Воронье живучее

6

Поезд прибыл на станцию Бадамзор ранним утром. Когда-то здесь цвели миндальные рощи, поэтому станцию так и назвали: «Бадамзор» — «Миндальная». Должно быть, человек, придумавший это название, был с поэтической душой. Рощи давно уже бесследно исчезли, станция была маленькой, захолустной: к небольшому кирпичному зданию вокзала прилегал чахлый скверик, теснилось несколько глинобитных домишек и приземистых бараков. Два колхозных ларька торговали овощами и фруктами. Возле автобусной остановки находились чайхана и столовая. Скорые поезда подавали гудок и проносились мимо, а почтовые стояли всего две минуты.

Дадоджон спрыгнул с подножки вагона и осмотрелся. Все вроде бы осталось таким, каким было четыре года назад, ничего не изменилось, разве только здание вокзала стало еще более обшарпанным и замызганным да домишки поглубже вросли в землю. Пусто. Никто никого не встречает и не провожает. У входа в вокзал, где висит почерневший от времени колокол, зевает сонный дежурный.

— Всего хорошего, уважаемый! — сказал проводник. — Будете в Ташкенте, не забудьте нас. Шерхон знает наш дом.

— Хорошо, спасибо, до свидания, — машинально произнес Дадоджон.

Тухта-ака встал на подножку, поднял руку с желтым флажком и сказал что-то еще; Дадоджон из-за паровозного гудка не расслышал. Состав, лязгнув буферами, тронулся. «Слава богу!» — облегченно вздохнул Дадоджон. Наконец-то он избавился от занудливого проводника-благодетеля. Этот Тухта-ака своей трепотней чуть не довел до белого каления. Из-за него не удалось вздремнуть. Ехал в отдельном служебном купе, но за эти несколько часов устал больше, чем за пятеро суток, проведенных в переполненном, душном и смрадном вагоне.

Проводив поезд взглядом, Дадоджон вскинул на плечо вещмешок и зашагал к автобусной остановке. К телеграфному столбу возле нее была прибита дощечка, извещавшая, что автобус в райцентр ходит с шести утра до десяти вечера. Часы Дадоджона показывали ровно шесть, однако автобуса не было, не было и ни одной живой души, чтобы спросить. Дадоджон направился в чайхану. Там на двух голых, не застеленных паласами, катах[15], стоявших под навесом у входа, расположилась туркменская семья: две женщины, пожилая и молодая, трое малышей и мужчина в высокой барашковой папахе. Они сидели, словно бы в ожидании чая, и, когда Дадоджон проходил мимо, женщины, пряча лица, отвернулись, ребятишки вытаращили черные глазенки, а мужчина, буркнув ответное «салом», сладко зевнул.

Чайханщик, удобно вытянув ноги, сидел возле огромного блестящего белого самовара и тряпочкой не спеша протирал носики чайников. На ближнем к нему кате, застеленном выцветшим ковром, сидели двое мужчин, в которых легко было угадать шоферов. Перед ними на подносе лежали две маленькие лепешки и несколько кусочков сахара. Дадоджон сел напротив и сказал чайханщику:

— Пожалуйста, чайник зеленого чая. Покрепче!

— Когда вскипит, — ответил чайханщик, даже не взглянув на него. — Пока отдохните.

— Надеюсь, до прихода автобуса закипит?

— До прихода автобуса? — поднял глаза чайханщик и засмеялся. — Будьте покойны, гость, до прихода автобуса вскипит.

Дадоджон не уловил иронии, так как его внимание привлек высокий мужчина с на редкость пышными огромными усами, одетый в гражданский плащ поверх военной формы. Он вошел, громко топая ногами, и, широко улыбаясь, сказал шоферам с порога:

— Что, молодцы, все лодыря гоняем? До сих пор не управились со своими лепешками?

— А чего? Рано еще, — ответил один из шоферов.

— Сказал бы я тебе «чего», да тут неудобно, — фыркнул усач. — Давайте пошевеливайтесь! Я побежал к начальнику, разузнаю, когда прибудет наш груз.

Хлопнув дверью, усач исчез, а шоферы, переглянувшись, рассмеялись.

Чайханщик сидел в той же позе, удобно вытянув ноги, и теперь сыпал в чайники заварку. Потом взялся протирать пиалки. На свой самовар он так ни разу и не взглянул. Дадоджон почувствовал раздражение. Теряя терпение, он сказал:

— Сколько еще ждать? Да пошуруйте хоть!..

Чайханщик ожег его насмешливым взглядом и не удостоил ответом. Один из шоферов покачал головой:

— Не надо понапрасну нервничать, дорогой. Здешний автобус как необъезженный конь. Если ему будет угодно, то придет не раньше полудня. Так что успеете напиться, выпьете не один, а хоть десять чайников чая.

— Но написано, что ходит с шести утра?!

— Написать все можно. Ты попробуй автобус наладить, — вступил в разговор второй шофер, кряжистый малый с рыжеватой бородкой. — Первый раз, что ли, в нашем Богистане?

— Первый, первый!.. — воскликнул Дадоджон таким тоном, каким дети передразнивают друг друга. — Ну и что, если и первый?

— Поживете — привыкнете, — сказал чайханщик с едва уловимой усмешкой.

Дадоджон ясно видел, что он взял два чайника, залил их на четверть кипятком и отставил в сторону. Через пять-шесть минут заварка распарилась бы, тогда чайханщик, долив кипятка, выдержал бы еще минуту-другую и подал бы хороший, крепкий душистый чай. Но вся вчерашняя и сегодняшняя злость бросилась Дадоджону в голову, и, забывшись, он закричал:

— Врете! Никогда не привыкну!.. Лодыри несчастные, болтуны, разгильдяи. Вам бы только пожрать да языками чесать, строить насмешки! Распустились тут за войну!..

Шоферы смотрели на него изумленно. На лбу чайханщика резко обозначились зигзаги морщин. Распаляясь все более, Дадоджон продолжал кричать, что повсюду развелись подлецы, грабители и воры, но не долго им царствовать, пусть не надеются на снисхождение!.. Бывшие фронтовики, люди, пролившие за Родину кровь, не потерпят, чтобы всякая тыловая крыса издевалась над ними, они возьмутся за негодяев, прижмут к ногтю проходимцев, раздавят паразитов и гадов. Теперь будут и билеты на поезда, и автобусы станут ходить по графику, и вовремя закипят самовары!..

Закусив удила, Дадоджон бросил в лицо чайханщику:

— Разжирели, пока другие кровь проливали, лень шевельнуться!

Чайханщик побледнел, его глаза недобро сверкнули. Опираясь одной рукой о край столика с чайниками, другой держась за стену, он тяжело поднялся. Ноги у него не сгибались, не было у него ног — были протезы.

— Защитничек, — презрительно вымолвил чайханщик. — Он проливал кровь, а мы тут жирели… Спеси девать человеку некуда.

Дадоджон осекся, остался с разинутым ртом. Кровь отхлынула от лица, по телу пробежала нервная дрожь. Он попятился, будто затравленный, огляделся. Шоферы смотрели на него осуждающе и брезгливо.

— Дурак, — сказал тот, что с бородкой. — Он в Сталинграде насмерть стоял, у него орден Ленина.

Второй шофер, сидевший до этого вполоборота, теперь развернулся всем корпусом, и Дадоджон увидел на его груди орден Славы и несколько медалей. Не разверзлась земля, чтобы Дадоджон мог провалиться со стыда. Схватив вещмешок, он пулей вынесся из чайханы.

Терзаясь немым раскаянием, Дадоджон бродил по пустырю близ станционных амбаров. Солнце поднялось уже высоко, стало припекать и подсушивать грязь и лужицы — следы ночного дождя. Было душно. Дадоджон вернулся на вокзал, разыскал водопроводную колонку и умылся. Студеная вода освежила его. Он принялся мыть сапоги, и как раз в этот момент мимо торопливо прошли шоферы и их беспокойный начальник — усач. Шофер с бородкой обернулся, придержал шаг и сказал:

— Лейтенант, автобус пришел, беги!

— Спасибо! — крикнул Дадоджон ему в спину и, подхватив шинель и вещмешок, помчался к остановке.

Но втиснуться в маленький автобус ему не удалось. Не уехало человек пятнадцать. Провожая взглядами дребезжащий и тарахтящий, стреляющий выхлопными газами автобус, люди со вздохом говорили, что если появится второй, то не раньше, чем через три-четыре часа, и что ждать бессмысленно.

«Конечно, бессмысленно!» — подумал Дадоджон, глянув на часы (уже десять!), и решил добраться пешком. Он знал, что до Богистана километров двенадцать-тринадцать, часть дороги заасфальтирована, часть вымощена булыжником, и уже километра через полтора потянутся по обеим сторонам сплошные сады — будет и тень, берегущая от палящего солнца… «Дурак дураком!» — обругал себя Дадоджон за то, что потерял столько времени. К черту автобус! К черту эту станцию! К черту раздумья и сомнения, все к черту, только вперед! Скорее в кишлак, на берег речушки, где должна ждать Наргис, — он просил, умолял ее прийти, и она обещала. Сперва он увидится с нею, а потом уж с братом и с прочей родней…

Наргис, милая, желанная… Самая прелестная, самая умная девушка на свете!

За четыре года Дадоджон получил от Наргис четыре коротеньких письма. Сам он писал ей не, меньше чем раз в неделю и упоенно изливал свою душу.

Он часто смотрел в лицо смерти, попадал в такие переплеты, из которых, казалось, не выбраться. Ему говорили: «В рубашке родился», а он обращался мыслью к Наргис и думал: она его щит, он заговорен любовью.

Нужно ли говорить, как он спешил к ней? Поэтому, как ни противно было, он принял помощь вора Шерхона, поэтому терпел болтовню жуликоватого проводника вагона. И только этим… да, только этим может оправдать свою вспыльчивость перед чайханщиком, с которым вел себя так постыдно и мерзко, которого так тяжело и больно оскорбил. Нервы, все нервы. Натянуты, как струна. Ведь они с Наргис договорились, что встретятся у их камня на речке, и он назвал сегодняшний день, он назначил свидание и должен успеть. Если бы не это, он сообщил бы о приезде своему старшему брату — и его встретили бы не на одном, а трех-четырех автомобилях или пролетках, понесли бы на руках. Не пришлось бы ему тогда казнить себя за чайханщика и тащиться по солнцепеку.

Но — ладно, все ерунда, самое трудное позади, осталось двенадцать километров, их прошагать пустяк. Они как двенадцать ворот, ведущих к желанной цели — к прекрасной Наргис! А родные подождут, к родным он нагрянет неожиданно, от радости не умрут.

А как Наргис? Бродит, наверное, по берегу или сидит на камне, их камне, окруженном плакучими ивами? А если… если ее нет? Вдруг она заболела? Вдруг сегодня к ней домой заявились сваты, может, она уже давно с кем-то помолвлена… Нет, нет! Он уверен в Наргис. Она не предаст его. Наргис — единственная дочь кузнеца Бобо Амона, и он не перечит ее желаниям. Надо только ускорить шаг, побыстрее дойти до места свидания, и он увидит Наргис! Они сговорятся, назначат день свадьбы и заживут радостной и счастливой жизнью.

Охваченный этими думами, Дадоджон не слышал, что его нагоняет телега, запряженная парой гнедых. Он обернулся, когда кони почти поравнялись с ним. Сильные и резвые, они легко катили арбу с пятью или шестью мешками. Видимо — зерно. Возчик — молодой паренек, в поношенном бекасабовом[16] халате и черной, расшитой орнаментом, тюбетейке. Остановив арбу, он поздоровался с Дадоджоном и, приветливо улыбаясь, сказал:

— Если вы в Богистан, садитесь, мигом доставлю.

— Спасибо, братишка! — обрадовался Дадоджон, бросил вещмешок в телегу, а сам уселся рядом с парнем.

Лошади пошли быстро. Возчик управлялся с ними умело и ловко.

— Ты из какого колхоза? Как тебя звать? — спросил Дадоджон.

— Из колхоза «По ленинскому пути», зовут Туйчи.

— Ба, да ты из нашего колхоза! Чей ты сын?

— Сын… — Туйчи почему-то запнулся. — Я сын Нияза-пехлевана. Может, знали?

— Еще бы! Да мы с твоим отцом в одном полку воевали. Это было в сорок втором. Потом меня ранили, а после госпиталя попал в другую часть. Вернулся отец?

— Нет, — опустил голову Туйчи. — Черное письмо получили.

Дадоджон скорбно вздохнул. Он не смог смотреть на Туйчи. С той минуты, как он демобилизовался и отправился на родину, радость его нет-нет да и омрачали думы о том, что он вот едет домой живым-невредимым, а сколько людей никогда не вернется. Сколько земляков осталось на далеких от дома полях сражений. Как смотреть на него матерям, женам и детям павших? Увидят его и вспомнят, непременно вспомнят своих, погибших… И снова прольют слезы, будут скорбеть и завидовать. Но разве он виноват? Да будь в его силах и власти, он и волосу бы не дал упасть с головы солдат. Война — как лесной пожар: все выжигает. И беспощадна, как мор. У войны нет глаз, она не избирает жертвы, безумствует, точно стихия. Будь она проклята во веки веков!.. Прошлого слезами не вернуть. Теперь только время облегчит человеческую боль и скорбь…

— А мама не верит черному письму, — прервал Туйчи горестные раздумья Дадоджона. — Она сон видела, говорит — отец жив и здоров… А может, первое письмо — ошибка?

— Бывает и так, — суховато ответил Дадоджон, но, увидев, как радостно засветились глаза парнишки, тут же прибавил: — На многих, случалось, приходила похоронка, а они возвращались домой. Может быть, и твой отец не погиб. Может быть, что-то его задерживает… получил специальное задание… Разведчиком стал…

— Разведчиком… — повторил Туйчи и вдруг спросил: — А вы не Дадоджон-ака?

— Дадоджон. А ты как узнал?

— А все говорят, и ваш брат говорили, и председатель, что вы приезжаете. Вот будет сегодня радости у дядюшки Мулло!

— Неужели они знают, что я приезжаю сегодня?

— Все знают.

— Странно, — вымолвил Дадоджон и умолк.

«Все рушится, — подумал он. — Теперь не пробраться к речке, не встретиться с Наргис. Что же делать? Может быть, предупредить Туйчи, чтобы не проговорился? И пойти к речке с противоположной стороны, по тропке, идущей от школьного сада?..»

Туйчи, словно угадав его мысли, спросил:

— Хотите, поедем нижней дорогой? Будет быстрее.

— Давай, — ответил Дадоджон, не раздумывая.

— Только та дорога не такая гладкая.

— Ничего, кони у тебя сильные, да и груз небольшой. Что там, зерно?

— Нет, сахарный песок, — сказал Туйчи. — Получил со склада райпо. Для нашего интерната.

— Хорошо, — произнес Дадоджон и, немного помолчав, спросил: — А есть ли в колхозе машины?

— Есть, два грузовика есть, но один стоит, испорченный. Председательша говорит, что скоро нам дадут еще одну или две новых машины и она посадит меня за руль. Я выучился на шофера, курсы кончал. Председательша говорила — сам поеду за новой машиной, пригоню своим ходом из Ленинабада.

— А старую что, нельзя починить?

— Не-е, одна развалюха! Мотор надо заново перебрать, карбюратор сменить, цилиндр… А где все достать? Дядюшка Мулло, ваш брат, ездили аж в Сталинабад — нет ничего, говорят. Привезли только два аккумулятора. А вы умеете шоферить?

— Научился в армии.

— Какого вы класса?

— Нет у меня класса, — улыбнулся Дадоджон. — И прав пока нет. Я — самоучка.

Дорога шла под откос, в конце его завиднелся сай — широкий овраг, проложенный талыми водами. Когда потоки иссякают, он превращается в поросшую травами расселину, и только тоненький ручеек, что струится по дну, как бы остается памятью о грозно бушевавшей большой воде.

Из-за ночного дождя дорогу развезло, было скользко. На уклоне лошади пошли медленно, осторожно переступая ногами. Дадоджон, глядя вперед, на зеленеющие за саем сады, подумал, что сай подобен границе. Извиваясь с севера на юг и круто сворачивая на восток, он как бы разделяет землю на две части, и одна часть пустынна и мертва, другая — живет и торжествует, пленяет красотой.

— Вот и наш сай, — сказал Туйчи, — не сай, а сущий клад. Нужен камень — бери. Нужен песок — сколько угодно. Хочешь — скотинку паси, хочешь — рыбку лови.

Дадоджон рассмеялся:

— А вот перебраться через него будет нелегко, — сказал он.

— Был бы брод не затоплен, — ответил Туйчи.

— А если затоплен?

— Боюсь, придется вернуться. Иначе можем застрять.

— Ну уж нет, браток, только вперед! — сказал Дадоджон.

Брода и впрямь не оказалось, его завалило камнями и грязью. Видимо, ночью дождь вызвал сель, и горный поток, промчавшись, начисто смыл дорогу. Туйчи остановил арбу у самой кромки глинисто-мутной воды. Через воду они перебрались бы запросто. Но грязь и камни заставили призадуматься.

— Дал я маху, нельзя было этой дорогой, — сказал Туйчи. — Забыл, что ночью был ливень.

— Ну, ну, только без паники, — похлопал его по плечу Дадоджон. — По-моему, на скорости можно проскочить. Я сойду, чтобы легче было, а ты сдай арбу назад и пусти лошадей на полный галоп, с разгону, наверно, пройдут. Как считаешь?

Туйчи, сомневаясь, покачал головой, потом почесал затылок и слез с арбы, подобрал суковатую палку и, ткнув ее в грязь, измерил глубину.

— Нет, не получится, — объявил он, однако тут же добавил: — Но, как говорится, попытка не пытка, рискнем. Только снимите свои вещи, как бы не вылетели…

Дадоджон взял вещмешок в руки. Туйчи, следуя его совету, разогнал лошадей, и они внеслись в сай, но колеса арбы провалились и увязли в грязи. Лошади хрипели от напряжения, Туйчи подхлестывал их плетью, — все бесполезно.

— Приехали, — сказал Туйчи и почему-то спрыгнул прямо в воду, которая доходила ему до колен.

Он подошел к лошадям, успокаивая их, погладил по мордам и похлопал по крупу, затем привел в порядок сбрую.

— Теперь будем загорать, — уныло произнес он.

— Теперь разгрузим арбу, — улыбнулся Дадоджон. — Не может быть, чтобы такие здоровые кони ее не вытащили.

— Вы что, хотите мешки перетаскать?

— Перетаскаем. Другого выхода нет.

— Нет, это не дело, — сказал Туйчи. — Я не дам вам лезть в холодную воду. Еще не хватало, чтобы в первый же день заболели.

— Да брось ты, не сахарный я, не растаю. Не в таких передрягах бывал.

— Нет-нет, давайте подождем. Кто-нибудь да появится…

Туйчи не успел договорить фразу, как послышался шум приближающейся машины. По противоположному берегу ехал темно-зеленый «виллис». Остановился как раз напротив. Первым из машины вышел худощавый мужчина в сером кителе с отложным воротником, следом появился второй, пониже ростом, в черном костюме и белой сорочке, при галстуке. Это был районный прокурор Бурихон. Тотчас узнав Дадоджона, он радостно закричал:

— Дадоджон! Ты ли это?! Родной мой Дадоджон!.. Аминджон Рахимович, — сказал он своему спутнику, — это тот самый Дадоджон Остонов, которого ждут в кишлаке. — И опять закричал: — Дадоджон, здравствуй! С приездом, родной!.. Как ты там оказался? Что случилось?

Дадоджон вначале не узнал Бурихона, удивленный, спросил у Туйчи, кто это такой, а услышав ответ, тоже обрадовался.

— Здравствуйте, ака! — прокричал он. — Спасибо! Ехали вот и застряли.

— Сейчас машина тебя перебросит, поедем в кишлак, — сказал Бурихон и повернулся к шоферу.

— Это его машина? — спросил Дадоджон.

— Нет, секретаря райкома Рахимова, — ответил Туйчи и восхищенно добавил: — «Виллис», американский!..

Дадоджон, перевидавший десятки этих «виллисов», улыбнулся наивному восторгу Туйчи, для которого подобная машина была заморским чудом, и, сложив ладони рупором, закричал:

— Трос нужен, трос! Тут сахар для интерната, сахар!.. Нужно вытащить!

Аминджон спросил шофера, есть ли у него трос и можно ли вытянуть арбу.

— Есть, конечно, есть! Как же можно ездить по нашим дорогам без троса? — сказал шофер. — Сейчас возьмем на буксир.

— Действуйте! — кивнул Аминджон.

— Время теряем, — буркнул Бурихон.

— Ничего, мы это моментально! — весело произнес шофер и, вытащив из-под сиденья толстый проволочный трос, полез в воду, закрепил с помощью Туйчи один конец троса на дышле арбы, а второй прицепил к машине и снова сел за руль.

Туйчи взобрался на облучок, взял в руки вожжи.

— Давай! — крикнул он.

Машина взревела. Трос натянулся. Туйчи подхлестнул лошадей; они вытянули шеи, напряглись и, кося друг на друга глазами, словно сговориваясь, сделали первые шаги. Арба затрещала, но сдвинулась с места… пошла… Через несколько минут она оказалась на противоположном берегу, и Туйчи помахал Дадоджону.

Затем шофер, переехав сай, открыл дверцу машины перед Дадоджоном и перевез его. Дадоджон сперва попал в крепкие объятия Бурихона, потом поздоровался за руку с секретарем райкома. Аминджон тоже притянул его на мгновение к себе. Сыпались возбужденные восклицания, торопливые расспросы. Бурихон, смеясь, восторгался тем, что он первым сообщил старшему брату Дадоджона радостную весть о его возвращении, теперь первым встречает и конечно же сам доставит домой. Ему достанется шодиёна — подарок за доставленную радость!

Туйчи стоял в стороне и смущенно улыбался. Попрощавшись с ним, все трое уселись в машину (Дадоджон и Бурихон на заднем сиденье, Аминджон — рядом с шофером) и поехали.

— Давай, Мирсалим, жми! — сказал Бурихон шоферу таким тоном, словно тот подчинялся ему, и обратился к Дадоджону: — Почему ты не дал телеграммы? Сюрприз хотел сделать?

— А кто вам сообщил? Откуда узнали? — спросил Дадоджон.

— Плохой был бы я прокурор, если бы не умел дознаваться, — засмеялся Бурихон, не ответив на вопрос.

Но Дадоджон уже догадался, что однополчанин прислал из Куйбышева телеграмму, и подосадовал на него: «Эх Юра, Юра, перестарался, дружок. Что же ты наделал, зачем?» Перед его мысленным взором мгновенно промелькнуло лицо Наргис.

Досада на друга, усталость, горечь из-за сорванного свидания с любимой вылились вдруг в злое раздражение.

— Не знал я, что тут такие порядки! — резко бросил он. — Не думал, что, сойдя с поезда на рассвете, домой доберешься только к вечеру, что самовары закипают по три часа, везде толкотня и неразбериха, никакого уважения к людям!.. Знал бы про ваши беспорядки, обязательно дал бы телеграмму.

— Что ты имеешь в виду? — сдвинул брови Бурихон.

— Да хоть транспорт! Автобус появляется когда вздумается, половина пассажиров остается, не смотрят, женщина ждет или инвалид, ребенок, фронтовик — все одно, кто посильнее, понахальнее, тот и лезет. Нахалам и хамам, видно, тут вольготно…

Слушая Дадоджона, Аминджон, усмехнувшись, подумал: «Горяч парень, горяч… Но это не беда, лишь бы не был кичливым и спесивым. Хоть и резок, но, видать, справедлив».

— Да, безобразий много, — обернулся Аминджон. — Но, знаете, в народе говорят: «У мудреца Лукмона спросили, какая горечь в конце концов превращается в сладость, и он ответил — терпение».

— Терпеть безобразия?!

— Нет, терпеливо, упорно и настойчиво бороться с ними, устранять прежде всего причины, их порождающие. Многие наши теперешние беды и трудности порождены войной, их, к сожалению, одним желанием не убрать. Нужно работать, работать и работать. Ну а кому это делать, как не бывшим фронтовикам? Особенно таким молодым, энергичным людям, с горячим сердцем и боевым опытом, как вы? — Аминджон улыбнулся. — Так что, Дадоджон, за работу!

— Но он сперва должен отдохнуть, — сказал Бурихон, поправляя свой черный, в красных горошках, галстук. — Ему положен отпуск за четыре года.

— Заслужил, — снова улыбнулся Аминджон.

— Да какой там отдых? — махнул рукой Дадоджон. — Увижусь с родными и друзьями, посидим, поговорим, вот и отдых!

— А потом? — вдруг спросил Аминджон. — Чем думаете заняться? — уточнил он, встретив недоуменно-растерянный взгляд Дадоджона.

— Не знаю, посмотрим…

— Юристом будет! — произнес Бурихон тоном, не терпящим возражений. — Он ведь до призыва окончил юридическую школу.

— А, ну это отлично! — сказал Аминджон. — Можно к вам в прокуратуру пойти или следователем в угрозыск. Юристы нам везде нужны.

— Я еще диплома не получил, — вздохнул Дадоджон. — Надо съездить за ним в Сталинабад, потом, наверное, что-нибудь предложат.

— Еще бы не предложили! — по-прежнему уверенным тоном проговорил Бурихон. — Юристы с дипломами на улице не валяются. Могут даже судьей сразу направить. Тебе эта должность по силам.

Дадоджон хотел что-то сказать, кажется, возразить, но в этот момент машина подкатила к дому Мулло Хокироха и остановилась у больших ворот.