Застава

ГЛАВА XXVII

Рэдица была совсем одна во всем доме. Фэника куда-то сбежал, и никто этому не удивлялся, никто не огорчался.

Цуцуляска за ней больше не зашла, как обещала. Девушка чувствовала себя страшно усталой. Но это была странная усталость, которую испытывает не всякий, усталость приятная, ласкающая и нежащая тело. Она посмотрелась в зеркало и увидела осунувшееся, похудевшее лицо, синие круги под глазами, редкие сединки в волосах. Но ей не хотелось устранять следы бессонных ночей и напряжения. Она оттолкнула пудру и губную помадку. «Я изуродовала бы себя, устраняя эти следы, и Тринадцатитысячник больше не любил бы меня».

Ей хотелось отдохнуть, хотелось любви и ласки. Говорить всякий вздор, смеяться всему, как дурочка, беседовать с Цуцуляской о том, как варят варенье из дыни — пусть она и ей даст рецепт, печь сдобное и измазать лицо мукой.

Утомившись, она прилегла на подушку немного отдохнуть.

«Что-то теперь делает Тринадцатитысячник?»

Она вспомнила отца и его теории. «Чтобы я не слышал, Рэдица, что вы слащаво сюсюкаете, что воркуете, как два голубка, целуете друг друга в лобик. Ужо я тебе задам!»

Был октябрьский день, послеполуденный час. Рэдица вышла на улицу. Душа радовалась, глядя на счастье людей, довольных тем, что мир с русскими заключен, а фашисты изгнаны. Она с жадным вниманием следила за тем, как румянились лица у людей, читавших вслух газету «Ромыния либерэ»[14], в которой говорилось о продвижении советских войск; как они сообщали через забор известия соседям, не купившим газету. Она накрепко запечатлевала в уме лицо каждого человека, которого видела смеющимся от радости: как и ее отцу, ей нравилось самой брать свою награду.

… Как она и надеялась, трамвай останавливался перед самым домом. Хотя она никогда еще не входила к нему в дом, задвижку она обнаружила незамедля и легко открыла калитку. Калитка, абрикосовое дерево среди двора, — все это стало ей давным-давно знакомым и милым…

…Тринадцатитысячник был дома. Ему не вздумалось в эту самую минуту пойти за папиросами. Он ждал ее и вовсе не удивился, когда она появилась на пороге.

— Ты задержалась, — улыбнулся он, смотря на часы, несмотря на то, что и речи не было о том, что Рэдица придет к нему в гости.

— Пришлось долго ждать на остановке, — серьезно ответила Рэдица, будто они и на самом деле договорились о встрече в известный час и она опоздала. — Пойдем погуляем, — предложила она и взяла его под руку. Она была влюблена и хотела, чтобы об этом знал весь мир. Для своей прогулки они выбрали самые оживленные, самые людные и ярче всех освещенные улицы. Ей хотелось, чтобы все видели ее рядом с Тринадцатитысячником, хотелось слышать за спиной пересуды девушек: «Смотрите, Рэдица гуляет с парнем из нашего района». Ей нравилось, когда люди отдавали себе отчет, что перед ними парочка влюбленных: «Посмотрите только им в глаза…»

— Слушай, почему это люди тотчас же безошибочно узнают влюбленных? Что в них такое? — спросила Рэдица, останавливаясь и опираясь об его руку. — За версту видно.

— Знаешь, Рэдица… — попытался было объяснить ей Тринадцатитысячник.

— О нет, не так, — прервала его Рэдица, закрывая ему рот ладонью. — Скажи это одним словом, одним-единственным. Я хочу посмотреть, в состоянии ли ты охарактеризовать положение одним словом.

— Да брось ты, отстань!

— Разумеется, это невозможно, — согласилась девушка, сердясь на строгую логику Тринадцатитысячника.

Он хотел было заключить ее в объятья.

— Здесь? — смеясь оттолкнула его Рэдица. — Здесь нас никто не видит.

Они дошли до дома Рэдицы. Тринадцатитысячник порывисто распахнул калитку.

— Цуцуляска дома? — с тенью озабоченности в голосе спросил Тринадцатитысячник.

— Я же тебе сказала, что люблю, — рассмеялась Рэдица.

— А если бы не любила?

— Если бы не любила… Если бы не любила, то Цуцуляска вспомнила бы, что забыла здесь то или иное и прибежала бы за забытой вещью…

— Если бы ты не любила меня…

— Если бы не любила, Цуцуляска была бы наверняка у меня дома. В эту же минуту отворила бы калитку и сказала бы: «Рэдица, будь добра, скажи мне, который час?»

Рэдица ждала, чтобы Тринадцатитысячник что-нибудь сказал. И он знал, каких слов ждет от него Рэдица.

— Завтра утром ухожу на фронт…

— Смотри не умри, — тихонько проговорила она.

— Не умру… Цуцуляска идет… — испугался Тринадцатитысячник.

— Как она может прийти? — ответила Рэдица. — Я ведь тебе сказала, что люблю тебя. А если бы она пришла, это означало бы, что не люблю…

Они вошли в дом Рэдицы.

— Кто погасил лампу? — спросил Тринадцатитысячник.

— Не знаю, не знаю, — улыбнулась Рэдица, которой казалось вполне естественным, что лампа давно потушена.

…Приходит пора любви, когда слова ничего не говорят.