А. К. Глазунов

ОЗЕРКИ. ЛЕТО

В 1895 году Глазуновы купили дачу, расположенную недалеко от Петербурга по Финляндской железной дороге. Дача была двухэтажная, с большой красивой террасой. Она стояла в одном из небольших садов местечка Озерки, и с 1895 года композитор проводил в ней каждое лето.

В Озерках, среди почти полного уединения, Александру Константиновичу работалось особенно легко, и планы новых произведений возникали один за другим. Глазунов часто уходил в расположенный неподалеку Шуваловский парк, который манил к себе чисто русской задушевностью и лиризмом. Ему нравились зеленые рощи и кустарники, холмы и пригорки. Пленяла узенькая дорожка между высоких елей и папоротников. «Люблю здесь слушать тишину», — говорил он.

Так во время прогулок явились мелодии, из которых возникла затем седьмая симфония. Она была навеяна образами природы, и композитор назвал ее «Пасторальной». Как и в первой, и в четвертой симфониях, он опять обращался к любимой теме, находя для нее все новые и новые слова, новые краски.

Кое-что роднит эту симфонию с «Пасторальной» Бетховена: общая тональность — фа мажор, настроение и колорит первой части — изящной картины сельской природы и быта, но, конечно, природы и быта чисто русских. Здесь и светлые, высоко звенящие пастушьи напевы, и плавные весенние хороводы, и задорные наигрыши балалайки. Множество тем — коротеньких, беззаботных, пленительных, мечтательно-нежных — легко сменяют друг друга.

Распорядок дня в Озерках был всегда неизменным. Встав утром и обдумав план на предстоящий день, Александр Константинович часам к двенадцати садился за стол, чтобы записать уже готовое сочинение, которое он ясно слышал внутренним слухом. Если же какое-либо место не удавалось — подходил к роялю, прислушиваясь к сочетаниям звуков, или бродил по тропинкам любимого сада.

Постепенно увлекаясь, он не замечал, как летело время, и засиживался часов до двух-трех ночи. Иногда и во сне ему являлись мелодии сочинения, над которым он работал накануне, а порой целые части, не удавшиеся днем, вдруг «придумывались» во сне.

Так проходили будни. Воскресные дни отводились для отдыха.

Радушный и гостеприимный дом Глазуновых был притягательным местом для многих. Здесь подолгу жил и старенький учитель Александра Константиновича — Нарцис Нарцисович Еленковский, и лечивший его доктор Спенглер, и самый большой друг и учитель — Римский-Корсаков, и новая восходящая звезда — Федор Шаляпин.

С Шаляпиным Глазунов познакомился в доме Николая Андреевича в 1898 году, где Федор Иванович появился вскоре после того, как его нашел и «открыл» неугомонный и неутомимый Стасов (он услышал пение Шаляпина в новой опере Римского-Корсакова «Садко», поставленной гастролировавшей в Петербурге московской оперной труппой Мамонтова, и разгласил о новом великом таланте в восторженной статье «Радость безмерная»).

Неподалеку от Озерков, тоже по Финляндской железной дороге, в Старожиловке, много лет подряд снимали дачу Стасовы, а еще немного дальше, в Куоккала,— Ренин. Это было очень удобно, и друзья часто собирались вместе.

В одно из воскресений у Глазуновых гостил Шаляпин. Уже вечерело, когда он вдруг сказал:

— Знаете, Александр Константинович, я обещал Владимиру Васильевичу привезти вас сегодня.

Они сели в коляску, лошади тронулись и почти без всяких указаний возницы отправились по хорошо знакомой им дороге.

— И кто только не жил тут,— говорил Александр Константинович, указывая вокруг,— и Тургенев, и Белинский, и Некрасов, и, помнится, Репин. Николай Андреевич задумал здесь «Майскую ночь». Он тогда ухаживал за Надеждой Николаевной.

Глазунов и Шаляпин едут через Шуваловский парк во тьму леса. В небе тихо мерцают звезды.

— Какой порядок и связь от луча к лучу, — говорит Александр Константинович, глядя в небо.— Словно нити протянуты. А знаете, что мне часто напоминает картину звездного неба? — Хорошая партитура. В ней — такой же порядок и такая же ясная связь во всем.

Он на некоторое время умолкает, но вскоре продолжает снова:

— Взгляните, как сегодня рдеют звезды. Это меня волнует. Мне очень близко лермонтовское:

— Люблю спокойную, мирную беседу звезд и мерный тихий свет. Тогда я думаю, что и я не песчинка в этой гармонии. А вот при буйном, зрелом блеске мне грустно.

Шаляпин вспоминает рассказ Стасова о том, как Александр Константинович занимается астрономией, как он наблюдает небо в большую подзорную трубу, которая установлена у него на даче, и о том, как всякий раз, когда его любимое созвездие Орион появляется на небе, старый слуга Глазунова, Михайла, докладывает: — Пожалуйте, Александр Константинович, Ларивон взошли-с.

По случаю приезда друзей дача Стасова была иллюминирована. В дверях калитки горели свечи и разноцветные фонарики. В саду собралась уже целая толпа. Впереди всех — сам хозяин дома. Он держал за руку маленького худенького мальчика, которого ласково называл Маршачком. Рядом — Репин. Он что-то говорил скульптору Гинцбургу. За ним — многочисленные домочадцы обширного стасовского семейства.

Когда коляска подъехала, все закричали «ура», захлопали в ладоши, а потом преподнесли им большой щит, на котором золотыми красками было написано:

«Здравствуйте, русские богатыри Федор Большой и Орел Константинович!»

Затем длинной шумной процессией со свечами в руках пошли в дом.

Все надеялись, что Шаляпин будет петь, но Федор, помычав и пощупав горло, вдруг заявил, что болен. Завтра — концерт, но, может быть, даже его придется отменить. Доктор прописал ему вот эти леденцы, он их сосет, но что-то не помогает.

Все заглянули в бонбоньерку с леденцами, попробовали их — при этом количество конфет уменьшилось почти наполовину — и разочарованно отошли.

Немного позже Федор Иванович подошел к Стасову.

— Эх, Владимир Васильевич, — вдруг сказал он, и его светлые, почти водянистые глаза с беспредельной нежностью устремились на Владимира Васильевича,— если бы я слышал в жизни столько, сколько вы!

— А на что вам? — удивляется Стасов.

— Да вот, не знаешь, за кого уцепиться, когда делаешь новую роль. Пример: Фарлаф. Вот вы Осипа Афанасьевича Петрова слышали?

— Слышал, и это было очень хорошо, но...

— Что «но»?

— Надо всегда думать, что сделаешь лучше, чем до нас делали.

— Знаете, стыдно, я так вот и думал, да только надо на вас проверить.

— А ну-ка покажите.

— Хочу я так. Не вбегает он на сцену. Можно?

— Ну почему же нельзя.

— Фарлаф лежит во рву, то есть я лежу и убедил себя, что давно лежу и вылезти страшно, ой, как страшно! И когда занавес пошел — на сцене ни-ни, ни души, и вдруг из рва часть трусливой, испуганной морды, еще и еще, и вдруг вся голова, а затем сам целиком, вот вытянулся...

Федор Иванович спрятался за стул и стал постепенно выглядывать из-за него. Когда же он показался весь — Шаляпина в комнате не было, а стоял гигантский верзила, сам себя напугавший.

Глазунов сел за рояль, и «Фарлаф», все еще трусливо оглядываясь на воображаемый «ров», запел:

В порыве радостной восторженности Стасов тоже вытянулся перед Шаляпиным во весь богатырский рост и поцеловал его.

— Ну, уж бесконечно умнее, тоньше и вкуснее, чем у Петрова! — Тогда обрадованный певец стал показывать дальше — сцену Фарлафа с Наиной. Мгновенно преображаясь, то худея и как-то сморщиваясь, то снова вырастая в колоссального гиганта, Шаляпин исполнял и партию Наины, и партию Фарлафа. Когда же Наина исчезла, посулив близкую и легкую победу, чувствовалось, что Фарлаф, все еще испуганный, видит «страшную старушку». Вдруг обрадовался: нет! И чтобы убедиться в этом, сперва пощупал ногой место исчезновения Наины, потом с торжеством наступил на него всей тяжестью своей фигуры, и тогда началось его знаменитое:

— Нет, господа, — заявил Шаляпин, пропев и показав всю сцену. — Нам теперь музыки надо. Петь до смерти хочется.

— А доктор что скажет, — шутливо удивляется Стасов.— Ведь не велел, строго запретил...

— Пускай, пускай, теперь нам музыки надо.— И Шаляпин направился к роялю. Его лицо стало вдохновенным и строгим. Он ждал вступления, и Глазунов начал «Дубинушку».

Эту песню научил Шаляпина петь Горький. Сейчас он тоже здесь. Сидит рядом с Федором и внимательно слушает, вспоминая их совместные дороги странствий. Алексей Максимович еще совсем молодой и мало кому известный писатель. Он немного стесняется этого собрания знаменитостей, и вместе с тем все ему здесь интересно. Поэтому широкоскулое лицо его с крутым изломом бровей приобретает то мечтательное, то хмурое выражение.

— Что же это делает Федор, — говорит Горький удивленно, наклоняясь к Стасову. — Вот играют, играют музыку, у кого ловко выходит, у кого — звонко. А он споет слово, два, фразу — и словно видишь всего человека, а порой и целый мир.

— Вот как у Льва, — отвечает Стасов, нарочно называя Толстого только по имени,— читаешь, словно слов не чувствуешь, тоже две-три фразы привычные, штрих, деталь, и схватил человека всего — с душой, одеждой, обстановкой, и тут же природа.

— Да, Толстой — это гений, — оборачивается от рояля Александр Константинович (он уже несколько минут прислушивался к разговору). — Пожалуй, я люблю его сейчас больше всего.

— А Пушкин? — говорит Алексей Максимович, завороженно глядя на Глазунова.— Вот вы сейчас проаккомпанировали Федору свою «Вакхическую песнь». Это же настоящий Пушкин! Как он вам близок!

— Да, мне действительно хотелось выразить здесь свое преклонение перед Пушкиным.

Когда переиграли все произведения, которые нашлись в доме, Шаляпин стал петь наизусть. Не отрывая глаз от певца, Александр Константинович внимательно следовал за всеми тончайшими оттенками его исполнения.

В самом конце вечера Федор Иванович спел «Блоху» Мусоргского.

С едкой, саркастической улыбкой начал Шаляпин странный рассказ, который поведал когда-то в кабачке гётевский Мефистофель:

Постепенно облик певца становился все более гневным, глаза начинали сверкать злобой.

возмущенно произнес он и, наконец, ураганом обрушил последнюю строфу:

Даже Глазунов, обычно внешне невозмутимый, был потрясен. Не в силах сдержать своего волнения, Стасов подбежал к Федору, чтобы еще раз обнять и поцеловать его. Глаза Владимира Васильевича смотрели так проницательно и умно и так сияли, что нельзя было им не залюбоваться.

Шаляпин, любовно глядя на Стасова, говорил:

— Люблю Мефистофеля. Когда пою его в опере, у Гуно, то при взгляде на хилых Фаустов, которым нужно возвращать молодость да еще доставлять Маргарит, всегда вспоминаю Владимира Васильевича. Это, по-моему, единственный Фауст, который по плечу черту.

Расходиться начали только в третьем часу. Ночь была теплая и влажная. Звезды, переменив прежнее место, стали светить еще ярче. Но теперь это не вызывало грусти. Сегодня уже никому человек не мог показаться песчинкой, даже в сравнении со сверкающими, вечными звездами.

Глазунов подумал о «Пасторальной». Торжественный финал симфонии с его энергичными фанфарами и богатырской мощью оправданы. Они неизбежны. Вот почему темы предыдущих частей симфонии, то игриво-беззаботные, то скорбно-философские, появляясь в финале, изменяют свой облик, подчиняясь все нарастающему и ширящемуся ликованию.

У крыльца ждал привычный возница. Александр Константинович снова взобрался в коляску. Удобно устраиваясь на сидении, он думал:

— Молодец Федор! Ведь совсем недавно пел, как все, пока его вот на таком же вечере у Стасова кто-то не спросил: «Да ты понимаешь, что поешь?» И с тех пор как вырос! А Стасов! Что за великолепный старик! И всегда вытянет музыку. Не хочется, совсем не хочется играть, а заиграешь. Сердце радуется, когда он слушает.