Воронье живучее

4

В тот вечер, когда тетушка Нодира повстречала на темной улице кишлака Мулло Хокироха, она возвращалась с совещания в райкоме партии, где обсуждали виды на урожай и подготовку к хлопкоуборочной страде. Ее колхоз называли в числе передовых; первый секретарь райкома Аминджон Рахимов даже призвал равняться на него.

Но никто не знает, как много еще предстоит сделать, чтобы накопить полноценный урожай на всех картах и собрать его без потерь. Нельзя оставить под снегом ни одной коробочки. Последние два-три дня она, можно сказать, не вылезала из третьей бригады, где хлопчатник отстал в развитии — умудрились его подсушить. Провела там полдня и сегодня. А возвращаясь из Богистана, решила проверить, как организуют ночной полив.

Короче говоря, день выдался напряженный, и тетушка Нодира очень устала. Поэтому, повстречавшись с Мулло Хокирохом, она не стала задерживаться. Разговор между ними был, как мы знаем, короткий, занял не больше пяти-шести минут, и Мулло Хокирох направился к интернату, а она зашагала домой.

Однако, пройдя одну безлюдную улицу и свернув на другую, тетушка Нодира вдруг призадумалась. Что-то в этом деле с рисом не так. Если интернату позарез понадобился пуд риса, то разве не мог Нуруллобек обратиться непосредственно к ней и получить по накладной? Да и с чего это детдом оказался без риса? Разве директор не знает, что есть у него в кладовых, чего нет? Не мог подумать загодя?.. Ну, хорошо, допустим, Нуруллобек приходил и не застал ее, поэтому обратился к Мулло Хокироху. Но тогда почему Мулло Хокирох не взял этот рис из колхозного амбара, а тащит из припасов своей старухи? Кто это по нынешним временам может так расщедриться? Откуда взялись припасы? Люди еле-еле сводят концы с концами, считают чуть ли не каждое зернышко, а Мулло Хокирох этак спокойненько берет из своих сусеков и отдает целый пуд, будто зерна у него куры не клюют. Вряд ли. А если да, то откуда? Неужели ворует?

Тетушка Нодира приостановилась от этой мысли. Неужели ворует? Тащит так ловко, что не попадается? Ну, а ревизоры, они-то что, слепые? Ведь каждый год бывают ревизии, иногда даже по два-три раза. И в этом году, как и в прошлом, приезжали по сигналам, которые поступали в прокуратуру, райисполком и райком, тщательно проверяли, как сберегается колхозное добро, и никаких, абсолютно никаких нарушений не обнаружили. Разве бывает так? Если имеются хищения, то должны же оставаться какие-то следы. Есть кончик у каждой веревочки, сколько бы она ни вилась.

Послушай, спросила себя тетушка Нодира, а ты сама-то вполне доверяешь Мулло Хокироху? Веришь ему целиком, без оглядки?

Да, трудный вопрос! Однозначно на него не ответить.

Она верила ему, не могла не верить уже хотя бы потому, что даже в самые тяжкие времена колхоз не испытывал острой нужды. Самое необходимое на складе было почти всегда. И бригадиры были довольны завскладом, который лез из кожи, чтобы удовлетворить их заявки, и редко в чем-то отказывал. Все материальные ценности оприходовались, все выдачи регистрировались, все списания своевременно актировались, и учетно-отчетная документация находилась в идеальном порядке. Не жаловались на колхоз ни банк, ни райфо, ни кооперация, ни строительные организации. Конечно, это, в первую очередь, заслуга колхозного бухгалтера Обиджона. Но если бы Мулло Хокирох не проявлял настойчивости, не был столь аккуратен, не соблюдал тщательно порядок приема и выдачи товаров и материалов, не оформлял как положено всю документацию, — ни один бухгалтер, будь он даже семи пядей во лбу, с делом не справился бы. Вот почему тетушка Нодира считала Мулло Хокироха трудолюбивым, опытным и ценным работником.

Вместе с тем где-то, как заноза, сидела мысль о том, что Мулло Хокирох — ловкий, очень ловкий и предприимчивый делец! Да, да, делец! Из тех, кто, как говорится, сдирает с глаз человека сурьму и режет подметки на ходу, а человек и не чувствует. Она, конечно, рада, что в колхозных амбарах можно найти все необходимое, но где Мулло Хокирох достает то, что нужно, вернее — как добывает? Почему он может получать и завозить товарно-материальные ценности сверх всяких фондов, тогда как другие многое и многое недополучают? Да и прошлое его темное: отца называли басмачом, сам где-то много лет пропадал… Не зря кузнец Бобо Амон не любит его, что-то знает о нем или в чем-то подозревает, но почему-то молчит…

Червь сомнений, который таился в душе тетушки Нодиры, словно бы решил выползти из норы, и она подумала о том, что Мулло Хокирох — приспособленец. Разве советская власть ему родня? Ведь она лишила и его отца, и его самого права угнетать и жить за счет других, отобрала богатства и земли, которыми владел его род. А он, сколько Нодира его знает, никогда не упускает случая воздать хвалу советской власти, активнее многих участвует в общественных мероприятиях. Но до конца ли он искренен? Может, просто мирится со временем. Живет не так, как хочется, а так, как можется.

Надо поделиться своими сомнениями с Аминджоном Рахимовым: опасенье — половина спасенья; не надо ждать грома, решила тетушка Нодира. Еще раз следует все обдумать и взвесить, попросить, чтобы помогли — вывели его на чистую воду или развеяли сомнения. А что касается дела с рисом — можно незаметно проверить завтра же утром, спросить хотя бы самого Нуруллобека…

Поглощенная этими раздумьями, тетушка Нодира не заметила, как дошла до дома. Во дворе ее встретил муж Расулджон. Он шел навстречу, постукивая костылями. Это был дородный, крупный, крепко сложенный человек. На фронте он потерял ногу, ходить на протезе еще не научился, поэтому и опирался на костыли.

— Э-э-э, тетушка, опять припозднилась? — произнес он с шутливым укором.

Увидев и услышав его, тетушка Нодира просияла. Скоро уже десять лет, как поженились, однако чувства остались по-юношески нежными и пылкими. Да и далеко им до старости, они только-только вступили в пору зрелости, расцвета всех человеческих сил. И если в кишлаке называют Нодиру тетушкой, то это только из уважения к ней. Сперва так стали называть молодые, а потом и все остальные. Даже Расулджон ласково прибавлял к ее имени слово «тетушка».

Здесь, очевидно, стоит рассказать о том, как они поженились.

После того как похоронили отца и провели весь траурный ритуал, Нодира осталась в доме одна. Родня разошлась и разъехалась по своим дворам: у каждого забот полон рот. Только Мулло Хокирох и его жена постоянно навещали Нодиру, старались не оставлять ее без присмотра. Сестра покойной матери долго уговаривала перебраться к ней, но Нодира отказалась. Предлагал ей это и Мулло Хокирох, но она и перед ним устояла, на все увещевания отвечала, что будет жить там, где жил ее отец, и сохранит свет и тепло его очага.

В тот год Нодира закончила четвертый класс и ей выдали свидетельство об окончании начальной школы. Другой школы в кишлаке не было. Учителя советовали продолжать учиться, но Нодира должна была зарабатывать на жизнь. Ее кормильцем стал небольшой участочек земли да садик вокруг дома.

Однако людям была небезразлична судьба дочери Карима-партизана. О девушке, оказывается, знали и в Богистане. На всю жизнь запомнила Нодира тот солнечный октябрьский день, когда к ней пришли невысокий худощавый мужчина и смуглая миловидная женщина. Мужчина был заведующим районным отделом народного образования.

— Это товарищ Тахирова, — представил он спутницу. — Она приехала к нам из Сталинабада, из нашей столицы. Там открылся женский педагогический техникум, и она набирает учениц. Я знаю, ты девушка смелая и решительная, и я надеюсь, поедешь учиться с радостью.

Тахирова смотрела на Нодиру из-под длинных ресниц и улыбалась той доброй, открытой улыбкой, на которую нельзя не ответить улыбкой.

— У нас в техникуме хорошие учителя, — сказала Тахирова. — Если ты упорная и любишь учиться, то наверстаешь упущенное быстро. А выучившись, вернешься домой, чтобы учить других. Мы принимаем только хороших девушек, ты подружишься с ними. Живут они в чистых и светлых комнатах, государство кормит и одевает их бесплатно.

Тахировой не пришлось долго агитировать. Нодира с первого взгляда прониклась к ней симпатией и доверием и, как только та сделала паузу, тут же сказала:

— Я согласна!

— Вот и отлично! — воскликнул заведующий районо и обратился к Тахировой: — А я вам что говорил?!

Нодира впервые села в поезд и впервые отправилась в столь далекое путешествие. Тахирова была приятно удивлена, что эта сельская девушка ничуть не оробела, как будто поезда, вокзалы давно знакомы ей…

В Сталинабад приехали на третьи сутки. Город с его широкими улицами, журчащими арыками, цветниками и садами покорил Нодиру. Понравился ей и техникум, расположенный в небольшом здании, сверкавшем белизной стен и голубыми окнами. Под его крышу удалось собрать тридцать девушек, их распределили на три группы, обучали в трех классах. Во дворе техникума стояло общежитие. Комнаты действительно оказались чистыми и светлыми, спали на мягких постелях и под мягкими шелковистыми одеялами.

Днем — уроки и подготовка к ним, вечерами — репетиций и представления. Нодира не замечала, как летит время. Но бывало, оказавшись в постели, она долго не могла уснуть: вспоминала родной кишлак, свой дом и двор. Перед ее мысленным взором вставал отец, в котором она не чаяла души, и на глазах невольно выступали слезы. Ведь после смерти матери он не привел в дом другую женщину. Нодира — единственное дитя — была полновластной хозяйкой. Будь он жив, как бы он сейчас остался один? Кто бы присматривал за ним, стирал и штопал его одежду, готовил еду, пек лепешки?

«Может быть, папа не отпустил бы меня?» — спрашивала Нодира себя, но тут же гнала эту мысль. Нодира первой из девушек кишлака пошла в школу — он сам привел ее в класс — и овладела грамотой. Именно потому, что утвердилась власть рабочих и дехкан, за которую отец отдал самое большое, что мог отдать, — жизнь, она, Нодира, получила возможность учиться в столичном педагогическом техникуме. Пусть земля будет ему пухом, да сгинут его враги, его подлые убийцы!.. Вот вернется она в родной кишлак и, может быть, будет работать учительницей, а может, займется чем-то другим.

А замуж выйдет?

Этот вопрос пугал ее. В кишлаке девушек ее возраста выдают замуж. Они становятся затворницами — домовничают и возятся с детьми, которых рожают одного за другим. Муж для них — белый свет и божье царство. Но она не хочет быть такой. Она хочет работать, быть на людях и с людьми. Если и выйдет замуж, то муж должен жить с ней одной душой и одними стремлениями, не заставлять прозябать в четырех стенах. Но найдется ли такой мужчина, который позволит жене быть на виду у людей?

…Зима в Сталинабаде сырая и слякотная, под ногами — хлюпающая грязь. В техникуме крыши не протекали, а в соседних домишках, глинобитных кибитках хозяева развешивали под потолком бутылки и банки, в которые набиралась дождевая вода. После дождя на плоские глиняные крыши поднимались мужчины и, орудуя лопатами, притоптывая, утрамбовывали их. Со всех сторон доносились звуки ударов, шлепков. Нодира даже заглянула в одну из таких кибиток.

Ну и странная земля в этом городе! Если сухо, тверда как камень, а чуть примочит дождем — растекается грязью, будто тает. Зато плодородная. Преподаватель естествознания как-то сказал, что в такую почву достаточно весной воткнуть палку, чтобы к осени выросло дерево.

Пришла весна. Пробудилась природа, неизвестно чему радовались, чего ждали девушки. Любовь стала темой бесконечных полуночных разговоров. Подружки рассказывали о своих чувствах, о юношах, которые им приглянулись. Нельзя утверждать, что Нодиру все это не трогало. Нет, и у нее порой сладостно замирало сердце, и она испытывала неизъяснимое волнение, подолгу не могла заснуть или пробуждалась среди ночи. Весна напоминала Нодире и об известных дехканских заботах, ее будоражил запах быстро согретой земли и аромат потянувшихся к солнцу трав, вид одевающихся в зелень деревьев. С малых лет привыкшая возиться на грядках и в садике, Нодира, сама того не сознавая, затосковала по земле, по работе. Порой она даже ощущала зуд в руках — так хотелось взяться за кетмень и лопату. Но двор техникума был небольшим, в огород его не превратишь. И все же Нодира нашла выход. Она обратилась к Тахировой:

— Муаллима-джон[11], если вы благословите, мы устроим под нашими окнами цветник, а вдоль арыка на улице посадим деревья. Знаете, как будет красиво!..

— Замечательно будет! — воскликнула, улыбнувшись, Тахирова.

По ее просьбе завхоз обеспечил девушек кетменями и лопатами, раздобыл семена и рассаду, привез саженцы. Под руководством Нодиры девушки вскопали под окнами участок метра в три-четыре шириной, тщательно подготовили почву, даже навоз внесли (они собирали его по утрам на прилегающих к рынку улицах) и посадили розы и астры, петушиные гребешки, базилик и мальву. Выкопав вдоль уличного арыка лунки, девушки сажали деревца, когда к ним вдруг подошел нарком просвещения республики Нисар Мухаммедов.

— Вот это да! — развел он руками и, повернувшись к Тахировой, резковато заметил: — Вы что, других поденщиков не нашли? Это же учащиеся, а не батрачки!

— Они сами вызвались, товарищ нарком, — ответила Тахирова и, показав на Нодиру, рассказала, как все началось, и прибавила: — Вы только посмотрите, какой они разбили цветник!

Нисар Мухаммедов посмотрел и тоже пришел в восторг. Он похвалил Нодиру:

— Молодец, дочка! Сразу видно, что ты истинно дехканская дочь и любовь к земле у тебя в крови.

— Да, я люблю дехканскую работу, — кивнув головой, промолвила Нодира.

— Значит, быть тебе агрономом. Окончишь техникум — поступай в сельхозинститут.

— Это было бы замечательно, — подхватила Тахирова. — Жаль только, что такой институт еще не открыт в нашем городе.

— Скоро откроется, уже правительственное решение есть, — сказал нарком просвещения, — думаю, что эта девушка станет одной из первых и лучших студенток этого института…

Летом, в дни каникул, Нодира, вконец истосковавшись по родным местам, собралась съездить в кишлак. Тахирова купила и вручила ей билет на поезд, дала деньги и поручила завхозу посадить в вагон.

Чем ближе к дому, тем сильнее волновалась Нодира, гулко стучало сердце, казалось, готово выскочить из груди. А может, она так отчаянно волновалась еще и потому, что в том же вагоне ехал Расул, ее односельчанин, сын дяди Хакима, сподвижника и друга ее отца.

В последний раз Нодира видела Расула почти четыре года назад. Она училась во втором классе, а он — в шестом и наезжал в кишлак из Богистана. В ту весну у Нодиры умерла мать, а Расул переехал с семьей в Сталинабад, где его отец, как говорили, получил назначение на какой-то высокий пост. Нодира помнила Расула худеньким, тщедушным подростком, а увидела рослого статного юношу.

Увидев Нодиру, Расул тоже изумился.

— Господи, ты ли это?! — вскричал он ломким баском. — Вот выросла! Вот похорошела! Тебя трудно узнать. Откуда ты? Куда?

— Отсюда, — промолвила Нодира, смущенная восклицаниями Расула. — Учусь в женском педтехникуме. На каникулы еду, домой. В наш кишлак.

— А я учусь в финансовом техникуме, — сказал Расул. — Тоже еду на каникулы в Богистан. Соскучился по нашим местам и друзьям.

Когда они устроились на своих местах и разговорились, Нодира спросила:

— А это правда, что дядя Хаким стал большим человеком?

Расул пожал плечами. Его лицо потемнело.

— Да на что он был нужен, этот высокий пост, полуграмотному дехканину! — в сердцах произнес юноша. — Не нравится мне работа отца. Он заместитель председателя Верховного суда. Отец хоть и с головой, разбирается, что к чему, но знаний-то нет, образования не хватает, так что не мудрено промахнуться да нажить лишних врагов. Лучше бы он стал председателем колхоза в нашем кишлаке. — Расул вновь оживился. — Вот было б здорово, а?!

— Он же не сам себе выбрал должность. Его направили партия и правительство, так что обязан работать, — сказала Нодира и продолжала с лукавой усмешкой: — Разве плохо быть большим человеком? Кругом почет и уважение, раскатываешь на автомобиле, ни в чем не нуждаешься… Председатель Верховного суда и пешком пойдет, все ему будут кланяться… А ты говоришь — председатель колхоза!

— Ты шутишь! — рассмеялся Расул. — Вот станешь сама большим человеком, увидишь. Одна ответственность чего стоит. Не говорю…

— А я не буду большим человеком, — перебила Нодира. — Я стану или агрономом, или преподавателем естествознания.

— А я буду бухгалтером, — лицо Расула стало серьезным. — Если правильно поставить учет и отчет, ни один жулик руки не погреет.

Из этого разговора Нодира сделала вывод, что дяде Хакиму живется не очень уж сладко. Иначе почему Расулу не нравится работа отца?

Нодира вспомнила, как ее отца, Карима-партизана, выдвигали на пост председателя райисполкома, а он наотрез отказался. Скромный и мудрый, он знал, на что способен и что ему не по силам. Нодира вздохнула.

— Ты о чем? — встрепенулся Расул.

— Папу вспомнила…

— Кто-кто, а ты можешь гордиться своим отцом. Дядя Карим был настоящим героем. Знаешь, я думал, что мой отец не умеет плакать, но когда мы узнали, что дядя Карим убит, он рыдал. У нас в доме тоже был траур… Ты плачешь? Прости…

— Нет, — Нодира опустила глаза, на которые, помимо воли, навернулись слезы.

Двое с половиной суток ехали Расулджон и Нодира до родного Богистана. Когда их руки случайно соприкасались, сердце Нодиры стучало сильнее и кровь приливала к лицу. Ее смущал взор Расула, она отводила глаза, но так сладостно было видеть его лицо, слушать его голос…

И Расулу Нодира казалась такой милой, что хотелось неотрывно смотреть на нее, на ее то радостную, то смущенную, а то и лукавую улыбку, упиваться ее звонким голосом, взять ее руки в свои ладони, сжимать их, нежно гладить… поцеловать!.. Нет-нет, нельзя!

Откуда им было знать, что юношеские чувства не проходят бесследно? И годы спустя они могут всколыхнуть душу.

В то лето у Расула умерла бабушка, и после похорон он сразу же вместе с отцом и матерью вернулся в Сталинабад. Даже не успел попрощаться с Нодирой. Она привела в порядок дом и сад и к осени вернулась в техникум. А Расул? Может, ей просто все приснилось…

Прошло несколько лет. Нодира уже училась в сельскохозяйственном институте. Однажды, в слякотный осенний день, неподалеку от института, она увидела Расула. Ей стало вдруг нечем дышать. Резким движением она расстегнула воротник пальто.

Но что это с Расулом? Он сидел на скамейке съежившись и, увидев ее, даже не пошевельнулся. Нодира не поверила своим глазам. Неужели этот жалкий парень — тот самый Расул, который когда-то пробудил в ней такие прекрасные чувства?

Она отстала от подруг и подошла к нему.

— Расул? Что с вами? Что вы здесь делаете?..

— Ничего. Сижу.

Он поднял голову, и такое безмерное горе увидела Нодира в его глазах, что тут же села рядом с ним и строго спросила:

— Что случилось? Почему вы такой… — она не нашла слов.

Расул молчал. Помолчала и Нодира. Потом прикоснулась пальцами к его сцепленным и зажатым между коленями рукам и тихо произнесла:

— У вас горе?

— Да, — вздохнул он, — горе… Сразу умерли, в один день… отец и мать… Ты разве не слышала?

— Нет, — качнула головой Нодира, похолодев от этой страшной вести.

— В один день, — повторил Расул.

— Я не знала, — повторила Нодира, прерывая долгую, мучительную паузу. — Мы только вчера вернулись с практики, два месяца были в совхозе, от райцентра шестьдесят километров, ни газет, ни радио… Как же так? Как случилась эта беда?

— Папа давно жаловался на сердце… на боли в груди… по-настоящему не лечился… — медленно произнес Расул. Голос его звучал глухо. — Времени не находил на лечение, было много работы, часто ездил в командировки… Десять дней назад состоялся пленум Верховного суда. Папа был одним из докладчиков. Целую неделю готовился, ночами не спал. Говорил, дадим бой, отстоим справедливость, не позволим нарушать закон… Он умер на трибуне. Поднялся, от волнения не мог начать, потянулся к стакану с водой и вдруг упал. Мне рассказали… Когда приехали врачи, он уже умер. А мы с мамой ждали его дома, переживали, чем кончится его доклад… Когда папу привезли, внесли на носилках в дом, мама закричала и упала. Ей клали на голову лед, ставили пиявки… Она хрипела… шесть-семь часов хрипела и умерла, не приходя в себя. Их похоронили в один день, в один час. Был митинг… несли два гроба, один за другим… Плакали все… А я не знаю, как не умер, остался жить…

Расул всхлипнул. Из его глаз закапали слезы. Он не мог справиться с собою, обхватил голову руками. Широкие, могучие плечи его вздрагивали и сотрясались.

Нодира тоже не удержалась и зарыдала.

Слезы, какими бы горькими они ни были, облегчают душу, приносят утешение. Выплакавшись, Расул сказал:

— Не могу возвращаться домой — тяжело и страшно. Если бы хоть они долго болели, может быть, было бы не так неожиданно… Это невыносимо… Не могу привыкнуть к тому, что их нет, что я теперь один.:

— Разве вы один?

— Есть тети и дяди, двоюродные братья… Но вот пройдут двадцать дней, и они разъедутся.

— А что с учебой?

— Если бы не она, бросил бы все и уехал куда глаза глядят. Последний год остался.

Они снова умолкли.

Нодира хотела, но не решалась спросить, как он оказался здесь? Ведь живет он не на этой улице, учится тоже далеко, на другом конце города. Так что же привело его сюда, почему оказался на этой скамейке?

Она глянула на него из-под ресниц, и Расул, встретившись с ней глазами, вдруг взял ее за руку и сказал:

— Ты тоже меня удерживаешь.

Нодира вздрогнула.

— Я?!

— Ты, ты! Я мечтал о встрече с тобой и боялся ее. У тебя своя жизнь, свои интересы. Но теперь твердо знаю: без тебя не могу. Несколько дней здесь караулю, — выпалил Расул на одном дыхании. Нодира вспыхнула и зарделась.

«Господи, что же это такое?!» — спрашивала себя Нодира, не в силах справиться с волнением и привести в порядок свои мысли и чувства. В глубине души она всегда мечтала услышать такие слова, и услышать именно от Расула. Она мечтала о нем все эти три года. И вот теперь, когда наконец-то сбылась ее мечта, она и верила и не верила этому. Не во сне ли? И не знала, как быть и что ответить?

— Я прошу тебя стать моей женой, — сказал Расул. — Если не хочешь, чтобы я пропал, чтобы горе вконец доконало меня, стань моей женой! Если согласна, мы завтра же распишемся, ты переедешь ко мне, мы будем вместе жить, вместе учиться. Ты согласна?

Нодира выдернула руку из его ладоней. Нет, она не может сразу решить, не может сказать «да» или «нет», она должна подумать, все взвесить — ведь речь идет о будущем, о жизни!..

— Ты согласна? — переспросил Расул. — Завтра распишемся, а свадьбу сыграем летом в нашем кишлаке…

Нодира молчала. Потупив взор, она теребила край платка. Лицо ее то краснело, то бледнело, руки дрожали.

Минуты тянулись мучительно медленно. Расулу показалось, что рушатся все надежды, и мольба, застывшая на его лице, сменилась отчаянием.

— Если не хочешь… если мил тебе другой… — произнес Расул таким тоном, что Нодире стало не по себе.

— Никто мне не мил! — резко перебила она и стремительно поднялась, иначе бы не сдержала рыданий.

Расул тоже вскочил. В его глазах вновь засветился огонек надежды. Он с трепетом смотрел на Нодиру.

— Я пойду, мне еще заниматься… Завтра приходите сюда… Завтра, в это время, — проговорила Нодира и, круто повернувшись, торопливо ушла.

В общежитии ее окружили подруги:

— Откуда взялся этот парень?

— Что за рохля такой?

— Где он учится?

— Ты давно с ним встречаешься?

— Тихоня, тихоня, а нас и тут обскакала!

— А парень красивый, если не нравится — познакомь меня!

— Почему это тебя, а не меня? Мы закадычные подруги.

— Девчонки, да отстаньте от нее! Она же вся горит. Нодира, что с тобой? Нодира. Нодира!..

Она оттолкнула тормошившую ее подругу, бросилась ничком на кровать, зарылась лицом в подушку.

Кровь стучала в висках, разламывалась голова. «Что делать? Что делать? Расул потерял и отца и мать. Одинок, как и я. В беде и несчастье человеку нужна поддержка. Нужен друг с твердой рукой. Это я испытала на себе, мне помогла Тахирова. А Расул вспомнил меня, он повторял как заклинание: «Стань моей женой». Женой! Не другом… Нет, он сказал и… женой, и другом! Ему нужна опора. Он может заболеть, пойти по кривой дорожке. Нужно его сейчас поддержать, обязательно нужно! Но как? Как?.. Распишемся завтра, сказал. Завтра!.. Но разве так, сразу выходят замуж? Нет, так не прилично. Не по-людски. Но с кем советоваться? А если выйду замуж, что станет с учебой? Ему еще год, мне целых три… Да, но ведь есть же у нас на курсе женатые?! Если могут учиться женатые, почему не смогут замужние? Какая разница?.. Ох, большая. Огромная. На жене заботы по дому, ей прибирать, готовить, стирать… Ну, а если Расул будет помогать? Если будем делать вместе? О, тогда… тогда… Нет, все равно не надо спешить. Надо посоветоваться… Да с Тахировой».

В тот же вечер Нодира пошла к Тахировой. Их беседа затянулась до глубокой ночи. Тахирова долго и дотошно расспрашивала, пока наконец не пришла к выводу, что Нодира может принять предложение Расула. Ничего, что она еще учится: будут помогать друг другу. Год пробежит быстро, а там Расул начнет работать, станет легче.

— Прежде чем пойдете расписываться, представь мне своего дорогого Расула, — сказала Тахирова, ласково улыбаясь. — Поговорю-ка я с ним, подучу, как обращаться с тобой.

— Обязательно! — рассмеялась счастливая Нодира.

Она собралась было уходить, но Тахирова глянула в окно и остановила:

— Куда же ты в такую темь? Не-ет, милая, и не думай. Пока не сдам тебя мужу, я за тебя в ответе. Перед всем твоим кишлаком.

Это было сказано в шутку, но Нодира-то хорошо знала, что это не пустые слова, и, благодарная за все, порывисто обняла и расцеловала Тахирову.

На другой день Нодира встретилась с Расулом на той же скамейке близ института. Он выглядел значительно лучше, был побрит и подтянут. Нодиру смутил его взгляд, по-прежнему горящий мольбой и надеждой. Она опустилась на скамейку и долго молчала.

— Я могу надеяться? — тихо спросил Расул.

— Не знаю… — не поднимая глаз, промолвила Нодира. — Пойдем к Тахировой…

— Зачем?

— Поговорить хочет…

— О чем?

— Там узнаете… О хорошем!

— Правда?! — просиял Расул.

Через минуту они оба оказались на автобусной остановке, втиснулись в переполненную машину и поехали к Тахировой.

Нодира перебралась к Расулу лишь после того, как отметили сороковой день смерти его отца и матери и все родные и друзья дома сняли траур. Зарегистрировавшись, молодые пригласили своих близких товарищей и подруг и устроили небольшую вечеринку. Это было десять лет назад.

Их чувства выдержали самое большое и мучительное испытание — испытание разлукой, которая могла оказаться и вечной. Но счастье не изменило Расулу. Он принес войне свою жертву — потерял в боях ногу — и вернулся домой.

Увидев идущего навстречу мужа, услышав стук его костылей и его весело прозвучавший голос, Нодира облегченно вздохнула, словно сбросила с плеч тяжкий груз своих председательских забот. Можно было расслабиться и почувствовать себя просто женщиной — женой и матерью.

— Э-э-э, тетушка, опять припозднилась? — шутливо произнес Расул.

Она подхватила его шутливый тон:

— Привет, Мухаммед Расул!

При детях и в обиходе она называла его, как принято, отцом, в мыслях он всегда был Расулджоном — дорогим Расулом, а когда подтрунивала над ним, величала Мухаммедом Расулом, то есть посланцем бога. Сейчас она с мягкой насмешкой прибавила:

— Слава всевышнему, хоть вы вернулись сегодня рано.

— Невыгодное это дело — появляться дома раньше тебя, — улыбнулся Расулджон. — Пока дождешься, все глаза проглядишь. Опять заседали?

— Да в райком вызывали. Снова о хлопкозаготовках говорили.

Расулджон глянул на небо: ни одной звездочки.

— Как бы уже сегодня не пошел дождь, — сказал он.

— Дети еще не легли?

— Нет, тоже тебя дожидаются. Мы не одни страдаем: с нами Обиджон.

— Какой Обиджон? Бухгалтер?

— Да, Валиев.

— Он что, уже из Ташкента?

— Утром приехал.

Нодира пожала плечами: уехал позавчера, а отпрашивался дней на пять. Неужели обернулся?.. Поразмыслив с минуту, сказала мужу:

— Ладно, вы пока займите Обиджона. Я проведаю детей и приду.

За детьми — семилетней дочерью и пятилетним сыном — присматривала совсем уже постаревшая хола, сестра матери Нодиры. Она же занималась и хозяйством. Нодира и Расул уходили чуть свет и возвращались затемно и поэтому, едва переступив порог, первым делом торопились взглянуть на них. Расцеловав ребятишек и узнав, что день у них прошел хорошо, а на ужин была рисовая каша с молоком, Нодира попросила холу уложить их спать и пошла в мехмонхону, где Расулджон угощал гостя чаем.

Увидев ее, Обиджон вскочил и, приложив руку к груди, поздоровался.

— Салом, Обиджон! — ответила Нодира. — С приездом! Что так скоро?

— Как управился.

— Значит, удачно съездили? Брату своему Расулджону, наверно, уже выложили все ташкентские новости, теперь моя очередь, а?

— Да какие там ташкентские новости? Все по-прежнему. Мы о делах говорили.

— Разговоры о делах бесконечны, — улыбнулась Нодира. — Да вы садитесь, садитесь, — спохватилась она.

— Расулджон-ака — мой устод[12], вот и пользуюсь случаем, беру уроки, — сказал Обиджон. — Работа усложняется с каждым днем…

— Какие это сложности? — махнул рукой Расулджон. — Колхозы-то мелкие, достаточно одного энергичного, подобного вам, человека, чтобы справиться со всей бухгалтерией. По-моему, пришла пора укрупнять колхозы. Вот тогда будет размах! Тогда, дорогой друг, мы с вами попотеем.

— Ну, к тому времени вы поднакопите опыт и справитесь, — улыбнулась Нодира.

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Расулджон. — Как говорится, век живи — век учись. Новые масштабы — новые задачи. Не перестроишься — не потянешь. — Расулджон подмигнул бухгалтеру. — Но Обиджон и теперь на высоте, повезло вам с ним. Только, уважаемый раис, нужно ему помочь. Раз в одной упряжке, двоим и тянуть, и отвечать.

— За что отвечать? — насторожилась Нодира, почувствовала, что муж подводит разговор к тому, ради чего пришел Обиджон.

«Наверное, какая-нибудь неприятность, а Расулджон подготавливает меня. Что стряслось?» — подумала она и спросила:

— В чем помочь? Говорите уж прямо.

— Да вы не волнуйтесь, тетушка Нодира, все в порядке, — торопливо проговорил Обиджон. — Возникли кое-какие соображения и сомнения, я и пришел поделиться с вами.

Нодира перевела взгляд на мужа, молча спрашивая, так ли это?

Расулджон кивнул головой — да, так, а затем взял костыль и, опираясь на него, поднялся.

— Кое-что я уже слышал, по-моему, стоящие соображения, — сказал он и попросил подать ему чайник. — Вы начинайте, а я заварю свежий чай.

Расулджон действительно был устодом Обиджона: когда переехали в кишлак, он обучил его бухгалтерскому делу. Они оба воевали в Сталинграде, один потерял там ногу, второй, изрешеченный пулями, еле выжил. После госпиталей возвратились домой и, не успев окрепнуть, впряглись в работу. Расулджон вернулся на прежнее место — в колхоз «Пахтакор» и порекомендовал жене взять бухгалтером Обиджона. Он безгранично доверял ему.

Нодира и сама успела убедиться в его честности и добросовестности, внимательно прислушивалась к его советам и мнениям. Как и всякий хороший бухгалтер, Обиджон был прижимист и сам не знал и другим не давал покоя до тех пор, пока отчеты не сходились копейка в копейку.

«Ох, не зря Обиджон меня дожидался, что-то все-таки стряслось», — мысленно твердила Нодира, провожая мужа взглядом, и, едва он закрыл за собой дверь, повернулась к бухгалтеру.

— Ну начинайте, не томите, — сказала она.

— Из армии возвращается брат нашего завхоза — Дадоджон. Демобилизовался…

— Я это слышала.

— Весь колхоз уже знает, — усмехнувшись, произнес Обиджон, — наш ака Мулло только и носится с этой вестью.

— Ну и что? Это же действительно большая радость!

— Радость, — согласно кивнул головой Обиджон. — Всякий порадуется возвращению родного брата из армии. Но наш ака Мулло собрался закатить пир горой. Надумал выпросить для этой цели у колхоза барана, три пуда риса, двадцать килограммов сахара…

— Что-что? — изумленно перебила Нодира. — У колхоза?

— Да, он приходил сегодня ко мне и говорил об этом. Я посоветовал обратиться к вам, сказал, что нужно решение правления.

— Это что-то новое. Впервые слышу, — задумчиво проговорила Нодира.

— Я тоже удивился. Если хотите знать, все это подозрительно. По-моему, он просто втирает нам очки. Если сопоставить…

— Стойте, подождите! — остановила Нодира. — Не надо горячиться. Давайте поразмыслим. Вы говорите — подозрительно? Согласна. Сегодня, час назад, я тоже кое в чем засомневалась. Встретила Мулло Хокироха, он нес в интернат пуд риса из своих домашних припасов. Приходил якобы Нуруллобек, просил, но Мулло не решился отпустить без меня, понес не со склада, а из своих домашних припасов.

— Вот видите! — воскликнул Обиджон. — У него всякого добра с избытком. Нужны ему наши три пуда риса и баран, как слепому зеркало.

— А откуда у него запасы?

— Ворует!

— Как? Вы можете доказать?

— В том-то и дело, что умудряется не попадаться. Когда проверяешь его, не обнаружишь ни излишков, ни недостачи.

— Но ведь так не бывает?! Значит, у вас не все в порядке с учетом, если можно воровать и не попадаться. Мне, что ли, искать эти лазейки и щели? Эта ваша обязанность и долг! Вы факты подавайте, а не подозрения.

Нодира не скрывала раздражения. Но Обиджон выслушал ее резкий упрек, не отводя глаз. Немного помолчав, он сказал:

— Вы правы, тетушка Нодира: он пользуется какими-то нашими упущениями, но, пока не схватим за руку, трудно сказать, какими. Вот я и пришел попросить вас договориться с райкомом, чтобы прислали ревизора.

— Опять ревизию?! — всплеснула руками Нодира.

— Да, ревизию, — невозмутимо повторил Обиджон. — Сразу после того, как отгуляет приезд брата. И так, чтобы нигде, кроме райкома, об этой ревизии не знали. Да и в самом райкоме чтобы ни одна посторонняя душа не прознала.

— Ого!

— Другого выхода я не вижу.

— Но что, в конце концов, случилось? Есть сигналы? Есть хоть один факт, которым можно обосновать просьбу о ревизии?

— Ревизия все обнаружит.

— Да поймите, Обиджон, это так просто не делается. Все заняты уборочной, на счету каждый день и каждый час, а я заявлюсь — пришлите ревизию? Ну, а если опять ничего не найдут, тогда как? Да нас засмеют в райкоме, меня в первую очередь…

В этот момент в комнату с чайником в руке вошел Расулджон и произнес по обычаю:

— Салом!

Во многих районах горного Таджикистана бытует такой обычай: если человек выходит из комнаты хоть на одну минуту, то, возвращаясь, он обязательно снова здоровается со всеми присутствующими. Его «салом» — знак, что он вернулся, и просьба прекратить споры и прервать разговоры, не предназначенные для его ушей, и еще одно проявление почтительности к сидящим. Хороший обычай! Расулджон любил его и придерживался.

— Ассалом! — ответили Нодира и Обиджон.

Усевшись на свое место, Расулджон разлил чай и протянул одну чашку жене, вторую Обиджону.

— Но вы, тетушка Нодира, все-таки зайдите к Рахимову, поговорите с ним, — сказал Обиджон, взяв чашку.

— Вы знаете, чего они хотят? — обратилась Нодира к мужу. — Новой ревизии! Будто недостаточно той, что была полгода назад.

— Наверное, у него на то есть основания, — произнес в ответ Расулджон.

— Какие основания? Одни сомнения да подозрения. У меня они тоже есть, а как доказать? Не дает же он нам фактов, ни одного!

— Факты даст только внезапная ревизия, — сказал Обиджон. — Он — прожженный деляга, и всюду у него свои люди. Потому я и считаю, что ревизия должна быть для него неожиданной.

— А ведь он дело говорит, — обратился Расулджон к жене. — Внезапная проверка иногда дает неожиданные результаты.

Нодира промолчала. В глубине души она уже была уверена, что Обиджон прав. Завтра же с утра надо вызвать Нуруллобека и разобраться в этой истории с рисом для интерната. С этого, первостепенной важности, дела она и начнет свой завтрашний день. Если окажется, что интернат не сидит на голодном пайке, как это нарисовал Мулло Хокирох, что было и есть чем кормить детей, — вот тогда появится надежда поймать старика, если он и вправду ворует.

Но мчаться в райком и требовать ни с того ни с сего ревизию?

Хорошо, допустим, так она и сделает, а ревизия опять ничего не даст, кто тогда осрамится? Как потом смотреть старику и вообще всем людям в глаза? Нельзя оскорблять людей подозрениями. Бывает, что и это толкает их на преступный путь.

В самые трудные времена Мулло Хокирох, можно сказать, работал самоотверженно, своей энергией, умом и смекалкой не раз выручал колхоз. Оборотистый, колхозники им довольны. Себя не обделяет, своих близких? Что ж, в тяжелые дни каждый выкручивается как может. Всякий мастер свою плешь маслит.

«Стоп, стоп! Это же неправильно!» — мысленно воскликнула Нодира. Разве у тебя меньше возможностей жить получше и побогаче? Но ты же живешь так, как живут миллионы, — что заработаешь, то и тратишь. В наше время живут не по средствам только люди без чести и совести. Значит, Мулло Хокирох все-таки вор?.. Ну, а разве другие оборотистые завхозы и снабженцы не жулики? Разве они не нарушают порядок, не обходят законы? Во-первых, перехватывают то, что положено другим. Во-вторых, вряд ли безвозмездно, а значит, и не бескорыстно. Рука руку моет, вор крадет у вора. Да, все это так. Но верно и то, что не пойман — не вор. Нельзя обвинять человека, не имея никаких доказательств. Поспешность приносит раскаяние.

— В таких делах лучше не спешить, — произнесла она вслух.

В комнате опять воцарилось молчание, Расулджон, поразмыслив, пришел к выводу, что в общем-то жена рассудила правильно. Действительно, в таких делах лучше не спешить: легко бросить тень на человека, труднее восстановить его доброе имя.

Но Обиджон стоял на своем. Он придержал свой главный довод, словно бы хотел выяснить, как вообще отнесутся к его мнению, и лишь теперь, узнав точку зрения тетушки Нодиры, решился быть откровенным до конца.

— Я поспешил к вам и беспокою вас потому, что кое-что знаю, — сказал он. — Я не ездил в Ташкент. Мы с женой и одной ее родственницей ездили в лагерь для заключенных.

— Куда-куда? — удивилась тетушка Нодира. — В лагерь для заключенных? Что вы там потеряли?

— Муж родственницы жены там сидит. Год назад дали ему пять лет, осудили за взяточничество. Он бывший финансовый работник, работал в наркомате, был ревизором. Хорошо знает свое дело, прекрасно разбирается в бухгалтерии. Рассказал мне, с чего начал и как попался. — И Обиджон поведал своим слушателям историю этого человека.

Пока он горячо и взволнованно говорил, тетушка Нодира и Расулджон не сводили с него глаз. Тетушка Нодира пыталась понять, какое отношение имеет рассказ о взяточнике к Мулло Хокироху.

— Этот человек сказал мне, что жадность затмила рассудок, и он превратился в скотину, — произнес Обиджон, залпом опустошив пиалку, чай в которой давно остыл.

— А где и как он попался? — спросил Расулджон.

— Здесь, в нашем районе. На ревизии в колхозе «Первое мая». Схватили с поличным, когда брал десять тысяч рублей. Постарался, говорят, наш нынешний прокурор, тогда он был следователем, а знаете, кто был главным свидетелем? — спросил Обиджон. — Наш завхоз!

Тетушка Нодира недоверчиво хмыкнула.

— Да, да, Мулло Хокирох! — вновь воскликнул Обиджон.

— Он что, там был, когда ловили?

— Не знаю, — пожал плечами Обиджон. — Но этот человек несколько раз повторил: «Берегитесь Мулло Хокироха, бойтесь его!» Я спросил его, почему, и выяснилось, что летом сорок четвертого года, когда у нас в колхозе была ревизия, Мулло Хокирох самолично вручил ему десять тысяч рублей. Сперва предложил три тысячи, потом пять, сошлись на десяти. «Старик хитер, страшно хитер и мстителен, — сказал он. — Не мог простить мне страха, который пережил, и помог изобличить меня. Ума не приложу, как вывести его на чистую воду. Кто мне поверит, что я получил от него взятку за чистенький акт, ведь нет ни свидетелей, ни документов. Еще и срок прибавят за клевету. Но знаю, что вы мне поверите, и потому говорю: «Берегитесь Мулло Хокироха, бойтесь его!» Вот почему, тетушка Нодира, я пришел к вам и настаиваю на ревизии.

— Странно, — промолвила Нодира после недолгого молчания. — Неужели все, кто его проверял, были взяточниками?

— Нет, конечно, — ответил Расулджон. — Может быть, его заранее предупреждают о ревизии, и он быстренько наводит порядок в делах и бумагах.

— А тем, кто его предупреждает, он тоже платит?

— Наверняка! — сказал Обиджон.

— Но какой ему смысл воровать, если приходится отдавать? Что остается ему?

— Свобода и опять деньги, — ответил Обиджон. — Пока он на воле, он окупит все затраты. Вот как сядет, так потеряет и свободу, и деньги. Он хорошо это понимает и не скупится на взятки.

Тетушка Нодира покачала головой.

— Да-a, за-адали вы мне задачку, — медленно, растягивая слова, проговорила она. — Выходит, честность Мулло Хокироха держится на взятке?

— Говорят, подозревать — от веры отступать, — сказал Обиджон. — Пусть я стану вероотступником, но останусь при своем мнении. Я считаю, нужно застать старика врасплох именно теперь, в дни, когда он закрутится с братом. Только внезапность поможет его разоблачить.

— Хорошо, — сказала тетушка Нодира. — Я пойду в райком, посоветуюсь с товарищем Рахимовым.