Застава

ГЛАВА XVIII

Табарча был готов в дорогу. Жена протянула ему узелок.

— За тобой мой двоюродный брат приедет, с телегой…

— Ты с ним говорил?

— Само собой, говорил, — чуть сердито отозвался Табарча. — Я с ним обо всем договорился. Поживешь у него некоторое время. Время теперь летнее, с едой как-нибудь обойдемся.

— Гонишь меня с насиженного места, а я и не знаю, чего ради…

— Узнаешь, — кротко ответил Табарча. — Я тебя там навещу. И расскажу все, что да как. Возьмем табуреточки, сядем у ворот, и я тебе всю ночь напролет буду объяснять, почему послал тебя туда, в деревню.

Он остановился посреди комнаты, спрашивая себя, не забыл ли что взять.

— Ты мне и чистую рубаху дала?

— Разумеется, дала… Ты как думаешь, чего я всю ночь работала?

Табарча не слушал, что говорила ему жена, потому что думал о своем.

— Будет тебя хозяйка спрашивать, куда ты едешь… Смотри, не проговорись…

Это ее огорчило. Она намеревалась поделиться с хозяйкой… — Вот ведь, мадам Вестемяну, какой у меня муж. Срывает меня с места и посылает к двоюродному брату, морочить людям голову…

— Ладно, не скажу, — нехотя согласилась женщина, огорченная тем, что ей отказывают в этом большом удовольствии.

Табарча понял огорчение жены, и его так и передернуло от досады. «Огорчается, что я не позволяю ей трепать языком… Вот, что ее печалит…»

— Я тебе чуть позже подошлю денег… Пока что распутывайся с тем, что у тебя есть…

Когда Табарча отворил дверь дома, женщина разрыдалась. Испуганная, предчувствуя большую опасность или только теперь сознавая всю тоску одиночества, она прижалась к мужу.

К ее удивлению, Табарча оттолкнул ее. Разговор с ней, слезы и печальные слова жены рассердили его не в меру. Он чувствовал, что жена его совершила что-то очень некрасивое. Чего это она расплакалась? Страдает от разлуки? Ну и что если страдает? А я не страдаю? Ее заплаканной физиономии мне не хватало.

А в душе его жило горькое сознание того, что жена не выполнила своего перед ним долга, не дала ему того, в чем он нуждался, а только то, что сама она сочла нужным…

«Она не должна была плакать… — мысленно упрекал ее Табарча. — Должна была улыбаться, чтобы хоть немножко подбодрить меня».

«Она должна была дать мне то, в чем я нуждался… Удивительное дело, что это все за люди… — сердился Табарча. — Когда тебе нужен глоток воды, они тебе от избытка чувств стелят постель, чтобы ты мог улечься, но забывают принести от колодца ведро холодной воды… И вот так, от великой любви, забывают дать тебе глоток холодной воды…»

Женщину смутило холодное отношение мужа. Но эта холодность с его стороны помогла ей понять, что она вела себя не так как надо. Она поняла, что при данных обстоятельствах он нуждался не в ее слезах, а в ее силе и мудрости.

«… Ну и умница же я, нечего сказать… Муж бог весть на какое трудное дело идет, а я тут хнычу, нюни распускаю…»

И чтобы исправить свою ошибку, она решила доказать мужу, что она очень хитрая и сумеет так все обставить, что и комар носа не подточит…

— Я ей скажу, что отправляюсь совсем в другое место… — сказала женщина, стараясь казаться как можно более уверенной в себе. — Скажу, что еду в Редю… Так хорошо будет?

С этой лукавой искоркой в глазах, с ее намерением провести хозяйку, она была теперь куда ближе мужу.

— Да, так будет хорошо… Вот видишь, ты умеешь быть и хитрой! Как только приедет повозка, ты сейчас же уезжай, не пускайся в разговоры… Повозка подъедет к дому с заднего хода, чтобы не поднимать на ноги всю улицу…

— Никто ничего не узнает…

И в этих словах ее было столько нежности и в то же время столько решимости, что Табарча с трудом сдержал слезы.

«Этого еще не хватало, чтобы я теперь прослезился… Не хватало, чтобы она видела меня в слезах… Если бы она в этом нуждалась, я бы чуть-чуть всплакнул. Но к чему плакать, если женщина в этом не нуждается?!»

Зная, что она уже не сумеет выразить овладевшего ею чувства, она теперь вкладывала всю свою любовь в слова ободрения, в меры предосторожности.

— Не беспокойся… Я распутаюсь…

Именно потому, что в глубине души он был даже очень и очень озабочен, дядя Вицу старался казаться как можно более спокойным. Этим утром он беседовал с Фэникой о всякой всячине и, по той же причине, справлялся у Рэдицы, какую песню она любит больше всех. Он знал, что задание, которое ему предстояло выполнить вместе с товарищем Табарчей из котельного цеха, совсем не легкое. Но чувство спокойствия и полной безопасности рождали в его душе не те меры предосторожности, которые советовали ему принять товарищи, а политическая важность задания.

Уверенность Вицу была плодом убеждения, что ему предстоит успешно довести до конца важное задание.

— Раз уж необходимо это сделать, мы должны добиться удачи. Если бы в этом не было нужды, то еще как-нибудь обошлось бы, а так…

Вицу с восхищением вспоминал о том, как известил его об этом задании товарищ Мехединц на заседании ячейки. Он сперва несколько минут подумал, а потом начал: «Послушай, Вицу, о чем речь…»

Несмотря на то, что Табарча не был партийным, организация сочла, что может вполне положиться на него. Когда Вицу объяснил ему, о чем, собственно говоря, речь, человек с самого начала изъявил свое согласие. А когда Вицу объяснил ему, почему надо было сделать то, что им предстояло сделать, Табарча с сосредоточенным видом сказал:

— Ладно, посмотрим, как мы это сделаем.

— Завод будет выведен на несколько дней из строя… фашисты не будут больше получать оружия…

Табарча все время думал о практической стороне дела.

— Мы должны дать максимальное давление… Поблизости не должно быть людей…

— Этим займусь я.

Более близкое знакомство с этим рабочим из котельного цеха принесло Вицу большое удовлетворение. На него сильное впечатление произвела серьезность этого человека, который вечно мучился, стараясь найти наилучшее решение: «Знаешь, Вицу, что я думаю?» Вицу чувствовал, что, в этой заботе Табарчи о практической стороне вещей, фактически, кроется большая способность смотреть на вещи, с политической точки зрения, как и глубокая вера в борьбу коммунистов.

— На сколько дней, ты думаешь, можно вывести завод из строя? — спросил Вицу, зная, что Табарче нравятся такие вопросы.

Как всегда, Табарча ответил не сразу. Нахмурился и стал выкладывать в уме.

— Дня три-четыре, примерно так, я думаю…

«Нравится мне этот человек, — довольно подумал Вицу. — Что правда, то правда: похож на меня…»

Вицу уже не раз замечал, что он похож на многих людей, с которыми был знаком, но это ничуть не затрагивало его самолюбия, напротив, искренне радовало его.

«Это значит, что и я чего-то стою».

В тот день Табарча был как нельзя более спокойным.

— Жена уехала, я ее отправил в деревню, чтобы, не ровен час, с ней чего-нибудь не случилось…

— Ну вот и отлично, — одобрил Вицу, которому понравилась забота Табарчи о его жене.

— После того, как разведем в котле пары, думаю, что хорошо бы пройти задворками, мимо гаража, там патрулей нет, — высказал свое мнение Табарча, который обдумал и этот вопрос.

Вицу оказался вполне прав, доверившись Табарче. Забота этого человека о практической стороне вещей была плодом глубокого понимания борьбы коммунистов. Он ничуть не сомневался в том, что буржуазию нужно ликвидировать, а хотел только знать конкретно, как это будет сделано и какие практические меры необходимо принять с этой целью.

Табарча оглянулся назад, в направлении парового котла и сделал знак Вицу — мол, потарапливайся.

— Примерно через четверть часа взорвется… Приблизительно так, — сказал Табарча, пытаясь как можно более точно определить время.

Они прошли мимо «Фише», пересекли улицу Себастьян и оттуда прошли на пустырь Броскэрией. Дойдя до угла Петре Испиреску, Табарча на минуту остановился, вынул часы и сказал со своим обычным озабоченным видом:

— Теперь бы пора.

В подтверждение его слов через несколько мгновений сильнейший взрыв потряс землю. Стекла в окнах корчмы Молдовяну, перед которой они остановились, разлетелись вдребезги. Осколки долетели и до них, поцарапав им лица.

Табарча вынул носовой платок и методично обтер лицо.

— Мы не потеряли даром времени!..

Дома и улицы в этих краях выглядели теперь, как после землетрясения. От взрыва пострадали и окрестные фабрики — «Фише», шоколадная фабрика, «Короана», где работала и Цуцуляска.

Из Баба-Лики, из Котрочанки, Броскэрии и Друмул-Серий к «Вулкану» побежали женщины — посмотреть, что случилось.

Цуцуляска была дома, так как работала в вечерней смене. Добрица ворвалась к ней.

— Слыхала взрыв? На «Вулкане» беда случилась…

Добрица забыла, что сын соседки работал на этом заводе и с ним могло бы случиться несчастье. Поняв это, она устыдилась своей неосторожности.

— Ромика, ты…

Цуцуляска в испуге слушала ее.

— Беги же! Чего ты ждешь?

Но Цуцуляска не хотела торопиться. «А что если, боже упаси, что-нибудь случилось? К чему торопиться?»

— Беги скорей, чего ты сидишь?

Цуцуляска словно чувствовала, что эта женщина хочет толкнуть ее на какое-то недоброе дело.

— Да не пойду я… Лучше дома посижу…

— Дура ты, — вздохнула Добрица, — только теперь осознав: Цуцуляска вообразила, что с парнишкой случилась беда.

— Ничего с твоим Ромикой не случилось, — уверила она Цуцуляску громким и решительным голосом. Ее убеждение в том, что ничего плохого не случилось, было порождено твердой верой, что в этом мире все должно происходить согласно какой-то логике. Как могло что-нибудь случиться с Ромикой. Ведь он еще подмастерье, даже и не женился, как же с ним может что-нибудь случиться?

Ибо Добрица никак не хотела признавать возможность смерти молодого человека, который еще даже порядком и не пожил, не женился и детей не нарожал.

— Пошли, Цуцуляска, идем со мной, — сказала ей соседка приветливым, сердечным голосом, как бы приглашая Цуцуляску в невесть какой тайный мир, в невесть какой рай.

Добрица звала Цуцуляску в мир ее понимания, тот мир, в котором все происходит согласно законам природы.

Цуцуляска беспрекословно оделась, не говоря ни слова, и вместе с Добрицей направилась к заводу. На углу улицы они повстречались с женой Сонсонела, с портнихой Ветуцой. Они тоже бежали на завод узнать, что с их мужьями.

Рабочие знали, что семьи их озабочены, поэтому вскарабкались на заборы, чтобы все видели, что они невредимы. Жандармы обходили завод и били их, заставляя слезть с забора, вернуться в цех. Но они возвращались на прежнее место, влезали на заборы, махали рукой женам и детям, вызывали их по именам, уверяя их, что они не пострадали.

Ромика ждал мать в том месте, где стены «Вулкана» соединяются со стенами завода несгораемых касс. Он заметил ее направляющейся к заводу и помахал ей рукой.

— Здесь я, мама, здесь…

Первой увидела его Добрица. Она схватила Цуцуляску за руку и потянула за собой.

— Смотри, вот он… Ни черта с ним не случилось… Как бы он мог погибнуть такой, неженатый?

Цуцуляска увидела сына, машущего ей рукой и шапкой, и от волнения остановилась. И так и осталась стоять, глядя во все глаза на Ромику.

— Да иди ты, иди к нему, — посоветовала ей Добрица.

В тот вечер, как и всегда по вечерам, женщины вынесли к воротам табуретки, расселись и завели беседу. Речь шла о взрыве на «Вулкане».

Каждая старалась в точности припомнить, где именно она находилась в момент события.

— Бог ты мой, какая беда, — вздохнула портниха Ветуца. — Куда страшнее землетрясения. Я как раз кормила детей — и вдруг слышу: громыхнуло…

— Я была у Греку, просила у него постного сахару… Только протянула руку взять кулек, как вдруг… — в свою очередь вспоминала жена Сонсонела.

— Табарчу ищут, приходили с жандармского поста. Жены его тоже не застали, с утра уехала…

— А у Вицу дома что было? — задавала себе вопрос Ветуца. — Я ведь своими глазами видела, как у них из дому вещи выносили… Все-то его вещицы повытаскивали на двор, будто в них черт вселился. Дома был один Фэника, и они все время его допрашивали: «Говори, где твоя семья?» А парню откуда знать?

Цуцуляска слушала рассказы женщин и забавлялась. Каждый раз, когда ей казалось, что они говорят глупости, она не замечала этого и улыбалась какой-то мудрой улыбкой, довольная, что знает много больше, чем они, что понимает, отчего на «Вулкане» произошел взрыв, и многие другие вещи, которых они еще не могли понять.

— Большая это беда, — вздохнула Цуцуляска, которой доставляло удовольствие притворяться, будто и она думает, как и все женщины.

— Да, Цуцуляска, это большая беда… Ты окна Молдавановской корчмы видела? Остался человек без стекол…

— Да, это великое горе, — согласилась и Цуцуляска. — Завод несколько дней простоит, немцы перестанут получать оружие. У меня от этой мысли даже и сердце разболелось. А у вас?

Женщины захохотали.

— Да ну их к черту, этих гадов, от них вся беда на белом свете…

Цуцуляска с восхищением слушала проклятия соседок в адрес фашистов.

Она была счастлива.

Сидя на крылечке своего дома, Добрица все время повторяла — так, как любила обычно напевать нравящиеся ей больше всех песни, — те самые слова, которые сказала Цуцуляске, опасавшейся, что с ее сыном случилась беда. «Как он может умереть таким молодым? Как он может умереть, если еще даже не женился?»

Добрица все время напевала тихонько эту песню, как бы нарочно сложенную для успокоения Цуцуляски, не только из любви к ней, но и из опасения. И это опасение было не смутным, а совершенно ясным, четким и болезненным.

Добрица отлично знала, что случится, как только она перестанет напевать эту песню.

«Как он может умереть таким молодым?

Как он может умереть, если даже еще не женился?»

Добрица боялась ужасов, которые неизбежно предстанут ее глазам, как только кончится песня. И, побуждаемая этим опасением, все время повторяла песенку, выдуманную ею для успокоения Цуцуляски.

Она предчувствовала приближение большой и неизбежной опасности, и единственной ее защитой от этой опасности была песня, сложенная для успокоения соседки.

Что будет с Добрицей, когда эта песня кончится? Предвещаемая беда была такой большой, что у Добрицы не хватало даже мужества подумать о ней.

Самая печальная женщина в мире — вот чем станет Добрица, как только она перестанет напевать песню, сложенную для успокоения соседки.

И действительно, наступил и тот жуткий миг, когда Добрица перестала напевать эту песню.

Замолкла песня — и все, что она забыла или хотела забыть, снова встало перед ней, так же отчетливо и беспощадно, как и прежде.

«Мой муж был молод — и все же умер. Другие, восьмидесятилетние, живут, а он, молодой мужчина, гниет в могиле».

И Добрица испытывала ту мучительную, убийственную усталость, которую испытывают обычно люди, пытающиеся преодолеть большую душевную боль и, в конце концов, признающие себя побежденными страданием.