налетели, пошумели и — с глаз долой. То, что ты принимал за чистую монету, было иллюзорным. И потому быстро проходило. И надо было все начинать сначала, а это трудно. Не может же человек бесконечно начинать с нуля…

— Почему? — удивился Митя. — В этом отбрасывании прошлого — большой смысл. Я знал многих, которые благодаря этому добились успеха.

— Господи, конечно, и это бывает, но все же надо двигаться вперед, а не ворошить прошлое.

— Это только один из путей, но я и его приемлю…

Митя протянул руку, чтобы дотронуться до девушки, но его окружала пустота. Он был один, среди знакомых ему предметов…

Еще мгновение, и, словно пелена спала с глаз, Митя увидел, что совсем он и не в комнате, а на улице. Мысли его вернулись к настоящему. Он вспомнил, что надо срочно позвонить врачу — Седому нужна помощь. Но решил не звонить, а ехать…

Время позднее, около двенадцати. Доктор Володя посмотрел в глазок.

«Надо же! — возмутился он. — И принес же дьявол в такой час!»

За дверью стоял его старинный приятель Митя и нажимал кнопку звонка.

«Наверное, что-нибудь стряслось?» — подумал Володя и открыл дверь.

— Привет, — сказал Митя.

— Здорово, Митя, — мягко улыбнулся Володя. — Какими судьбами?

И подумал про себя тут же: «Да еще в такой час!»

— Проходи, Митя.

Из холла они вышли на кухню.

— Ты один? — поинтересовался Митя.

— Все на месте, — улыбнулся Володя, — а что такое?

— Разговор есть. — В глазах Мити мелькнули и тревога, и надежда одновременно.

— Поговорим на кухне. — Володе почему-то стало казаться, что течение жизни принимает извилистый оборот. Ему захотелось закурить, хотя он воздерживался от сигарет уже несколько месяцев.

— Поговорим, — как бы нехотя, собираясь с мыслями, начал Митя. Он немного выждал и продолжил: — У меня корешок есть, хороший, крепкий, много лет знаемся. Да вот беда у него стряслась. Здоровье пошаливает. Ты бы помог, а? Я ведь знаю, ты работал на «скорой»… — И Митя вопросительно взглянул на Володю.

— Давно это было.

— Ладно тебе, — махнул рукой Митя. — Мужик, которому надо помочь, хороший, а больше лепил я не знаю.

— Ну что ж, когда и где?

— Вообще-то дело не терпит и надо поехать прямо сейчас, со мной, на тачке…

— Поздновато. Может, завтра? У меня будет свободное время, — растягивая слова, произнес Володя.

— Давай сегодня, а? — В голосе Мити была просьба.

— Хорошо, сейчас предупрежу жену, и поедем, — кивнул Володя. — А далеко это?

— Не очень, — ответил Митя.

Машина мчалась в сторону Полянки. Ехали недолго. Каждый думал о своем…

Володя вспоминал свою первую встречу с Митей в ресторане «Времена года», где он частенько бывал с женой. Там всегда было шумно — выступали цыгане, братья Васильевы, а заказать можно было хоть черта, зажаренного в белом соусе. В тот вечер они пришли поздновато, и их подсадили за столик, где уже сидели двое. Вокруг танцевали, кто-то подпевал выступающим цыганам. Были и большие компании, сидевшие за сдвинутыми столиками. Его сосед по столику, Митя (так он сразу представился Володе), подходил к своим знакомым — их тут было немало, здоровался, о чем-то с ними разговаривал. А вокруг было веселье. Звучала песня:

— Красивая песня, — сказал Володя. — Кто ее написал?

— Рая Иващенко, — ответил Митя, — замечательная цыгануха, очень талантливый человек, и поет здорово, и стихи пишет.

Они еще о многом тогда говорили, а прощаясь, решили встретиться снова… Давно это было. Не менее пятнадцати лет прошло с той поры. Время от времени они встречались, неплохо узнали друг друга…

— Прибыли, — сказал Митя.

Машина остановилась у большого серого дома на Якиманке. Они вошли во двор и по грязной лестнице поднялись на чердак. Митя постучал в большую железную дверь. Она отворилась.

— Это я, — прошептал Митя.

— А с тобой кто? — спросил Костолом.

— Врач…

Костолом пропустил их вовнутрь и запер дверь на мощный засов. Пройдя в темноте несколько метров, они очутились в едва освещенной глухой комнате, где стояли железная кровать, застланная какой-то тряпкой, и подобие стола с двумя полуразвалившимися стульями.

— Седой, я врача привез, — сказал Митя.

Седой выступил из темноты и пронзительно взглянул на Володю, как бы спрашивая: «Кто ты есть?»

Володе стало немного не по себе, и совсем не от того, что увидел этих людей (у него уже был опыт таких встреч в самых неожиданных ситуациях), просто взгляд Седого произвел на него достаточно сильное впечатление.

— Меня зовут Володя, — представился он.

Седой протянул ему левую руку.

— Тут вот какое дело… — начал Седой, а Володя тем временем определил, что причина его вызова — правое плечо Седого. — Захворал немного, — продолжил Седой.

— Ну что ж, посмотрим, только поближе к свету. — Володя легонько повернул Седого к единственной, тускло горевшей лампочке.

— У нас фонарь есть, — сказал Костолом и достал из-под кровати большой аккумуляторный фонарь. Свет выхватил из темноты небольшую комнатку с еще одной дверью, напротив входной. Седой указал на правое плечо:

— Вот здесь болит. Посвети сюда, Митя.

Володя посадил Седого на кровать и ловко освободил его плечо от рубашки. Подобное ему уже не раз приходилось видеть на «скорой». Пуля вышла через мышцы наружу, по-видимому не задев крупных сосудов и кость.

«Бог даст, обойдемся без хирургической обработки. Мазями, повязками, энергетикой вылечу», — несколько успокоился Володя.

— Митя! А бинты, вата, йод; какая-нибудь перекись водорода есть? — спросил Володя. — Я как-то не совсем подготовился к этой болячке.

— Да что-нибудь найдем, — вмешался Костолом и достал из-под кровати специальный набор — некое подобие «аптечки»: с такими ящиками Володя раньше работал на «скорой». Он хитро улыбнулся и сказал: — Пока ты, Митя, за врачом ездил, я тут прогуляться выходил и подкупил кое-что.

«Шустрый народ, — подумал Володя, — оперативно действуют!»

— Во дает, Костолом! — удивился Митя.

— Быстрей тебя соображает, — ответил Седой.

— Своровал, что ли? — спросил Митя, и Костолом расхохотался. Но ничего не ответил.

«Ну что ж, — подумал про себя Володя, — тут люди не в ладах с законом, но, слава Богу, существует клятва Гиппократа…»

Он открыл ящик и достал все необходимое.

— Потерпи, — сказал он Седому…

Закончив обработку раны и наложив повязку, Володя обратился к Мите:

— Ну вот и все, главное сделано. Дальше нужны перевязки с мазями, желательно ежедневно. Но, конечно, не здесь, не на чердаке. Есть куда переехать?

И снова Седой пронзительно посмотрел на Володю, потом перевел взгляд на Митю…

— Володя, давай выйдем, — сказал Митя.

Через вторую дверь они вышли на чердак.

— Послушай, вот тебе бабки за беспокойство. Это — раз. И еще я хочу тебе кое-что объяснить. Седой скрывается. Куда ему деться? Да и я тоже, как бы тебе сказать, влип в историю. Тут в двух словах не расскажешь. Ситуация сложная. Если можешь помочь — помоги, — Митя говорил быстро и тихо.

— Я мог бы переговорить с одним человеком, он, Может быть, что-нибудь сделает…

— Кто это? — спросил Митя.

— Пока не могу сказать, но человек этот помогал многим, сам он из «авторитетов». — И Володя замолчал.

— Хорошо. Подожди здесь, я поговорю с Седым.

Митя зашел в комнату и закрыл за собой дверь.

«Чем я рискую? — подумал Володя. — А помочь надо…»

— У врача есть один знакомый, — сказал Митя. — Он говорит, что этот его знакомый в «авторитетах» ходит.

— Веришь ему? — спросил Седой. — Не сдаст он?

— Он наш человек. Я с ним давно знаком. Довериться Володе можно. А лишнего ему и знать не обязательно, — ответил Митя.

— Ладно, делать нечего. Здесь сидеть тоже тяжело да и ненадежно, — согласился Седой.

— Володя, заходи, — позвал Митя.

Немного щурясь от света, Володя вошел в комнату.

— Что это за человек такой? — в упор спросил врача Седой. — Я ведь кое-кого знаю.

— Батя, — коротко ответил Володя.

«Да, в самом деле тесен мир, если это тот Батя», — подумал Седой.

— Когда переговоришь с ним?

— Утром, — ответил Володя, — через Митю все передам.

— Лады, — согласился Седой.

— Ну что ж, порешили, стало быть? — спросил Митя. — Так мы пойдем, а утром я вернусь.

Распрощались. Володя и Митя быстро спустились по лестнице и разошлись в разные стороны…

Утром Володя уже знал, что Батя поможет Седому. И когда Митя позвонил по телефону, они договорились встретиться у метро «Октябрьская». Володя сам собирался отвезти Седого к Бате. И еще. Из разговора с Батей Володя понял: когда-то они были подельниками. Конечно, вся эта история не нравилась доктору, но огромные деньги, которые он получил, ставили его в некоторую зависимость от Седого и Мити.

Впервые за все это время Митя заехал за Седым при свете дня. Володя остался в машине, а Митя поднялся наверх.

— Поехали, Седой, — сказал Митя, входя, — врач не обманул, договорился с Батей.

— Иди, Митя, не свети, я быстренько следом…

Машина помчалась в сторону Перово. Скоро добрались до нужного места. Митя остался ожидать в машине, а Володя и Седой поднялись на четвертый этаж типовой блочной коробки.

Дверь им открыла дочь Бати. Она знала Володю да и была предупреждена о приезде гостей. Раздевшись и сняв обувь в прихожей, Володя и Седой прошли в большую комнату. Возле электрического камина в большом мягком кресле сидел седой худощавый человек. Это и был знаменитый «авторитет» Батя. Он никогда не признавал закон. Только в последние годы, после освобождения из колонии строгого режима по состоянию здоровья, Батя занимался коммерческой деятельностью. Ему было за семьдесят, но никто не давал ему этих лет. Это был крепко сбитый человек, в котором сразу чувствовалась несокрушимая воля. Несмотря на болезнь — у Бати был сахарный диабет, — он самолично правил своей большой «империей».

Многое повидал на своем веку Батя. Первая отсидка была еще в довоенное время — за мелкий разбой. Дисциплинарный батальон во время войны. Ранен был не один раз. После войны — лагеря. Тюрьмы хрущевских времен, потом тюрьмы в эпоху Брежнева, куда он попадал за экономические преступления, связанные с валютными операциями и с организацией подпольных производств необходимых стране товаров. Знавал и «мокруху», но не потому, что сам того хотел: воровские законы вынуждали. Если не ты, то тебя. Не сделал бы того, не дожил бы до совершеннолетия собственной дочери, которую любил больше всего на свете. Тридцать лет назад, будучи на свободе, встретил он женщину, которая до самой своей смерти была для него самым дорогим существом. Она была моложе его. Она и родила ему дочь. Впервые Батя увидел свою дочь, когда ему было уже шестьдесят четыре года…

Поздоровавшись, Володя легонько подтолкнул Седого к Бате.

— Много лет прошло, а узнаю я тебя, — сказал Батя.

— Да и ты почти не изменился, — ответил Седой.

Володя почувствовал себя лишним.

— Я поеду, — попрощался Володя, — а завтра заскочу и сделаю перевязку.

— Ладно, — кивнул Батя. — Позвони сюда.

И Володя, попрощавшись, снова под присмотром Батиной дочери, вышел из квартиры.

Батя молча смотрел на Седого, а тот, в свою очередь, на Батю.

— Что случилось-то? — указав на перевязанное плечо, спросил Батя.

— Да, история долгая, сразу не расскажешь, — ответил Седой.

— А у нас время есть покалякать, — как бы расставив точки над «i», ответил Батя. — Дочь, собери-ка нам на стол, — попросил он.

Выпив по первой и закусив огурчиками и ветчиной, бывшие подельники молчали. Каждый думал о своем.

«Нет ли за ним мокрухи? Не подмочиться бы серьезно», — подумал Батя.

«Поди, лет двадцать, если не больше, прошло, — думал Седой, — а его время не меняет, все такой же высокий, худой, только морщин да седины прибавилось. Поможет ли он мне? Вроде бы не должен отказать, все-таки, хоть и давно это было, а кровью повязаны…»

Батя в те годы был уже «коронован». На предпоследней сходке его признали большим «авторитетом». Батя организовал тогда подпольный синдикат, состоящий из полутора десятков цеховиков, — деньги через него отмывали. Они производили водку, спирт, сигареты «Мальборо» и другие ходовые товары. Но и на старуху бывает проруха. Среди мужичков-цеховичков попался один, задумавший отделиться и подставить остальных под удар ментов… Узнав об этом из своих источников — то ли в КГБ, то ли в МВД, Батя собрал сходку. Но мужичонка тот не покаялся, а повел себя неуважительно, грубо, — думал осилить Батю. Это уже было покушение на «авторитет». Решение приняли жесткое, но необходимое. Порешили утопить того мужика в спирте. «Пусть пьет, пока не напьется», — сказал Батя.

Жиган был на том сходе, и все рассказал Седому. И поручил Жиган Седому уладить это дело. А Седой своим корешкам велел исполнить. Потом Седой с Батей встретился, и тот сам ему наставление сделал. Въедлив был Батя, любое дело до тонкостей изучал, до всего доходил. Чуть было не ушел тогда мужичок от расправы — братва замельтешила, но все же достали гада, исполнили воровской приговор. Помнил это Батя и потому привечал Седого…

— Так что у тебя стряслось-то? — спросил Батя, даже и не взглянув на Седого.

— Ты же знаешь, в завязке я был. И вот как-то недавно вышел на улицу, посмотрел вокруг. Батюшки светы! Тошно мне стало… Вокруг иностранщина какая-то. Молодые и не по возрасту наглые пацаны на «мерседесах» раскатывают и пьяных шалав возят. Все чужое, куда ни глянь. Ну, вот и решил я за дело взяться… Да… А тут корешок один подвернулся, для моего дела подходящий, только у него неприятности были. Пришлось его спасать. На пулю нарвался… — показал Седой на плечо.

— Заливаешь ты, Седой, — сказал Батя, — ранили тебя, когда ты с Костоломом кассу брал, а пацана отмазывал от «ромашек».

— Все-то ты, как и раньше, знаешь, — усмехнулся Седой. — Чего зря спрашиваешь?

— Хотел тебя послушать, — ответил Батя.

— В общем, что говорить, с цыганами ты знаешь, как дела обстоят. Укрыться мне надо покедова, да понадежнее.

— Значит, это ты Бамбая пришил? — спросил Батя.

— Я, а то кто же! — мотнув головой, коротко. ответил Седой. — Большие бабки я им отдал за голову Бамбая, как они и просили. Но все равно не отстают. Не пойму я что-то, зачем им моя жизнь понадобилась? — с досадой закончил Седой.

— Креста на них нет, — помолчав, ответил Батя, и было непонятно: смеется он или говорит серьезно.

Он сделал резкое движение, рубашка приоткрылась, и на его широкой безволосой груди Седой увидел наколку — православный крест со всеми регалиями, как и полагалось по Батиному рангу.

— Да, брат, положение… — покачал головой Батя. — А помнишь? Правда, давненько это было, поди, уж лет двадцать прошло. Вся Москва про то дело шумела. Брюлики тогда многих интересовали, да немногие знали, как их взять. Я-то знал!.. На фронте нами, «смертниками», командовал молодой капитан. Он тогда даже «Героя» получил. А потом в одном из боев ему ноги оторвало. И наши пути разошлись. После войны прознал я, что тот, бывший комбат, теперь директор большого столичного магазина, в котором «ювелирка» была. И разработал я тогда план. В том магазине было много разных рабочих, не только ювелиркой там занимались, и радиоаппаратурой, и прочим. Публика разношерстная в магазине болталась. Ты тогда еще внедрил своих людей в магазинную подсобку. Им надо было разузнать, когда, в каком количестве поступают брюлики с фабрики. Помнишь?

— Как не помнить, — вздохнул Седой.

— …Вот и разузнали. Потом я приехал к своему бывшему комбату. Выпили мы с ним коньячку, рюмку-другую, вспомнили былое. Что говорить, трудно мне было его подставлять, но дела требовали… Посетовал я, что тяжело стало стоящую вещь купить — кругом обман! Вызвался комбат помочь. Да за неимением времени поручил показать товар своей заместительнице. Про эту бабу я все знал. Рыльце у нее было в пушку. Быстро мы с ней договорились. Помогло моему делу умение другого человека понять, в душу к нему заглянуть, да еще кабацкое угощение, дармовое конечно. Поводил я ее по кабакам, она и сникла…

— Потом пришла большая партия золота с бриллиантами, — вставил Седой, — и мои люди три ночи над ней старались: вместо настоящих брюликов — стекляшки ставили. Много миллионов ты тогда взял, Батя.

— Да, но все это через некоторое время открылось, как всегда совершенно случайно. Ту бабу, заместительницу, пришлось замочить. А комбат сел на «десятку». Невдомек ему было, что это моих рук дело…

— …Отец, может, еще чего принести? — незаметно вошла в комнату дочь Бати.

— Да нет, дочур, нам уже пора, — вставая, ответил Батя.

И когда женщина вышла, сказал Седому:

— Укрою я тебя. Тех, от которых ты скрываешься, я немного знаю. Люди серьезные, что порешили — сделают, не отстанут.

— Спасибо, Батя. Век помнить буду. Может, и пригожусь еще? — Седой тоже встал и подошел к Бате.

— Ладно, ладно. Сейчас тебя мои корешки на хазу к старому знакомому отвезут. Доктор туда к тебе приезжать будет, я его предупрежу. Собирайся, Седой.

Люди Бати пришли быстро, и уже через полчаса Седой оказался на «хазе», где-то в районе Измайлово. В квартире его встретил преклонного возраста, плотный, стриженный под «бокс» мужчина. Коротко сказав «здрасте» и ни о чем не спрашивая, он провел Седого в глубину большой квартиры и показал комнату, где тот будет жить. Потом прошли на кухню, попили чайку, познакомились. И — разошлись по комнатам спать.

Утром приехал доктор Володя и сделал перевязку. Потом стал приезжать через день. Они ни о чем не разговаривали, но однажды, когда пили чай на кухне, Седой, вроде бы уже привыкнув к Володе, поинтересовался:

— Володь, ты где работаешь-то?

— Раньше в больнице трудился, оттуда и навык — раны лечить.

— Понятно, — сказал Седой. — Батю давно знаю, а про тебя что-то ничего не слыхал.

— Что, Батя обо всем будет говорить, что ли? Да и не до того ему. Здорово он болен — сахарный диабет у него. Прямо-таки замучил…

— Да знаю, знаю…

— Вот в больнице мы с ним и познакомились. Стал я ему помогать, — Володя отвечал коротко и как бы нехотя — видно, не хотел откровенничать с не совсем еще знакомым человеком.

— А в больнице долго работал? — спросил Седой.

— Да прилично.

— Насмотрелся там, поди?

— Было, было, — сказал Володя. — Сначала фельдшером работал. А старшим в нашей бригаде был один врач. Он идею и подал. Гнида, конечно, а не врач. Выезжали к тяжелым одиноким больным. Делали укол снотворного. Когда больной засыпал, искали деньги, ценные вещи. Если находили — делали укол, вызывающий остановку дыхания. Звонили в «перевозку трупов» и спокойно возвращались. Было все это, было, куда деваться?

— Да, парень, не знаю, какой ты врач, а человек ты, прямо тебе скажу, неважнецкий, если такое творил. — Седой сплюнул.

— Поначалу я переживал, — продолжал Володя, — а потом привык. Там такие дела творились, что Боже ж ты мой! Ну, я тебе как-нибудь при случае расскажу.

И неожиданно завершив разговор, Володя быстро ушел. «Зря я ему про все это ляпнул», — думал он по дороге. А Седой, оставшись один, не скучал, ему было над чем поразмыслить…

Город укутала ночь. Окна в домах были уже погашены. Только все еще светилось окно в квартире, где жила женщина, у которой скрывался Митя.

— Эх, Митя, — сказала женщина, — бросишь ты меня, как все вы бросаете… Поиграешь и бросишь…

Митя почему-то вдруг вспомнил, что до сих пор не позвонил Алине, и поймал себя на мысли, что хочет ее увидеть. А голос женщины, мягкий и бархатный, надвигался на него и обволакивал:

— …Отец-то мой донской казак. Родина его — Баски, что на другой стороне Дона. Напротив Вешек. Здесь, на Дону, мне тогда было пятнадцать лет, я впервые влюбилась в цыганского мальчишку. Табор их стоял неподалеку. Ну и бегала я к ним, интересно мне было. Костры горят, песни поют, кони ходят. Красота. Меня даже запирали, чтобы я не убегала, но я все равно уходила… А родина мамы — Коломыя. Это в семидесяти километрах от Иваново-Франковска, на Западной Украине. Коломыя — значит «мыть колесо». Там я впервые была на цыганской свадьбе. Я тогда училась во Львове в техникуме связи. И был у меня жених — Богдан, а у него — друг Сергей, цыган. Он учился в медицинском институте, и невеста его вместе с ним училась. В общем, цивильные цыгане. А свадьбу справляли в таборе, у его родителей. Отец его был цыганский вожак. Помню, что невесту нарядили в цыганские юбки и красивую кофту, а на голове у нее был полувенок. А жених был одет в красную рубашку с орнаментом и в белые штаны с вышивкой. На ногах его были черные сапоги. Скатерти стелили прямо на коврах. Помню, цветы на них были вышиты гладью.

Отец жениха, вожак, вытащил старую бочку вина, которую он зарыл в день, когда родился сын. Таков обычай. Народу было на свадьбе — человек шестьсот — семьсот, не меньше. Все сидели кругом. В середине круга — отец, мать и молодожены.

На свадьбе гуляли не только цыгане, но и приглашенные друзья. К тому месту, где были ковры постланы, шли и пели. Впереди — цыганки, в середине — молодые, по краям — цыгане-музыканты. Отец ехал на бричке, которую везли шесть лошадей, в гривы их были вплетены ленты, а мать вела лошадей под уздцы.

Когда все расселись, встал отец с кубком вина в руках, сказал приветствие молодым и дал отпить из кубка им обоим, отпил сам, а затем передал кубок отцу невесты. Все стали веселиться, есть, пить. Звучали песни. А среди всего этого ходил цыган с подносом, на который клали деньги и подарки для молодых. Надо было, чтобы жених ударил невесту три раза кнутом, но жених-то был цивильный цыган, и он сделал это вполсилы и, как показалось другим цыганам, не по обычаю. Вожак, его отец, сделал ему замечание, и пришлось парню все выполнить по цыганскому закону.

А когда стемнело, немного в стороне зажгли костры. Они высветили все вокруг, и это было такое зрелище, что, скажу я тебе, Митя, больше в жизни я такой красоты не видела. А потом, как и полагается, была проверка невинности невесты. Пошли к реке на утес. Расстелили простыню. И весь табор отвернулся. Невеста была чиста. Ее приветствовали песнями. Было еще и разрезание запястья у жениха и невесты, и соединение их кровью. Потом старая гадалка-пхури пошептала что-то над ранами и завязала платком, и все сразу же зажило…

Неожиданно она замолчала и отвернулась.

— Что с тобой? — спросил Митя.

— Это была чужая свадьба и чужая судьба. Больше я про них ничего не знаю.

— Чудно как-то, — сказал Митя, — ты меня ни о чем не спрашиваешь, а все про цыган почему-то рассказываешь. Это тоже судьба?

— Я у тебя крест на груди увидела, — сказала она. — Ты в судьбу веришь?

— Верю, — ответил Митя, — но моя вера особая. И за свою судьбу я кровью плачу, — неожиданно добавил он. — А знаешь, я ведь к цыганам случайно прикоснулся…

— Вся наша жизнь — случайность, Митя.

— Ты помогла мне, ты угадала. Мне действительно некуда деться, ищут меня.

— Что ты натворил? Что-нибудь серьезное?

— Не будем об этом, я сейчас уйду, и ты больше меня не увидишь.

— Не уходи, Митя, — попросила она, — не уходи…

Душа человеческая! До краев наполненная страданием, она требует радости, и если нет ее, то каменеет и превращается в глыбу. События последнего времени, кажется, сделали Митю не восприимчивым ни к чему, кроме заботы о собственном спасении. Но эта случайная женщина, которая, ни о чем не спрашивая, оказала Мите приют, тронула его сердце. Что-то проснулось внутри, словно какой-то голос сказал ему: «Митя, ты не можешь быть зверем, ты — человек!» И он откликнулся на этот зов…

— Я так и не спросил, как тебя зовут, — сказал Митя.

— Таня, — ответила она.

— Ладно, я уйду завтра. Но только никогда не жалей об этом.

— Я буду вспоминать о тебе, Митя…

Цыгане негромко переговаривались. Они сидели все за тем же столом, за которым когда-то сидел с ними Митя, и можно было подумать, что у этих людей все замечательно. Но на самом деле каждый из них думал о том, что слишком много всего произошло за последнее время: убит Бамбай, убиты и другие рома, среди них появился человек, которому они поверили, и вот этот человек куда-то исчез, и надо решить, что со всем этим делать…

— Тебя барон послал, Тари? — спросил седовласый коренастый цыган.

Тари не ответил.

Что мог сказать им Тари? Ведь Митя попросил его помочь Седому, а Тари не нашел его. Седой куда-то исчез, и никто не мог отыскать его. И приходили люди от известного «авторитета» Бати и просили, во избежание лишней крови, оставить Седого в покое. Конечно, Седой отдал ловэ, но теперь цыгане настаивали на том, что его надо убрать. Не послушаться Бати — значило начать кровавые разборки, а это не входило в планы цыган. И еще: приезжал человек из табора и рассказал о том, что Митя уехал в город. Но где он? Узел затягивался все туже. Свои люди у ментов рассказали, что «кожаного» пацана выпустили, а это тоже что-то да значило. Не такие уж и дураки, рома, они понимают: за ним присматривают, чтобы выйти на след остальных.

— Ты что, меня не слышишь, Тари? — снова спросил цыган.

— Слышу я тебя, морэ, слышу, но сказать тебе нечего. Знаешь сам, что в таборе случилось и что гаджё в городе.

— Странно как-то, — удивился цыган, — такого не бывало. Ведь Митя вел нас, почему же ты назвал его чужаком?

— Не хитри, — усмехнулся Тари, — все равно вы считаете его чужим.

— Цыган — с цыганом, чужой — с чужаком! — дружно сказали цыгане, сидящие за столом.

— Не те цыгане пошли, — вмешался в разговор Юра, крупный, красивый цыган, лет сорока. — В другие времена и люди другие были. Вот, к примеру, дед наш Иван Иванович Вербицкий, знаменитый был старик, известный конский барышник, умер он, когда ему почти девяносто лет было, году в 1963-м, что ли, точно не помню. Собирались они в трактире «Европа», на Лубянке, там еще фонтан был и конский водопой. А трактир тот в подвале находился. Цыгане в нем пели. Сейчас на том месте «Детский мир» стоит. Как коней поменяют удачно, сразу в трактир идут, выпивают крепко, но пьяными никогда их не видели. У деда Ивана пять сыновей и пять дочерей было. Народ был крепкий, весь в него, знаменитые цыгане. Рома, одним словом. Про такой случай рассказывают. Сидят как-то цыгане в трактире «Европа», чаи гоняют — цыганское дело. Любят цыгане чай! А возле них пацаны цыганские вертятся — Володька Вербицкий, сын деда Ивана, про него особая история будет, и Иван Питерский, его друг. Вертятся и вертятся, лет по девять-десять им было. Цыганята, одним словом. А тут мужик один в трактир заходит и начинает интересоваться, как бы ему лошадь подороже продать. Вот ведь какое выходит дело! Пацаны того мужика обступили:

«Дядя, давай мы поможем, сам знаешь, цыгане мы, по лошадям нам равных нет».

Мужик усмехается, а все же склоняется к тому, чтобы цыганятам поверить. Не раз и не два он слышал, что цыганские ребята — спецы по конскому делу. Тут же и взрослые цыгане сидят, а мужик к ним подойти побаивается, думает, те его облапошат. А тут — цыганята, какой вред от них, их самих можно надуть: лошадь подороже продать и за услуги поменьше заплатить. Поломался мужик, поломался и согласился:

«Ведите, пацаны, на Конку — это так Конный базар назывался».

Радость у цыганят огромная. Повели мужика с лошадью на Конку. Поторговались, продали лошадь. Получили свою плату, конфеты, что ли? Уже не помню точно, про что рассказывали. В общем, плата пустяковая. Подходят пацаны к деду Ивану и говорят: отец, так, мол и так, помогли мы мужику лошадь продать и конфеты заработали. Похвалы ждут от деда. А дед им говорит:

«Вы пока погуляйте, я вас позову».

Они пошли в сторонку, а через некоторое время дед их подзывает, достает кнут из сапога и — одного кнутом, а второму кулаком в глаз. Вот как дед поблагодарил пацанов за то, что мужику лошадь помогли продать.

«Ты что, отец, дерешься-то? — закричал Иван Питерский. — Что мы плохого сделали?»

А дед им отвечает:

«Что лошадь хорошо продали, это ваша заслуга. А вот то, что ко мне не подошли и не посоветовались об этом деле, ваш промах. За это я вам науку преподал. А в общем-то вы молодцы!»

Юра вздохнул и продолжил:

— Судьба у Володьки, сына деда Ивана, была трагической, все цыгане про то знают. Сел он в свое время, году в 1938-м кажется, за конокрадство. Сел на «червонец». На Колыме отбывал. В большом «авторитете» был Володька среди блатных. По зоне в кожаном пальто расхаживал. Вор был «в законе». Уважали его. Надоела ему неволя, и ушел он в побег. Удачно ушел. Всю округу держал в страхе, побаивались его. Сам суд правил — и не только над цыганами, но и над остальными блатными. Известный чёр. Но все же добралась до него власть — то ли выдал кто, то ли еще что-то, но поймали. Году в сороковом, кажется. Расстрел ему вышел. Вот так и окончил свои дни…

Да, ромалэ, Вербицкие — известный род. Всякий народ среди них был. И барышники знаменитые, и артисты. Вербицкие были с ленинградскими Бауровыми в родстве. Колька Бауров — Питерский — был женат на Наде Кисилевой, сестре знаменитой Ляли Черной. Это были цыгане-«бобры». Кликуха такая. А Ольга Баурова была знаменитой танцовщицей. Ну и другие дела, ромалэ… Вот как-то ювелирный магазин взяли. Про то дело много шумели…

— Это все старина, — сказал кто-то из цыган, — а по ювелирке Батя был знаменит. Дело с брюликами слышал, какое он провернул?

— Да, было такое, — ответил Юра, — но и те, старинные рома, тоже были не лыком шиты. По золоту цыгане всегда были спецами. Раньше-то в моде золотые десятки были, николаевские. Дэшитка — по-цыгански. Девять грамм золота девяносто шестой пробы. Чем выше проба, тем лучше блестит. Проверяли как? Кислотой плеснут: если почернеет, значит — фальшивка. Настоящее золото от кислоты еще лучше блестит. Большие спецы то золото на зуб определяли и не ошибались никогда. Так вот, с теми десятками большие дела делали. Партиями брали в одном им известном месте и навар делали. Богачами были цыгане! Как выйдут те цыгане, засмотришься! Сапоги, косоворотки, узкие кожаные пояса с металлическими бляхами. Красавцы! А цыганки ожерелья носили — мириклэ, из янтаря. Или — золотые, кто побогаче. Да, ромалэ, ушли те времена!

— И с чего это ты в воспоминания пустился?

— А с того, ромалэ, что путаница тут у вас большая. Вы ведь Митю этого сами приняли, доверились ему. Слышал, жизнь ему в таборе спасли? А он исчез куда-то.

— Нет на нем греха, — сказал Тари, — не продавал он нас. Мечется, не знает куда деваться, душа изболелась. Жалко мне его.

— Ты, братец ты мой, своих жалей. Бамбая жалей и других, кого больше нет с нами.

— Митя здесь ни при чем, — возразил Тари и повторил: — Нет на нем никакой вины перед нами. Объявится он. Знаю… А в таборе-то полный каравай вышел. Как ушел табор с тех мест, где последнее время стоял, так и погибли деревенские рома. Одна Ружа чудом уцелела. С ребенком своим, с Рубинтой. Вот тебе и спокойные деревенские.

— Натравили их. Власть натравила.

— Мертвым-то все равно, кто натравил. Власть — не власть. Мертвых не вернуть.

Тари хотел еще что-то добавить, но так и застыл с раскрытым ртом. Дверь приоткрылась, и на пороге показался Митя…