Застава

ГЛАВА IV

Каждый раз, когда он открывал какую-нибудь возможность удобного, но нечестного выхода из положения, Фэника дивился, что ею не пользуются другие. «Чего они такие глупые?» — думал он. И думал он это без лукавства, а просто по своей детской глупости. «Если можно получить хлеб без очереди, зачем стоять в очереди?» Этого Фэника просто-напросто не понимал.

Фэника как-то раз занял у коаны Мариоары шестимесячную девчушку и раздобыл хлеба. На его счастье как раз тогда было время кормить малютку, и она кричала и корчилась у него на руках. Людям стало жалко ребенка и они пропустили Фэнику вперед.

— Снеси ее, пацан, поскорей к матери, чтоб грудь дала…

За подобные услуги получала буханку хлеба и коана Мариоара, крайне довольная, что ей не приходится стоять в очереди.

Он быстро бежал с ребенком на руках. Девчушка плакала, брыкалась, совсем распеленалась, и Фэника почувствовал что-то мокрое на ладони. Он толкнул дверь ногой, буквально бросил ребенка на руки коане Мариоаре и облегченно вздохнул.

— Пожалуйте вам дите и большое спасибо…

Коана Мариоара поняла, в чем дело, и полила ему воды на руки помыться.

— Махонькая она… Что с нее взять? — засмеялась женщина, протягивая ему полотенце.

Фэника с победным видом вернулся домой. Он ощипал горбушку и с аппетитом жевал теплую румяную корочку хлеба, считая, что заслужил такую награду за подобный успех. «К тому же, — успокаивал он себя, — папа горбушку не ахти как любит». С Рэдицей они дрались из-за горбушек: ей они тоже нравились.

Дома он гордо выложил хлеб на стол. Дядя Вицу довольно улыбнулся, а Рэдица поцеловала его в щеку. Потом взяла хлеб и положила в шкаф. Она заметила, что обе горбушки исчезли, но не рассердилась. На этот раз брат этого заслуживал.

— А ну-ка расскажи, как там было? — спросил его дядя Вицу, вытаскивая табакерку, чтобы скрутить цыгарку. Когда кто-нибудь успешно завершал начатое дело, ему нравилось выслушивать подробности. — Расскажи все по порядку, как было и как ты поступил. Длинная была очередь? И никто тебя не вытеснил из ряда?

— Длинная, — начал хвастаться Фэника.

— Ну, какая примерно? Я же тебя просил все точно рассказать…

— До самой бубличной… и в два ряда. Пришли и те, что стояли у Гагеля, потому что там хлеб кончился…

Дядя Вицу слушал сына с уважением. Он раздобыл хлеба, потрудился, натерпелся в очереди, где его все толкали. По мнению Вицу, Фэника был вправе гордиться своим успехом и даже чуть-чуть преувеличивать. И он спрашивал мальчика о том, как он раздобыл хлеба, именно для того, чтобы тот гордился и мог чуть-чуть прихвастнуть. Проявляемым к этому интересом дядя Вицу хотел вознаградить сынишку за все, что он там вытерпел.

— И никто тебя не вытеснил из очереди? Ты твердо стоял на месте, а? — смеясь, спрашивал дядя Вицу. — Ты у меня молодец, крепыш, не удивительно, что выстоял…

— Если бы я не додумался и не взял бы с собой Нунуцу, от коаны Марии, не видать бы мне хлеба… — И глазенки мальчугана блеснули огоньком, от которого у дяди Вицу пробежал по спине неприятный холодок. — Девчонка кричала и плакала, а люди говорили: «Пустите малыша вперед, пусть скорей хлеб возьмет, а не то сестренка его вся криком изойдет».

Фэника был в восторге от своей хитрости и смеялся над людьми, которых ему удалось провести.

— Они думали, что Нунуца моя сестра…

Глаза дяди Вицу сверкнули стальным блеском. Резкая боль пронизала сердце. Рэдица с презрением посмотрела на брата. Фэника понял, что быть беде, и боясь, что ему попадет, спрятался за спиной у Рэдицы; но та спокойно отстранилась, и Фэника снова остался лицом к лицу с отцом.

— Рэдица, помоги! — кричал Фэника, ища у сестры убежища. Он верил в доброту Рэдицы, он ненавидел ее спокойствие в эти минуты. «Она всегда с отцом заодно, потому и такая спокойная».

— Да ты не видишь, что он тебя не бьет? — с пренебрежением посмотрела на него Рэдица. — Ударил тебя папа чем-нибудь? А если не бьет, чего кричишь? Погоди сперва, чтобы побил, — возмущалась она причитаниями брата. — Побьет, тогда и кричи. А у тебя все шиворот-навыворот…

— А ну-ка, ну, расскажи еще разок, как ты это там схитрил, как Нунуцу на часок занял… — неторопливо приглашал его отец, очевидно желающий еще раз прослушать весь рассказ. Но в этой его терпеливости было столько нескрываемого гнева, что Фэника ужаснулся.

Он молчал, надеясь, что Рэдица придет ему на помощь. Но сестра продолжала вытирать стаканы.

— Молчишь, а?

Вицу повернулся к Рэдице:

— Неси ремень.

Ремня у них в доме не было. В случае надобности занимали у соседей. Рэдица открыла окно, высунулась в него и громко крикнула:

— Господин Иким, будьте добры, займите нам немного ремень.

И сосед перебросил им ремень через забор. Подвижная, проворная, Рэдица поймала его на лету.

Фэнику больше всего ужасало спокойствие, с которым проводились все эти приготовления. «Принеси ремень». «Вот вам, пожалуйста, ремень».

Дядя Вицу хлопал ремнем по воздуху.

— А ну, расскажи, расскажи нам, малый, как это ты там схитрил, — сказал дядя Вицу, приглашая Фэнику рассказать все по порядку. — Что эти люди про Нунуцу подумали?

Со страха Фэника рассказывал, прерывая свои слова всхлипываниями и то и дело косясь на отца и на ремень:

— Они думали, Нунуца — моя сестра…

— Нет, ты не так, — нахмурился дядя Вицу, — а вот с тем огоньком, как давеча, в глазах. Вот именно тот самый огонек я хочу еще разок увидеть…

Боясь, что его прибьют, Фэника забился в самый дальний угол.

— Не бей меня, папочка, не бей. Я больше не буду…

— Да я не бью, не бью тебя, — решил дядя Вицу, которому был противен плаксивый голос мальчика. Он бросил ремень к ногам Фэники в знак того, что после таких причитаний тот больше и не заслуживает, чтоб его били.

— Ты слишком трусишь. Когда ты больше не будешь кричать, тогда я тебя побью… только тогда. Когда перестанешь кричать, приходи ко мне, чтоб я тебя отодрал. «Вот смотри, папочка, я больше не дрожу от страха, теперь ты можешь меня лупить…» В кого ты только такой вышел, трусливый, черт тебя побери!

— Неси хлеб, Рэдица! — крикнул дядя Вицу. — Дай ему, пускай жрет. Все люди стоят в очереди, а он умнее других, не желает стоять и берет напрокат Нунуцу. Этому вас учили в школе?

Рэдица принесла хлеб и швырнула перед Фэникой:

— На, жри себе!

Фэника сидел перед хлебом и горько всхлипывал.

— Бери и ешь, ешь его весь. Чтоб ни крошки не осталось… Ты этого заслуживаешь. Сам хитрил, сам и ешь.

— Вот так, жри его, жри, приятного аппетита!

Дядя Вицу часто ссорился с Фэникой. Между ним и сыном не было такого согласия, как между ним и Рэдицой; ему не нравилось, как растет мальчик, у которого начали складываться дурные навыки.

Как-то раз он застал Фэнику за пересчитыванием мелочи. Больше всего рассердило его благоговение, с которым мальчик считал деньги, тщательность, с которой он раскладывал по кучкам монетки по пять и по десять лей.

«Ишь ты, как их красивенько раскладывает!»

— Да не считай ты их так внимательно, — рассердился дядя Вицу. — Мог бы и не так стараться…

Новая проделка Фэники рассердила его еще больше, чем история с хлебом и с Нунуцей. И на этот раз он не побил мальчишку, потому что Фэника поднял страшный крик, переполошив весь двор.

— Делишки делаешь, умник, а? Купцом быть хочешь? Жить за счет других вздумал, прохвост ты этакий… И в кого ты только такой уродился?

Вицу скоро узнал, откуда у Фэники деньги, как он их раздобыл. Фэника облюбовал себе местечко и пристроился за столиком у дверей церкви, за которым отец Чирешики продавал свечи, просфоры, иконки и молитвенники. Мальчишка стащил у отца химический карандаш, нарезал выдранные из черновой тетради листы на кусочки поменьше, как полагается для акафистов. Он писал на них акафисты для неграмотных старух и брал с них за это деньги. За поминальник, в который какая-нибудь старушка желала вписать только имена своих родичей живых и переместившихся в мир праведных, он взимал меньшую плату; зато за акафист, в котором у святой мученицы Филофтеи просили что-нибудь определенное он требовал плату вдвойне.

Фэника смачивал слюной кончик химического карандаша и выписывал буквы четко, аккуратно. У отца Думитру было довольно слабое зрение, и, если написано было не очень разборчиво, он просто откладывал в сторону акафист и переходил к другому. Среди богомольных старух прошла молва, что у Фэники почерк хороший, четкий, и что отцу Думитру очень нравится, как он пишет акафисты.

Писать акафисты дело нелегкое, но Фэника с ним отлично справлялся. Он писал не просто-напросто то, что ему говорила старушка, а помогал ей припоминать всех ее родичей («Коана Мариоара, вы чуть было покойного Василе не забыли!»), уточнять свои горести и болести, выбирать святого или святую, к которым она хотела обратиться.

Деньги, предназначаемые для акафиста, считались святыми и неприкосновенными. Старушки никогда к ним не притрагивались, не пропивали их и даже хлеба на них не покупали, предпочитая терпеть неделями, лишь бы иметь, чем заплатить за отпущение грехов. Отсутствие денег на акафисты считалось признаком вопиющей нищеты.

— Посмотри на тетку Вету, бедная она: даже и на акафист ей не дает развратник этот, зятек ее…

За эти свои вымученные денежки, которые они вынимали из уголков платка, завязанного несколькими узелками, старушки требовали красиво написанные акафисты. Писались эти акафисты долго; старушки все время припоминали то какое-нибудь свое огорчение, то грех молодости. И когда, казалось, уже все готово, в уме богомолки внезапно всплывал другой какой-нибудь грех молодости, который она должна была отмаливать у господа бога.

— Фэника, голубчик, ты там напиши и про Тудору, чтоб господь бог послал ей законного мужа.

— А ты кому молишься, бабуня? — торопливо спрашивал Фэника, замечая за спиной у коаны Розы других старушек с денежками в руках.

Старушка колебалась. Не знала, к кому ей обратиться за прощением грехов.

— Право не знаю, Фэника!

Фэника бросал на нее сердитый взгляд, приглашая поторопиться. Коана Роза складывала рот сердечком, поднимала глаза к небу и пожимала плечами. Видя ее нерешимость, Фэника начинал перечислять имена всех святых, которые приходили ему на ум:

— Святая мученица Филофтея… святой Амброзий, святой великомученик Георгий… святой Ион Златоуст… святая великомученица Парасковья… Господь Иисус Христос…

Святых было сколько угодно. Выбор пребольшой.

— Знаешь, Фоника, — говорила наконец со вздохом женщина после долгих размышлений, — пусть будет, как в прошлый раз, святая мученица Филофтея.

Сморщенные, горбатенькие старушки молили у бога прощения за грехи молодости, когда и они заглядывались на чужих мужей, расстраивая семейное счастье людей, связанных узами брака. Об этих своих грехах молодости они не жалели: каясь и исповедываясь, они выполняли только привычный обряд. Покаяние перед богом вовсе не означало, что они раскаиваются в своих ошибках юных лет; напротив, являлось как бы продолжением этих грехов молодости, направленных в иное русло. Это покаяние перед лицом господа бога было единственной связью их с жизнью и с молодостью, и именно поэтому они не хотели отказываться от своей боязни страшного суда. Страх перед этим судом напоминал им о тех веселых днях, когда они крутили головы мужчинам.

Им казалось вполне естественным для женщины грешить в молодости, когда она и весела и красива, и каяться под старость, когда она сгорблена, увяла и стала безобразной. Поэтому старухи не радовались при виде молодых девушек, входящих в церковь, а считали это как бы кощунством и несправедливостью:

— Чего они, кума, не идут на бал, с парнями плясать? Чего к нам сюда лезут?

Церковь они считали своей и только своей, считали, что она принадлежит им и тем старикам, которые в свое время умели любить и развлекаться, а теперь больше ничего не ждали от жизни.

Старушки похвалялись между собой грехами молодости:

— Я вот у святой Парасковии прощение вымаливаю за то, что в молодости отбила у Аурики ее красавца-мужа.

Над старухами, у которых не было повода просить у богородицы милости и прощения, они просто-напросто издевались.

— Ты, Флорика, была девушкой смирной, благонравной. Нечего тебе и прощать!

У каждой богомольной старушки был свой излюбленный святой или святая. К господу богу непосредственно они обращались реже; не осмеливались, зная, что он менее милостив. Большим уважением пользовались святые великомученики и особенно святые великомученицы Филофтея и Парасковья… Мученики были когда-то тоже людьми. И это рождало в сердцах старух убеждение, что они более понятливы, так как сами жили на земле и знали, как нелегко приходится человеку. Одна из них верила в святую великомученицу Парасковью, потому что как-то раз обратилась к ней с просьбой помочь ее мужу найти работу, а теперь твердо верила, что святая помогла ей на самом деле. С тех пор каждый раз в горе и беде она взывала к святой Парасковьи.

Верующие подавали акафисты со строго определенными просьбами. Коана Сафтика, например, молила богородицу помочь ее сыну выдержать экзамен и увеличить достаток в доме. Добрица обращалась к ней же с мольбой о мире, и чтобы Марин вернулся домой с фронта жив и невредим. Коана Роза молилась святой мученице Филофтее, чтобы та образумила дочь ее Тудору, научив ее со смирением и любовью вернуться домой, к родителям, а затем помогла ей найти себе законного мужа. Коана Войкица вместе со всеми присными ее — Тудором, Штефаном, Григоре, Думитру, Элеонорой — молила господа бога Иисуса Христа об отпущении грехов, а также за упокой души и вечную память усопшим. И еще молила она святую деву Марию и пречистую богородицу увеличить квартирную плату, благосостояние, достаток в доме и всеобщее здравие.

Отец Думитру читал акафисты густым и ровным голосом:

— Николае, Петру, Ион, Мария, Виктория, Роза и все иже с ними…

Окутанные фимиамом чувства, огорчения и грехи всей окраины возносились к небу. Женщины любили слушать акафисты, из них они узнавали, что происходит в чужих домах.

— Что ж это такое творится с Тудорой, с этой шлюхой? Верно, снова спуталась с сыном Сердженту? — пытались разгадать женщины подлинный смысл молитвы, возносимой святой великомученице Филофтее.

Из горячих молений ко всепрощающему господу они узнавали не только все новости окраины, но даже и замыслы своих соперниц.

— Стерва эта Сэфтика, все ей мало. Теперь задумала еще один дом себе построить…

По окончании священнослужения Фэника шел ставить штемпель на тетрадочку, в которой прописывались и отметки. По понедельникам был урок закона божьего и проводилась проверка христианских чувств. Отец Дионисие к своему делу относился довольно несерьезно. Меру эту, принятую школьными властями, он считал дурацкой и издевался над ней, выполняя свои обязанности с добродушным безразличием и усмешкой в уголках губ.

— А ну-ка давайте на проверку дневники, посмотрю, есть ли у вас штемпелек, были ли вы в церкви? — говорил батюшка, переступая порог класса. — У кого штемпеля нет, поднимайтесь, — приказывал отец Дионисие.

И те из ребят, у которых штемпеля не было, пристыженные и унылые, вставали, а те, у которых он был, в числе их и Фэника, продолжали с видом сознания своего собственного достоинства неподвижно сидеть за партами. Отец Дионисие всегда про себя пересчитывал детей со штемпелем и детей без штемпеля в дневнике и всегда оставался доволен подсчетом. Тех, что были в воскресенье у обедни, он не хвалил, но и не бранил отсутствовавших.

Вначале Фэника боялся бога. Эту богобоязнь и страх перед страшным судом внушало ему убеждение, что он провинился перед людьми. Богобоязнь его была просто трусостью, опасением, что придется расплачиваться за совершенные проступки. Хозяйка дома, коана Войкица, была набожной и странной старухой. В доме у нее было полно всяких молитвенников, из которых мальчик читал ей вслух, потому что коана Войкица была неграмотной. Только один вид их вселял в душу мальчика страх. Книги эти, в синих обложках из дешевой бумаги, были с картинками; на них были изображены черти, варящие грешников в кипящих котлах, обезумевшие от боли и страха женщины с телами, окутанными языками пламени, змеи, присосавшиеся к телам грешников, и всякие другие страшные вещи, которые потом снились Фэнике ночью. Боясь всего этого, он молился богу, прося у него прощения и милости.

Коана Войкица все время утверждала, что видит по ночам дьявола. Встанет раным-рано, подзовет к себе мальчугана и рассказывает:

— Видишь этот полусъеденный хлеб? Нынче ночью приходил нечистый есть его. Голодно ли ему, что ли, было. А почему проголодался нечистый? — в ужасе спрашивала сама себя женщина, желая услышать и мнение мальчика. Ей казалось, что невинный ребенок скорее может ответить ей.

От нее узнал Фэника, в каком облике может сатана войти в дом человека — в облике козла, человека с лошадиными копытами, в облике барана, женщины и так далее. Ибо нет облика, в котором не мог бы явиться сатана.

В глубине своей души Фэника был убежден, что сама хозяйка дома, коана Войкица, была нечистым и что господь бог проверяет таким образом его, Фэникину, веру.

Коана Войкица входила также и в странную общину, которая именовала себя «Войском господним». Они собирались в молельне, читали молитвы и пели священные песнопения. Она взяла с собой как-то раз и Фэнику, и мальчик научился там песне, которая начиналась словами: «Старый крест, что стоит одинок при дороге».

Старые женщины и бледные мужчины сидели с книжицей в руках и бормотали песни, в которых печаль сплеталась с ожиданием неизбежных ужасов.

После происшествия в Маглавите многие верующие женщины рассказывали, что и у них были разные видения, что господь ниспослал на них свою благодать. Коана Сэфтика хвалилась, будто накануне ночью ее посетил святой Георгий-чудотворец, убивший дракона, а мадам Вестемяну клялась и божилась, что в доме у нее побывал и благословил ее сам святой апостол Павел. Кумушки рассказывали все это досконально. Сперва показался яркий такой, яркий свет, а затем святой апостол Павел направился к мадам Вестемяну, сказал ей, что, мол, господь бог знает, какая она верующая, а потом спустилось облако, окутало его и опять вознеслось на небеса.

Молодые девушки не очень-то были склонны верить, что святой Георгий посетил Сэфтику, а если и верили, то никак не могли объяснить себе его выбор. «Что он в коане Сэфтике нашел? Она ведь одна кожа да кости».

Женщины, претендовавшие на то, что их посещали посланцы господни, важничали, считали себя святыми, требовали от людей повиновения, ибо то, что они говорили, исходило якобы не от них, а они только передавали веления святого Павла или святого Георгия. Но люди из Баба-Лики не соглашались с тем, чтобы эти благословенные женщины говорили впредь с ними свысока и вели себя зазнайками. Что с того, что ее посетил святой апостол Павел? Великое дело! Это еще не значит, что можно нос задрать. Ну, пришел, так пришел — и все…

Надо сказать, что, так как этим злоупотребляли — на каждой улице появилось по две по три таких святых, женщины, на которых снизошла божья благодать, вскоре утратили свой престиж. «Что она все похваляется, будто видела святую Парасковию?! Ну и что с того, что видела! А вот коана Аурика видела саму пресвятую богородицу…»

Коана Войкица присоветовала дяде Вицу сделать из своего сына попа. Она была даже готова заплатить за него половину суммы, требуемой за учение, лишь бы Фэника стал попом. Но дядя Вицу прикрикнул на нее:

— Хочешь мальчишке жизнь испортить? — и с тех пор поссорился с коаной Войкицой.

Потерять веру в бога помогли Фэнике не только дядя Вицу и Рэдица, которые не очень-то ходили в церковь, но, как это ни странно, этому в значительной мере способствовал и его учитель закона божьего, отец Дионисие.

Всем происшествиям, упоминаемым в священном писании, которые Фэника прежде выслушивал со страхом и верою, отец Дионисие давал самые простые объяснения. Уроки он читал примерно следующим образом: «Ну, значит, посидел святой Петр, посидел, но так как устал он чрезмерно, то и заснул… Иуда что-то там напутал, понадобились ему срочно деньги, и так как был он человеком бесхарактерным, то и сделал, что сделал. Вместо того, чтобы честно работать, предпочел предать спасителя».

Слушая отца Дионисие, Фэника успокаивался и не верил больше поголовно всему, о чем говорила хозяйка.

После уроков отца Дионисия все великие и сильные святые и чудотворцы, которые — по словам коаны Войкицы — могли и горы сдвинуть с места и смести во гневе целые народы с лица земли, представлялись ему какими-то человечками, которые мечутся из угла в угол и не находят выхода. Он сначала в них верил, потому что боялся их, считал их всесильными, чудотворцами. Но теперь, видя их беспомощность, перестал смотреть на них с опаской и вскоре начал насмехаться над рассказами коаны Войкицы о черте, который посещал ее в образе человека с лошадиными копытами.

Фэника отошел от бога с какой-то жестокостью; так отрекся бы он от человека, которого сперва считал бы могущественным, но который впоследствии оказался бы слабым, беспомощным. Союз с богом представлялся теперь ему глупостью, сделкой, лишенной всякого практического интереса.

Прежде, когда Фэника ходил в церковь, это огорчало дядю Вицу, но несмотря на это он сына все-таки понимал. Теперь же, когда он убедился, что сын его такой же неверующий, как и он, он никак не мог понять, почему мальчишка все время околачивается подле церкви, ходит по пятам за отцом Думитру и открыл лавчонку, в которой пишет акафисты.

Больше всего огорчало дядю Вицу то, что Фэника избрал этот ошибочный путь именно теперь, когда он повзрослел и стал смекалистей. И чем больше он понимал вещей, тем серьезней становилась его ошибка. Отец его предполагал, что Фэника уже начал понимать многое из того, что происходит в этом мире, но извлек из этого ошибочные выводы. Повадки Фэники его огорчали, потому что он видел в них не просто оплошность, заблуждение, а неправильный взгляд на жизнь, выработавшийся слишком рано у мальчика, который упорно оставался ему верен. На отца и на Рэдицу он смотрел сверху вниз, считая, что понял жизнь лучше, чем они, не сумевшие увидеть в ней то, что он давно уже увидел. Отец надоедал ему вечными выговорами, а Рэдица раздражала своей манерой показывать, что она стоит на стороне отца.

Бедность, в которой они жили, вызывала в душе Фэники только чувство пренебрежения к тем, кто жил в этой обстановке бедности.

Он уже тогда разработал план своей жизни и был твердо намерен привести его в исполнение. И с тех же пор принял решение уехать из Баба-Лики, перебраться в центр.

Как-то раз он сходил вместе с Рэдицей к вдове советника. Сестра его стирала там белье, а Фэника поддерживал ей компанию. Это было в те времена, когда они отлично уживались друг с другом и Рэдица брала его повсюду с собой.

Он проник в неведомый мир, глубоко взволновавший его. Как это ни странно, Фэнике понравилось то пренебрежение, с которым его приняли в доме у советницы. Это пренебрежение не вызвало в нем отвращения; высокомерность, холодное безразличие были для него свидетельствами той жизни, которой он завидовал. Ему понравился странный запах этого дома, его холодный покой, рассеянный вид, с которым хозяйка дома вошла в прачечную и спросила Рэдицу, что это подле нее за мальчик. Рэдица с гордостью ответила, что это ее брат, но Фэника почувствовал стеснение, слыша слова сестры. Он был всецело на стороне этой барыни, на стороне ее холодности и безразличия.

— А… я так и думала, — сказала скучающим тоном барыня и мимоходом погладила мальчика холодной рукой в веснушках и кольцах.

Фэнике понравилась и ее холодная ласка, как и то, как советница мимоходом сделала замечание Рэдице, обратив ее внимание на то, что полотенца надо мыть как-то особенно. В свои четырнадцать лет Фэника думал, что сытая и беспечная жизнь влечет за собой душевные увечья, отчужденность, равнодушие. Эти моральные последствия не отдаляли его, однако, от подобной жизни: он соглашался принять на себя этот риск.

— Сколько раз я тебе говорила, как это делать!

Эти слова, высокомерно брошенные его сестре, показались ему божественными.

С тех пор Фэника начал мечтать о том, что и у него будет когда-нибудь большой и внушительный дом с высокими воротами, дом, где никто не говорит громко, а главное, никто не говорит того, что думает. Грубоватая искренность дяди Вицу и Рэдицы его раздражала. Ему хотелось видеть вокруг себя людей, которые умели бы со скучающим выражением лица говорить только приятные, пустые слова, лишенные всякой важности, в доме, где за столом говорят так, как он слышал в доме у советницы: «О… вы сегодня очень хорошо выглядите»; «У меня ужасная мигрень, всю ночь была бессонница, болела голова от этого коньяка», «То, что вы говорите, чрезвычайно интересно», — слова, в которых потом ему было бы нелегко уточнить, что именно показалось ему таким интересным.

Фэника уже тогда мечтал о богатой и красивой жене. Но ему хотелось, чтобы первой ее любовью был не он, а кто-то совсем другой… Ему хотелось, чтобы у жены его была до этого сильная страсть, любовь к бедному студенту, и чтобы эта связь закончилась плачевно в силу различия в их положении.

Он мысленно представлял себе такую сцену: отец влюбленной девушки входит в ее комнату, чтобы напомнить ей об обязанностях, вытекающих из ее положения в обществе.

— Ты не можешь выйти замуж за какого-то несуразного студента, за голодранца… Я, конечно, понимаю твои чувства, ведь и я был молод…

И Фэника с восхищением думал о том, как эта девушка из высшего света должна будет подавить в себе любовь, выполняя свой долг.

— Господин Фэника — блестящий молодой человек, — скажет дочери старый отец. — У него большая будущность, и он дал мне понять, что сочтет себя осчастливленным…

В его планах преуспевания в жизни важную роль играла женщина, которая не должна была любить его, но выйти замуж за него из различных соображений.

С восторженной улыбкой на лице он представлял себе свою жену, которая не будет любить его, а только притворяться, что любит, но притворяться изысканно, элегантно и лукаво.

Само собой разумеется, жена должна была обмануть его, изменить… «с моим лучшим другом, с человеком, в которого я больше всего верил», — добавлял Фэника сладострастно, боясь забыть эту решающую подробность.

«Как я мог забыть это?! — в ужасе задавал он себе вопрос. — Она должна изменить мне с моим лучшим другом, а я об этом не должен ничего знать…»

И Фэника охотно добавлял к своим измышлениям всевозможные несчастья — не только по ребяческой наивности, но и из убеждения, что подобные беды являются привилегией людей из высшего общества. Нагромождая таким образом всякие страдания, беды, измены и разводы в своей будущей жизни, Фэника более остро, чем когда-либо, чувствовал, что приближается к желанной цели. Остерегаться же всех этих несчастий означало прозябать и далее, как и все жители его окраины.

Он мысленно представлял себя затем в комнате своей жены, с которой объяснялся вежливо и холодно, не поднимая голоса, как не поднимала его и она, чтобы прийти к заключению, что в интересах детей и их воспитания им лучше продолжать и далее вести совместную жизнь, сохраняя видимость. Он вернется затем в свой кабинет и напишет письмо другу, любовнику жены, заверяя его, что он на него не сердится, а затем пошлет сына немедленно передать это письмо.

…У него будет двое детей, мальчик и девочка; мальчик будет носить очки, а у девочки будет желтый цвет лица и острый нос. Оба будут капризными, нахальными, будут оставлять еду в тарелках и не захотят считаться с советами отца. Он их будет видеть только очень редко и лишь в течение нескольких минут. Будет беседовать с ними мало, раз в неделю, — и то в это время гувернантка будет торопиться забрать их, давая понять, что они опаздывают на спектакль. Мальчик будет учиться плохо, особенно по математике, и Фэнике придется обратиться к родственнику его жены, работнику министерства, с просьбой походатайствовать перед директором гимназии, чтобы мальчику дали переходную отметку. Девочка заболеет плевритом; он вызовет к ней лучших докторов из Австрии, в то время, как жена его и слышать не захочет про болезнь дочери и будет все время кутить и развлекаться, как будто болеет не ее дочка, а какая-то чужая… Когда же девочка вырастет и станет взрослой барышней, она влюбится в молодого человека без всякого положения, а Фэника рассердится, выгонит ее из дому и лишит наследства.

«И ты такая же, как твоя мать, блудливая сука!..» крикнет ей выведенный из себя Фэника.

Возлюбленный его дочери попытается его убедить, а он, Фэника, будет покуривать трубку и со скучающим видом слушать его.

«Молодой человек, сперва постарайтесь сделать карьеру…»

Он мечтал также о том, что влюбится в артистку из кафе-шантана, вульгарную и злую, глупую и развратную, которая заставит его промотать половину его имения.

«Если ты мне не купишь бриллиант, который я видела, брошу тебя, скупец ты этакий».

…И все высшее общество будет говорить о распутной жизни, которую он будет вести:

«Спутался с кафе-шантанной артисткой, которая транжирит все его имущество…»

Из книг и журналов, которых он начитался, Фэника вывел заключение, что люди с видным положением в обществе должны погибнуть в автомобильной катастрофе.

Поэтому и свою смерть он рассматривал под этим углом зрения.

В возрасте 55 лет он погибнет в глупейшей автомобильной катастрофе на пути к Вене. Жена его оденется во все черное, будет громко рыдать, но в глубине души порадуется его смерти. С выражением своего искреннего соболезнования к неутешной вдове придет даже и представитель королевской фамилии.

Но душа Фэники была полна сомнений: сбудутся ли его планы на будущее? Удастся ли ему, на самом деле, погибнуть в 55-летнем возрасте в глупейшей автомобильной катастрофе?