Волки

Глава 8 Проклятие

Мгновение человеческого существования в необозримом пространстве времени наводит на печальные размышления. И все же самодостаточность жизни и, главное, самоценность ее для каждого — очевидна. Дар высшего существа, того, кого люди поименовали Богом, — жизнь дается человеку на радость каждому. Но иногда над кем-нибудь из живущих повисает проклятие, и жизнь его превращается в ад.

Валерка метался от одного приятеля к другому и беспробудно пил. Он пытался найти хоть какой-нибудь выход из создавшегося положения и уйти от Седого. Единственное, чего Валерка никак не мог взять в толк, зачем он понадобился Седому. Может, он хочет чужими руками провернуть какое-нибудь серьезное дело — самому-то уже не под силу! Или Седой использует его как подсадную утку в своей, ему одному известной игре. Но Валерка понимал: все это полуправда, от чего на душе было муторно — казалось, он барахтается в сетях и не может освободиться.

Наконец Валерка оставил приятелей и побрел по ночному городу просто так, без всякой цели. Услышав его пьяные бормотания, случайные прохожие испуганно шарахались в сторону. Валерка шел и разговаривал сам с собой.

— Схожу с ума, — с пьяной тоской констатировал он. — И никто мне не поможет. Человек одинок, и нет ему в пустыне друга…

Потом он на мгновение остановился, закурил сигарету и снова пошел бродить, не разбирая улиц и переулков.

Неожиданно у него промелькнуло: «А может, это проклятие? Но за что, за что? Что я такого сделал, что мне выпала эта доля?»

Откуда было знать парню, что выбор Седого случаен и взгляд старого вора мог остановиться на любом привлекшем его внимание человеке…

Парень и не заметил, как оказался у дома, где жила Алина. Валерка почти машинально поднялся на лифте и позвонил в дверь. Долго не открывали, потом испуганный женский голос тихо произнес:

— Кто?

— Я, — устало проронил Валерка. — Открой, Алина.

Замок щелкнул, и на пороге показалась заспанная Алина.

— Ты что, сбесился, время уже почти три часа…

— Плохо мне, вот я к тебе и пришел, — сказал он.

— Нечего было связываться с кем попало. Ну ладно, ладно, входи.

Она пропустила Валерку и закрыла за ним дверь. Он прошел в комнату и опустился на тахту. Говорить не хотелось. У него было одно-единственное желание — поскорее заснуть и ни о чем больше не думать. Сон пришел сразу, но он не спас его от раздумий.

Ему снился огромный заброшенный дом со множеством пустых комнат, но где-то, в одной из них, доложен быть человек, с которым ему надо поговорить, чтобы решить что-то очень важное. Но Валерка не мог найти этого человека и бродил как неприкаянный по огромному дому. И страх накатывался на него волнами, и он не в силах был избавиться от одиночества. И все в этом сне сопровождалось тихой музыкой. Отчетливо слышались слова песни:

Но дом был заброшен и пуст, и никто не шел к нему навстречу, и душа его тревожно сжималась и падала в гулкое пространство, и эхо отзывалось на это падение протяжным стоном.

Он стонал, ворочался с боку на бок, но сон все не проходил. И все попытки избавиться от одиночества были тщетными. Не мог он найти человека, который сумел бы его успокоить.

Неожиданно Валерка проснулся и сел на тахте. За окном просыпался рассвет. Возле тахты стояла Алина и озабоченно смотрела на него.

— Успокоился? — спросила она. — Ты прямо с ума сходишь. Чего беситься? Надо придумать, что делать, а не переживать. Твой Седой — прошлое, он уже старик и не в такой силе, как раньше. Есть и на него управа. Хочешь, я скажу кое-кому и с ним покончат.

— Кому? — не поняв, переспросил Валерка. — Кому ты скажешь?

— Есть у меня люди и посильнее Седого.

— Дура ты, — очнувшись от сна, сказал Валерка. — Не понимаешь ничего. Седой — волк, каких сегодня нет. Он — волк из прошлого. Ему твои крутые — пшик. Уж на что цыгане ни Бога, ни черта не боятся, и то он против них в одиночку ходит. Ему на жизнь свою наплевать. Душа у него кровоточит, и он впереди себя кладбище устроит.

Алина покачала головой.

— Тогда сиди возле него и не рыпайся, и ко мне больше не ходи, а то через тебя и я пострадаю. Сбежал от меня, бросил, когда тот цыган с ножом напал!

Это было правдой, и Валерка ничего не мог возразить ей. Отношения и в самом деле шли к своему закономерному концу. Он чувствовал, что девушка смотрит на него другими глазами и есть кто-то, кто интересует ее больше.

«Шалава, — подумал Валерка, — все они предают в трудную минуту, нечего на них надеяться!»

Злость охватила его.

— Ладно, пойду, — сказал он.

— Выпей кофе.

— Не хочется ничего.

Валерка направился к двери. Девушка попыталась загородить ему дорогу, но он отстранил ее и открыл дверь.

— Ты больше не звони мне, Алина, — сказал Валерка. — Ни к чему все это. А о том, что я тебе сказал, забудь. Не было ничего. Моя жизнь больше не должна тебя касаться.

— Ты что, сбесился, что ли? — возмутилась она. — Как хочешь, черт с тобой. Выкручивайся сам. — И сразу стала чужой и холодной.

Валерка вышел на улицу. Город только начинал просыпаться. Людей было немного, и все они были заняты сами собой.

Вдруг он словно натолкнулся на преграду. Перед ним стоял Гурано.

— Здорово, парень, погулять вышел?

Валерка отшатнулся.

— Не бойся, воевать с тобой не буду. Испугался, поди?

— Да, — просто сказал Валерка, — было немного.

— Ну и хорошо, что сознался, — дурак бы стал отнекиваться. Я тебя не трону, если дурить не будешь. Просто пригляжу. Чтобы ты чего не натворил.

И тут Валерка почувствовал невероятное облегчение, словно с души его камень упал.

«В самом деле, — подумал он, — с такой защитой, как этот цыган, бояться нечего. Седой все предусмотрел. Знает, на кого положиться. С Седым можно иметь дело!»

Гурано улыбнулся, показав золотые зубы, и чуть ли не пропел:

— Куда пойдем, милый?

— Надо бы Седого повидать, — сказал Валерка. — Покаяться хочу.

— Вот тебе раз! Неужели есть в чем? — развел руками Гурано.

— Да нет, ты меня не понял, я не подставлял никого, но от бабы своей ушел и больше к ней не вернусь.

— Это по-цыгански, — сказал Гурано. — Если душа твоя от нее отвернулась, значит, надо к душе прислушаться. А может, она чего тебе предложила? А? Ну, сознавайся, колись… Против Седого что-нибудь замыслила?

Валерка понял, что одно его неосторожное слово — и Алине больше не жить. И он промолчал.

Гурано взял его под руку, и они, как два закадычных друга, медленно пошли по утреннему городу.

Митя вспомнил об этом убежище случайно. Деваться ему было некуда, и он решил рискнуть. Старика этого он знал давно, но в последние два года посещал редко, только иногда звонил по телефону. Старик доживал свои дни одиноко, никого не привечая и трудно сходясь с людьми. Ухаживала за ним племянница, которая тоже была в возрасте, но сохранила бодрый вид и недюжинную энергию. Говорил старик редко, а выпивал с удовольствием и, когда собирались гости, сидел и смотрел на них своими уже почти бесцветными глазами, словно вопрошая: «Ну, что новенького скажете, такого, чего я еще не знаю?»

Как ни удивительно, но старик обрадовался Митиному приходу, напоил его чаем и, ни о чем не расспрашивая, оставил ночевать. «Человек, если захочет, сам все расскажет», — любил говорить он. И Митя выложил старику все, что с ним произошло. Тот как будто не удивился, а просто сказал:

— Живи у меня, Митя, пока все не образуется. А там видно будет…

Так Митя поселился у старика. Сердце подсказывало: его ищут, и так оно и было. Его искали цыгане, его искал Седой, его искали власти. А он был совсем рядом.

В юности Митя писал стихи, и старик, работавший тогда в многотиражке, напечатал первое его стихотворение.

— Достойно печати, — иронически улыбаясь, проговорил он.

И первое Митино стихотворение ушло в свет. А люди никогда не забывают своих первых стихов, какими бы они ни были.

У каждого человека должен быть свой старик, к которому он мог бы прийти в любое время суток и выпить стакан чая или водки. Старики принимают и утешают страждущих, а о своих радостях и печалях словно и не помнят.

— Однажды в метро встретил я парня, — рассказывал старик, — и так раскритиковал его стихи, что он перестал писать.

— Эх, метр, — возмутился Митя, — а может, парень талантлив и вы сделали черное дело?

— Он не талантлив, — возразил старик. — Если бы мог не писать, разве послушался бы меня? Значит, стихи для него — забава. Тебе, Митя, я бы не стал говорить, чтобы ты бросил писать.

— Почему?

— Бесполезно. Разве зависит от меня, будешь ты писать или нет? Я только подскажу тебе, а остальное ты сделаешь сам. Старик продолжал жить в совершенно другой эпохе. Он был знаком с Есениным, Цветаевой, Пильняком. И душой своей все еще находился там, среди них.

— Однажды пьяные Есенин и Мариенгоф раскритиковали стихи какого-то парня, который обратился к ним за советом и помощью, а тот вышел в коридор и застрелился. Есенина так потрясла его смерть, что он долго не мог прийти в себя. Все время повторял: «Талантливый парень, а мы с Толькой — пьянчуги!»

— Да, — протянул Митя, — бывает…

— Ты, Митя, сломался на пустом месте, а о своем призвании забыл. Женщина тебя погубила. Это все оттого, что ты ушел от хороших людей.

— Я думал, — ответил Митя, — что мне достаточно одной любви и одного друга. А они оба меня и предали. И вот я остался один. Теперь можно и творчеством заняться, — рассмеялся Митя.

— Одиночество — свято, но оно ненадолго, — усмехнулся старик. — Я вот живу не своей жизнью, а жизнью людей, которые меня окружают. Жду писем, телефонных звонков, людей. Сам влиять на события я уже не могу, стар стал, да и не хочется. Ты, Митя, не удивляйся тому, что я тебе все это говорю. Может быть, когда-нибудь и тебе захочется написать обо мне пару слов. А то, что я на тебя пародии пишу, так ты не серчай, знаешь, как это было у Блока: «Здесь жили поэты и каждый встречал другого надменной улыбкой».

— Ну конечно, я все понимаю и не обижаюсь.

— Вот сегодня вечерком мы с тобой вдвоем будем, тогда обо всем и поговорим…

Но побыть одним им так и не удалось.

От зеленого абажура на четырехугольный стол падали продолговатые тени. Толстая неуклюжая баба танцевала, обнимая за шею стройного парня. Ее руки были похожи на жерла орудий. Тени изгибались совсем не в такт музыке и продолжали плавать по комнате, как птицы на водяной глади.

— Ну и натворил же вчера наш метр, — услышал Митя голос парня в шерстяной рубашке, плотно облегавшей его коренастую фигуру.

— Что он выкинул? — переспросил его другой парень.

— Напился до чертиков и целовался с кем-то.

— Ха-ха-ха, — взревели вокруг.

Люди отступили, прижались к стенам, и Митя оказался в середине круга, со всех сторон окруженный хищными оскалами.

— Чего они там гогочут? — полюбопытствовал старик.

— Ничего, метр, все хорошо, — успокоил его Митя.

Старик обнял Митю и прижался седой головой к его плечу.

— Ты знаешь, парень, а ведь они, когда гуляют, твои песни поют. Рад?

— Чего там!

— Поцелуй меня, касатик, разрешаю тебе первый раз в жизни, — прошептала женщина с испитым лицом. Ее шепот был трагически-неестественным и оттого совершенно мерзким. Она низко поклонилась, затем разогнулась, и дробная трель цыганочки пронеслась по комнате:

— Эх, раз, еще раз, еще много-много раз…

Парень в очках завернулся в простыню, глухо вскрикнул и начал какой-то странный танец в саване, напоминающий погребальную процессию.

— Митя, — прошептала девушка, стоящая неподалеку, — уйдем отсюда, уйдем, мне страшно, они отпевают старика.

Митя почувствовал, как мороз пробежал по коже, и содрогнулся. Он встал, накинул пиджак. Старик по-прежнему сидел в кресле и не отрываясь смотрел в одну точку. Митя тронул его за плечо.

— Ты уходишь, Митя? Почему?

— Не могу их выносить. Сейчас я начну бить эти морды.

— Да, да, — в такт Митиным мыслям сказал старик, — не удалось нам поговорить наедине. Не так я представлял себе свои последние дни…

— Дом-то старый, — неожиданно сказал Митя. — Наверное, скоро его сломают.

— И музыка чудная, — тихо вымолвил старик, — когда я был молодым, такой музыки не было.

— Я ненадолго, пойду пройдусь, — сказал Митя. — Я не прощаюсь.

Старик крепко сжал его руку.

— Ты не забывай меня, Митя…

— Проклятие на всех нас лежит, — сказал Митя, — а за что — не знаю!

Словно издалека донесся гитарный перебор, и хриплый женский голос вывел:

— Эх, раз, еще раз, еще много-много раз…

Когда Митя вернулся, старик все так же сидел у стола и смотрел на подоконник, по которому гуляли голуби. В комнате никого не было, кругом валялись окурки и пустые бутылки, пахло застоявшейся пищей и табаком.

Старик не боялся людей, и, может быть, поэтому, они все время наказывали его, порой бессознательно, порой намеренно. Старик не столько верил им, сколько спасался от одиночества, и люди чувствовали это. И все же часто они уходили раньше времени, особенно когда в доме не было водки и говорить было не о чем…

Он сидел, высокий, так и не сгорбившийся с возрастом человек, на своем обычном месте возле старого стола. И каждый день Митя наблюдал одну и ту же картину. Вот, например, вчера. На сломанном диване возлежал один из царственных молодых, свесив худые ноги в ярких клетчатых носках.

— Последнее время почти совсем оглох, не слышу, о чем разговор ведется…

— И не слушай, и не слушай, — передразнил его парень с узкими рыбьими глазами.

— О чем это он? — переспросил старик у Мити.

— Да так, всякую ерунду порет, можно и не слушать.

Парень, лежащий на диване, приподнялся и вяло произнес:

— А ты чего ему поддакиваешь, сегодня ведь не суббота?

— Молчи, — ответил Митя, — а то я тебя сейчас выучу. Ведь на человека не похож, даже жрать и то не умеешь. Чавкаешь, как свинья.

— Подумаешь, все так едят.

— Метр, может ты бабу хочешь?

— Ха-ха-ха, — взревели ребята.

Старик не расслышал.

— Шутят они, все шутят да шутят, — буркнул Митя.

— Все они шутники, ходят ко мне обувь чистить, поддать да с бабой поваляться. И какие к черту из вас люди получатся?

И все же он любит этих молодых. Недавно вымаливал у Генки порошки от головной боли, а получил порцию слабительного! Ох и хохмы проделывали с ним ребята! Однажды сперли на Серпуховке, у метро, новогоднюю елку.

— Ну, метр, — радостно гогоча и перебивая друг друга, кричали ребята, с трудом втащив елку на шестой этаж. — Хороший подарок мы тебе купили? Мы и игрушки принесли.

Старик поначалу обрадовался. Но на пирушке, ласково называемой поддавоном, узнав, что елка краденая, насмерть перепугался. А на другое утро изрубил елку на куски и потихоньку вынес во двор, на помойку, чтобы никто не видел.

— Что же они со мной делают, сукины дети, а, Митя? Я им верю, а от них только беда одна.

— Чего ты боишься? — говорили ребята. — Ну какая тебе от нас беда может быть?

— Ты поддать хочешь сегодня? — спрашивал Юрка. — Тогда гони деньги.

Выпить старик хотел всегда. Появлялась водка, и воцарялось шумное веселье. Горланили блатные песни. Стихи ребят не интересовали. Правда, иногда, совсем уже впав в гульбу, они просили:

— Прочти, метр, «Оленя», а?

Старик обычно отказывался, но потом сдавался. И тогда в комнате звучал его надрывный резкий голос:

Нередко в доме бывали женщины, такие же случайные и чужие, как и большинство приходящих сюда людей. Почему они появлялись здесь? Чтобы поделиться своими печалями? Они были приблудшими душами, как тот пьяный актер, которого Виталик как-то встретил в магазине и привел в дом старика. Актер что-то фальшиво декламировал:

Потом актер свалился на диван и тут же уснул. А утром, хмурый и обеспокоенный, пытался занять деньги. Но ему не дали, и он удалился, согнувшись.

— Жить хочется, — неожиданно сказал старик.

— А зачем тебе жить-то? — полюбопытствовал Генка.

— Э, хреновина, — поморщился старик, — каждый думает только о себе!

— Чего ты, метр, за жизнь цепляешься? — снова спросил Генка. — Мы до твоих лет не доживем.

— А тебе зачем это? Тебя только на баб да на водку и хватает. А еще чего ты хочешь?

И старик снова сел на свое излюбленное место возле стола. Давно умерла его жена, но все еще тяжела боль утраты. Нет больше этой спокойной и ласковой женщины, которую он звал «мама». Она всегда, сколько помнит Митя, сидела напротив него и вязала, а на коленях ее лежал кот. Все это в прошлом.

Все разошлись, Митя и старик остались вдвоем.

— Вы знаете, метр, — сказал Митя, — чем дольше я общаюсь с вами, тем становлюсь злее.

— Почему? — насторожился он.

— Не хочется повторять ваших ошибок. Да и своих делать тоже не хочется.

Старик улыбнулся.

— Ты и так много наворотил, Митя. Если бы все начинать сначала, я бы сейчас знал, как поступить.

— Это вы о чем?

— Жизнь, так же, как и у тебя, складывалась не по-моему. Ранняя известность, глупая ссора с Есениным, салон мадам Н… Я приходил туда с Пильняком, мы очень дружили. Он мне всегда говорил: «Ты, брат, во сто крат талантливей меня, но из тебя ничего не выйдет, не умеешь с людьми ладить. Вот в салоне, например, ты никуда не годишься. Все за хозяйкой ухаживают, говорят ей комплименты, она ведь многое может сделать, а ты забился в угол и молчишь». Сам-то он всегда крутился возле знаменитостей. И вот стал Пильняком, плюс способности, конечно. Вы, мой друг… — Старик помолчал, потом продолжил: — Ты, Митя, не бойся ходить по лезвию ножа.

Митя вспомнил, как однажды он привел сюда Седого и тот сказал:

— Доживают, гады, последние дни.

Митя тогда очень обиделся. А старик спросил его:

— Это кто?

Седой услышал и, подойдя к старику, ответил:

— Вор я, батя, вор!

— Шутишь? — спросил старик.

— Не шучу.

— Митя, ты зачем его ко мне привел?

— А пусть стихи послушает, — ответил тогда Митя.

И Седой слушал стихи и пил водку, а потом сказал Мите:

— Оплакивают свою жизнь!..

Сидя сейчас на старом диване, Митя вспомнил об этом, и сердце его вдруг сжалось. А старик все так же молчал и смотрел в окно…

— Я скоро умру, Митя, — неожиданно сказал он, — куда ты денешься?

— Не знаю, — ответил Митя, — к цыганам, наверное, вернусь…

— Зачем они тебе? Погибнешь.

— Ладно, хватит об этом, — прервал его Митя, — будем пить чай.

В ту же ночь старик умер, а на рассвете Митя ушел из его дома.

Седой, так же, как и Митя, метался в поисках убежища. Но в городе среди шума, гама и суматохи легко затеряться…

Прежде чем войти в телефонную будку, Седой долго раздумывал. Гудки шли долго, и Седой уже начинал терять терпение. Наконец трубку сняли, и глуховатый, чуть надтреснутый голос произнес:

— Кого надо?

— Тебя, Костолом, — ответил Седой.

— Кто это? — переспросили в трубе. — Ты, что ли, Седой?

— Ну я!

— Господи, — удивленно прошептал Костолом, — откуда?

— Не все ли равно? — сказал Седой, — нужен ты мне. У тебя чисто?

— Чего спрашиваешь? — ответил Костолом. — Если я тебе нужен, приезжай.

Это был последний шанс Седого отсидеться. Костолом — известный «мокрушник», для которого человеческая жизнь стоила меньше копейки, жил замкнуто, а в последнее время и вовсе почти никуда не выходил. Обслуживала Костолома старая «маруха», единственный, по-настоящему преданный ему человек. Были когда-то у них общие дела, и выручал его Седой из разных переделок. Но вообще-то Седой не доверял особенно тому, который шел по трупам и в минуты разлома мог натворить все, что угодно. Однако, что сейчас оставалось Седому? Он в кольце. Его пасут и цыгане, и менты. Рано или поздно кольцо сожмется и тогда — конец! И Седой поехал к Костолому.

Костолом жил на Шаболовке, в маленькой однокомнатной квартире. Стареющий крупный человек в спортивных шароварах и майке, — ни дать ни взять пенсионер на заслуженном отдыхе. На самом деле за плечами Костолома были такие дела, о которых даже в уголовном розыске говорили с трепетом. Много крови было на его руках, но он давно уже отошел от дел, «завязал» и жил тихо, подолгу не выходя из своей квартиры. Еду Костолому приносила сожительница, навещавшая его раз в неделю. Даже она, хорошо знавшая своего друга, крепко побаивалась его, особенно в те минуты, когда тот тосковал. В такие мгновения Костолом не разбирал, кто перед ним: женщина или ребенок, старуха или молодой парень, он безжалостно стирал человеческую жизнь с лица земли, мстя всему свету, за свою опоганенную жизнь.

Костолом оглядел Седого с головы до ног и кивком пригласил войти в квартиру. Скудно жил ее хозяин, слишком скудно для человека, который, в общем, должен был иметь большие деньги. То ли скуп был Костолом, то ли не придавал большого значения домашнему очагу, но в квартире, кроме стола с четырьмя полусломанными стульями, старого шкафа и дивана, ничего не было. Правда, в углу, на маленьком столике, стоял старенький «Рекорд». «Мог бы и на японский разориться!» — подумалось Седому.

— Не густо живешь, Колька, — сказал он.

— О душе забочусь, — усмехнулся Костолом, — а за Кольку спасибо, а то и забыл почти, как меня зовут. Все, кто приходит, кликухой пользуются.

— Мне-то что об этом говорить? — ответил Седой, — почитай, полвека знакомы…

— Это так, — согласился Колька. — Это ты верно заметил. Жизнь проехала, проскакала. Как там у Есенина: «Пронеслась на розовом коне…»

— Не розовым был этот конь, — засмеялся Седой, — а черным.

— Всяким он был, бывал и розовым…

— Красным скорей, — заметил Седой, и Костолом его понял, но не ответил, а двинулся к шкафу и, достав оттуда бутылку водки и два стакана, поставил их на стол.

— Жратвы нет, — сказал Колька, — хотя хлеба есть немного и лука. Нам хватит. Маруха моя еще не приходила. Боится она, когда я тоскую, думает, я ее пришью.

— Ишь ты, — удивился Седой, — понимает она тебя!..

— Это точно.

И Костолом внимательно посмотрел на Седого, но было в нем, в этом взгляде такое, что у другого бы мурашки по коже побежали. На Седого же взгляд не подействовал.

— Охолони, Колька, — сказал он, — я сейчас тоже в разладе, можем и поссориться, а нам с тобой — ни к чему.

— Верно, — согласился Костолом. — Ты тоже можешь. А что у тебя случилось? Никак тоска заела?

— Хоть ты и не поп, чтобы я тебе исповедовался, но скажу. В загоне я. Обложили. Ищут. Домой мне хода нет.

— Менты, что ли? — поинтересовался Колька.

— Про ментов не знаю, цыгане меня обложили!

Колька даже присвистнул от удивления.

— Цыгане?

— Ну да.

— Ты что, с Гурано сцепился?

— Это не Гурано — молодые «волки». Пришил я одного за дело. Вот они меня и ищут. Просят за голову этого своего много зеленых.

— Так отдай, — сказал Колька, — и дело с концом.

— Нет у меня сейчас столько, сколько они просят.

— Сходи, возьми!

— Об этом я и хочу с тобой потолковать, — сказал Седой. — Раньше легче было, Арнольдыч помогал.

— Что значит — помогал, где он?

— Убили его цыгане!

— Вот оно что, жаль старика! За это я бы с них шкуру снял!

— Снимешь, успеется. Со мной пойдешь?

— Потолкуем, — кивнул Колька. — Есть что-то интересное?

— Да, — сказал Седой. — Но каша заварилась густая, я еще не все тебе рассказал. Ты Митю помнишь?

— Митьку-то, который всегда возле тебя крутился?

Седой кивнул.

— Маруха рассказывала, что он вроде бы пришил кого-то. Вот номер! Он же далек от наших дел был.

— Да, — ответил Седой. — Баба ему изменила с его же дружком. Он обоих и отправил на тот свет. А сейчас в бегах. Менты его ищут. Скитается где-то. Но самое главное — он с цыганами связался, с теми, которые за мной охотятся.

— Во завязка, — буркнул Костолом, — почище, чем в романе.

— Да, завязалось.

— Ну, Митя тебя не продаст!

— Я так же думаю, но цыгане могут его прижать, они это умеют.

— Все равно не продаст, — подтвердил Колька, — уж больно он лип к тебе всю жизнь. Что-то в тебе ему шибко нравилось. Ты его видел после всего?

— Да, встречались. Он мне советовал уехать из города.

— Не дело это, — сказал Костолом, — на периферии тебя легче отыщут. Как же Митя к цыганам попал?

— Говорил мне, что в таборе скрывался, спасли они его.

— Они властям никого не отдают, это верно, — хмыкнул Колька.

— А ты все по старинке живешь? — спросил Седой и разлил водку. — Редко выходишь?

— Устал я, Седой, да и вокруг черти что творится. Не по душе мне это.

— И мне противно, — согласился Седой. — Вот и давай пощупаем новых хозяев жизни.

— Я не против, — согласился Костолом, — только обмозговать надо. Да, кстати, где Гурано, не знаешь?

— Думаю, — ответил Седой, — он придет к тебе. Меня будет искать.

— Вот и хорошо, возьмем и его…

В цыганском доме шла разборка. За столом в окружении молодежи сидел Гурано. Лица молодых «волков» были насуплены.

— Ты, морэ, «в законе», — говорил один из цыган, — И все-таки ты — ром, а не гаджё. Значит, жизнь рома тебе должна быть дороже жизней всех остальных.

— К чему клонишь? — спросил Гурано.

— Седой — твой друг?

— Ну!

— Отдай нам его, он виноват.

— За кого вы меня держите? — спросил Гурано. — Я что, джуклоро?

— Но ведь Седой не цыган! Он — чужак, и на его руках цыганская кровь, не отмыться ему.

— Пусть другие его ищут, я здесь не участник.

Цыгане сдвинулись плотней.

Молодые «волки» были разъярены до предела, и неизвестно, что произошло бы в следующую минуту, но неожиданно зазвучала гитара, и низкий женский голос вывел:

Старая цыганка пела, и возникало ощущение, что она поет о своем сыне, хотя у убитого Бамбая матери не было. Еще мгновение — и молодые «волки» уничтожили бы Гурано, но цыганский закон действовал и здесь, в городе: пока звучит песня, хоть пожар, хоть землетрясение — ничто не имеет значения — должна быть полная тишина. Песня — священна! Цыганка резко оборвала песню и вышла. Наступило гробовое молчание, которое нарушил Гурано:

— Одни сутки, ромалэ, дайте мне только один день, и я решу, что делать с Седым!

— Шукар[14], Гурано, — сказали ему, — так и будет. Не станем тебя торопить. Думай, что делать, ведь ты — ром!

Еще мгновение — и в доме воцарилось безудержное веселье. Зазвучали гитары, и полилась песня:

Гурано сидел, пил водку, и в душе его все чаще возникали сомнения: может быть, они действительно правы, эти молодые «волки», и он, ром, не должен уходить от своего племени и защищать жизнь Седого. Но сомнения отступали, когда он вспоминал о лагерях, в которых скитался вместе с Седым, о том, что тот не раз выручал его из беды и даже спасал от смерти. Трудно было Гурано сделать выбор, но иного пути не было. А за столом продолжали звучать песни:

Гурано встал и вышел. Он знал, что найдет Седого и поговорит с ним. Надо наконец развязать этот узел, и не будет никому покоя до той поры, пока все не встанет на свои места.

Хлопнула дверь, и, спускаясь по лестнице, Гурано все еще слышал доносящиеся до него слова песни:

Когда Гурано вышел на улицу, на него обрушился проливной дождь. Путь Гурано лежал к Костолому, единственному человеку, у которого мог скрываться Седой. И не знал Гурано, что бесшумной тенью выскочили за ним цыгане, сначала — один, потом — второй. Они шли за ним следом, потому что знали: ни за что не решится Гурано привести чужих в дом своего друга. Думал Гурано, что цыгане, дав ему время на раздумья, оставили его в покое, и потому забыл о привычной осторожности. На дождь Гурано не обращал никакого внимания, привычен он был ко всему, да и настроение его было таким, что не до дождя. Когда он подходил к дому, где жил Костолом, вымок до нитки.

В пути случилось одно происшествие, а может, это только показалось Гурано… Его цепкий взгляд вырвал из темноты мужчину, очень похожего на Митю, вместе с той шалавой, подружкой Валерки. Они выходили из машины и направлялись к какому-то подъезду. «Померещилось? — подумал Гурано. — Ошибся!»

И он двинулся дальше. Цыгане, следящие за Гурано, знали, что он непременно выведет их на Седого. Иначе и быть не могло, должен же Гурано с ним посоветоваться, узнать, что ему делать в сложившейся ситуации? И все же старый цыган был предельно осторожен. Гурано не вошел в подъезд, где жил Костолом, а направился к ближайшему телефону-автомату через улицу. Он набрал номер. Долго не отвечали. Наконец мужской голос (это был Колька) глухо спросил:

— Кого надо?

— Гурано это, — ответил старый цыган. — Седой у тебя?

— Зачем он тебе понадобился?

— Я неподалеку, зайти можно?

— Валяй, коли дело есть, — сказал Костолом и положил трубку.

Гурано перешел улицу и вошел в подъезд. Что-то показалось ему подозрительным, но он все же пересилил себя и двинулся к квартире Костолома.

Дверь была приоткрыта. Гурано насторожился. Он знал, что Костолом никогда не позволит себе такого… «Неужели на сей раз Костолом обломился? А может, он просто уверен в себе и специально для меня открыл дверь?» Гурано проскользнул внутрь и тут же наткнулся на Седого. Тот осторожно прижал Гурано к стене и приложил палец к губам.

— Тихо, ты кого привел за собой? — прошептал Седой.

— Да ты что, Седой, спятил, что ли? Никого не было. Я смотрел.

— Люди здесь болтаются, — сказал Седой, — а кто, мы пока не знаем.

— Да чтобы я, — перекрестился Гурано. — Чтобы я тебе плохого желал?!

— Потом разберемся, — тихо ответил Седой, — а сейчас уходить надо. Кто-то навел на хазу.

— Слушай, Седой, — сказал Гурано. — Когда я сюда шел, мне померещилось, что я видел Митю месте с той шалавой.

— Какой шалавой?

— Ну той, которую я чуть было не похоронил. Того крутого пацана девку?!

— Точно видел, — спросил Седой, — или померещилось?

— Точно сказать не могу, но, похоже, они это…

— Ладно, пошли…

Седой и Гурано скользнули к черному ходу, где их уже ждал Костолом.

— Кто же навел-то, блин? — спросил Колька.

— Не время сейчас разбираться, — ответил Седой. — Может, выследили они, как Гурано сюда шел? А может…

— Что?..

— Ладно, — буркнул Седой, — это уже мои дела. Я и разберусь, если жив буду.

— Да ты что, Седой, — крикнул Колька, — нас продали, а ты говоришь — мои дела. Жизнь на кону!

— Не ершись, — сказал Седой, доставая пушку, — отобьемся.

Не успел Колька взяться за ручку двери, как послышались голоса. Говорили на незнакомом языке.

— Это рома! — сказал Гурано. — Выследили.

— Поговори с ними, — кивнул Седой Гурано. — Пусть уходят, если крови не хотят.

Гурано перекинулся несколькими фразами с людьми за дверью. Потом он повернулся к Седому.

— Что хотят? — спросил Седой.

— За твоей жизнью пришли, — хмуро сказал Гурано.

Седой несколько раз выстрелил сквозь дверь. Послышались стоны. Началась беспорядочная пальба. И вдруг Седой совершенно отчетливо услышал, как за дверью раздался голос: «Митя, поди сюда!»

«На понт берут, — подумал Седой, — хотят выкинуть карту, что Митя продал, столкнуть меня с ним. А может, правда?»

— Митя, — крикнул Седой, — ты здесь? Откликнись, стрелять не буду. Неужели ты ссучился?

Тишина была ему ответом. Потом чей-то голос произнес:

— Выходи, Седой, некуда тебе деваться. Бабки отдашь — жить будешь!

— Ладно, — сказал Седой, — отдам бабки. Корешей не трогайте, они здесь ни при чем. Только скажите, Христа ради прошу, Митя с вами?

В ответ раздался выстрел. Пуля прошла рядом с головой Седого. Он выругался и отскочил от двери.

— Попридержи их здесь, — крикнул Седой Костолому, — я попробую к парадной двери сбегать.

Седой бросился по коридору, а за спиной его раздался стон. Следующая пуля сразила Гурано наповал.

И все же Седой и Костолом вырвались из этого ада и переулками ушли в темноту…

Не ошибся Гурано перед смертью, не ошибся. Действительно, он видел их вместе: Митю, которому некуда было деться, и Алину…

Алина возвращалась из ресторана вместе со случайным спутником. В кабаке было шумно и весело, все, что беспокоило и тревожило, на время забылось. Можно было погулять, ни о чем не думая, тем более что Валерка куда-то исчез. «Бог с ним, с его вечными претензиями и проблемами, — подумала Алина, — могу же я наконец подумать и о себе». И танцевала, и пила, и громко смеялась, а ее случайный спутник радовался легкой добыче. Но все вышло по-другому.

В машине Алина напевала понравившуюся ей песню:

— Откуда такая песенка? — спросил спутник Алины.

— Один знакомый написал. А что, нравится?

— Смешная, но не жизненная.

— Как это — не жизненная?! — возмутилась Алина. — Самая что ни на есть жизненная песенка о грустном кузнечике. Вы что, не встречали таких?

— Меня такие не интересуют, — засмеялся мужчина. — Это слабые люди, они не добьются успеха. Слишком добры.

— Как интересно, — пропела Алина, — значит, мир не для добрых?

— Конечно. О чем мы говорим — непонятно! Я думаю, что сегодня не следует говорить о серьезных вещах. Завтра утром поговорим.

Алина взглянула на него с интересом.

— Вы что, на ночь настроились?

В глазах его сверкнули искры досады.

— С такой женщиной расстаться невозможно.

— Придется, — ответила Алина, — у меня завтра трудный день, мне надо выспаться. Еще увидимся. Вот здесь остановите.

Машина остановилась у дома, где жила Алина, и она побежала к подъезду.

— До завтра, — крикнула девушка и помахала рукой.

Мужчина хотел что-то ответить, но лишь махнул рукой. Он нажал на газ, и машина, резко рванувшись с места, набрала скорость и исчезла.

Алина достала из сумочки сигарету и зажигалку, жадно затянувшись, закурила и только хотела открыть дверь, как чья-то рука легла ей на плечо. Она вздрогнула.

— Не бойся, — раздался голос.

Алина повернулась и увидела Митю. В первую минуту она не узнала его.

— Что вы здесь делаете? — проговорила девушка, постепенно успокаиваясь.

— Помолчи, — прервал ее Митя. — Ты одна живешь?

— Я… — залепетала Алина. — Я… Вам что, деться некуда?

— Пошли к тебе. — И он подтолкнул девушку к парадному. — Да ты не бойся, мне надо эту ночь переждать, а потом я уйду, и ты меня больше не увидишь.

Что-то очень властное было в этом человеке, и Алина сразу же подчинилась и, не говоря больше ни слова, двинулась наверх по лестнице. Митя шел следом, искоса поглядывая по сторонам.

— Тебя вроде бы другой мужик провожал сегодня, — сказал Митя, — а где же Валерка?

— Шляется где-то, — ответила она. — Откуда я знаю?

— Не нужен тебе такой, он тебя не защитит.

— А какой мне нужен? — спросила она.

— Тебе лучше знать, ты — женщина! — ответил Митя, и больше они не говорили до тех пор, пока не очутились в ее комнате.