Застава

ГЛАВА XIII

Каждый раз, когда Сидика замахивался на нее кулаком, Цуцуляска вспоминала, как вежливо обращался он с ней, когда был парнем, а она — девушкой. Вспоминала, с какой робостью поцеловал он ее первый раз, когда говорил, что если она не пойдет за него замуж, он покончит с собой. Когда Сидика свирепел и набрасывался на нее, чтобы избить, перед ней возникало его прежнее робкое лицо, его несмелость и неловкость в обращении. И Цуцуляска не защищалась, потому что не могла понять, когда это успела превратиться в жестокость и грубость прежняя робость избивавшего ее теперь мужа.

Любить его она никогда не любила, а пошла за него лишь потому, что считала его порядочным человеком. К тому же пора было и стать мужней женой, а мать все приставала к ней, что надо, мол, обзавестись семьей и хозяйством.

Нелегко было переносить брань и побои от мужа, который прежде с такой нежностью и опаской подходил к ней. Он бил ее каждый раз, когда возвращался пьяным домой. Со временем Цуцуляска к этому привыкла: как только заслышит шаги мужа, так и ждет оплеухи.

— Не здесь, — просила она его, — ребенок видит…

Сильно страдала она, когда Сидика бил ее при Ромике. Поэтому каждый раз, когда знала, что он вернется пьяный домой и начнет избивать ее, Цуцуляска выходила из дому и ждала мужниной расправы в сарае.

Смиренная, грустная, ждала она его в сарае.

Больше всего огорчало ее, когда Сидика задерживался в доме, не спешил с побоями… «Я вот его здесь жду, чтоб поколотил, а он в доме мешкает».

Смесь хозяйственной распорядительности и жестокости, которую она видела в Сидике, стала для нее невыносимой.

В конце концов, Сидика являлся, но, к вящему огорчению Цуцуляски, вовсе не спешил. «Не торопится, негодяй этакий… Он еще и кур покормил…» Тумаки его она принимала спокойно, без стонов и криков, довольная уже хотя бы и тем, что Ромика не видит, как ее лупит муж.

Вначале Сидика не уважал этого ее требования и колотил ее даже и на глазах у сына. Тогда, желая избежать величайшего стыда, жена начала приходить за ним, чтобы забрать его из корчмы. Она настраивала его по дороге, ругала, чтобы он не вытерпел и исколотил ее, не дойдя и до дому. Сидика бил ее на улице, но это огорчало ее меньше, чем побои при сыне. От калитки она прямиком направлялась в сарай. Сарай этот был далеко, за домом, и до входа с улицы крики не доносились. Сидика бил ее смертным боем, но женщина была довольна, что Ромика ничего не знает.

Горькая судьба Цуцуляски становилась еще более явной, когда бедная женщина пыталась облегчить ее, уберечь Ромику от огорчения. Она сама дивилась своей горемычной доле. «Пойду попрошу мужа, чтобы не бил при ребенке. Этого я только от него и могу еще ждать…»

Сидика пропивал все деньги в корчме, так что Цуцуляске пришлось наняться на работу в «Короану». Теперь и она приносила деньги в дом, не зависела больше от мужа. Ромика между тем подрос и уже второй год был подмастерьем на заводе «Вулкан». Учиться он дальше не смог и остался всего с двумя классами прогимназии: Цуцуляске так и не удалось раздобыть денег на плату за обучение.

Ромика как-то раз крикнул на отца:

— Не смей бить маму!..

То ли со стыда, то ли из опасения, что мальчик слишком сблизится с матерью, то ли по лености и нежеланию воевать сразу с двумя домашними врагами, — так или иначе, но во всяком случае Сидика от этого, в конечном счете, отказался.

Цуцуляска его больше не боялась, а относилась к нему, как относятся к ребенку. Это был уже не ее муж, а какой-то несчастный, о котором она заботилась, чтобы он совсем не пропал. Кормила его, раздевала и укладывала спать.

— Пойду в сарай, нарублю дров. Придешь меня бить?

Сидика только глубоко вздыхал, тоскуя по тем временам, когда мог всласть колошматить жену.

Уснет Сидика, а Цуцуляска выйдет себе на улицу обменяться словом-другим с соседями.

Сидика больше не был ее мужем. Она жалела его. И жалела не только за глупость, но и за жестокость.

— Великое ли дело: замахиваться, драться…

У Цуцуляски была своя манера просить у людей вознаграждения за оказанные им услуги. Когда Давид скрывался у художника, она нередко приносила ему что-нибудь поесть и стирала его рубахи.

— А теперь, — начинала она, как только видела, что он надел выстиранную ею рубаху, — объясни-ка мне, отчего это у вас, у евреев… Как бы это сказать… Отчего вы едите фаршированную щуку?

Рэдице она с удовольствием помогала стирать белье, потому что научилась от девушки очень многому. Надо сказать, что и она умела вознаградить всех тех, кто помогал ей разобраться в жизни, в делах житейских. Одному служащему, который объяснил ей, что земля круглая и вращается вокруг солнца, Цуцуляска послала — когда человек и думать забыл про их разговор — судок с яблочными плацинтами…

Прополоскав белье в двух водах и вывесив его на просушку, Цуцуляска брала табуретку и присаживалась подле Рэдицы, ожидая награды за услугу. Ее мучали вопросы, о которых она долго думала, но ответа на них не нашла.

— Отчего это твой батька говорит, будто мир плохо устроен? На чем он основывается, утверждая это?

— Как это — на чем основывается?

— Ну да… да что ты, не знаешь, что это такое — основываться? — смеялась Цуцуляска, в восторге от того, что вот она объясняет, а Рэдица слушает. Заветной мечтой Цуцуляски было дожить до того дня, когда она будет объяснять людям, как обстоят дела на этом свете. «Да, вот оно как… Что, вам кажется трудно понять? Это вот так да так. Потому и крутится земля», а они все будут кивать головой и приговаривать: «Так оно и есть, Цуцуляска… Так и есть…»

Рэдица старалась подыскивать слова, доступные пониманию соседки, для того, чтобы она скорее могла схватить смысл сказанного. И Цуцуляска понимала, почему мешкает Рэдица, и сердилась.

— А ты вообрази, что я не Цуцуляска, — с обидой в голосе говорила она, — а ученая… Ты говори, что хочешь сказать, а понимать — это уж мое дело…

Рэдица слушала ее, радуясь и недоумевая.

— Говори, я пойму, — приглашала ее Цуцуляска не подыскивать больше самые легкие слова.

Цуцуляска заметила Рэдицу, вышедшую во двор, чтобы собрать белье.

— Дома отец твой?

Как раз в это время вышел из дому и дядя Вицу — выкурить на воздухе папиросу. Завидев Цуцуляску, он поманил ее рукой: заходи, мол, к нам.

Цуцуляска сердилась. Она всегда огорчалась, когда не могла сама найти ответа на волнующий ее вопрос. Ей было досадно, что снова придется спрашивать у других то, чего не мог понять ее ум, снова она будет внимательно слушать, стараться все запомнить, ничего не забыть, для того чтобы, в конечном счете, все казалось бы снова простым и ясным, и она не удивлялась бы тому, что сперва не смогла взять этого в толк.

— Да разве я не знаю, что есть такие люди, которые сидят по тюрьмам, потому что защищали права трудящихся? А это не такие люди, как я, а другие какие-нибудь?

— Да что ты, жалеешь, что сама в тюрьме не посидела? — сказал дядя Вицу, приглашая ее в дом.

— Да, — с убеждением ответила Цуцуляска.

— Успеешь еще, — улыбнулся Вицу.

— Ой, не шути, дядя Вицу, не шути! — почти со слезами на глазах умоляла его Цуцуляска. — Не шути…

— Ты что, жалеешь, что и тебя не побили?

— Да, дядя Вицу, жалею.

Ее обрадовало, что Вицу задал ей именно этот вопрос. Она, фактически, ничего точно не знала о подпольной деятельности Вицу, но когда Тринадцатитысячник стал рассказывать ей о таких людях, она каждый раз думала о Вицу. Вопроса этого она ждала с нетерпением. Поэтому, услышав его, облегченно, радостно улыбнулась, как человек, видящий осуществление своего горячего желания.

Цуцуляска предчувствовала и с радостью ждала этих вопросов. Она хотела, чтобы ей задавали как можно больше подобных вопросов и чтобы на все она отвечала: да.

— Могла бы и помереть, — сказал дядя Вицу, глядя ей прямо в глаза.

— Умереть бы не умерла, — улыбнулась Цуцуляска. — В этом я тебе готова перечить. Зачем думать о худшем?

Она смолкла и на минуту вся ушла в себя, как это было всякий раз с ней, после того, как она что-нибудь понимала. Она чувствовала потребность остаться наедине с собой, чтобы без помехи порадоваться, что уразумела нечто новое.

Затем повернулась к Вицу и стала просить его с той же грустью и упорством в голосе:

— Дядя Вицу… пойми и ты меня, как и я поняла тебя… Я тебя поняла… Сделай милость, пойми меня… Разве я тебя не поняла? — переспросила Цуцуляска, глядя на него, чтобы по блеску глаз скорее угадать ответ.

— Поняла. Кто говорит, что не поняла?

— Я тебя понимала, когда у тебя не было работы и ты ходил как помешанный, понимала и тогда, когда умерла Дорина, потому что знала, как крепко ты ее любил.

Цуцуляска разгорячилась. Ей хотелось теперь напомнить Вицу, сколько она сделала ему добра и попросить, чтобы он отплатил ей за это по заслугам:

— И когда Рэдица болела плевритом и ты думал, что она помрет… Когда тебя Вестемяну надул с местом для дома… Помнишь, что я тогда не смеялась, помнишь?

Дядя Вицу пристыженно молчал.

— Ты помнишь, что я над тобой не смеялась, когда тебя надули? Все женщины смеялись… Вот видишь: а я тебя поняла.

— Ты права, Цуцуляска. Ты из всех была самой умной. Да разве я когда-нибудь говорил, что ты меня не понимаешь?

В душе Цуцуляски прочно укоренилось мнение, что нельзя просить у человека услуги, если и ты в свое время не услужил ему. «Если бы я тебе не помогла, когда у Рэдицы был плеврит, я бы у тебя ничего не просила…»

— Сколько лет уже мы с тобой знакомы, дядя Вицу? — раздраженно спросила женщина. — Вот уже двадцать лет, как ты перебрался сюда, в наш квартал, как мы стали соседями. И за все это время мы ни разу не поссорились, всегда занимали друг другу то одно, то другое, оказывали друг другу поддержку… Помоги же мне, дядя Вицу, пойми и ты меня…

— Да разве я тебе не помогал, Цуцуляска?

— Да мне большего надо, дядя Вицу, большего, — умоляющим голосом продолжала женщина. Ты мне вот помог, когда дело было с Маглавитом… Сказал мне, что надо поступить на работу, не сидеть дома… Помоги мне разобраться во всем.

— Помогу, — решительным голосом ответил Вицу. — Как ты мне помогала, так и я тебе помогу.

Цуцуляска разрыдалась.

Вицу дал ей выплакаться, не спрашивая, чего она плачет. Он собирался пройти в сарай, чтобы что-то там мастерить.

— Не уходи, — неожиданно громким голосом удержала его женщина. — Погоди маленько. Погоди, чтобы я сказала, отчего плачу…

Вицу захотелось приласкать ее.

— Видишь ли, Цуцуляска… это не говорится.

— Не говорится? — испугалась Цуцуляска при мысли, что не сможет сказать, отчего она плачет.

— Не полагается говорить, Цуцуляска.

— А вот и полагается, — наперекор ему сказала женщина. — Я как раз вспоминала, как прежде говорила мужу: «Колоти меня в сарае, чтобы не видел Ромика. Я пойду вперед, а потом приходи и ты…»

Сказав ему все это, она облегченно вздохнула и улыбнулась, в восторге от мысли, что теперь она уже не боится Сидики.

— Да, я уходила первая в сарай, а он за мной потом приходил…

Вицу был видимо взволнован, слушая вещи, которые не желал бы слушать, и радуясь, что женщина не посчиталась с его мнением и объяснила ему причину своих слез.

— А ну-ка пойдем, Цуцуляска, побеседуем иначе.

С каких пор ждала Цуцуляска именно того, чтобы побеседовать с дядей Вицу иначе!

— Что у вас там нового, на фабрике? — спросил ее Вицу изменившимся, серьезным и спокойным голосом.

— Чему быть-то? Будто сам не знаешь?

— Каково состояние умов?

Цуцуляска встрепенулась, обрадовалась.

Слова эти ее взволновали. Рэдица уже как-то объяснила ей, что подразумевается под этими словами «состояние умов», «настроение рабочих». Она понимала, что Вицу оказывает ей большое доверие, обращаясь к ней с таким вопросом, что он желает узнать от нее чрезвычайно важные вещи, узнать, как живут и чем дышат рабочие. По сравнению с новым ее положением, те годы, когда Сидика лупил ее, как сидорову козу, казались ей просто смешными. «Я себе шла в сарай и ждала его…»

Она была счастлива, что к ней обратились с таким вопросом и, вся во власти этого, еще неизведанного, чувства, не осмеливалась выразить свою мысль. Она думала, что вот ведь дожила и она, бедная женщина, которую муж избивал до полусмерти, до того, что ей могут задать такой вопрос, который задают обычно мужчинам, да и то не всем. «Интересно, скольким мужчинам задавал до сих пор такие вопросы Вицу?»

— Отчего ты так довольна? — забавляясь ее волнением, спросил Вицу, подозревая, чему радуется Цуцуляска.

— Сказать тебе, каково состояние умов, — повторила Цуцуляска магические слова, которые принесли ей такую радость.

— Да, Цуцуляска, говори все, что знаешь…

— Да каким ему быть-то, Вицу? Состояние умов хорошее, — после минутного раздумья серьезно сказала женщина. — Хорошее, Вицу. Все думают, что война должна скоро кончиться и фашисты уйдут из страны. Жена директора говорила, что если русские придут, она уедет, здесь больше не останется.

— И куда же она собирается уезжать?

— Во Францию! — громко ответила Цуцуляска в восторге от того, что точно знает, куда собирается удрать хозяйка. — Подумаешь, велика беда! Пусть себе убирается к черту… Очень нам нужны хозяева, — торопливо выпалила Цуцуляска, чтобы и дядя Вицу видел, что и она кое в чем разбирается из происходящего в этом мире.

Вицу закурил папиросу и некоторое время ничего больше не говорил. Казалось, он ждет какого-то особого спокойствия, особой серьезности, особого взгляда женщины, чтобы сказать ей то, что он собирался сказать.

— Послушай, Цуцуляска…

Сказав это, он остановил на ней испытующий взгляд и, очевидно довольный напряженным видом, с которым она ловила его слова, продолжал говорить, убежденный в том, что женщина заслуживает оказываемое ей доверие.

— Все переменится, Цуцуляска, фашистов погоним взашей. Но после этого только начнется еще более трудная борьба, — за то, чтобы вырвать заводы из рук хозяев, вырвать у них политическую власть, чтобы они больше не хозяйничали в стране, не грабили. Наши заводы должны принадлежать рабочим. И когда рабочий класс станет во главе государства, мы заживем по-иному, Цуцуляска.

— По-человечески, — посмела вставить Цуцуляска.

— Да, Цуцуляска. И не только по-человечески, а как полагается жить трудящимся людям… Человека будут ценить по его труду… Все будут трудиться, никто больше не будет жить за чужой счет, лодарей больше не будет, все будут работать…

— Даже и мадам Вестемяну? — усомнилась Цуцуляска.

— Конечно, если она захочет есть… Только в этом случае.

— Ах так!

Цуцуляска была в восторге от сказанного Вицу и от проявленного в отношении ее доверия.

— Никогда я тебе этого добра не забуду.