15 встреч с генералом КГБ Бельченко

Глава 3 Борьба с басмачами

Средняя Азия представляла в конце 1920–1930-х годов очень сложный регион. Недобитые банды басмачей постоянно вторгались со стороны Афганистана на нашу территорию. Мне было бы интересно услышать о том, как советские пограничники боролись с этими бандами. Какие формы и методы были у этой борьбы. Как местное население относилось к Советской власти, в том числе и к пограничникам.

Помимо этого, интересно узнать Ваше мнение об исторических событиях в нашей стране, очевидцем которых Вы были.

По пути в Керки мы проезжали Бухару, где нам рассказывали диковинные истории про жизнь бухарского эмира, про его гарем, где было около 100 женщин и, как сейчас говорят, мужчин неправильной ориентации, т. е. педерастов. Сам эмир, как нам говорили, был не прочь в своих утехах использовать мальчиков, хотя беспощадно казнил своих подданных, если узнавал, что те грешат тем же.

Город Керки Туркменской ССР, куда я прибыл в марте 1927 года, произвел на меня тягостное впечатление. Началось с переправы на левый берег Амударьи. Государственной переправы еще не существовало. Промышляли ею частные владельцы каюков (лодок). Сажали пассажиров столько, что вода едва не заливала их. Оказалось, что сесть в каюк трудно, так как берег не был оборудован. Требовалось умение прыгнуть в суденышко, чтобы не попасть в реку, кипящую водоворотами. Не менее трудно было и выйти из каюка. А как беспомощно мы чувствовали себя на середине полноводной реки, с тревогой следя за туркменом, который, выбиваясь из сил, орудовал длинным шестом, сопротивляясь течению — именно шестом, а не веслом, ибо только так можно бороться с могучей стремниной горной реки.

Керки хотя и называли городом, но это был большой кишлак, правда, не совсем обыкновенный, ибо в нем сходились торговые пути с Афганистаном. Одна из улиц называлась Таможенной, здесь стояло два ряда европейского типа домов, в них размещалась таможня и жили таможенные служащие. Остальные строения — глинобитные, с плоскими крышами.

В центре города находилась базарная площадь, куда на верблюдах и ишаках приезжали продавцы и покупатели всевозможных изделий. В базарные дни шла очень оживленная торговля. Немало было здесь купцов — туркменов и афганцев. Торговали мясом, шерстью, великолепными коврами, фруктами, а нелегально — контрабандными товарами и наркотиками. Всего было вдоволь, кроме рыбы, хотя рядом протекала Амударья; иногда, правда, нам приносили рыбу, но по высокой цене. Называлась эта рыба скаферингус, с виду похожая на маленького сома, а на вкус даже лучше стерляди. Знатоки утверждали, что такая рыба водится только в двух реках мира: в Амударье и Миссисипи.

В наиболее многолюдных, а, следовательно, и наиболее грязных уголках рынка располагались парикмахеры; бритву им заменял остро отточенный кусок косы или длинный стальной нож — ими они брили и головы, и бороды, предварительно долго массируя кожу мокрыми пальцами без мыла. Благодаря такому массажу бритье проходило совершенно безболезненно, не вызывая раздражения.

В Керки в то время насчитывалось до двух тысяч жителей, из них около 600 русских, большинство которых составляли бывшие ссыльнопоселенцы. В городе были: один кинотеатр, одна русская школа и несколько школ на туркменском языке, больница и военный госпиталь.

Керки являлся окружным центром. Здесь размешались окружной исполком и окружной комитет партии.

Я единственный из всех моих товарищей приехал на границу с женой, вызвав большое удивление у них смелостью этого поступка. Условия жизни были очень тяжелые. Но хочется отметить, что жены для пограничников были надежным тылом и, как могли, скрашивали их скудный быт.

Прибыв в город Керки, мы сразу же явились к помощнику начальника отряда по политической части товарищу Морозову. Человек небольшого роста, подвижный, с проницательным взором, он умел хорошо, четко излагать свои мысли. Он сказал, что уже получил телеграфное распоряжение относительно нас и что мы назначены политработниками в маневренную группу.

Нам с женой выделили кибитку в крепости и дали пару дней на обустройство. Мебели у нас никакой не было, но тумбочки, табуретки и топчан мне удалось получить. Конечно, мне как женатому человеку была отведена кибитка получше.

Случилось так, что прибывшему со мной политработнику Максиму Тельному не досталось места. Пришлось поместить его с нами. Небольшую комнатку перегородили ситцевой шторой, и таким образом у нас образовалось как бы две комнаты.

Опасности поджидали нас на каждом шагу. Это касалось и насекомых. Старожилы разъяснили, что лучше всего спать на разостланной кошме, скорпионы не любили запаха шерсти. Обувь по утрам не рекомендовалось надевать, не вытряхнув ее предварительно, потому что скорпионы забирались туда, где был хоть слабый запах человеческого пота.

С другой азиатской тварью, фалангой, мне пришлось вскоре познакомиться. Как клоп, она обычно взбиралась на потолок и оттуда падала на постель. Первое время мы по нескольку раз за ночь зажигали керосиновую лампу и осматривали стены. Потом надоело.

Почти все приезжие обзаводились настойкой на хлопковом масле или на спирте с убитым скорпионом, чтобы смазывать места, укушенные ядовитой нечистью. Насколько эффективно подобное лечение, мне испытать не пришлось.

Мы сразу же приступили к изучению материалов, характеризующих историю пограничного отряда. Там были названы многие фамилии славных командиров, начальников застав, их помощников, красноармейцев, прославивших себя в боях с басмаческими шайками. А надо сказать, что в этот период басмачество приняло очень широкие размеры.

Мне запомнились материалы, рассказывающие о боевом подвиге командира эскадрона Климова. Он в декабре 1923 года со взводом своих отважных бойцов разгромил в несколько раз превосходящую по своей численности банду в многочасовом бою. Своим личным примером он воодушевлял бойцов, которые самоотверженно сражались. В этом бою погибли пограничники: Острадинов, Васюков и Попов. Тяжело были ранены Червенко, Кривак и другие. Но отважные пограничники, пренебрегая смертью, разгромили многочисленную, вооруженную до зубов шайку басмачей. За отвагу и умелое руководство боем командир эскадрона Климов был награжден орденом Красного Знамени. Это был первый орденоносец Керкинского пограничного отряда.

Впоследствии я неоднократно своим подчиненным пограничникам в деталях рассказывал об этом славном командире и его отважных бойцах.

В памяти сохранился также эпизод, о котором нам рассказали, происшедший за год до того, как мы прибыли в Керки. Банда в 256 человек во главе с Чаян-Сардаром напала на пост Бедер. Несмотря на численное превосходство противника, 15 пограничников под командованием начальника поста Нестерова приняли неравный бой. Нестеров об этом сообщил на соседнюю заставу. Бой длился около трех часов. Десятки раз басмачи шли в атаку, но каждый раз, неся большие потери, откатывались назад. Геройски дрался с врагом красноармеец Баранник, который из ручного пулемета метко разил врага. В разгар боя подоспела группа пограничников с соседней заставы и внезапно нанесла удар по врагу с фланга. А в это время группа Нестерова контратаковала врага с фронта. Бандиты не выдержали натиска, оставив на поле боя убитыми и ранеными 35 человек, и обратились в бегство.

За геройство и смелость в бою с бандами начальник заставы Нестеров и красноармеец Баранник были награждены орденами Красного Знамени. Эти события еще были свежи, и о них много рассказывалось.

Каракумские пески, длительное время служившие басмаческим бандам для нарушения нашей границы, стали постепенно все больше и больше осваивать пограничники. А с 1927 года пески Каракумов стали охраняться пятью заставами. Характерным в этом является то, что формированию каждой заставы предшествовала упорная борьба с басмачами за каждый колодец и дождевую яму. Каракумы и сегодня, несмотря на открываемые изо дня в день все новые и новые богатства их недр, представляют трудность для передвижения и тем более проживания.

В то время единственным средством передвижения у пограничников был конь. И поэтому пограничники с большой любовью и вниманием относились к этому животному. «Конь — это наше оружие», — говорили пограничники.

Мангруппа являлась кавалерийским подразделением, делилась на четыре взвода по 50 человек в каждом. Начальниками мангрупп нередко были не пограничники, а хорошие кавалеристы, образованные военные. Я попал в мангруппу под командованием И. И. Масленникова (будущий заместитель наркома внутренних дел по войскам), политруком в первый взвод. Командиром взвода был товарищ Климанов.

Плохо было тому, кто выезжал на границу плохо подготовленным! Не случайно существовал такой порядок: каждый едущий еще раз штудирует уставы, наставления, получает консультацию у старшего политического начальника по важнейшим вопросам жизни страны. Лишь после такой подготовки можно ехать на границу. Политработник кроме политических бесед был обязан провести на заставах практические занятия по тактике и стрелковому делу, проверить знание пограничной службы.

Мужество пограничников проявлялось не только в боевых стычках с противником. Сама по себе служба на границе — это мужество. Самым большим испытанием и для всадника, и для коня было безводье. Нужна большая выдержка, чтобы флягу с водой расходовать постепенно, отпивая мелкими глотками. Были случаи, когда лошадь, дорвавшаяся до воды после 70-километрового перехода, погибала тут же у колодца, если ее не приучили пить мало и постепенно утолять жажду.

Большое значение имела тренировка для проведения длительных переходов по безводью. Обычно пограничнику перед выездом давали ломоть хлеба с толстым слоем соли — «солевой бутерброд». Съев такой бутерброд, человек напивался воды до полного утоления жажды. В походе происходило не только обезвоживание, но и обессоливание. Заблаговременно принятая большая порция соли, удерживающая влагу в организме, помогала переносить эти потери в пути.

Надо отметить, что питание пограничники всегда получали вполне достаточное, хотя сохранять продукты при отсутствии холодильников было трудно; скоропортящиеся продукты защищали от жары, опуская их в кожаных мешках в колодец.

Большим спросом пользовался клюквенный экстракт. В нем мы видели профилактическое средство против цинги.

В октябре 1927 года прибыло пополнение с Украины. Это были здоровые, крепкие, хорошие ребята. Можно сказать, что это был цвет молодежи, хорошая комсомольская прослойка, выходцы из рабочих и крестьян, бедняков и середняков. Это люди, на которых можно было положиться. Но надо было дать им необходимые военные и политические знания, втянуть их в службу по охране государственной границы.

Для первоначальной подготовки был создан учебный отряд, куда были направлены мы в качестве политруков взводов.

В декабре 1927 года мы повели молодое пополнение на заставу для прохождения практики после обучения в отряде. И в этот период всю заставу облетело известие о новом подвиге наших товарищей-пограничников.

Вооруженная бандитская шайка в количестве 70 басмачей вышла из Керкинского округа в направлении линии границы с целью прорыва в Афганистан. Для преследования банды из отряда выступила группа в 20 сабель под командованием уполномоченного отряда товарища Антонова. К этому времени я Антонова уже знал. Это был опытный оперативный работник, хорошо умевший сочетать оперативную работу с войсковой охраной границы.

Группа Антонова после 50-километрового перехода настигла банду и вступила с ней в бой. Басмачи заняли выгодную позицию и перешли к обороне. Антонов приказал группе пограничников ружейным и пулеметным огнем приковать банду к земле, а сам с 10 бойцами зашел в тыл и с расстояния 50 метров огнем и гранатами разгромил ее. В этом бою было убито 17 бандитов, 10 ранено, остальные задержаны. Со стороны группы Антонова потерь не было.

За самоотверженность и храбрость в бою с басмачами Антонов, бойцы Желенков, Гривес и Артюхин были награждены орденами Красного Знамени.

А в марте 1929 года произошел следующий случай. Вооруженная банда численностью 60–70 человек под командой Давлия Сардара прорвалась через границу на участке Каракумской комендатуры и двигалась в наш тыл. Помощник коменданта Григорий Соколов, получив донесение о прорыве, с группой бойцов в 50 человек начал преследовать басмачей и, покрыв расстояние в 150 километров, настиг ее. Перестрелка началась с тыловым окружением банды. Вскоре под Соколовым был ранен конь. Видя, что конному строю сопку занять нельзя, он приказал бойцам спешиться и повел наступление в пешем бою.

Получив тяжелое ранение, Соколов продолжал руководить боем. Но, выбившись из сил и все же скрыв ранение, он сказал бойцам, что «аппендицит схватил», и приказал своему заместителю Юдину продолжать наступление. Бойцы во главе с Юдиным дружным натиском бросились в атаку на противника и сбили его с сопки.

В результате боя бандиты потеряли 17 человек убитыми и 15 ранеными. С нашей стороны ранено было пять человек. Г. Г. Соколов остался жив, впоследствии окончил академию, а перед войной был начальником Главного управления погранвойск НКВД. Я познакомился с ним на границе, и потом мы стали друзьями.

Один из авторитетных командиров при разборе данной операции сказал буквально следующее: «Красноармейцы три дня и три ночи не спали, мало ели, но вели себя отлично. Никаких жалоб не было. Было самое сознательное, дисциплинированное поведение. Особенно проявили в бою самоотверженность помощник коменданта товарищ Г. Г. Соколов, красноармейцы Щербина и Яковенко».

В 1930 году штабу отряда стало известно, что 18 марта 1930 года в Андхойском районе (Афганистан), в кишлаке Алта-Булык готовится вооруженная банда из эмигрантов Карабекаульского района во главе с опытным курбаши Сапар-Шайтаном. Банда имела своей целью прорваться на территорию Карабекаульского района, забрать семьи, имущество, отары овец и уйти обратно в Афганистан.

23 марта командир получил данные о прорыве этой банды на участок Усман-Уюк. Для ее преследования из комендатуры выступила группа пограничников в составе 17 сабель под командованием помощника начальника нашей мангруппы товарища Тихонова.

После 15-километрового перехода группа Тихонова заметила движение банды численностью в 250 сабель. Тихонов решил вступить в бой. Басмачи, обнаружив пограничников, заняли командные высоты. Завязался упорный огневой бой. Бандиты, видя свое численное превосходство, несколько раз пытались окружить группу пограничников, однако, неся потери, снова отходили на занятый рубеж.

Тихонов, поняв, что банду выбить нет возможности, пошел на хитрость. Он оставил небольшую группу с ручным пулеметом во главе с командиром отделения Харченко, а сам с группой под прикрытием ружейного и пулеметного огня группы Харченко обошел бандитов с левого фланга, внезапным ударом атаковал противника и выбил его с высоты. Бандиты не выдержали натиска пограничников, захватили с собой раненых, в том числе тяжелораненого главаря банды, частью ушли в Афганистан, а частью в наш тыл.

Тихонов сообщил на заставу Усман-Уюк о результатах боя и направлении отхода банды. Прибыв на колодец Кизыл-Кудук, сдал раненых и после небольшого отдыха выступил на преследование остатков банды, уходящей в наш тыл.

26 марта отряд Тихонова, пройдя по следу 45 километров, снова настиг банду и завязал с ней бой. Пользуясь наступившей темнотой, банда ушла от преследования. Трое суток пограничники шли по следам. Бойцы не имели пищи, двое суток не поили лошадей. Для того чтобы покормить бойцов, была убита басмаческая лошадь. Позади осталось 300 километров пройденного пути. У колодца Корчук отряд встретил караван с водой, сопровождаемый группой под командованием начальника заставы Поскрепко.

После часового отдыха отряд Тихонова и Поскрепко возобновил преследование банды, которая через 15 километров была снова настигнута. Группа Поскрепко в конном строю обошла ее с тыла и совместно с группой Тихонова, наступавшей в пешем строю, атаковала банду и полностью разбила ее. Было убито 45 бандитов, ранено 7, взято в плен 4, захвачено 19 винтовок, 5 револьверов, 600 патронов, 27 лошадей. Мы потеряли 2 убитых и 2 раненых пограничников.

В этом бою в группе Тихонова особенно отличился командир отделения заставы Усман-Уюк Зиновьев. Вот что рассказал о нем Тихонов: «Зиновьев находился на правом фланге и, имея задачу пресекать всякие попытки басмачей окружить пограничников, проявлял исключительное спокойствие и выдержку. Дрался храбро до момента ранения его в голову. Но и будучи раненным, Зиновьев находил в себе силы для того, чтобы подбодрить бойцов, и направлял их к решительным действиям».

Командир отделения Зиновьев был награжден орденом Красного Знамени. Особые военные качества пограничника проявились у него в боях с белофиннами в 1939–1940 годах. За умелое выполнение заданий командования и за проявленные при этом мужество и героизм Зиновьеву присвоено звание Героя Советского Союза. Зиновьев окончил Военную академию им. М. В. Фрунзе.

Никогда пограничники не забудут выдающегося подвига Давида Ярошевского. 25 марта 1930 года на пограничную заставу в песках у дождевой ямы прибыл связной из комендатуры и передал пакет Ярошевскому. Стало ясно — надо немедленно поднимать пограничников и идти к месту предполагаемого прорыва банды на границе. Басмачи намеревались прорваться с сопредельной стороны на нашу территорию.

Встретив банду ночью на черте границы, Ярошевский разгромил ее и донес коменданту следующее: «Басмачи разбиты. Зайдя к ним с флангов, мы сблизились на 150 метров. Они открыли огонь, но мы не дали им опомниться и бросились в атаку. Часть басмачей была перебита, остальные, отстреливаясь, бросились обратно».

В конце донесения Ярошевский назвал отличившихся бойцов. Сам он в этом бою зарубил одного басмача клинком, двоих убил из винтовки. Много других блестящих операций против басмачей провел Ярошевский, и каждый раз он со своими пограничниками выходил победителем.

В 1929 году Советский Таджикистан вместе с другими республиками Советского Союза приступил к социалистической реконструкции сельского хозяйства.

Контрреволюционные элементы, эмигрировавшие за границу и группировавшиеся около бывшего эмиpa бухарского Сеид Алим-хана, делали попытки вернуть утраченные позиции и вновь вызвать к жизни басмаческое движение. За кордоном, в Афганистане, спешно создавались басмаческие банды для борьбы с Советской властью в Таджикистане.

Основным местом вторжения басмаческих банд в Таджикистане явился правофланговый участок отряда. Застава Буры — это стык правого фланга отряда с соседним отрядом. Эта застава всегда была наиболее активным участком. Много славных боевых дел личный состав заставы вписал в историю 48-го пограничного отряда. Приведу некоторые эпизоды.

11 июля 1928 года часовым по заставе в пяти километрах северо-восточнее заставы была замечена переправляющаяся из Афганистана басмаческая шайка численностью в 15 сабель.

Как потом было установлено, это была банда во главе с известным на границе Утан-беком. Басмачи, заметив часового, пытались захватить его. Но после открытого им ружейного огня шайка, разбившись на две группы, ушла в направлении города Джили-Куль. Застава была поднята по тревоге. Дозор в составе трех сабель под командой начальника заставы Архангельского стал преследовать бандитов. Вскоре он настиг их и вступил с ними в бой. Шайка, видя малую численность дозора, пыталась окружить и разбить его. Но, встретив меткий ружейный огонь, обратилась в бегство. Пограничники снова начали преследовать басмачей и под Джили-Кулем окончательно разгромили эту банду. Только нескольким головорезам вместе с Утан-беком удалось бежать за кордон.

Много славных боевых дел совершил Иван Иванович Масленников — активный участник Гражданской войны, дослужившийся от красноармейца до командира кавалерийской бригады. Окончив высшие кавалерийские курсы, он в 1927 году прибыл в Керки, где был назначен начальником 2-й маневренной группы. Мне пришлось быть политруком и командиром взвода в составе его мангруппы. Я на протяжении ряда лет встречался с ним в различной обстановке: в учебе, в бою, на охране границы и в быту.

По приказу командования пограничных войск 2-я маневренная группа в силу сложившейся оперативной обстановки была переброшена в город Керки, во вновь сформировавшийся 48-й Сарай-Камарский пограничный отряд.

В конце августа 1928 года банда в количестве 170 человек, возглавляемая курбаши Утан-беком, в районе стыка правого фланга участка отряда переправилась из Афганистана на нашу территорию. 31 августа начальник мангруппы И. И. Масленников с отрядом пограничников, в котором состоял и я, выступил для ликвидации басмаческой шайки. К концу дня отряд настиг басмачей в районе колодца Сайхан и, несмотря на усталость, с ходу вступил в бой. В результате этого боя банда, потеряв убитыми и ранеными до 50 человек, в беспорядке отошла в направлении кишлака Хаджа-Мильк.

В начале сентября банда вновь была настигнута, уже в районе одного из кишлаков юго-западнее Гиссара, и вновь имела перестрелку с отрядом пограничников. Понеся потери убитыми и ранеными, басмачи отошли в район Турака и переправились на левый берег реки Кафирниган.

10 сентября банда, преследуемая отрядом Масленникова в горах Гази-Мамед, была вновь настигнута, в результате развернувшегося боя понесла потери и снова отступила. Отряд Масленникова неотступно преследовал басмачей, снова догнал их в горах Ак-Тау в районе балки Ачки (50 км севернее Кабадиана) и навязал бой. Банда понесла большие потери, а ее остатки, бросив награбленное имущество, запасных лошадей, во главе с Утан-беком бежали.

Пограничники в этом неравном бою потерь не имели, показали свою храбрость, отвагу, мужество и настойчивость в преследовании противника.

4 марта 1929 года было установлено, что банда Утан-бека численностью свыше 40 басмачей появилась в районе перевала Таразы-Бель (20 км северо-западнее Пархара), где занялась грабежом. В целях обнаружения и ликвидации банды из состава мангруппы отряда выступил дозор силой в 5 сабель с одним пулеметчиком под командой командира взвода товарища Тарашкевича.

5 марта командир дозора Тарашкевич донес, что банда намерена ограбить следовавший из Куляба в Файзабад-Кала верблюжий караван с хлопком и другим имуществом местных жителей.

Для ликвидации банды был выслан еще один дозор под командой начальника мангруппы Масленникова. Не доезжая 8 километров до перевала Тарзы-Бель, дозор обнаружил двоих басмачей, охранявших награбленное имущество и лошадей. Басмачи тут же открыли огонь по пограничникам. Ответным огнем один басмач был убит, а второй укрылся в пещере. Брошенной гранатой был ликвидирован и второй бандит. Награбленное имущество было передано местным жителям.

В тот же день в районе перевала Тарзы-Бель дозор И. И. Масленникова обнаружил банду Утан-бека в составе 25 человек с большим количеством награбленного имущества. Басмачи следовали в направлении Курк-Кудука. В это время на помощь Масленникову подоспел дозор, возглавляемый начальником заставы Сарай товарищем Савицким, и совместными действиями через три дня в районе долины Алоджир (12 км севернее заставы Файзабад-Кала) банда была разгромлена. Жалкие ее остатки с Утан-беком бежали, оставив большое количество мануфактуры, каракуля и другого награбленного имущества.

В 1929 году с гор Каратау в отряд пришел 17-летний пастух и рассказал, что в районе колодца Беш-Кудук действует басмаческая шайка численностью в 40 человек. Она ограбила местных жителей и собирается уходить в Афганистан. Он также рассказал, что бандиты убили его старшего брата и председателя поселкового совета.

Спустя несколько часов в горы выступила поисковая группа в количестве пяти человек под командованием теперь уже помощника начальника 48-го погранотряда по строевой части И. И. Масленникова. К рассвету подъехали к колодцу Кизыл-Кудук. Было тихо. Казалось, что никакой банды здесь быть не может. Однако вскоре по склонам гор в полосатых халатах стали спускаться басмачи. Пятнадцать, двадцать, тридцать, сорок…

— Товарищ командир, смотрите, скачут всадники, — доложил пограничник.

Оставаться на месте было неразумно. Ринуться в атаку пятерым против сорока также рискованно. Товарищ Масленников скомандовал: «За мной!» Группа пограничников заняла удобное для ведения боя место в районе колодца. Отсюда хорошо просматривалась окрестная местность, и пограничники закрыли выход банде к границе.

Заметив пограничников и видя, что их мало, банда решила атакой выбить их из занимаемого района и уничтожить. С диким ревом пошла в атаку пестрая группа бандитов.

— Без моей команды не стрелять! Беречь каждый патрон, — приказал Масленников.

Как только басмачи приблизились, прозвучала команда:

— Огонь!!!

Несколько полосатых всадников кубарем покатились по откосу горы, следом за ними покатились раненые лошади. С воплем и визгом бандиты повернули назад. Вслед им пограничники посылали меткие пули и беспощадно расстреливали убегавших басмачей.

В течение целых суток несколько раз бандиты пытались атаковать пограничников, но безуспешно. Всякий раз от их меткого огня басмачи откатывались назад.

— Проверьте, сколько у нас осталось патронов? — спросил Иван Иванович Масленников Станковского.

— Двадцать семь штук, — доложил Станковский.

— Надо звать на помощь из отряда, — сказал Масленников и принял решение: — Товарищ Станковский, возьмите себе пять патронов, скачите в отряд за помощью и точно доложите о нашем положении.

Ночь была темной, и Станковский, пользуясь этим, вскоре исчез за холмами. О том, что в группе осталось по пять патронов на каждого и что ждет их всех впереди, никто не думал и не говорил. Бандиты несколько раз пытались атаковать отважных пограничников, но меткие, без промаха одиночные выстрелы заставляли их возвращаться в исходное положение.

К обеду на вторые сутки осажденная группа услышала конский топот и увидела скакавший на выручку своим товарищам отряд пограничников. Решительной атакой пограничники смяли банду. Клинками и пулями уложили большинство головорезов, а многих взяли в плен. На этом закончила свое существование эта банда. У пограничников потерь не было, за исключением двух раненых.

Хочется рассказать и о подвиге двух пограничников, Шамсутдинова и Донцова, который золотыми буквами записан в историю отряда. Весть об этом молниеносно разнеслась по всем заставам Средней Азии. На подвиге Шамсутдинова воспитывались и воспитываются многие поколения молодых пограничников.

А дело произошло следующим образом. Получив задачу, старший наряда рядовой Шамсутдинов вышел с красноармейцем Донцовым на охрану границы. Бурные потоки Пянджа заставляли до предела напрягать слух, а ночная кромешная темнота — зрение, чтобы улавливать посторонние звуки. Продвигаясь вперед, останавливаясь и залегая, снова и снова прислушиваясь ко всем шорохам, Шамсутдинов и Донцов подошли к наиболее удобному месту и залегли. Отсюда им лучше была видна переправа. Эту переправу знали все пограничники, она была излюбленным местом басмачей для перехода.

Пристально всматриваясь влево от себя, Шамсутдинов еле-еле заметил, как темное пятно быстро продвигалось вниз по течению.

— Неужели это и есть то, о чем нам говорил начальник заставы? Неужели именно эту, а не другую переправу решила использовать в эту ночь банда?

Шамсутдинов подполз к Донцову и кивком головы показал, как темная теперь уже масса направлялась к нашему болотистому берегу. Пограничники увидели большой каюк с людьми и лошадьми. Это была банда Утан-бека.

Пограничники ползком под прикрытием кустов и камыша бесшумно перебежали к месту, где невысокий берег представлял удобный выход в заросли. Патроны в патроннике, гранаты наготове.

Банда, сообразив, что им невозможно высадиться в том месте, куда они направлялись, стала спускать каюк во власть потока, продвигая его вперед. Все делалось тихо, всплески весел сливались с естественным шумом воды. Уже около 40 метров отделяло бойцов от сотни вооруженных басмачей. А застава в 7 километрах. Вот бандиты приближаются к ним, и Шамсутдинов, собравшись, словно в кулак, сказал: «Пора» и бросил одну за другой гранаты в не успевших еще выйти из каюка на берег басмачей.

Тут же последовали меткие выстрелы пограничников. От неожиданности басмачи сначала закричали, а потом некоторые, придя в себя, открыли беспорядочный огонь в направлении выстрелов. Пули бандитов свистели над головами наших бойцов, которые бесперебойно вели меткий прицельный огонь. Крик басмачей, ржание лошадей и ружейная трескотня слились в один гул.

А на противоположном берегу осталась вторая половина банды. Заметив неладное, оттуда был открыт по нашему берегу ураганный огонь. Чувствуя поддержку с противоположной стороны, оставшиеся в живых в каюке басмачи тоже усилили огонь. В этот момент Шамсутдинова ранило в голову.

Не выдержав огня пограничников, неся большие потери, басмачи начали отчаливать от берега. Течение подхватило каюк и понесло вниз. Шамсутдинов продолжал вести огонь. Боль в голове усиливалась. При каждом толчке приклада она давала знать о себе все больше и больше. Каюк все быстрее и быстрее уходил от смертоносного берега. Так и на этот раз банда Утан-бека понесла очень крупные потери, бежав туда, откуда пришла.

Железная воля, преданность нашей партии, Родине и народу отважного сына татарского народа Галима Шамсутдинова и его помощника преградила путь банде Утан-бека, не дала грабить и убивать честных людей и мешать их мирному созидательному труду.

За доблесть и геройство, проявленные им в неравном бою с бандой Утан-бека, Шамсутдинов был награжден орденом Красного Знамени.

Из природных явлений, характерных для зоны Каракумов, мне хорошо запомнился афганец — местный юго-западный ветер, несущий много пыли обычно со стороны Афганистана.

Картина приближения афганца и его чудовищная сила, поднимающая на километры вверх огромные слои песка, не раз описывалась в научной и художественной литературе. Я хочу лишь сказать, что многие напрасно думают, будто опасность оказаться во власти афганца существует только в пустыне. Слов нет, в пустыне выдержать его удары труднее, но и на пограничной заставе, равно как и в любом населенном пункте, афганец доставлял массу неприятностей.

Сначала устанавливается какой-то таинственный штиль, людей охватывает смутная тревога. Затем южный небосвод заволакивается желтовато-бурой пеленой, как бы накрывается снизу огромным пологом, растущим вверх и вширь с каждой минутой. Яркий солнечный день быстро сменяется сумерками. Желтая пыль летит все плотнее, проникая во все щели. Как бы вы ни закрывали уши, нос, рот, глаза, какой бы одеждой ни пытались прикрыть свое тело, — все бесполезно, пыль проникает всюду. Сначала вам удается выплевывать ее, потом во рту пересыхает, и вы уже едва шевелите языком и губами, и на зубах хрустит песок, словно битое стекло. Некоторые хозяйки заранее конопатили окна своих квартир, заклеивали их бумагой, и все же, как только налетал афганец, на любом предмете в доме можно было выводить пальцем буквы или рисовать по слою проникшей пыли. У каждого пограничника и у многих местных жителей были защитные очки, плотно прилегающие к лицу; они очень нужны в такое время, хотя и приходилось, крепко зажмуриваясь, протирать их чуть ли не каждые 20–30 минут.

Пройдет еще много лет, но память о героях, честно и самоотверженно защищавших границы Родины, будут хранить новые поколения пограничников. На заставе Хатын-Рабат воздвигнут памятник в честь героической гибели 3 славных чекистов-пограничников.

Осенью 1929 года наряд этой заставы в составе трех человек во главе с командиром отделения нес службу по охране государственной границы. Вдруг бойцы заметили банду в количестве 12 человек. Не теряя времени, они вступили с ними в неравный бой. Видя, что пограничников мало, басмачи решили во что бы то ни стало их уничтожить.

Сначала один, потом второй и, наконец, третий пограничник были тяжело ранены. И когда они были уже без сознания, бандиты захватили их и зверски замучили. Но уйти этим извергам не удалось. Соседний наряд, услышав выстрелы, донес на заставу. Начальник заставы товарищ Терехов, подняв людей по тревоге, вышел к месту боестолкновения. Найдя следы ушедшей в наш тыл банды, Терехов начал преследование. Через некоторое время в долине Кжард-Бужа ему удалось настичь басмачей и в жаркой схватке уничтожить их. Так за своих погибших боевых друзей пограничники отомстили бандитам.

В мае 1930 года пограничный наряд в составе красноармейцев Подгорного (старший) и Ардаширова вышел на охрану государственной границы. Скрытно и бесшумно наряд следовал вдоль берега Амударьи на правый фланг своего участка. Бдительное наблюдение за охраняемым участком — это непосредственная обязанность пограничников, и они ее свято выполняют.

Конкретными фактами о предстоящем нарушении границы наряд не располагал. Вдруг на сопредельной стороне пограничники заметили двух всадников, которые то заходили в воду, то вновь возвращались на берег.

Старший наряда Подгорный решил замаскироваться и усилить наблюдение. Всадники исчезли. Но наряд продолжал вести тщательное наблюдение. Из камыша выехал один вооруженный всадник. Он долго и внимательно наблюдал за нашим берегом, потом снял тюбетейку, помахал ею, и к нему подъехали еще 9 вооруженных всадников. Не задерживаясь на берегу, они завели лошадей в воду и вплавь начали форсировать реку.

Все ближе и ближе подплывала банда к нашему берегу. Только басмачи начали выходить из воды, как раздалась команда: «Огонь!» — и меткие внезапные выстрелы ошеломили их. Мутная вода Аму-дарьи проглатывала одно бездыханное тело за другим. Среди басмачей началась паника. Они повернули вспять, но меткие пули пограничников их настигали, и бандиты один за другим шли на дно реки. Прошло всего несколько минут, и до сопредельного берега посчастливилось добраться только двоим раненым бандитам.

Так была уничтожена банда курбаши Мулы Халдара. Она была послана на разведку перед переправой тысячной банды Утан-бека для разгрома нашей заставы.

За проявленные мужество, отвагу и умелые действия при ликвидации бандгруппы красноармеец Подгорный был награжден орденом Красного Знамени, а красноармеец Ардаширов — именными часами.

В октябре 1931 года наряд, возглавляемый красноармейцем Олейником, медленно продвигался вдоль границы. Олейник и его напарник обнаружили следы бандитской группы, которая уходила к границе, угоняя с собой стадо баранов. Пограничники неотступно следовали за бандитами. Ночь выдалась темная, и это затрудняло преследование. Басмачи, заметив приближение пограничников, начали стрелять по ним из винтовок. Олейник не растерялся и подал команду: «Огонь!» В результате боя трое басмачей были убиты, а четверо задержаны.

Кроме того, пограничный наряд отбил у бандитов 270 баранов, 5 верблюдов и много другого имущества, награбленного у жителей пограничных кишлаков.

Несколько слов хочется сказать о помощнике начальника 47-го Керкинского пограничного отряда по политической части Сергее Морозове. Этот человек умел располагать к себе людей, быстро входить в доверие к ним, умел как-то незаметно, когда это требовалось, в душевной, теплой беседе стереть грань служебного положения между собой и подчиненными, вплоть до рядового красноармейца. Он был частым гостем на заставах. Пожалуй, «гость» — это неправильно сказано. Он был лучшим наставником и руководителем. Когда он приезжал на заставу, запросто разговаривал, интересовался службой, бытом, возникающими трудностями, давал советы. Его волновало все: как люди отдыхают, как они питаются, часто ли бывают в бане, регулярно ли меняют белье, есть ли у них плащи, в каком состоянии обувь, когда они уходят на охрану границы. Обнаруженные недостатки он тут же на месте устранял. И оратором он был блестящим.

В то время происходили частые стычки с басмаческими шайками и вооруженными бандами на границе. Особенно неспокойно было в Каракумах. Редко бывало, чтобы банда уходила безнаказанной. Как правило, пограничники или уничтожали ее, или наносили большие потери. Но нередко и мы в боях теряли своих товарищей. И каждая такая потеря поднимала на более высокую ступень бдительность пограничников, закаляла их волю и стремление к победе над врагом, веру в свои силы и неистребимую ненависть ко всем врагам нашей Родины.

В моей памяти сохранились почти все похороны наших боевых друзей, погибших в 47-м отряде. Многих из них хоронили в Керки. И вот Сергей Морозов умел над гробом погибшего сказать то, что доходило до глубины души каждого из нас. Заканчивал всегда свою речь помощник начальника отряда призывом: «Пусть слова нашего партийного гимна «Интернационала» зовут нас к дальнейшим победам!»

С Морозовым мне пришлось потом встречаться, правда, всего один раз в Хороге, когда он совершил тяжелый многокилометровый переход по горным тропам во главе организованного им нового 66-го пограничного отряда. Видимо, те его качества, о которых я сказал выше, помогли ему справиться и с этой более сложной задачей. Несколько тысяч людей, огромный транспорт, лошади, запасы продовольствия, вооружения, боеприпасов, фуража — все это было в исправности, в надлежащем виде доставлено в Хорог. Это имело колоссальное значение, так как перевал в то время закрылся почти на полгода. И если бы отряд не привез с собой все необходимое, то не смог бы организовать охрану границы, люди не смогли бы жить.

Как я уже говорил, конь для пограничника являлся единственным средством передвижения. Часто нам приходилось приручать совершенно диких лошадей. Но одна кобыла была уж очень строптива. Там, где мы проводили занятия, был станок для обуздания лошадей. Мы с моим товарищем Гаврильчуком завели ее в станок — это два бревна, хорошо обработанных, точнее, прямоугольник, так как они перегорожены спереди и сзади. С одной стороны станок открывали, заводили лошадь туда и закрывали, и она в тесноте — справа и слева зажата, как в коробке.

Я ее завел туда — что она только не выделывала! Гаврильчук мне помогал. Так вот, завели мы ее в станок, а там была лестничка небольшая на верх этой коробки, чтобы можно было сесть на лошадь, и я сел. Что она делала, боже мой! А я держал повод — посажу ее, потом отпущу, потом опять, опять — и довел ее до такого состояния, что уже мыло на ней. Устала.

Тогда я Гаврильчуку сказал: «Снимай перегородку!» Он выдернул переднюю перегородку, я лошадь шпорами как прижал, и она понеслась. А там по берегу Амударьи дозорная тропа была, раньше пограничники по ней в наряд ходили, и я карьером пошел по этой тропе. Лошадь летела — это была отчаянная скачка.

Я мог бы ее загубить, а сам наверняка разбился бы, если бы она упала, а она вполне могла споткнуться. Не знаю, сколько прошло времени, но лошадь стала успокаиваться, с галопа, карьера перешла на трусцу и… смирилась.

Летом 1929 года нас неожиданно перебросили в 48-й пограничный отряд (теперь Пянджский пограничный отряд) в город Сарай-Комар (ныне г. Пяндж), где базировался штаб.

Железной дороги в то время там не было, поэтому мы шли походным порядком, на лошадях. Почти все командиры были с женами, а моя Надежда Павловна была тогда в положении, поэтому всех женщин перевезли на автомобиле. В пути переправлялись через Кафирниган, бурную реку, которая впадает в Амударью.

Вот так мы добрались до Сарай-Комара, там нас разместили, и началась обычная пограничная жизнь.

Снова пришлось бороться с басмачами. Они действовали разрозненно, но общая численность, говорили, была больше тысячи. Поэтому и в 48-м отряде нам тоже приходилось выезжать, преследовать банды, мы по-прежнему были в мангруппе — И. И. Масленников во главе, а я в первом взводе — командир и политрук.

Досаждал пограничникам Утам-бек — тот, которого потом ранил Масленников, часто переходил он границу. Он и в пески ходил, и в горы. Говорили, что он узбек. По численности и боевитости он был за Ибрагим-беком на втором месте — слава бандитская!

Мангруппа несколько раз выдвигалась на ликвидацию Утам-бека, но ни разу мы его до конца не разбили — стычки были, однако он уходил. И самое главное — он всегда имел базы в горах. Когда его лошади, как и наши, уже падали от усталости, он брал в кишлаке свежих, а мы такого права не имели. Он этим часто пользовался.

Потом его все-таки ликвидировали на границе — нарвался он на засаду: были точные данные, что он будет переправляться там же, в 48-м отряде. В результате уничтожили эту банду и его лично.

А дело было так. Как-то получили мы данные, что банда Утам-бека появилась в Джиликуле (70 км от Сарай-Комара), где-то показалась и ушла в горы. Масленников приказал готовиться к выдвижению.

Я быстренько собрал свой взвод и выдвинулся в сторону Джиликуля. Когда прибыли, решил дать взводу отдохнуть. В этом городке какая-то харчевня была, вроде местного ресторана, — там плов делали, а у моего помкомвзвода Санковского были командировочные деньги, их хватило, чтобы покормить бойцов. Они отдохнули, и мы там переночевали.

Рано утром, когда я со взводом тронулся в путь, встретился с русскими, они строительство какое-то на Вахше вели. Спрашиваю их:

— Вы о банде что-нибудь слышали, о басмачах?

— Да, слышали, она где-то здесь прошла, недалеко от Джиликуля, не заходя в него, и ушла в горы».

И больше никаких данных. Я подумал, что если банда переправлялась через речку в этом месте (не так далеко там была хорошая переправа — и с лошадьми, и даже без бурдюков можно переправиться), то и ждать ее надо где-то здесь. Тем более что это уже не граница — 70 километров от Сарай-Комара. Бандиты и дальше заходили.

Я решил сделать засаду у этой переправы, рассчитывая, что басмачи через нее пойдут обратно в Афганистан. Местность удобная — с одной стороны горы, с другой — бугристый берег, покрытый валунами. Огромнейшие валуны лежат, за ними можно спрятаться чуть ли ни с лошадью — укрытие замечательное.

И вот, как начало темнеть, я поднял взвод и повел его на эту переправу — километров 15 от Джиликуля, сам я предварительно уже побывал там.

Прибыли. Лошадей спрятали — рядом была большая выемка. Там можно было и оборону занять, и отстреливаться удобно. Я оставил при них троих коноводов. А сам забрал остальных и расположил их вдоль берега по переправе. Каждого бойца я проинструктировал, как себя вести. Много раз подчеркивал: «не спать», — потому что были случаи, когда в засадах засыпали… Проверил, все ли у бойцов на месте: гранаты, боеприпасы, не оставили ли чего.

Басмачи, особенно на переправах, ходили по ночам. Прошел час, второй, третий… Я подумал: «Дай-ка проверю, как мои воины».

Пополз. Темно! За первым камнем услышал ровное дыхание. Я потихоньку позвал: «Головешко!» Молчание. Я громче — опять молчание. Подполз ближе, толкнул, так и есть — заснул. Я говорю: «Вы же совершаете преступление. А главное — вас убьют!»

Такой случай действительно был на одной из застав — это уже потом, когда я был помощником коменданта на Памире. Наряд из двух человек сидел в засаде на берегу Пянджа. А по тропе шла небольшая группа басмачей и наткнулась на этот наряд — все спали. И вот кто-то из них предложил зарезать спящих. А старший сказал: «Не надо».

Уже потом мы узнали через агентуру, почему не зарезали. Оказывается, главарь сказал: «Это же наши друзья, они нам помогали, они наши помощники». (Пограничники тогда действительно кое-чем помогали местным в быту.) И, ничего не взяв, басмачи ушли…

Ну, вот и у меня в засаде заснули бойцы. Я потихоньку подобрался еще к одному — он тоже спал. Понятно, они устали, все-таки переход был в 70 километров. Я его толкнул:

— Спите!

— Нет, я не спал!

Трое спали. Это еще ничего — из 50 человек, тем более я вовремя их разбудил.

И вот уже почти на рассвете появились силуэты басмачей. И тут же они спустились по тропе. Речка неширокая.

Это была разведка. Вначале спустились двое и дошли до речки. Осмотрелись, видно, дали какой-то сигнал, потом начали спускаться остальные. Когда подтянулись все, пошли на переправу. И уже когда они были на воде, я скомандовал: «Огонь!» — и тут же затрещали выстрелы. У нас было два ручных пулемета, они тоже заработали. В общем, на месте осталось 9 человек, остальные развернулись и ушли в горы.

Я пошел за ними, и началась гонка — кто быстрее. Причем были такие моменты, когда я с бойцами поднимался на перевал, а они спускались с него — я их видел, а догнать никак не мог. Стрелять — впустую. В конце концов я их уже начал терять из виду. Нам попался пастух с баранами, которого я его спросил:

— Проходили бандиты?

— Проходили, — ответил.

— А куда?

— Вот по этой тропе.

И мы снова пошли за ними. Длилось это почти целый день. А там то перевал, то спуск.

Наконец я вижу — надо дать людям отдохнуть, да и лошади уже не могли идти. В общем, я их потерял.

Но это ничего, главное мы сделали. Банду все-таки потрепали, это неплохо было: кроме убитых на переправе, еще четверых ранили. И хотя упустили мы басмачей, банда распалась, рассеялась среди местного населения, в кишлаках ведь сплошные родственные отношения. После этого она уже не восстановилась, кто-то сдался, кто-то просто отсиделся, бросив басмачество. Мы потом выявляли басмачей через нашу агентуру и в каждом конкретном случае рассматривали, надо арестовывать или нет.

Агентура нам помогала во всех случаях. Мы вербовали агентов, используя их родственные связи, ведь бывшие басмачи и многие мирные таджики целыми семьями ушли в Афганистан. Там целые поселки появились по Пянджу. И мы свою агентуру туда посылали, приглашали из Афганистана нужных нам людей, посылая к ним родственников через границу. Те иногда даже сами подсказывали:

— Вон там мой родственник живет, он пользуется авторитетом, занимается торговлей, бывает в Кабуле…

— Так ты пригласи его к себе в гости.

И они действительно приглашали — переходил этот человек с нашей помощью через границу к своему родственнику, а тот обычно говорил:

— Ты приходи — там нарядов нет, а наряд вон там, там, там.

А перебраться через границу вовсе не легко. Только одна тропа — тут обрыв, Пяндж бурлит, а на другой стороне скала черт знает куда уходит; и чтобы перейти, надо на бурдюке переплывать.

И вот мы открывали коридор, и родственники с той стороны тоже приходили к своим — нелегально переправлялись. С нашей стороны приглашали их к себе в гости раз, другой… На первый раз хорошо угощали человека, чтобы пришел еще. Второй раз приходил, а то и третий — мы все это время изучали его по описаниям того, через кого действовали, а то и через другого агента. А потом вербовали этого человека, и он в свою очередь часто предлагал нам еще кого-то… Боялись, конечно, чтобы нам не подставили двойников.

Как правило, вербовка происходила исходя из материальной заинтересованности. Статья расхода у нас была — деньги выделялись именно для этой цели. Иногда их не хватало, но люди к нам все-таки шли, и наша агентура была вполне рабочей. Мы вербовали даже в расчете на глубокий тыл, до Кабула доходили. Но это, конечно, были люди более высокого положения.

У нас в отдельной комендатуре было два человека, которые специально занимались агентурной работой. Они имели агентов на той стороне Пянджа и оттуда приглашали к нам людей по различным обстоятельствам. Мы этим людям очень помогали. У нас свой магазин был, и в нем были такие товары, каких не было там, например, ситец. А ведь халаты у бедняков были ситцевыми (богатые носили шелковые халаты). И они могли купить у нас эту ткань, причем мы не ограничивали, когда хотели человека чем-то заинтересовать. Продавец был нашим агентом и старался поближе познакомиться с покупателями. Они потом приглашали его в гости, и он (конечно, нелегально) не раз переправлялся через границу и действительно ходил к ним в гости.

Из-за того, что агенты не знали русского языка, приходилось работать с переводчиком. С агентов подписку не брали, все было на доверии, а потом ведь все зависело от нас, мы агента могли провалить, и тогда свои же его ликвидировали бы. Все агенты это знали, и это их здорово сдерживало.

Через агентуру мы изучали погранохрану сопредельной стороны, что было очень важно знать. Агенты рассказывали, как там велась охрана, сколько человек на заставе и как они вооружены. Вся их застава — кишлацкая изба. А охраняли афганцы границу обычно так: группами человека по четыре, а то и по пять (самое малое по три), с ружьями, ходили по дозорной тропе, и мы их днем прекрасно видели. Так что охраняли они границу, можно сказать, неважно.

Изучали мы и гражданское население. Кроме того, была у нас пара агентов, которая занималась обычной челночной торговлей. Вот так и шла в Сарай-Комаре обычная работа по охране границы.

Тогда же наметились изменения и в моей личной судьбе. Летом 1929 года в 48-й погранотряд приехал начальник пограничных войск Среднеазиатского округа П. П. Бабкевич.

Он был поляк, лет сорока пяти, великолепный кавалерист, образованный человек. Он тогда три ромба носил.

Бабкевич был выше среднего роста, статный мужчина с пронзительным взглядом. Если он вникал в какое-либо дело, то познавал его до конца. Так же он относился и к охране границы, руководство которой ему было поручено. Могу с уверенностью сказать, что я не встречал больше на своем жизненном пути подобного человека.

Несмотря на огромную протяженность среднеазиатской границы, на сложность передвижения по ней (автомобильных дорог там не было, да и автомобилей тоже), П. П. Бабкевич, будучи большим начальником, верхом на лошади в сопровождении адъютанта и коневода исколесил всю границу от правого до левого фланга по нескольку раз.

В Ташкенте он редко бывал — все время на границе, по заставам. Память у Бабкевича была идеальная, он знал многих начальников застав по фамилиям (я уже не говорю о комендантах и о начальниках отрядов). Когда приезжал на заставу, собирал начальников отрядов определенного участка, заслушивал, инструктировал, указывал на недостатки, давал приказания, советы. Приводя примеры, мог в деталях рассказать, как организована охрана на какой-либо конкретной заставе. Он мог выступать и час, и два, и никаких бумажек в руках не было, все на память.

Его хорошо знали и местные власти — он постоянно заезжал и в райком, и в обком партии.

Обычно после объезда застав, комендатуры отряда Бабкевич собирал широкое совещание, где делился своими впечатлениями. И ему не надо было смотреть записи в блокноте. Адъютант в данном случае не являлся ему помощником. В его памяти всегда были самые интересные факты. Он называл фамилии людей плохих и хороших, называл наименования застав, комендатур,' говорил о положительных и отрицательных сторонах службы, которые обнаруживал.

Очень большую информацию о состоянии дел Бабкевич получал у красноармейцев. Когда ему в отряде или комендатуре готовили для ночлега отдельную комнату, специально отведенную для приезжих, он никогда там не ночевал, всегда шел спать в казарму к бойцам. И часто красноармейцы не знали, возвращаясь из наряда, что у них на свободной койке спит самый крупный их начальник в округе. И, естественно, делились своими впечатлениями о службе на границе, высказывали свои обиды, свои настроения.

Этой информацией Бабкевич пользовался во время совещаний и говорил о том, что заслуживало самого пристального внимания соответствующих начальников. На совещании говорил просто, доходчиво и, если надо, долго. Я был свидетелем, когда он в городе Керки проводил одно совещание после длительной поездки по границе. И говорил с одним перерывом 4 часа, не заглядывая ни в какие бумаги. Его выступление было интересным, поучительным.

Когда приехал Бабкевич, был выходной день. Командиры, политруки и оперсостав, свободные от несения службы по охране границы, находились около своих домиков, расположенных рядом с управлением отряда, кто-то читал, кто-то играл в шашки или шахматы.

Мои товарищи тоже играли в шахматы. А я в них не играл. Стоял, читал газету, смотрел на них (а они играли, реплики бросали, спорили) и думал: «Вот чудаки, заняты черт знает чем». Это уже потом, значительно позже, я оценил шахматы и увлекся ими. А тогда думал: «Ну, убивают ребята время».

К каждой группе подходил Бабкевич. Справлялся о здоровье, настроении, кое-где принимал участие в игре и в шашки, и в шахматы, интересовался, как живут семьи. Тут же были жены и дети. Он и с ними вступал в разговор. Всегда ему жены жаловались на проблемы с жильем. Он разъяснял, что партия и правительство отпускают средства и постепенно жилье строится, положение будет улучшаться, но сразу всего решить нельзя.

Вдруг он подошел к той группе, где я сидел. Я в это время просматривал журнал «Крокодил». Он спросил меня:

— Ну, есть что-нибудь интересное?

Я ответил, что пока в этом журнале ничего интересного не нашел.

— А у меня к вам есть разговор.

Взял меня под руку, и мы отошли. Он говорит:

— Знаете, в Каратегине и Гарме произошли крупные события, фузаиловская авантюра. Бывший кара-тегинский бек Фузаил Максум перешел из Афганистана на нашу территорию, объявил газават, то есть священную войну против кафиров (неверных), и при поддержке байства, духовенства, крупных чиновников эмира бухарского поднял мятеж. Часть середняков и бедняков — под угрозой расправы, если не будут поддерживать Фузаил Максума, остальные под влиянием духовенства — тоже спровоцированы, принимают участие в этом антисоветском выступлении. Сейчас мы создаем Калай-и-Хумбскую пограничную комендатуру. Нам надо укомплектовать ее хорошим составом. Воинские части и наши пограничники дерутся с этими бандами и, очевидно, скоро ликвидируют их. Но надо организовать надежную охрану границы на этом участке, так как она по существу не охранялась, и покончить с остатками этих авантюристов. Я вам предлагаю поехать туда помощником коменданта по политчасти.

Это было большое повышение, с трех кубиков сразу шпалу, капитан по нынешним временам. Бабкевич продолжил:

— Мы остановились на вас. Зная Памир, Калай-и-Хумб, я вам могу сказать, что там хороший личный состав. Комендант Дрегалов — он же и начальник Калай-и-Хумбского райотдела ОГПУ — старый чекист. Но его заместитель Дианов не тянет — вот мы и решили предложить его пост вам. Правда, у вас есть одно важное обстоятельство, мешающее вам, — это маленький ребенок. Поэтому я не настаиваю. Может быть, вы сумеете как-то решить эту проблему. Мы были бы довольны, если бы вы поехали туда, а если не сумеете, то насиловать вас не станем.

Я подумал и сказал:

— Разрешите мне завтра ответить вам.

А у меня в 1929 году родился старший сын. Рожать Надежду Павловну я возил в Термез, потому что у нас только фельдшер был. Врач положен был в отряде, но его не было. И мне И. И. Масленников велел везти ее в городскую больницу.

Мне этот город уже был знаком. Надежду Павловну положили в роддом при больнице, а я жил рядом, в доме начальника Термезской заставы (там была комнатка для приезжих). Сама застава была тоже рядом.

И вот что интересно. Жена начальника Термезской заставы Никитина, зная, что мы ожидаем ребенка, как-то сказала: «А я видела Надежду Павловну. Мальчик у вас будет, вот попомните мои слова». Действительно, родился мальчик.

Надо было давать имя сыну. И вот однажды, когда сидели мы с женой начальника заставы на скамеечке возле их дома, я спросил ее:

— У вас календарь есть?

— Есть.

Тогда было время, когда искали новые имена. И дело порой доходило до курьезов. Например, у моего друга Фукина была дочь по имени Карма, сокращенно от «Красная Армия».

И вот перелистываем мы этот календарь с новыми именами, перебираем листки его (а это был июнь), и вдруг я читаю: «Гелий». Я знаю: гелий — газ, но нигде не встречал такого имени, и я остановился на нем, ни у кого нет, а у меня будет сын Гелий. А просто — Гелик. Редкое имя было, мы лишь иногда его встречали потом в календарях или в газетах. Сын и сейчас у нас дома Гелик, но когда ему исполнилось 16 лет, он переменил имя и стал Сергеем.

Я спросил его тогда:

— Зачем ты меняешь имя?

— Мне оно не нравится. — ответил он. — Ты не будешь возражать, если я стану Сергеем Сергеевичем?

— Мне даже приятно будет, — сказал я.

И вот он, когда паспорт получал, переменил имя. Так что сейчас он официально Сергей Сергеевич.

… Вот так появился наш первый сын, который при разговоре с Бабкевичем был еще в пеленках.

Посоветовавшись с женой насчет предложения П. П. Бабкевича, я на следующий день пришел к нему и попросил оставить меня пока на старом месте. «Хорошо, — сказал Бабкевич, — но давайте договоримся, что через годик вернемся к этому вопросу».

Я тогда подумал, как это такой большой начальник, у которого столько тысяч людей в подчинении, помнит меня, простого лейтенанта. Потом-то я понял, что это И. И. Масленников и начальник погранотряда порекомендовали меня.

Начальником 48-го погранотряда был Гротов, сравнительно молодой, образованный, к тому же неплохой оратор.

Однажды, когда мы были в Термезе, он возвращался из отпуска, заглянул в нашу школу и зашел ко мне на занятия. Я проводил политзанятия, а потом пригласил его к себе на обед. У нас там рядом была халупа — цементный пол, метров 10 квадратных. Мы называли ее кибиткой. Бытовые условия в то время были у всех сложные.

Гротов от приглашения не отказался. Сказал: «С удовольствием!» А ведь начальник отряда, ромб носил — генерал, это старший начсостав.

Я не предупредил о нашем приходе жену. Но я ее приучил, как только поженились, к неожиданностям — то одного, то другого кого-то приведу, она быстренько, раз-раз, стол накрыла. Борщ был, картошка (картошка там была дефицитом). Пообедали. Был какой-то праздник, уже не помню, какой. И Гротов, когда начали обедать, сказал: «Эх, к этому бы борщу рюмочку водочки!» А я водки тогда практически не пил.

На границе вообще тогда водку не пили. Такое правило было. Нигде водка не продавалась. Ее привозил только кто-нибудь из отпуска. Да и то секретно, и только одну бутылку. Потом приглашал к себе самых-самых доверенных друзей и товарищей, и по рюмочке. Я понял, что Гротов может даже выйти за рамки субординации. И как-то он ко мне очень хорошо отнесся, запросто, и мне он очень понравился по сравнению с другими. Вот Одинцов был в 47-м отряде, старый чекист, его потом в Москву перевели начальником очень крупного райотдела, так к нему было не подступиться.

А Гротов был простым человеком и пошел по первому приглашению пообедать с нами. Правда, когда мы приехали в Сарай-Комар, я к нему не пошел, считая, что нужды нет. Но было совещание начальников застав, и нас, командно-политический состав мангруппы, тоже туда пригласили. На совещании Гротов меня узнал, подошел, пожал руку. Все были удивлены: «Так он знает тебя?!» Я кое-кому признался потом, что знает, — рассказывал, что познакомился с ним в Термезе, но что обедали вместе, не рассказывал.

После того как Бабкевич со мной переговорил, руководство меня как будто бы упустило из поля зрения. Но ближе к осени 1929 года меня назначили инструктором отдельной Сурхандарьинской погранкомендатуры, где я и моя мангруппа уже бывали. Это единственное подразделение пограничников на участке Узбекистана. Оно охраняло там границу в 50 километров. Потом, когда я уже работал в Калай-и-Хумбе, на этом участке был создан отдельный отряд.

Я забрал Надежду Павловну и своего сына, и мы поехали в Термез. Город этот, правда, самый жаркий, но я там бывал, проезжая 48-й отряд, а также уезжая или возвращаясь из отпуска. Знал я и по документам, что Сурхандарьинская комендатура — часть известная, в том числе и успехами в охране государственной границы.

Дали мне квартиру рядом с бывшей гарнизонной армейской церковью. По вечерам, прогуливаясь потом с сыном на руках, я нередко бывал в этой церкви — площадка для прогулок была хорошая.

Приняли меня тепло, как обычно. У пограничников традиция — хорошо принимать гостей, и особенно если человек приехал на работу. Встречал меня помкоменданта отдельной Сурхандарьинской комендатуры по политчасти. Он был значительно старше меня, участник Гражданской войны, опытный политработник, хороший кавалерист, по фамилии Говоров. Он любил часто бывать на заставах, причем ходил всегда с хлыстом, похлопывая себя по голенищу. Конь у него был замечательный; потом уже, когда Говоров уехал, я пересел на него.

Комендантом там был Диментман. Когда я прибыл и представился, он со мной довольно долго беседовал. Диментман был по сравнению с Говоровым молодым человеком. Заместителем по строевой части был Завражный, опытный старый пограничник, боевой человек, участник борьбы с басмачеством. Долгие годы он служил в Средней Азии на границе и был значительно старше меня. Был еще оперативный работник, боевой пограничник Фролов. Хороший был состав. А инструктора, служившего до меня, отозвали в другую пограничную часть.

Что такое инструктор? Политработник. Не просто политработник, а правая рука помощника коменданта. Носили они тогда четыре кубика. Помкоменданта отдельной погранкомендатуры одну шпалу носил, комендант — две шпалы.

Вскоре до меня дошло не совсем приятное известие. Когда я приехал и еще не успел осмотреться, вдруг вышел приказ: «Инструкторов отдельных погранкомендатур и отрядов — на одну категорию снизить». У меня было четыре кубика, а тут приказ — снизить. И касался этот приказ не только инструкторов: с командиров взводов мангруппы тоже сняли по одному кубику. Это было событие — рапортов много было… И пришлось мне надеть три кубика, это огорчило. Но надо было выполнять свои обязанности. Диментман и Говоров помогли мне советами, и я быстро вошел в курс дела.

Инструктор бывал больше на границе, чем в комендатуре. Но это и интересно. Поехал я по заставам, с одной — на другую, их у нас было восемь. А еще на Орлиной сопке часто приходилось бывать. Эта сопка такая круглая, как будто руками человека сделана, там и был наш пост. Правда, пока влезешь на нее, устанешь безумно. Вот такое было наше хозяйство.

Часто бывая на заставах, я проводил показательные политзанятия. На них обычно присутствовал помощник по политчасти, а иногда и сам начальник заставы, когда не было помощника. Политзанятия у меня, в общем, проходили неплохо, и вот таким образом я оказался в поле зрения командования округа. Начальники в Термез приезжали чаще, чем в Сарай-Комар, и бывали у меня на занятиях. Им нравилось и как я их веду, и как работаю инструктором, и выполняю остальные дела. Ну и Говоров обо мне хорошо отзывался.

Опыт политработы я имел уже немалый, поэтому меня избрали еще и секретарем партийной организации, которая была единой для всех местных чекистских, пограничных и армейских органов (особистских). В нее входили коммунисты нашей комендатуры, окружного оперативного пункта (чекистский орган) и особого отдела армейского кавалерийского корпуса. Партийная организация была большой — сотни полторы коммунистов.

Начальник оперативного отдела Гильман был уже немолодой, зрелого возраста человек. Он носил ромб, но входил в мою партийную организацию, был у меня на учете. А я бывал в их оперативном отделе на собраниях, и у меня поэтому была прямая связь с Гильманом, а он был старшим оперативным начальником и над комендатурой. Таким образом я оказался вроде бы даже несколько выше его по партийной линии, и двери в кабинеты Гильмана и Диментмана всегда были для меня открыты (во всяком случае, по партийным вопросам). Ко мне как к секретарю партийной организации тоже хорошо относились. Так что загружен я был не только политической, но и партийной работой. Учитывая, что приходилось бывать на заставах, я, по существу, свободного времени вовсе не имел.

В редкие свободные минуты мы охотились, и в основном на фазанов. Фазанья охота на границе тогда велась очень активно. Мы много раз с Январевым, моим другом и помощником по политчасти (это когда я в мангруппе еще был), из Сарай-Комара ездили на охоту на озера, которые там были. Стреляли из охотничьих ружей. Но винтовки брали, как правило, с собой. Потому что был случай, когда нас с Январевым обстреляли в камышах, но промахнулись. Не знаю, то ли бандиты, то ли случайно местные жители-охотники.

Впоследствии времени на охоту стало уже меньше, но и в Термезе иногда доводилось охотиться. Там на Амударье есть небольшой островок, весь заросший камышами. На этом острове, где у нас всегда был пост, напротив одной из наших ближайших от Термеза застав, водилось много дичи. Когда мы бывали на нем, то нередко охотились. Там, в камышах, даже тигры водились (в то время тигры были еще в Средней Азии), и я даже однажды стрелял в тигра, за что меня сильно отругали. Тигр в камышах этих мог меня обойти и напасть, сбить с лошади и растерзать.

Недалеко от этого островка я однажды чуть не погиб — едва не утонул в Амударье.

Дело в том, что за этот остров шла борьба — афганцы считали, что это их остров, а мы считали, что наш, и где-то в верхах там на этот счет шли разговоры, но владели этим островом мы. Он был камнем преткновения — одним из самых конфликтных вопросов, а так все на границе с Афганистаном было спокойно. У нас были тогда хорошие отношения — это особый раздел, я мог бы кое-что рассказать, заслуживающее внимания. Я знал, что из-за острова обстановка не вполне здоровая, что надо с афганцами контактировать, и когда принял дела, старался налаживать эти контакты.

Ну и вот, как-то мы получили оперативные данные, что на этот островок против нашей заставы (расположенной километрах примерно в тридцати от Термеза на правом фланге) собирается сделать налет банда — уничтожить наш пост на острове и потом разгромить саму заставу, что напротив через Амударью (а в этом месте широкая река была).

Вызывает меня Диментман и говорит: «Есть данные, что банда собирается переправиться в одну из ближайших ночей на остров, разгромить наш пост и напасть на заставу». (А басмачи прекрасно знали — как ходить, куда ходить; хотя их и били крепко, они по-прежнему вели активную борьбу с пограничниками.)

Диментман сказал: «Товарищ Бельченко, я вас очень прошу — поезжайте на заставу, поскольку есть такие данные». Я говорю: «А когда ехать?» — «Да езжайте сегодня» (а там впереди что-то около недели было, исходя из этих оперативных данных, так что была возможность и обождать). — «Поезжайте, на острове побывайте, посмотрите, как там служба несется. Я дам задание — мы активизируем нашу агентуру. Но и вы тоже — звоните, докладывайте».

Я сел на лошадь — и на заставу. Приехал на заставу, потом переплыли на остров с начальником заставы (там, как я говорил, был пост — иногда семь, иногда восемь, в общем, до десяти человек). Побеседовали с ними — что у них нового, они завезли нас поближе к афганской границе — вроде тихо, спокойно, ничего нет. В общем, мы рассказали пограничникам о басмачах — они оказались народ опытный и обещали, что, если банда нападет на остров, будут держаться до последнего. И мне начальник заставы предложил поохотиться — а там, на острове, как я уже говорил, масса дичи была. Остров не такой большой, но сплошные высочайшие камыши — если ты на лошади едешь по дозорной тропе, которая там была, то тебя камыши покрывают с лошадью. Мы поохотились, переночевали там и вернулись назад.

Тут получаем дополнительные данные, что через два дня ночью банда собирается переправиться на остров. Я об этом доложил Диментману.

Он говорит: «Тогда вы вот что: возьмите баркас, я пришлю к вам еще несколько пограничников — тем более что тут у нас груз есть — мука и прочее для заставы. А в чем еще нуждаетесь на случай нападения?» — «Да хочу у вас попросить людей дополнительно». — «Людей мы дадим, я посмотрю еще человек десять — что-то обязательно дадим. Загрузим в этот баркас то, что надо, — завтра будет у вас» — по течению он быстро идет.

А на заставе лодка была — обычная, не моторная. Катер стоял в Термезе — точнее, не катер, а глиссер — катер с самолетным двигателем и пропеллером, как у самолета, ездил он очень быстро. Это на случай острой необходимости для командования, когда кого-то надо перебросить быстро. Нам же посылали обычный баркас — точнее, большой местный каюк с гребцами.

Дело было весной 1930 года, в пору горного снеготаяния. В это время река очень быстра и все несет вниз с огромной силой. Так что уже на второй день пришел этот баркас, разгрузили все, и начальник заставы спрашивает: «Так как мы поступим?» Я говорю: «Давайте сегодня вечером переправимся туда».

Погрузились мы в этот баркас. Тут начальник говорит: «У нас там только две лошади — но этого мало, надо взять туда еще пару лошадей. Поскольку мы туда идем, у нас тоже должны быть лошади, чтобы можно было не ходить пешком, а объехать остров».

Погрузили мы на баркас все необходимое (а было это во второй половине дня), сели, и нас понесло. Каюк этот — крупная посудина, на нее бы двигатель поставить, но двигателя не было. Только весла.

Гребцов-»каючников» было много, наверно, больше десятка — местные жители. Плывем мы, а точнее, несет нас. Дарга — командир каюка («дар-га» по-узбекски — начальник этой команды гребцов-каючников) кричит на узбекском языке, чтобы покрепче работали. «Сильней, сильней грести!» — командует. А в это время реки горные полноводные были — страшно полноводные, я даже не видел за предыдущее время, чтобы так прибавилась вода в Амударье.

Мы уже отплыли порядочно. Течение ускорялось, мы примерно на середине реки были, и вдруг наш каюк начало на месте вертеть. Попали мы, видимо, на какую-то глубокую яму. Я в такой ситуации никогда не был, хотя потом уже мне рассказывали, что на Амударье были такие места — водовороты, из которых, если попал в них, выбраться трудно. И нас начало с усиливающейся мощностью вертеть, как во время сильного шторма. Для меня это было совершенно ново.

Начальник заставы с нами не поплыл. Я ему запретил: «Не надо, я сам справлюсь, а если надо, мы сигнал подадим».

И тут я понял, что мы можем погибнуть — баркас наш начал черпать воду. Его крутило и валило на бок то вправо, то влево, воды уже было по колено. Я вытащил маузер и несколько раз выстрелил в воздух, дал «тревогу», мол, мы в опасном положении на воде. Да начальник заставы и сам все видел, у него бинокль был, он все время наблюдал за нашей переправой.

Хотя я и призывал к спокойствию, дарга что-то тоже кричал, все было напрасно. Лодку начало захлестывать водой все сильней. А на мне полное снаряжение — наплечник с ремнями и пояс, шашка, маузер, гранаты. Я расстегнул крючок, чтобы сбросить все это. Пояс расстегнул, крючок снял и уже ожидал, что вот-вот мы полетим в воду. Так и случилось. Баркас наш опрокинулся, и мы все оказались в ледяной воде, люди и лошади. А плавал я неважно.

Меня понесло куда-то вниз, к тому же я в одежде, в сапогах, а сапоги были парусиновые, летние, они промокли и сжали ноги в голенищах. Вынырнув, я попытался сориентироваться. На дно больше не тянуло, поддерживало течение. И вдруг увидел: плывет лошадь.

Неожиданно рядом со мной вынырнул узбек, который на баркасе этом гребцом был, за плечо схватил (а он же в халате) пытаясь на мне закрепиться. Он ухватился за мою портупею и держался очень крепко. Не думая, инстинктивно я левой рукой сбил с плеча ремень, а каючник, державшийся за него, вместе с моим снаряжением пошел на дно. Не знаю, остался он жив или нет.

Мне сразу легче стало. Схватил я проплывающую мимо меня лошадь за хвост. Лошадь в воде издала такой неповторимый своеобразный звук, как бы заревела, глубокий такой голос подала. Я в хвост лошади вцепился и какое-то расстояние проплыл. А вода с гор ледяная, дышать трудно.

И вдруг лошадь остановилась. А Амударья знаменита тем, что в ней все время новые мели образовывались в самых непредсказуемых местах. Вроде не было мели, прошло какое-то время — и появилась. Вот лошадь моя вдруг и остановилась на такой мели.

Я уже бросил лошадиный хвост и увидел — берег не так далеко. Можно бы было попытаться сесть на лошадь и верхом добраться до берега, но я побоялся, что так меня унесет мимо острова, так как лошадь не в состоянии преодолеть такое быстрое, чрезвычайно быстрое течение. Поэтому я не рискнул. Потом, вспоминая все это, я пришел к выводу, что правильно сделал, что лошадью не воспользовался.

Когда я еще плыл с лошадью, мне попался длинный шест. Наверное, с нашей лодки. Случайно совершенно я рукой ухватил его и оказался с ним на мели.

А лошадь постояла, потом пошла, ее подхватило течением и понесло. Она оказалась в конце концов на афганском берегу. Афганцы нам ее не отдали.

И вот я подумал: «У меня шест, а тут отмель, может быть, эта отмель идет к берегу?» Размеры ее, конечно, никому не известны — они все время менялись — то ничего не было, то мель. Я взял этот шест и, нащупывая дно, стал продвигаться к берегу, но становилось все глубже и глубже.

Когда я все-таки оказался на мели, вода была примерно выше колена. Сапоги мои парусиновые сильно мешали, надо было от них освободиться. Но снять их не получалось, они были на шнуровке, ее слишком затянуло от воды. Вспомнил, что у меня в кармане нож, его сумел вытащить, хотя меня все время сбивало течением. Потом шест поставил, оперся на него и подумал: «Разрежу я голенище до конца и сброшу сапоги, они мне мешают, давят, да и лишний груз». Я нащупал шнуровку и начал ее резать. Резал, резал и попал ножом в металлическое колечко от шнурка. В этот момент нож выскользнул из моих рук. Естественно, я его не нашел.

А меня все время сносило. От холода начались судороги. Подумал, что это конец, помощи ждать было неоткуда.

В конце концов я уже так остыл, замерз, что не удержал шест, он выпал из рук и поплыл. Сколько времени это продолжалось, я не засекал, но уже начало темнеть. И никого не было. Унесло всех. Показалось, что жизнь кончается. Вдруг темноту разрезал яркий луч прожектора. Прямо ослепил меня. Это оказался глиссер. Начальник заставы, наблюдавший за нами с берега, услышав мой выстрел из маузера, догадался позвонить коменданту в Термез. Тот отправил на помощь глиссер, и меня нашли.

Втащили меня в глиссер и дали спирту, а я был трезвенником, водку почти не пил, пиво разве. Я сказал: «Ребята, я не пью». А доктор: «Выпейте!» Я два глотка сделал, задохнулся, он мне дал воды, я запил и совсем расползся, силы были на исходе. А потом доктор начал меня растирать спиртом — я здорово переохладился. Потом, укутав меня крепко, быстро доставили на берег.

Хорошо, что жены в тот момент при мне не было. Мой сын, Гелик, заболел — жара же страшная там, самое жаркое место в Средней Азии, исключая, конечно, Каракумы. Поэтому я ее с сыном отправил к родителям, в Днепропетровск. А иначе она бы сильно за меня переживала.

Там, на берегу, я заснул, а утром у меня температура поднялась. Началось воспаление легких, и я целый месяц провалялся в госпитале.

Мне после этой печальной истории дали отпуск. Тогда, кстати, трое пограничников утонули — в том числе старшина заставы, по фамилии, кажется, Старостенко. Утонула и одна лошадь, а другая вот на афганском берегу оказалась. Утонуло также трое или четверо узбеков, они были в халатах, быстро отяжелели и пошли ко дну. А остальные выбрались — вовремя халаты поснимали, когда увидели, как нас крутило-вертело.

Так я поехал в отпуск. А был порядок такой: если едешь через Ташкент в отпуск, зайди, если ты политработник, в политотдел; если ты строевик, доложись по своей команде. Или, если возвращаешься из отпуска, тоже обязательно зайди: с тобой побеседуют, поставят новые задачи, выскажут претензии, возникшие к данному отряду или комендатуре. Дело доходило до того, что сам Бабкевич принимал подчиненного, когда его что-то интересовало.

И потому, когда я ехал в отпуск, тоже заехал в политотдел. И вот начальник политотдела снова завел речь о назначении в Калай-и-Хумб. Я ему сказал:

— Вы же видите, в каком я состоянии, мне надо лечиться.

— Поезжайте, если надо вам путевку — выдадим путевку, — настаивал начальник.

— Путевку мне не надо, я домой еду, там корова есть, я думаю, что я поправлюсь в селе.

— Поправляйтесь, укрепите здоровье, а потом Калай-и-Хумб вас ожидает.

— Неужели на мне свет клином сошелся, больше никого нет? У меня же ребенок, а там очень тяжелый климат.

Был даже такой порядок — служить на Памире только один год. Но начальник напутствовал меня такими словами:

— Вот и товарищ Бабкевич вас знает, и я вас знаю, и вы пересидели уже — вам надо выше подниматься. Вернетесь, зайдете к нам и поедете в Калай-и-Хумб.

Домой приехал совсем изможденным: и так был худым, а тут еще болезнь подкосила. Тогда не было еще линии железной дороги к Соленому (ее потом уже провели), и поезд проходил мимо. Я с дороги послал телеграмму супруге, что приеду примерно таким-то поездом, она потом рассказывала мне, как бежала эти 15 километров, не на чем ей было поехать.

Надежда Павловна меня встретила, и мы пешком пришли домой. Там все безумно рады были: родители, младший брат Петя, сестра Варя — самый верный мой друг и помощник. Она больше всех старалась, чтобы я встал на ноги. И действительно, за месяц я поправился, несколько в весе прибавил, и вскоре мы с женой снова отправились в Среднюю Азию, на место службы.

Возвращаясь в Термез, заехали в Ташкент. Я оставил Надежду Павловну с сыном, а сам зашел к начальнику политотдела. Он сказал: «А мы вас ожидаем. Собирайтесь в Калай-и-Хумб. До сих пор помощника коменданта отдельной Калай-и-Хумбской погранкомендатуры так у нас и нет».

Ну, насели на меня. Я не знаю, может быть, были для этого еще какие-то причины. Я не думаю, что был один в поле зрения у начальства, но прошло значительное время и на это место никого не нашли. А я уже и так подумывал об этом назначении, все-таки это было повышение по службе, а каждый человек должен смотреть вдаль. И вот решил для себя, что поеду, раз уж начальство так хочет.

Начальник политотдела сказал: «Вопрос с ребенком решайте сами, но я бы вам советовал вообще семью не брать. Езжайте один на год, а жена подождет». Надежду Павловну я сразу не расстраивал и только ближе к концу отпуска рассказал о своем новом назначении. Тогда уже все определилось окончательно. Она вздохнула: «А как же с Геликом?» Я сказал: «Так останься дома. Годик я там побуду, приеду в отпуск». Но она настаивала: «Нет, я дома не останусь, я с тобой еду». Я ей не стал возражать, но предупредил, что сын может погибнуть на Памире, он был еще маленьким, а везти его пришлось бы на лошади из Гарма через хребет Петра Великого. Сына оставили у моих родителей.

В Ташкенте мне оформили документы, после чего мы с супругой доехали на поезде до Сталинабада, ныне город Душанбе. Нас там встречали двое пограничников. Оказывается, Бабкевич послал в Калай-и-Хумб телеграмму, чтобы меня встретили. Встречающие были на лошадях. В ту пору до Калай-и-Хумба другим транспортом добраться было невозможно.

Прямо с поезда мы тронулись в путь, который оказался очень опасным, так как басмаческие банды еще действовали. Ехали мы более двух суток. Я проинструктировал жену, как нужно держаться на лошади, так как раньше она никогда верхом не ездила. Пока ехали долиной, все было нормально. Ближайшим населенным пунктом, который нам нужно было проехать, был Обигарм («Горячая Вода»). Там были горячие источники, я искупался в одном из них. На ночевку мы остановились в школе.

На следующий день мы выехали из Обигарма и доехали до Гарма, переночевали и двинулись дальше по перевалу через горный хребет Петра Великого (Камчарак). Это место было очень опасным. Зачастую горная тропа над пропастью сужалась до полуметра. Перевал преодолели без происшествий.

Приехали в населенный пункт Тавиль-Дара, находившийся в глубоком ущелье. Выехав из него, мы снова поднялись вверх в горы, а потом снова начали спускаться в глубокое ущелье, где вдоль него протекала горная река Обихум («Холодная Вода»). В этом ущелье нас застала ночь. Местного населения не было, и мы продолжали свой путь по ущелью. Мы уже лошадьми не управляли. Спереди и сзади ехали двое красноармейцев. Умные лошади великолепно знали эти горные спуски и подъемы. Нам сказали, что надо доверять лошади, не держать за повод, он должен быть свободным. Надо держать рукой только за луку седла. Естественно, мое состояние было в предельном напряжении, я очень беспокоился за Надежду Павловну, которая следовала за моей лошадью. Только горячая взаимная любовь, большая сила воли и мужество помогли ей преодолеть эти чрезвычайные трудности.

Это был единственный путь на Памир до Калай-и-Хумба. Переночевав в местной мечети, мы продолжили свой путь. На рассвете приехали в место назначения.

Калай-и-Хумб являлся районным центром, в переводе с таджикского «Крепость в горшке». Кругом его окружали высокие горы, а внизу ревела река Пяндж. На другой стороне реки территория Афганистана.

Встретил меня комендант отдельной пограничной Калай-и-Хумбской комендатуры Дрыгалов. Сразу оговорюсь, что через год он уехал в Душанбе и не вернулся. И мне пришлось значительное время исполнять его обязанности. Он же возглавлял и районное ОГПУ. Мне была предоставлена кибитка в так называемом военном городке, который был окружен высоким каменным дувалом (забором). Обстановка в кибитке была очень скудная — солдатская кровать, стол, пара табуреток.

Поначалу связь с Центром была через радиостанцию. Лишь к концу моей службы протянули телефонную линию.

Я познакомился с людьми, с которыми мне пришлось нести службу. Некоторые из них были женатые, и Надежда Павловна быстро подружилась с их женами и пользовалась у них авторитетом.

Запомнилась жена одного из моих заместителей. Фамилию по понятным причинам не называю. Она раньше была девицей легкого поведения, проще говоря, зарабатывала на жизнь проституцией. Борьба в СССР с проституцией в годы НЭПа заключалась в том, что проституток отлавливали, ставили на учет и выселяли, отправляя их в специальные трудовые лагеря. Один из таких лагерей находился недалеко от города Шуроабад в одном из местных совхозов. Там, видимо, мой заместитель и нашел ее.

Хочется сказать о заботах моей жены на границе. Она занималась педагогической деятельностью. Учила грамоте рядовых бойцов и местных ребятишек. В Калай-и-Хумбе она стала председателем женского коллектива.

Калай-и-Хумбской комендатуре подчинялось шесть застав. До каждой из них добраться было очень сложно. Препятствовали река Пяндж и высокие горы. Зачастую на высоте не видно было реки, а слышен был только ее рев.

Хочется рассказать и о так называемых оврынгах. Оврынги — это искусственные, качающиеся тропы. Причем было их немало. Местные жители мастерски умели их делать. Природная тропа часто обрывалась пропастью, порой до 30–40 метров в длину. За миллионы лет природные явления образовали в скалах множество щелей. Местные жители забивали в эти щели колья из крепкого дерева длиной до метра. Потом застилали их хворостом и щебнем. Пеший человек мог довольно спокойно пройти по этой висячей тропе, а вот лошади подвергались большой опасности.

Особенно запомнился оврынг у кишлака Хост. Вертикальная скала спускалась в Пяндж, и было непонятно, как местные кусто (мастера) смогли сделать эту тропу. Там я потерял своего коня, который сорвался и упал в пропасть. По этим тропам лошадей вели на поводу.

Хочется сказать о деятельности Советской власти в тех районах в области медицины. У селений Ванч и Язгулем жили прокаженные. Приехала бригада врачей во главе с профессором медицины для того, чтобы собрать прокаженных и забрать их в лепрозорий, который находился в районе Душанбе. Нам принесли телеграмму с указанием оказывать врачам содействие. Удивление вызывало то, что забота властей коснулась этих несчастных даже на таком дальнем рубеже нашей Родины. На лошадях всех прокаженных отправили на лечение.

Сопровождающий бригаду врачей профессор рассказал мне об обычаях местных жителей в отношении к прокаженным. Так, если заболевал пожилой человек, почему-то речь шла о мужчинах, то его родственники в горах далеко от селений строили ему небольшую кибитку, где он жил отшельником. Еду ему приносили родственники.

Несомненно, надо сказать и о боевой деятельности пограничников на Калай-и-Хумбском пограничном участке.

В 1929 году из Афганистана в районе Калай-и-Хумба и примыкающих к нему населенных пунктов вторгся на нашу территорию курбаши Фузаил Максум, бывший ханский правитель Дарваза, и объявил священную войну против Советской власти, против неверных.

Местные баи (богачи) и духовенство оказывали ему всевозможную помощь. Тех, кто не желал примыкать к мятежу, расстреливали. Это бандитское движение обрело массовый характер. Тысячи людей были подняты на борьбу с Советами.

Для разгрома фузаиловской авантюры были приняты все меры. В этой борьбе с бандитами участвовали пограничники, милиция, местный актив из числа бедняков, середняков, молодежь, возглавляемая комсомолом, и местами армейские подразделения. В результате основные силы Фузаила Максума были разгромлены. Однако значительная часть в труднодоступных местах укрылась и продолжала действовать с территории Афганистана.

Следует отметить, что по договоренности с правительством Афганистана, которому надоели бандформирования, имевшие свои базы на территории этой страны, а также по собственной инициативе начальников застав мы били басмачей на сопредельной территории.

В частности, по просьбе короля Афганистана Аманнулы-хана советские пограничники, переодетые в одежду афганских племен, участвовали в ликвидации вооруженных формирований восставшего против короля мятежника Баче Сакао. Я лично не участвовал в этой операции, так как заболел туберкулезом. Внезапность появления с тыла неведомой силы развеяла, а частично уничтожила банды мятежников.

Я лично ходил на территорию Афганистана для ликвидации одной из басмаческих банд. Кстати, о таких вылазках на чужую территорию в печати вы ничего не найдете.

Памятна одна боевая операция. Главарь басмачей Глом-Хасан-хан часто приходил из Афганистана и грабил местные кишлаки. Это была очень жестокая банда, которая помимо грабежей не гнушалась и убийствами активистов Советской власти.

Мы решили провести оперативную комбинацию, в ходе которой банда должна была попасть в нашу засаду. Через агентуру мы дезинформировали басмачей, сообщив, что в магазин кишлака Хост завезли много товара, особенно ситца (по-таджикски «чит»), однако продать еще не успели. Продавец магазина был нашим агентом, поэтому не составляло труда через него донести эту дезинформацию до местных жителей, многие из которых имели родственников в банде басмачей. Напомню, что шел 1930 год.

Нами была создана боевая группа в количестве 25 человек, на вооружении которой было два станковых пулемета «Максим», три ручных пулемета, много гранат. Руководил операцией я лично.

Ночью на бурдюках около 30 бандитов переправились на наш берег. Подождав, когда басмачи зайдут в магазин, мы окружили это место. Жажда наживы была так велика, что они даже никого не оставили в боевом охранении.

За все надо платить, из этой банды уцелело не более 10 человек. Остальные были уничтожены. Погиб и главарь басмачей Глом-Хасан-хан. В порыве азарта было выпущено несколько выстрелов в убегавших бандитов в сторону афганской территории.

Мы проинформировали свое руководство о проведении успешной операции. Однако было не все так хорошо, как нам казалось. Вскоре я получил телеграмму о том, что правительство Афганистана предъявило ноту протеста Советскому Союзу в связи с обстрелом афганского населенного пункта и гибелью и ранением мирных жителей. Мне пришлось дать полное объяснение по свершившемуся факту. Думаю, на основе моего отчета советским правительством был подготовлен и представлен правительству Афганистана ответ на ноту протеста.

Следует отметить, что оперативная комбинация по разработке и уничтожению банды Глом-Хасан-хана была принята на вооружение другими пограничными отрядами и получила широкое распространение на границах Средней Азии.

Раньше служба на моей должности продолжалась один год, мне же пришлось служить на Памире два года по не зависящим от меня обстоятельствам. Занимавшие эту должность после меня уже служили также по два года. Вообще, для европейца климат Памира неподходящий. Коварные восточные болезни поджидают его на каждом шагу. Это коснулось и моей семьи. Надежда Павловна заболела персидским тифом и очень тяжело переносила болезнь. Эта болезнь появляется от укуса клеща и от человека к человеку не передается. Я хоть и не болел местными экзотическими болезнями, зато свалился от туберкулеза.

По окончании службы на Памире мы в сопровождении пограничников, совершенно больные, были отправлены в Душанбе. Надежда Павловна была до того слаба, что ее приходилось привязывать к седлу, чтобы она не упала. Ехал с нами и наш сын Гелик. (Спустя год с начала моей службы на Памире я ездил к своим родителям и забрал у них сына с собой, так как моя жена очень сильно страдала без него.) Мы благополучно преодолели горные перевалы и к вечеру были уже в Гарме. Здесь у жены случился приступ, поднялась температура до 40 градусов, началось сильное сердцебиение. Хорошо, что в Гарме была больница, где она пролежала двое суток, пока не прошел приступ. Я видел, что моя жена очень ослабла и на лошади ей до Душанбе не добраться. И тут мне сообщили новость, что в этот день впервые из Душанбе должен был прилететь самолет.

Я представился летчику и попросил взять меня с семьей в Душанбе. На самолете мы благополучно добрались до места назначения.

Из Душанбе мы поездом доехали до Ташкента. Там Надежда Павловна опять попала в больницу из-за приступа. Из больницы она вышла еще более изможденная. У нас на руках были путевки в санаторий в Крым. Отпуск у меня был два месяца, из Крыма мы поехали на родину в Соленое, где прожили около недели, после чего оказались в Москве. У меня была мечта поступить в Высшую пограничную школу. Я неоднократно в Средней Азии писал рапорты, но меня не отпускали.

Высшая пограничная школа размещалась в Безбожном переулке в Москве. Меня принял начальник школы М. И. Лацис. После рассказа о своей службе я попросил зачислить меня в Высшую пограничную школу. Лацис направил меня на прохождение медицинской комиссии и сказал: «Пройдете, а там посмотрим». Я понял, что его насторожила моя худоба после перенесенного туберкулеза.

Комиссия меня забраковала, объяснив свое решение тем, что я не выдержу нагрузок в школе. Мои попытки объяснить врачам, что нагрузки на границе во много раз больше, ни к чему не привели.

Желание учиться было велико, и я решился обратиться с этой просьбой к начальнику Главного управления пограничных войск СССР товарищ Быстрых. Он принял меня и, выслушав мою просьбу, обещал оказать содействие. По его указанию я был принят в Высшую пограничную школу.

В школе было два курса: командно-политический и строевой. Я учился на командно-политическом. Проучившись незначительное время, я был назначен преподавателем в этой же школе, не будучи освобожденным от учебы. Преподавал я историю Гражданской войны и курс партийно-политической работы. В конце учебы меня назначили начальником клуба Высшей пограничной школы. У меня было два зама — Хазанов и Рогозин. Начальником школы был Барановский, а начальником политотдела — Наумов.

Начальником командно-политического курса был Телегин. В выпускной аттестации он записал, что я подготовлен на должность заместителя командира полка по политчасти. Моя должность начальника клуба соответствовала должности, обозначенной в аттестации. Хотя я с неохотой пошел работать начальником клуба и высказал это командованию, но они настояли на моей новой должности. Оглядываясь в прошлое, я пришел к твердому убеждению, что должность начальника клуба значительно повысила мой культурно-образовательный уровень. По должностному положению я был связан с деятелями культуры и науки. Я приглашал на концерты выдающихся артистов И. С. Козловского, В. В. Барсову, М. Д. Михайлова и других. По-моему приглашению выступали в клубе И. Д. Папанин, Э. Т. Кренкель и другие. И со всеми я общался.

Я проработал начальником клуба и преподавал в школе с 1933 по 1937 год. Потом меня вызвали к начальнику политотдела Главного управления погранвойск и предложили должность инспектора политотдела Главного управления пограничных войск НКВД СССР. Это была высокая должность, и я с радостью принял это предложение. Я был одним из работников, которому поручалось проверять политическую деятельность пограничных войск военных округов. Прослужил я в этой должности до сентября 1939 года.