15 встреч с генералом КГБ Бельченко

Глава 1 Становление

Уважаемый Сергей Саввич! Понимаю, что непросто вспомнить, начиная с детства, всю Вашу жизнь. О Вашей деятельности на службе Отечеству многое известно, но, как я думаю, в Вашей судьбе больше неизвестных, но наверняка интересных эпизодов, которые мне хотелось бы запечатлеть в этой книге. Совершенно нет никакой информации о Вашем детстве, родителях, братьях и сестрах, о том, чем Вы занимались до начала службы в Красной Армии. Хотелось бы от Вас это услышать.

Родился я 4 октября 1902 года на Украине в селе Соленое Солонянской волости Екатеринославского уезда Екатеринославской губернии (ныне Днепропетровская область) в семье потомственного батрака.

Мое село — в прошлом волостной центр, в последующем — районный, резко отличалось от других сел своим социальным положением. С одной стороны, преобладали помещичьи хозяйства немцев-колонистов, еще при Екатерине II захвативших лучшие благодатные земли, с другой — бедные хозяйства крестьян, которым доставались худшие участки земли. Таким образом, социальная основа села была такова: исключительно богатые помещики, середняки и большое число бедняков и батраков, работавших на помещиков. Кулаки тоже были, но их было мало — 3–4 хозяйства на село. Поэтому господами и распорядителями нашей жизни были помещики, все бедные зависели от них.

Начиная с отмены крепостного права, мой дед, а потом и отец работали батраками у помещиков.

Семья наша состояла из 6 человек — мать, отец, старший брат Иван, я, сестра Варвара и младший брат Петя. Забегая вперед, скажу, что Иван и Петр оба погибли в годы Великой Отечественной войны. Иван был ветеринарным врачом, а Петр — инженером-механиком, оба окончили высшие учебные заведения. В дальнейшем я вернусь к разговору о своих братьях. Старший брат Иван, с моей точки зрения, был человеком незаурядным. После окончания института закончил аспирантуру и к началу Великой Отечественной войны был готов к защите кандидатской диссертации.

Прежде всего хочу сказать, что наша семья была очень дружной. Если когда-нибудь и возникали конфликты, то причиной тому была бедность: того нет, другого, кушать нечего. Поэтому иногда нарушались добрые отношения. Но они быстро восстанавливались.

Отец мой, Савва Андреевич Бельченко, с юных лет батрачил у помещиков и зажиточных односельчан. Он окончил три класса церковно-приходской школы, но считался в селе грамотным человеком.

В возрасте 19 лет он влюбился в мою маму, дочку зажиточного односельчанина, у которого батрачил. Ее звали Анастасия, и была она на год его младше. Как старшую дочь родители отправляли ее работать в поле — в помощь батраку. И они с моим отцом вместе пахали, сеяли, занимались другими сельскохозяйственными работами.

Два года отец работал на эту семью, за это время они с мамой полюбили друг друга и решили пожениться. О своем решении сказали родителям мамы. Все родственники встали на дыбы: «Как, за такого бедняка замуж отдать?»

Собрался семейный совет. Моя бабушка встала на сторону молодых, сказала: «Пусть Настя выходит замуж за Савву. Он честный, работящий человек. Будем помогать». Дед мой Федор Сидорович посоветовался с двумя своими братьями. Один из братьев сказал сразу: «Пусть Настя идет за Савву, хороший он хлопец». Второй колебался некоторое время, но потом все же сказал: «Ну что ж, коль такие дела, то отдавайте за Савву». И дед согласился.

Мой дед по матери — Федор Сидорович Белоконов, а его уличная кличка была Кырык. Корнями род Белоконовых идет из Курской губернии. Прадед в каком-то поколении приехал на Украину на заработки, в Соленом женился на местной девушке и там осел. Потом люди часто удивлялись, откуда в украинском селе неукраинская фамилия.

Для венчания в церкви у отца не было приличной одежды. Пришлось попросить костюм у соседа, крепкого середняка. Так что венчался он в чужой одежде.

Дед по отцу, Андрей Федорович Бельченко, окончил два класса церковно-приходской школы, умел читать и писать. У него была большая семья и 4,5 десятины земли. Когда он выделял моего отца отдельно жить, дал 1,5 десятины. На Украине это считалось безземельем. Видимо, по этой причине Федор Сидорович не хотел выдавать свою дочь замуж за моего отца. Да и выдавать за своего батрака перед другими стыдно.

Таким образом моя мама вошла в семью батраков. Но ей это не было в тягость, поскольку с детства она была приучена к работе.

Когда я родился на старом гнезде, как говорят у нас, «на старом кишле», спустя два года после рождения Ивана, дед Андрей нас выделил. Он купил халупу, я думаю, самую бедную в нашем селе. Обычно все дома в деревне строят около дороги, а эта халупа была на отшибе, где-то в огородах. Для того чтобы войти в нее, взрослому человеку нужно было пригибаться из-за низких дверей. Этот домишко состоял из одной комнаты и сенцев. Прибавить к этому 1,5 десятины земли — это и было все наше хозяйство.

Позже отец вместе с дедом взяли кредит и прикупили еще полдесятины земли. Помимо этого, отец подрабатывал у помещиков извозом зерна. Когда подросли старший брат и я, мы тоже стали батрачить на помещика.

Я начал батрачить в летние каникулы, когда мне исполнилось 10 лет. Моя работа заключалась в следующем: я был погонщиком лошадей, то есть верхом садился на лошадь и направлял ее. Позже стал заниматься уничтожением вредных грызунов — выливал в норы сусликов воду. Хочется заметить, что для крестьянина вреднее животного, чем суслик, во время всхода посевов не существует. Суслик является вредителем, который поедает всходы зерновых на десятки метров вокруг своей норки, причиняя тем самым неимоверный вред землепашцам. На Украине сусликов называют гаврахами.

Мне выделяли пару быков и бочку емкостью в 100 ведер. Я сам наполнял эту бочку водой и ехал в поле, где, увидев «столбик» — а это был суслик, подъезжал к этому месту и лил воду в норку, пока вредитель не выскакивал из нее. Здесь требовалась особая сноровка, чтоб сразу схватить суслика за шейку и ударить об землю. У меня были ножницы, иголка с ниткой, я должен был отрезать ему ножки, продеть через них иголку с ниткой — это было доказательством, что я уничтожил грызуна.

Человеку несведущему такое занятие может показаться занимательным, однако хочу сказать, что это был тяжелейший труд. За световой день я в среднем тратил около 5 таких бочек, каждый раз набирая в них воду из колодца-журавля. Если я за один день уничтожал 10 сусликов, то это считалось хорошим заработком, так как один суслик стоил копейку. Для меня, мальчика, это был настоящий капитал. Таким образом, я с самого детства был приучен к тяжелому крестьянскому труду. Все заработанные деньги я отдавал маме. На собранные деньги она покупала мне одежду для школы.

В весеннюю пору мне нередко приходилось у помещиков вместе с другими работниками вести борьбу с сорняком на поле. Это был тяжелый труд, так как приходилось вырывать колючий сорняк голыми руками.

Кроме того, я помогал родителям по хозяйству, летом собирал лебеду для прокорма нашего поросенка. Хочу сказать, что на Украине, наличие в хозяйстве свиньи еще не говорило о благополучии ее содержателей. Даже самая бедняцкая семья могла позволить себе держать поросенка, однако кормить его приходилось не картошкой и зерном, как у богатых, а лебедой.

Советская власть наделила нас землей по две десятины на душу (за счет помещиков). Позже в нашем хозяйстве появились корова и лошадь.

Что касается воспитания детей, то отец был строг. Он наказывал за проступки, за невыполнение какой-либо работы. Брал в руки кнут, кончик которого был хотя и тоненьким, но так ожигал по спине, что пропадало все желание не слушаться. Руки отец никогда не распускал. В основном доставалось мне и старшему брату, младших не трогали. Мама всегда заступалась за нас.

Запомнился один случай. У нас многие крестьяне выращивали табак. У одного из них, деда Федора, был небольшой надел земли с табаком, отличавшимся очень высоким качеством. Ночью он его сторожил от воров. Махорка была дорогая, поэтому иногда крестьяне табак «занимали» у своих соседей.

Как-то утром к нам пришел дед Федор и говорит моему отцу: «Твой сын воровал у меня табак». Это было при мне. Отец взглянул на меня очень строго, было видно, что он был сильно расстроен. Я очень испугался. «Ты воровал?» — спросил он. Я ответил: «Ни сном, ни духом. Я не могу знать, где их табак». Дед Федор настаивал: «Нет, он врет». Тогда отец мой сказал: «Вы идите, я его накажу». Я помню, отец наказал меня солдатским ремнем как никогда. Даже мама не могла заступиться за меня. Не понимаю, как я выдержал.

Прошло немного времени, как снова пришел дед Федор и говорит отцу: «Савва Андреевич, прости, пожалуйста, сына твоего не было, не виновен он». И перечисляет имена тех, кто воровал. Отец страшно разволновался и заплакал. И потом всю жизнь просил прощения у меня, что побил ни за что. Это я помню до сегодняшнего дня, и мне становится ужасно жаль отца.

Спиртное отец употреблял весьма умеренно, несмотря на свое крестьянское происхождение. Да и возможности, я полагаю, не было.

Когда я пошел в школу, для семьи возникла большая проблема, так как меня нужно было обуть и одеть. У нас в селе было две школы. Мне повезло, я хоть и попал в школу, которая была дальше от моего дома, но она была лучшей. Возглавлял эту школу Илларион Никифорович Бирюков, очень высокообразованный человек. Он был из обедневших дворян, демократично настроенным человеком. К нему попасть в школу было весьма проблематично. Но моя мама упросила его, и я был зачислен. В это время отца уже с нами не было, он был на фронте. Шла Первая Мировая война.

Я успешно окончил 1-й класс, пошел во 2-й и ходил в школу до заморозков. Тут моя учеба закончилась по банальной причине — у меня просто не оказалось зимней обуви, и я всю зиму просидел дома. На третий год я снова пошел во 2-й класс.

Во время моей учебы батрачил мой старший брат Иван. К этому времени он успел окончить три класса, но страшно не любил школу из-за своей учительницы, злобной женщины, применявшей к ученикам телесные наказания. Поэтому учеба моего брата была непродолжительной.

Как я уже говорил, несмотря на бедность, мой отец и дед были грамотными людьми. Что удивительно, мама моя была неграмотной, хотя и происходила из зажиточной семьи. Но это вполне объяснимо. Она являлась самой старшей из детей, и вся работа по хозяйству была на ней. Да и не было принято давать девочкам образование.

Будучи неграмотной, моя мама, Анастасия Федоровна, как могла, помогала мне овладевать азбукой. Некоторые буквы она все-таки знала, рисовала на бумаге большую печатную букву «А» и говорила: «Это кровля от крыши». Буква «О» — бублик, буква «С» — половина бублика. Она всегда говорила нам: «Учитесь, чтобы не крутить хвосты быкам». Означало это следующее. Чтобы поднять лежащих быков, которые были только у помещика, надо было крутить им хвосты.

Для того чтобы появлялись в семье хоть какие-то деньги, мама продавала на рынке либо молочные продукты, либо кур, либо уток и выручала маломальский доход. Хлеба своего отец никогда не продавал. Он подрабатывал извозом: осенью и зимой возил зерно помещиков на ссыпной пункт в Запорожье.

Когда началась Первая Мировая война, моего отца мобилизовали в армию и направили на фронт. Для семьи это была большая беда. Даже я, 11-летний мальчишка, понимал это. По возрасту имея «белый билет», отец попал не в первую, а во вторую мобилизацию на Румынский фронт и служил в обозе. Подвозя к передовой боеприпасы, отец нередко попадал под артиллерийские обстрелы неприятеля. На его глазах погибали люди и лошади. Короче говоря, это был тяжкий труд солдата. Во время одного из таких обстрелов отец был контужен. Однако в госпиталь его не положили. Тогда, как правило, контуженые не относились к числу тяжелораненых.

Отец вернулся в 1917 году, вернее, начальник отпустил его на две недели домой в связи с тяжелым положением семьи. Как раз в это время разворачивались революционные события, и отец не счел нужным, как и многие другие, возвращаться на фронт. Дух и политика революции ему были близки, тем более крестьян наделили главной прерогативой сельского хозяйства — землей. Надо сказать, что в революцию 1905 года он вместе с другими односельчанами выступал против помещиков.

Армия распалась, царя не было, и это не считалось дезертирством. Никого не арестовывали. Но фронтовики вели себя по-иному, они принесли в село новый дух. Многие из них принесли с собой винтовки. Они прошли горнило войны, знали на собственном опыте, что это такое. Рассказывали нам о своих бедах, о больших потерях на фронте. Многие пришли с фронта без ног, без рук, все это было наглядно, и поэтому у нас, возможно, даже неосознанно пробуждалась ненависть к царскому режиму.

Пока отец был на фронте, мама нас воспитывала, следила за тем, чтобы мы хорошо учились, прививала любовь к труду.

Четвертый класс сельской школы я закончил в 1915 году. Запомнился эпизод, связанный с Законом Божьим. Этот урок мы изучали с неохотой, преподавал священник. Дело подходило к выпускным экзаменам. У меня по всем предметам были пятерки. На носу — Закон Божий. Я про себя думал: если вытяну билет по Новому Завету, безусловно отвечу, а Ветхий Завет знал хуже.

Во время экзамена был небольшой перерыв. Все вышли из класса, в том числе и комиссия, а мы с моим одноклассником Белоконовым Иваном остались. Используя этот удобный момент, я быстро перебрал лежащие на столе билеты и выбрал билет с вопросом «Сотворение мира и человека». Мой одноклассник тоже нашел для себя приемлемый вариант. Я, недолго думая, послюнявил палец и прижал его к билету, оставив на нем еле заметный след. Только я закончил эту операцию, открылась дверь и вошла комиссия.

Первым по алфавиту вызвали меня, поскольку в классе не было учеников с фамилией на «А». Я подошел к столу, взял свой билет и начал «чесать» как стихотворение. Все остались довольны моим ответом, в итоге — «отлично».

Я успешно окончил школу с похвальным листом. Мама спросила:

— Что будем делать дальше?

— Наверно, надо учиться.

— Я тоже так думаю.

— А как же вы одна будете? — Мы родителей всегда называли на «вы».

— Ничего. А куда бы ты хотел?

— Или в Широкое, или в Сурско-Михайловку. У моей бабушки, второй жены моего деда Андрея, в Сурско-Михайловке жил родственник по прозвищу «Губернатор». Так созрело решение поехать в Сурско-Михайловку, которая находилась в 12 километрах от нашего села.

Здесь я хочу отметить, что мой дед Андрей Федорович после смерти любимой всеми бабушки Варвары женился во второй раз. В честь бабушки мои родители первую дочь назвали Варварой.

Сначала дед хотел жениться на соседке, вдове по имени Калина, но отказался от этой мысли после разговора со старшим сыном — моим отцом.

— Я хочу жениться на Калине, — сказал дед.

— Ну что вы, у нее трое детей, да нас сколько. Мы не потянем такую большую семью.

— Так ведь у нее земля есть. И потом, ее сыновья уже работают, так что справимся.

Но, несмотря на все убеждения, отец мой остался непоколебим, категорически возражая против этой женитьбы. Разъяренный дед взял в углу старый сапог и запустил в отца, попал в нос и перебил его, сам того не ожидая. Обычно они всегда жили дружно, но в тот момент дед был настолько озлоблен на старшего сына за нежелание его понять, что не заметил, как вышел из себя.

Отец вынужден был поехать в больницу, где ему нос забинтовали. Как напоминание об этом случае, у отца на носу осталась горбинка.

Так дед и не женился на Калине, а женился на другой женщине. Мы ее все очень полюбили, она была доброй, относилась к нам с вниманием. Почему-то я был ее любимым внуком.

В Сурско-Михайловке новые родственники нас с мамой приняли хорошо. Там было двухклассное земское училище. «Губернатор» нам сказал, что директора училища зовут Алексей Маркович и он его знакомый. Я даже не исключаю, что «Губернатор» предварительно поговорил с ним обо мне.

Мы пошли к директору. Мама с Алексеем Марковичем побеседовала, попросила принять меня в училище, показала похвальный лист. Алексей Маркович был очень любезен, посмотрел похвальный лист и сказал: «Молодец». Потом он спросил: «А где же он будет жить?» Мама моя, предполагая возникновение подобного вопроса и обдумав его заранее, сказала: «Я думаю, что у «Губернатора». Алексей Маркович, видимо, чувствуя, что вопрос будет решен положительно и с кое-какой выгодой для него, в конце концов сказал: «Что ж, я готов принять его». Затем он объяснил, когда начинается учеба, какие учебники будут нужны. Я записал в тетрадке названия учебников. Напоследок он сказал: «1-го числа — учеба».

Мама тут же принесла двух уток, которых заблаговременно захватила с собой. Алексей Маркович взял их и поблагодарил ее.

Мама сообщила «Губернатору», что меня приняли в училище, и спросила, можно ли будет мне у них пожить. «Губернатор» задумался, потом сказал: «Я думаю, что да».

Спустя десять с лишним лет я заезжал в Сурско-Михайловку. Я подъехал к дому «Губернатора», но соседка сказала, что они тут уже не живут. На мой вопрос, где они сейчас, она ответила: «Не буду рассказывать». Я подумал, что их раскулачили, ведь наши родственники были богатыми людьми. Поэтому я не смог поблагодарить их за то, что они меня в свое время приютили.

Возвращаясь к моей учебе в училище, хочу отметить один случай. В середине первого учебного года Алексей Маркович собрал всю школу и сообщил: «У нас радостная весть. По нашему ходатайству наш отличник Сережа Бельченко начнет получать с нового учебного года стипендию в размере 120 рублей». Это была годовая стипендия, что в те времена было неплохой поддержкой. Я был стипендиатом земской уездной управы, один на всю школу, по ходатайству Алексея Марковича. Он знал, что я был из бедной семьи.

Все летние каникулы я работал дома, помогал маме по хозяйству и периодически ходил на поденную работу к помещику. Второй год я жил опять же у «Губернатора». Я не думаю, что мама платила за мое проживание, поскольку он был богатым человеком. У него работало 6 военнопленных немцев и венгров. Тогда правительство делало так — дабы не кормить пленных, отдавало их помещикам и кулакам, где они работали и кормились. Я подружился с этими военнопленными, разучивал и распевал с ними песни. Все пленные понимали русский язык, а некоторые вполне прилично разговаривали.

Мой старший брат Иван, проработав к этому времени 2–3 года в Соленом в кооперативной лавке мальчиком на побегушках, устроился продавцом в кооперативный магазин в Сурско-Михайловке. В таких магазинах крестьяне могли покупать все необходимое для семьи и для хозяйства. Брат тоже жил у «Губернатора».

В конце октября 1917 года приехали из Екатеринослава (ныне г. Днепропетровск) двое моих соучеников по двухклассному училищу и зашли ко мне в школу. Они к тому времени уже учились во вновь созданной украинской гимназии в Екатеринославе и предложили мне поехать с ними и поступить в эту гимназию. Обнадежили, что это возможно.

Классическая мужская гимназия № 1 находилась на Соборной площади в Екатеринославе, и там учился один из моих друзей детства, впоследствии профессор Ленинградского горного института Николай Константинович Морозенко. Я ему очень завидовал, а тут появилась такая возможность стать гимназистом. Надо сказать, что в эту классическую гимназию, где учился Николай, принимали детей только богатых родителей, и мой друг — крестьянин-середняк — оказался там единственным, так как был талантлив и его рекомендовал туда хороший знакомый отца, какой-то ученый.

В Екатеринославе была еще частная гимназия, которой заведовали две сестры-немки Биттнер. Там, кстати, обучалась и моя будущая супруга. Ее отец был земским врачом, и для их семьи такое обучение самой младшей дочери было возможно.

Я очень обрадовался предложению моих знакомых и согласился с ними поехать. Рассказал об этом своему старшему брату. Иван мне резонно возразил: «А где ты будешь жить?» Я сказал, что при гимназии имеется общежитие. Подумав, брат не стал возражать и дал мне немного денег. Документов у меня никаких не было.

По приезде в город мои друзья привели меня к директору украинской гимназии. Вид у него был очень внушительный и солидный. Он являлся профессором, носил благообразную бородку. Как оказалось, он знал моего учителя Алексея Марковича и высоко ценил его как педагога. Для зачисления в гимназию нужно было сдать ряд экзаменов. Существовала приемная комиссия. Успешно сдав все экзамены, я был зачислен в третий класс. Единственная проблема была с иностранными языками. В гимназии преподавали французский и немецкий, а я не знал даже латинского алфавита.

По моим знаниям меня зачислили сразу в третий класс, но с условием, что за летний период я догоню своих одноклассников по иностранным языкам.

В гимназии требовали говорить на чистом украинском языке. Дело в том, что в селах вокруг Екатеринослава люди говорили на смешанном русско-украинском языке. Мне пришлось переучиваться и в этом. В гимназии учились и мальчики и девочки вместе, в большей степени преобладали городские дети. Я в своей простой деревенской одежде выглядел чужаком среди них.

Первым уроком был французский язык, вела его молодая красивая женщина Вера Георгиевна Довбня. Я потом узнал, что она из Сурско-Михайловки, дочь богатого хуторянина. Когда кончилось занятие, она подошла ко мне и спросила: «Серж, вы что-нибудь поняли?» Я ей сказал, что понял только одно слово, которое знал, «мерси». Беседуя со мной, она дала понять, что готова со мной позаниматься во внеурочное время, естественно, не бесплатно. Но что можно было тогда с меня взять? Я еле мог прокормиться.

Меня поселили в общежитие, где плохо, но кормили. Я там жил с перерывами более трех лет. Учеба проходила в период Гражданской войны, Екатеринослав оказывался то в руках красных, то петлюровцев, то махновцев, то германских войск, которые привели гайдамаков и гетмана П. П. Скоропадского. Поэтому учеба проходила с длительными перерывами, но все же я закончил 5-й класс.

После установления Советской власти через некоторое время гимназию закрыли по той причине, что она была сильно украинизирована и готовила по существу националистические кадры. После ее закрытия я поступил в политехнический техникум на 2-й курс. Это было в 1919 году.

Осенью 1919 года на короткий срок Екатеринослав захватил батька Махно. Сразу же начались грабежи, поджоги магазинов и т. д. Занятия прекратились, и я решил поехать домой. Спустившись с Соборной площади на проспект, я увидел группу всадников на красивых, сытых лошадях. Впереди всех на лошади сидел небольшого росточка худощавый человек в серой кубанке на голове. Это был Нестор Махно. Увидев всадников, я остановился и стал на них смотреть, при этом руки у меня находились в карманах. Вдруг один из всадников, оголив шашку, подскочил ко мне и закричал: «Руки!» Я вынул руки из карманов. После того как убедился, что я не представляю опасности, он быстро развернулся и уехал к своим товарищам. Расстояние между нами было метров 20–30. Я понял, в чем дело. Они заподозрили, что в моих карманах может находиться либо револьвер, либо граната. Так состоялась моя первая встреча с махновцами.

Следует отметить, что махновцы в тот период времени владели значительной южной частью Украины, в том числе и районом, где находилось мое родное село.

На фронте произошел перелом. Под ударами Красной Армии деникинцы начали отступать на юг. Для очищения своих тылов от красных партизан и махновцев они направили карательные отряды из Дикой дивизии: чеченцев, ингушей и других кавказских национальностей. И те, зверски действуя, выполняли эту задачу.

В это время я находился у себя дома в Соленом. Свирепствовала страшная эпидемия тифа, болели взрослые и дети. В селе в это время было много махновцев, большая часть которых тоже болела тифом. Они забивались в школы, там умирали, их не успевали хоронить. Видимо, никакой медицинской помощи не было.

Как-то я зашел проведать своего друга Захара, который переболел тифом и уже выздоравливал. Его недавно вернувшийся из немецкого плена старший брат Андрей в это время находился в другой комнате. Немного отступая от разговора, хочу заметить, что в то время все военнопленные, вернувшиеся домой, имели куртки с отличительным знаком — пришита желтая полоса на правом рукаве.

Мы поговорили с другом минут тридцать. Я уже решил уходить, машинально посмотрел в окно и увидел конницу белых.

Была середина дня. А Махно ушел из села еще на рассвете, видимо, получив разведданные о приближении белых.

Махновцы уходили на тачанках. Девок с ними было много, одеты они были по-разному: в шляпах, в красивых костюмах и так себе. Во всяком случае, было видно, грабили они крепко, лошади у них были самые хорошие. Потом мне рассказывали, что эти лошади из Таврии.

Была глубокая осень, шли сильные дожди. Чернозем сразу превращался в грязь, а махновцы — на тачанках, уходили на юг без боя, бросая тяжелораненых и больных тифом.

Мой старший брат Иван в это время находился в партизанском отряде красных. Это был отряд, состоявший только из наших односельчан. Они партизанили в нашей и соседних волостях: устраивали против белых засады, ночные налеты. Этот партизанский отряд очень беспокоил тыловые службы деникинцев. Из-за внезапных налетов и засад белые несли немалые потери.

Партизаны этого отряда, которые внесли свой вклад в ликвидацию деникинцев, после Гражданской войны получили удостоверения «Красный партизан». Мой брат Иван тоже получил такое удостоверение, дающее ряд привилегий.

Как-то брат заскочил домой. Это было незадолго до появления белых, у него с собой было два револьвера и винтовка. В то время у молодежи почти в каждом дворе было оружие, которое тщательно пряталось. По моей просьбе брат мне оставил револьвер, который взял у пленного офицера.

В тот день я как раз взял этот револьвер, положил в карман и пошел к другу. Хотел похвастаться, показать ему. Одет я был в перешитую на меня отцовскую фронтовую шинель. Разумеется, я первым делом подумал про револьвер, когда увидел белых. Встал вопрос: куда его девать? Я перепугался основательно.

Вдруг я увидел, что под полом, где лежал мой друг (на Украине полом называют место, где люди спят), лежат тыквы. Дело было поздней осенью, и подпол был забит этими большими тыквами. Я схватил нож, вырезал кусок на одной из них и засунул пистолет внутрь, заткнул обратно дырку и положил тыкву на место. Не понимаю, как я сообразил тогда, но это было сделано быстро.

И тут я вспомнил, что Захар мне тоже показывал пистолет, когда еще был здоров. Оставил этот пистолет его брат Афанасий, который находился в партизанском отряде вместе с моим братом. По-моему, это был «кольт» и спрятал он его в дымоходе. Его старший брат Андрей об этом не знал.

Я забежал в ту комнату, где был Андрей, встал на стул, полез за пистолетом в дымоход. Андрей смотрел на меня удивленными глазами, не понимая, в чем дело. Когда я вытащил из дымохода пистолет. Андрей поднял руки, перепугался. Я побежал обратно, а сам думаю, ведь пистолет большой, будет тяжело в тыкве спрятать. Решение пришло молниеносно. Мама их в это время собиралась идти за водой, у них рядом с домом находился колодец. Я положил пистолет в ведро и попросил бросить его в колодец. Наблюдая в окно, я удостоверился, что она его действительно бросила в колодец, опрокинув ведро.

И вот я вижу в окно: заскочили во двор трое всадников — один офицер и двое кавказцев. Как потом стало известно, это были чеченцы. Шашки у них были наголо.

Дверь в сенцы была открыта, однако они ворвались не в левую сторону, где была кухня, а в правую большую комнату, где был я. Первый, кто ворвался, крикнул: «Большевик?» Я ответил: «Нет. Я пришел к товарищу, он болен». «А-а, вы все товарищи!» — и ударил меня рукояткой нагана по левой щеке. От этого удара впоследствии остался шрам. Потом я понял, почему он меня назвал большевиком. Я был в шинели. Он схватил меня за руку и потащил. Я сопротивлялся. Вытащил меня в сенцы. Я знал, зачем. Каратели патронов не тратили, предпочитали рубить.

В это время из другой комнаты вышел Андрей. Он подошел к чеченцу и сказал: «Этот соседский мальчик пришел проведать моего больного брата». Чеченец понимал по-русски, но тем не менее продолжал меня тащить на улицу. Андрей вышел во двор, где стояли двое других, и начал с ними разговаривать, причем на немецком языке. Один из всадников пожал Андрею руку — это был офицер. Белым офицером оказался немец-колонист, у которого Андрей много лет в молодости был батраком. Они узнали друг друга. Тот и приказал чеченцу отпустить меня.

Все это меня страшно удивило.

Они поехали дальше, а я потом спросил у Андрея:

— А кто это такой?

— Это колонист, у которого я двенадцать лет батрачил до войны.

Аналогичный случай произошел и с моим отцом. Отец в это время был у своего кума — нашего соседа. Чеченцы заглядывали в каждый дом и искали большевиков и махновцев. Когда ворвались чеченцы, кум представился хозяином.

— А это кто?

— А это мой сосед.

— Большевик?

— Да нет, он здесь живет рядом. Пойдемте, покажу.

Чеченец посмотрел, нет ли чего-либо, что можно взять, ничего не увидел, махнул рукой: «Уходи домой!»

Один из тех, кто был у кума, потом заходил к нам домой. Мама в это время была одна. Чеченец показал на сундук и крикнул: «Скрынь!» Раньше хозяйки в сундуках хранили самые ценные вещи. Сам открыл и начал выбрасывать оттуда вещи. В сундуке оказалась единственная ценная вещь, кожушанка — так на Украине называют один из видов теплой верхней одежды на овчине. Когда мама выходила замуж, это был ее самый лучший наряд. Мама схватилась за кожушанку, но не смогла долго бороться. В конце концов он оттолкнул ее сильно, и мама упала.

Через некоторое время красный партизанский отряд, где был мой брат, распался, и партизаны разошлись по домам, сопротивляться уже было невозможно. Иван пошел к деду Федору и спрятался в амбаре — большом сооружении, крытом соломой, где хранились полова, зерно и т. д. После того как ему сообщили об уходе деникинцев, он вышел и направился домой. На пути ему тоже встретились чеченцы. Опять же счастливый случай спас ему жизнь.

Он был одет по-крестьянски. Подъехали чеченцы:

— Следуй за нами.

— Так я же иду домой. Я тут недалеко живу. Приходите, пожалуйста, я покажу вам свой дом, родителей.

Но те упорно настаивали на своем. В это время подошел к ним наш сосед, пожилой инвалид, который жил через 5–6 домов от нас. Его почему-то не трогали, он часто выходил на улицу и наблюдал за событиями. Он им сказал: «Это мой сосед. Хотите, давайте посмотрим его дом?» Поверили, отпустили брата.

Каратели убили многих. Особенно свою злобу и ненависть они изливали на больных и раненых махновцев, которые были почти в каждом доме. Потом их хоронили наши односельчане. Я не знаю, сколько, но помню: трупы, трупы, трупы.

К вечеру каратели ушли. Фронт деникинцев быстро под ударами Красной Армии отошел на юг.

Вскоре установилась Советская власть, и я вернулся в Днепропетровск, в политехникум (потом стал техникумом).

В начале 1920-х годов я еще учился в техникуме. В 1921 году был страшный голод. Была ужасная засуха, и крестьяне уже видели, что наступает неимоверная беда. То, что можно было где-то там собрать и чем можно питаться, все собирали. Но вообще-то все погибло. Дело дошло до того, что начали печь куроянеки. По-украински курай — это чертополох или перекати-поле, колючий сорняк с маленькими семечками. На земле больше ничего уже не росло, кроме чертополоха. Его собирали, молотили зернышки и делали что-то наподобие хлеба. Называли этот хлеб куроянеком. Этим и питались. Люди умирали от голода, существовало людоедство.

Я, конечно, приехал домой, уже не учился, потому что кушать было нечего. С отцом мы взяли из дома все, что можно было продать из одежды, обуви, сели в бричку и поехали на Полтавщину. Там все поменяли на хлеб, поскольку урожай там был неплохой. Привезли мешка 4 зерна, этим долго жили.

После того как деникинцы и Врангель были разгромлены, я снова вернулся в свой техникум и жил в общежитии. Я помню, нам давали очень скудный паек. Брат мой Иван в Днепропетровске устроился продавцом в магазине. Через какое-то время он нашел меня. Иван мне сказал, что уполномочен организовывать комсомол в губернии. А комсомол в Днепропетровске уже был.

В комсомол я вступил в 1921 году вместе с Николаем Белоконовым, младшим братом моей мамы. Он был мой ровесник. Мама мне рассказывала, что, когда моя бабушка болела и не могла кормить грудью, ей пришлось кормить своим молоком меня и своего младшего брата. Николай учился в педагогическом техникуме. По совету Ивана мы с ним пошли в уком комсомола, где были приняты в комсомол. Мы получили комсомольские билеты и гордились этим.

В укоме комсомола брата хорошо знали, поскольку он там работал инструктором-организатором. Денег никаких не давали, но подкармливали. И вот он экономил хлеб, который ему давали, собрал целую буханку хлеба и сказал мне: «Вот тебе буханка, снеси родителям». Была лютая зима. Идти надо было 30 верст, никакого транспорта, страшные сугробы, вьюга, единственный ориентир — телеграфная линия.

Понимая, что дома умирают родители, я пошел. Падая и поднимаясь, я шел по бездорожью, от усталости хотелось спать. Но я понимал, что если засну, то больше не проснусь. Я боролся со сном и к вечеру пришел к родителям.

Я увидел страшную картину: мои родители, сестра Варя и брат Петя умирали от голода. Хлеб, который я принес, мама по маленькому кусочку давала Варе и Пете. Я спросил:

— А чем же вы живете?

— Живем куроянеком.

Собирали еще осенью курай, молотили, зернышки мололи в муку и пекли куроянеки. По моей просьбе мама отрезала мне маленький кусочек, очень экономно. Я попробовал — безвкусный. Что-то такое, чем можно заполнить желудок. Я страшно расстроился. Отец спросил: «Как же ты теперь?» Я сказал, что надо возвращаться в город.

В этот период времени я стал бойцом ЧОНа (части особого назначения). Отряды ЧОНа, состоявшие из коммунистов и комсомольцев, занимались борьбой с бандитизмом. Нам, в частности, пришлось сражаться против банд буржуазных националистов.

Через какое-то время Ивана, меня и Николая Белоконова вызвали в уком комсомола, где сказали: «Вы командируетесь на краткосрочные продовольственные курсы. Окончите курсы, пошлем вас инспекторами на продработу».

Это был 1921 год. На X съезде РКП (б) была принята новая экономическая политика (НЭП), вместо продразверстки был введен продналог. Это значительно облегчало ведение крестьянского хозяйства: налог взимался с учетом количества десятин земли и объема получаемого урожая зерновых. Потребовались новые кадры — инспектора продналога.

Нас определили на курсы, которые готовили этих инспекторов. На каждую волость полагался один продинспектор.

Курсы находились недалеко от здания губернского ЧК на улице Новодворянской. Следует отметить, что начальником ЧК был Александр Максимович Трепалов — человек порядочный, старый коммунист, посланный Ф. Э. Дзержинским в Екатеринослав в 1920 году. Репрессии со стороны ЧК в основном касались определенных кругов населения: бывших помещиков, буржуазных националистов, уголовных элементов. В это время бандитизм был серьезной проблемой для органов милиции и ЧК.

Случилось так, что дальний родственник моей будущей жены состоял в одной местной бандитской шайке и в перестрелке с чекистами был ранен. Его мать обратилась с просьбой к моему будущему тестю, врачу сельской больницы, чтобы он приютил ее сына у себя в доме. Но его домашние были категорически против этого, и он поместил его в больницу вместе с другими больными. Вскоре кто-то донес об этом случае в ЧК. Приехала группа чекистов, арестовали бандита, а заодно и моего будущего тестя, и увезли в Днепропетровск. В общей сложности будущий тесть провел в тюрьме около двух месяцев. Выпущен он был благодаря начальнику губернского ЧК А. М. Трепалову, который, обходя камеры в тюрьме, поинтересовался у тестя, за что сидит. Выяснив, в чем дело, и понимая, что врач по своему долгу обязан больных не разделять на своих и чужих, он извинился и отпустил его домой. Это лишний раз доказывает, что чекисты не были такими кровожадными, как представляют их некоторые современные авторы.

По окончании 3-месячных курсов меня и родного брата моей мамы Николая Белоконова направили в город Александровск, нынешний город Запорожье. Это было в начале апреля 1921 года. В Запорожье мы переночевали в гостинице, потом я поехал работать волостным продинспектором в волостное село Черниговка, а Николай поехал в соседнее волостное село Петропавловка. Старшего брата Ивана, который тоже окончил эти курсы, уком комсомола не отпустил, оставив его в Днепропетровске.

Вспоминается один эпизод. На следующий день, как переночевали в Запорожье, мы прогуливались по городу недалеко от гостиницы. К нам подошли две молодые симпатичные девушки и обратились с весьма непристойным предложением, на которое мы ответили отказом. Честно говоря, я был ошеломлен. Проституция очень сильно охватила в то время города нашей страны. Проститутками в основном становились девушки из села, которые покинули свои родные места, надеясь в городе найти кусок хлеба.

Следует сказать, что нас на курсах проинструктировали о том, что очень много людей в наших краях болеет венерическими заболеваниями, в основном сифилисом. Да что говорить, после Гражданской войны южные районы России и Украины были сильно поражены этим недугом.

На второй день мы поехали к месту назначения — в город Большой Токмак. В Упродкоме нас принял комиссар. Нам дали паек, который состоял из муки, сухой колбасы, спичек и махорки.

Я хоть и не курил в тот момент, махорку взял, потому что ее можно было поменять на еду. Вообще были времена, когда я и курил, и бросал, но навсегда бросил курить на второй день после победы над гитлеровской Германией, потому что я дал себе зарок.

Несколько забегу вперед. После бомбежки в Смоленске в июле 1941 года, мне, контуженому, помогли вылезти из воронки. Рядом со мной сидел красноармеец и дрожащими руками сворачивал «козью ножку». Я попросил у него затянуться, и только затянулся, у меня началась сильнейшая рвота. Тогда-то я и дал себе слово, что если останусь жив, то брошу курить.

Распределили меня в большое село Черниговку. Раньше размеры села определялись количеством церквей. Так там было четыре церкви. Добрался я до Черниговки на перекладных, транспорта тогда не выделяли, но любой крестьянин на повозке, согласно моему мандату, был обязан довезти меня, если мне было по пути с ним. На месте меня принял председатель волостного исполкома по фамилии Чуб, член партии с 1917 года.

Моя работа заключалась в следующем. Комитеты незаможных селян, или комнезамы, помогали находить излишки хлеба у зажиточных людей. Последние зарывали хлеб в землю, всячески прятали его от уплаты налога. У меня на руках был так называемый справочник, у кого сколько десятин земли было засеяно пшеницей и сколько пудов зерна примерно можно было собрать. В этих районах был средний урожай.

Черниговская волость была недалеко от резиденции батьки Махно в селе Гуляй-поле. В это время Махно уже с остатками своей банды перешел в Румынию, а часть его людей вернулась к себе домой. Некоторые стали разбойничать и заниматься грабежами, все они были практически с оружием, и особую ненависть питали к продработникам, так как в большинстве своем были кулаками.

Продработники уничтожались махновцами сразу же, причем с особой жестокостью. Ввиду этой опасности я был постоянно вооружен. Если нужно было ехать далеко, то меня сопровождала небольшая группа из представителей комнезама. Помимо своих основных обязанностей я занимался агитацией и пропагандой среди местного населения, разъясняя ему политику партии и советского правительства, проводимую в деревне.

В октябре 1922 года меня вызвали в Большой Токмак и послали на медицинскую комиссию. У меня обнаружили порок сердца, ввиду чего демобилизовали, потому что служба продинспектора причислялась к военной. Как мне объяснили врачи, это случается у молодых людей и вполне возможно, этот недуг исчезнет. Домой я вернулся вместе с Николаем, его отпустили из-за тяжелых семейных обстоятельств.

По пути домой поезд, в котором мы ехали, потерпел крушение около Днепропетровска. Мы чудом остались живы. Из Днепропетровска пошли пешком. Когда я пришел домой, все уже спали. Во дворе я увидел стог ржи. Был хороший урожай, голод отступил. Домашние безмерно обрадовались моему приезду. Иван работал в Соленом уже секретарем волостного комитета комсомола.

Через какое-то время меня вызвал к себе секретарь вновь созданного райкома партии, участник гражданской войны Мамченко. Меня избрали членом бюро и завполитпросветом, потом назначили заведующим клубом. Кирпичный амбар, где хранилось раньше зерно, был переоборудован руками комсомольцев и молодежи села Соленое в хороший сельский клуб.

Весной 1923 года райком партии выдвинул меня председателем комнезама и избрал секретарем комсомольской ячейки села Широкое, которое находилось в 10–12 километрах от моего родного села.

Там до меня председателем комнезама был товарищ Журавель, который успешно руководил отрядом по борьбе с бандитизмом и кулацкими происками, за что был награжден орденом Красного Знамени. После такого опытного работника мне было нелегко работать.

Партийной ячейки в Широком еще не было. Вся тяжесть политической работы возлагалась на комсомольскую организацию, которой я руководил. До меня секретарем комсомольской организации был Бондарь, который уехал на учебу в Днепропетровск. Следует сказать, что комсомольская организация была большая и активная, и я старался, а это было нелегко, не только сохранить тот уровень работы, который был до меня, но и повысить его.

По решению ЦК партии в марте 1924 года проводилась всесоюзная мобилизация актива комсомольцев и коммунистов для посылки в армию — для укрепления в ней партийных и комсомольских рядов. Из нашей волости отправили меня и моего друга детства Николая Константиновича Морозенко, учителя солонянской семилетней школы, который потом стал полковым учителем. Мы прибыли с ним в облвоенкомат города Днепропетровска, где меня направили в севастопольскую приморскую крепость — в береговую артиллерию. Я получил командировочные и отбыл в город Севастополь. Так началась служба в Красной Армии.