А. К. Глазунов

ГОД 1884

— Нет пророка в своем отечестве, — повторял Беляев. — Вот увидите, Саша только тогда будет по-настоящему знаменит, когда его услышат и оценят за границей. Надо организовать там исполнение его симфонии.

Отправившись летом 1883 года для лечения в Германию, он захватил с собой рекомендательные письма, написанные по его просьбе Бородиным к Листу и немецкому дирижеру Карлу Риделю. И по возвращении в Петербург стал с нетерпением ждать известий о результатах поездки. Но их все не было. Тогда Митрофан Петрович не выдержал.

— Не могу я больше, — сказал он как-то Саше, — и сюиту твою новую хочется послушать. Устроим концерт сами. Я финансирую.

Увлекшись, он стал развивать этот план дальше.

— Афиш не будем делать. Пригласим только своих.

Со свойственной ему энергией Беляев принялся за дело. 27 марта 1884 года в зале Петропавловского училища состоялась «Репетиция сочинений А. К. Глазунова».

Программа концерта была не слишком обширной — в портфеле композитора для большого концерта произведений еще недоставало. В первом отделении была исполнена первая сюита и две части из неоконченной второй сюиты, а во втором — первая симфония и снова первая сюита и две части из второй.

Как Беляев и хотел, обстановка концерта носила неофициальный характер. Не расставленные рядами, стояли стулья. Немногочисленные посетители сами поставили их поближе к сцене. Однако исполнение было превосходным и успех — большим.

— Все удалось как нельзя лучше, правда? — спрашивал Беляев и счастливо улыбался, выслушивая слова благодарности. — А что, если нам каждый год исполнять твои произведения? Как напишешь что-нибудь новенькое, так и исполним.

— Нет, Митрофан Петрович. Нужно исполнять произведения и Бородина, и Римского-Корсакова, и Балакирева.

— Ну что ж, можно и так. Дирижировать попросим Римского-Корсакова. Вы согласитесь, Николай Андреевич?

— Охотно. И даже могу предложить название: «Русские симфонические концерты».

Так было положено начало делу огромной важности, потому что до сих пор исполнять произведения русских композиторов удавалось с трудом.

Наконец пришло известие о том, что Лист добился включения симфонии Саши в репертуар майского фестиваля 1884 года в Веймаре. Беляев и Саша выехали в Германию, чтобы присутствовать на концерте.

Оказалось, что в Веймаре их ждали. Приготовили билеты на все спектакли и даже предложили поселиться бесплатно в доме у одного из местных коммерсантов; но путешественники предпочли устроиться в гостинице.

Заняв предложенные им номера и покончив со всеми необходимыми мелочами, они прежде всего стали спрашивать, когда можно видеть Листа, и отправились к нему в тот же день.

Они шли по городу и удивлялись той атмосфере праздничности, которая царила в нем. Из раскрытых окон неслись звуки музыки. Блестящие бравурные пассажи и нежные пылкие мелодии заполняли улицы. Из рассказов Бородина Беляев и Саша уже знали, что виновником этого торжества был Лист.

— Каждую весну, — говорил Бородин, — вместе с весенними птицами налетают туда с разных сторон листианцы и листианки, так там называют листовскую учащуюся молодежь. И вот с утра до поздней ночи сидят они за инструментами, с увлечением и упорством преодолевая разные виртуозные трудности фортепианной игры.

— Уроки у Листа, — рассказывал Александр Порфирьевич, — бывают регулярно два раза в неделю и продолжаются часа полтора. Ни с кого из своих учеников Лист денег не берет, и попасть к нему новому человеку трудно. Но раз допустивши кого-либо, он так привыкает к ученику, что начинает интересоваться даже его личными делами.

— Неужели и я сегодня познакомлюсь с ним, — думал Саша. — Какие они все счастливые, что могут каждый день видеть такого великого музыканта.

Незаметно они прошли весь город и оказались на маленькой тенистой улице, переходящей в парк. В самом конце ее был домик Листа. Из раскрытых окон тоже доносилась музыка.

— У хозяина сейчас столько народу, что стульев не хватает, — остановила их у крыльца пожилая почтенная женщина, как они догадались, его кухарка. — Если хотите застать одного, то приходите лучше через час, — добавила она.

— Да... ведь сейчас пять часов и у него ученики. Александр Порфирьевич предупреждал нас! — спохватился Беляев. — Ну, ничего не поделаешь, придется подождать.

Наконец, прошел этот томительный час, и они увидели знаменитого музыканта. Он сам вышел им навстречу точно такой, каким его рисовали художники: высокий, прямой, в черном долгополом сюртуке и с черным галстуком. Услышав фамилию Глазунова, он любезно протянул руку.

— Знакомство с русским композитором всегда интересно, — сказал он. — Ведь если есть теперь музыкальная школа, которая имеет свою великую будущность, так это русская!

Все последующие дни были так или иначе связаны с Листом, с впечатлениями от концертов, на которых исполнялись его произведения.

Некоторыми своими произведениями композитор дирижировал сам. Почти каждый раз его горячо чествовали, преподносили лавровые венки, говорили речи в стихах.

«От музыки я просто одурел, — писал Саша Римскому-Корсакову. — Я не мог только понять, как мог Лист выносить столько музыки. Утром в 9 часов репетиция вечернего концерта; с 11 до 2 утренний концерт и с 6½ до 10 вечерний, да кроме того, у Листа [дома] часто бывает музыка».

Через несколько дней после их приезда была назначена репетиция и Сашиной первой симфонии. Лист также присутствовал на ней, и юноша сел рядом, чтобы видеть, какое впечатление произведет на него музыка. Симфония композитору, видимо, нравилась. Он аплодировал после каждой части, а по окончании репетиции подошел к Глазунову.

— Благодарю вас,— сказал он, пожимая его руку.— Я получил искреннее удовольствие. Если хотите, пойдемте сейчас ко мне. Там, наверное, меня уже ждут ученики. И захватите с собой ваши ноты.

Дома, где действительно собралось уже много народу, по приходе хозяина тут же началось музицирование. Лист поставил на рояль ноты фортепианной сюиты Глазунова на тему S—а—s—с—h—а[6] и попросил своего русского ученика Фридхейма исполнить ее. Фридхейм начал прелюдию, но она получилась у него так плохо, что учитель прогнал его от рояля и спросил, не познакомит ли их автор со своим произведением сам.

Сыграв свою сюиту, которая всем понравилась, Саша увидел на рояле ноты симфонической сюиты Римского-Корсакова «Антар», восточной фантазии Балакирева «Исламей» и первой симфонии Бородина. Речь зашла о русской музыке и русских композиторах, многих из которых Лист хорошо знал лично и очень любил.

— Если в музыке слышится что-то русское, это всегда хорошо, — сказал он, громко отчеканивая каждый слог. Потом откинул назад седую голову и обвел всех присутствующих орлиным взором, словно хотел спросить:

— Ну, что вы можете возразить мне на это?

Вечером на концерте симфония прошла с успехом.

В антракте Сашу представляли различным музыкальным критикам, те хвалили его и говорили, что знакомы с произведениями многих русских композиторов: Бородина, Римского-Корсакова, Мусоргского и Киу (так они называли Кюи).

По окончании фестиваля путешественники двинулись дальше. Давно уже Стасов настаивал на поездке Саши за границу.

— Ведь столько впечатлений получишь, что потом па всю жизнь хватит, — говорил он. — Бери пример с Глинки.

И они решили посетить Испанию, все те города, в которых когда-то побывал великий русский композитор и которые затем описал в своих «Записках». Путешествие было долгим: они миновали Германию, Швейцарию, проехали всю южную Францию и, наконец, прибыли в Барселону. Вид города, поднимающегося над изумрудной поверхностью Средиземного моря и утопающего в разноцветном море благоухающих роз, и звуки испанского наречия очаровали Сашу. Но он торопился дальше, надеясь, что столица Испании откроет перед ним настоящие чудеса. Однако обычный, европейский вид города вначале разочаровал его. Мадрид оказался «застенчивым», как застенчивы бывают некоторые люди, не умеющие раскрыть все свое очарование при первом знакомстве. Он ощутил прелесть Мадрида несколько позже, бродя по его задумчивым тенистым садам и лавровым рощам, осматривая чудесный музей живописи.

Правда, музей интересовал только Сашу. Беляев же, пройдя два-три зала, сказал:

— Ну, ты походи, а я тебя здесь подожду.

Вскоре выяснилось, что, при всех своих достоинствах, Беляев был для такого путешествия не лучшим попутчиком.— Вот если бы Владимир Васильевич был со мной, сколько интересного он мог бы рассказать, — думал Саша. — А Митрофан Петрович ходит со мной всюду не потому, что ему хочется, а чтобы доставить мне удовольствие.

Из Мадрида они отправились в Севилью, воспетую в стихах и романсах. «О!.. Севилья — это жемчужина Андалузии»,— говорили испанцы. И действительно, Саша был покорен этим городом. Его белоснежные дома, покрытые плоскими крышами и украшенные бесконечными балконами и решетчатыми окнами, тонули в волшебной полутени. Подковообразные аркады открывали вид на маленькие уютные дворики, а усталые пальмы свешивали свои перистые листья через их стены.

Саша старался стать похожим на настоящего испанца. Он изучал испанский язык, ел испанские кушанья, вступал в разговор с местным населением и бывал очень доволен, если удавалось задать два-три вопроса.

Путешественники хотели, конечно, услышать как можно больше испанской народной музыки. Однако исполнялись народные песни только в маленьких кабачках, где музыка заглушалась шумом голосов, топаньем ног, звоном бокалов. Тогда Беляев придумал:

— Снимем на целый вечер кабачок, чтоб только мы — и музыка.

— Да ведь это очень дорого!

— Пустяки! Ты только не забудь взять с собой нотную бумагу, может быть, запишешь что-нибудь.

Они сидели в маленькой ложе, пили местное вино мансанилью, смотрели на сцену и слушали.

Вот, призывно щелкая кастаньетами, в фетровой шляпе и накинутой на плечи шали выступает танцовщица. Она изображает битву тореадора с быком. Ее стан выпрямлен, а лицо торжественно-сурово. Она движется так плавно, будто плывет. Вдруг, словно испугавшись, покачнулась. Кажется, что воображаемый бык грозно наступает, но она со змеиной гибкостью увертывается, дразня его своей шалью. Потом, отбросив ее в сторону, танцовщица хватает две стрелы, несется по зале, высоко подняв их над головой, и метким и сильным ударом вонзает в пол.

Затем на сцену вышла певица. Она вздохнула, и этот глубокий вздох незаметно перешел в грустную мелодию, печальную и трепетную. Иногда голос певицы прерывался, и тогда за него договаривала гитара. Порой и голос и неуловимый перебой струн сливались вместе.

Саша внимательно слушал, стараясь как можно точнее запомнить исполняемые мелодии, а кое-что записывал. Звуки музыки, доносившиеся из кабачка, привлекли толпу. Мужчины и женщины сгрудились у окон, бурно аплодируя исполнителям. Концерт продолжался до поздней ночи.

С Севильей не хотелось расставаться, но нужно было двигаться дальше. Беляев и Саша поехали в Гибралтар, а затем, переплыв на пароходе Гибралтарский пролив, остановились в одном из прибрежных городков северной Африки — Танжере — и прожили в нем два дня. В сопровождении переводчика и солдата для охраны (местные жители ходили по улицам такими густыми толпами, что сквозь них трудно было пробраться) Саша без конца бродил по этому своеобразному городу, который, казалось, был высечем из одного большого массива. Маленькие домики лепились вдоль улиц, поднимающихся амфитеатром в гору. Завернувшиеся в бурнусы арабы с величественным видом курили опиум. На перекрестках торговцы громко расхваливали свой товар.

Саше все было интересно. Он запомнил и необычную картину проезжавшей арабской свадьбы, сопровождаемой стреляющими в воздух всадниками, и свернутые из пестрых лоскутков огромные головные уборы арабских женщин. Юноша слушал арабские народные песни, некоторые из них ему очень правились. «Это совсем в другом роде, нежели испанская музыка, она спокойнее и разнообразнее по ритму», — писал он Стасову.

Но, как ни интересны были новые края, тоска о близких постепенно все сильнее охватывала путешественников. Особенно грустно становилось по ночам, когда и море и небо сливались в одну черную непроницаемую массу. Поэтому уже на третий день они снова сели на пароход, приплыли в Малагу, а потом пересели на поезд, который помчал их вдоль гор и пропастей Пиринеев, прячась в бесконечные туннели и грохоча по мостам. Вот он остановился в маленькой, громоздящейся среди скал Сиерры-Невады Гренаде. Колокольни церквей, окружающих Гренаду, светятся при заходящем солнце пурпурными огоньками. Следующий город — Кордова. Кордова на берегу Гвадалквивира. И сейчас же, конечно, вспоминается пушкинское:

...Но вот уже позади и Кордова с ее старенькими мечетями, и знакомая Барселона в облаке белой пыли, и снова пароход, а потом поезд.

Маршрут возвращения домой составили с тем расчетом, чтобы он прошел через маленький баварский городок — Байрейт. Путешественникам хотелось посмотреть представление оперы Вагнера «Парсифаль», подготовленное незадолго до смерти самим композитором.

В Байрейт ехало множество музыкантов и любителей музыки. В поезде только и слышны были разговоры о необыкновенной судьбе немецкого композитора, который благодаря непреодолимой силе воли и вере в свое дело поборол страшную нищету, гонения и все-таки построил собственный театр, чтобы ставить в нем свои оперы. Имя композитора — Рихард Вагнер — звучало на всех языках. Говорили, что каждый уважающий себя музыкант должен хоть раз в жизни побывать в Байрейте и послушать его оперы, которые автор гордо называл «драмами будущего». «Вы не можете себе представить моего счастья — я еду в Байрейт слушать «Парсифаль» при особенной обстановке, но это что еще: Лист будет там, и я его увижу опять и буду видеть дней шесть», — писал Саша Стасову.

Посещение Байрейта принесло, однако, разочарование. К музыке Вагнера юноша остался равнодушен, а Лист выглядел утомленным и подавленным чрезмерной пышностью торжеств.

Зато в Байрейте произошло событие совсем неожиданное, но ставшее очень важным. Митрофан Петрович Беляев решил организовать русское музыкальное издательство и подписал с Сашей договор на издание его сочинений.

— Я открою издательство в Лейпциге и поставлю его на широкую ногу, — говорил он. — Платить композиторам буду хорошо. А то ведь что получается — за оперы издатели еще платят приличные деньги, а за симфонии и камерные произведения — совсем пустяки. Говорят — не идет. А я развитие симфонической и камерной музыки буду поощрять.

В конце лета они вернулись в Петербург. Накопленные Сашей впечатления нашли отражение в произведениях, появившихся в последующие годы: в романсе «Арабская мелодия», «Испанской серенаде» для виолончели, «Грезах о Востоке», «Восточной рапсодии» и «Восточной пляске» для оркестра. Воспоминания о поездке в виде сочинений разных жанров вспыхивали всю жизнь.

Осенью в Петербург приехал Чайковский. Его вторая симфония, увертюра-фантазия «Ромео и Джульетта» и симфоническая фантазия «Франческа да Римини» часто исполнялись на концертах, и Саша хорошо знал их. Он знал также, что Римский-Корсаков и Балакирев давно знакомы с Чайковским, Балакирев даже подал ему мысль написать «Ромео и Джульетту». Однако в музыке Чайковского они принимали не всё.

— Его оперы совершенно лишены вдохновения, — говорил Стасов. То же думал и Римский-Корсаков. Но особенно острыми были разногласия по вопросу о взглядах на русскую народную песню. Балакиревцы считали, что подлинно русский характер выражают только старинные крестьянские песни. А Чайковский часто использовал в своих произведениях современный городской фольклор, и поэтому Стасов считал, что национальный элемент композитору не удается.

— Чудак, трижды чудак Владимир Васильевич! Стыдится признаться, что любит Чайковского за его сердечный лиризм. Ведь он отлично знает, что так выразить беззаветную любовь, как это сделал Чайковский в «Ромео», никому из композиторов не удалось. И Балакирев знает, что в сравнении с ним даже Берлиоз со своим «Ромео» жалок,— думал Саша.

Музыка Чайковского привлекала его необыкновенно, и он был очень взволнован, когда узнал, что 12 октября в Мариинском театре будет поставлен «Евгений Онегин» и что автор приедет в Петербург, чтобы присутствовать на премьере.

На спектаклях юноша несколько раз видел композитора, но подойти не решался. И вдруг, уже в самом конце месяца, Балакирев сказал, что завтра у него будет Чайковский. Пусть Саша зайдет.

Когда Глазунов пришел к Балакиреву, у него собралось уже немало народу. Здесь были и Римский-Корсаков, и Стасов, и Лядов, и братья Блуменфельды, и подающий большие надежды композитор Щербачев. Молодежь ожидала гостей с нетерпением.

Чайковский не заставил ждать себя долго, и, когда он появился, все опасения, вызванные неизвестностью того, как он будет держать себя и как нужно вести себя с ним, исчезли. Что-то во всем его облике, в манере говорить и в выражении лица и глаз было такое милое и притягательное, что располагало к нему мгновенно. Знакомясь с Сашей, Петр Ильич сказал:

— Мне очень понравился ваш квартет. Я даже переписал себе из него кое-что в записную книжку. А симфонию очень хвалил Сергей Иванович Танеев, и мне давно хотелось с ней познакомиться. Может быть, вы сыграете сегодня ее?

Что могло быть приятнее такой просьбы? Саша с готовностью сел к роялю. Симфония Петру Ильичу понравилась. Он даже просил повторить некоторые части, и юноша, ободренный успехом, играл еще и еще, а потом перешел к другим вещам.

Затем его сменил за инструментом Лядов. Чайковский и Лядова похвалил, и атмосфера вечера потеплела. Даже Стасов, который вначале не верил в искренность Петра Ильича и громко ворчал на ухо Балакиреву:

— Дипломатия все, не может это ему нравиться, — был покорен, и, когда, кажется, уже вся музыка была переиграна и обо всех, даже самых щекотливых, вещах переговорено, пошли, как писал потом Стасов, «целой толпой по улице до разных углов расставания».

Саша и Анатолий вышли вместе и шли некоторое время молча.

— Никогда не думал, что встреча с ним окажется для нас таким праздником, — сказал наконец обычно очень сдержанный Лядов. И Саше показалось, что он подслушал и прочел его мысли.

— Теперь он уедет, и снова начнутся будни, — ответил он. — А может быть, мы увидимся еще?

Действительно, встреча вскоре повторилась. Она произошла у Беляева, на одной из его «пятниц». Так назывались квартетные вечера, происходившие у него по пятницам. Здесь можно было услышать произведения Гайдна, Моцарта, Бетховена и современных композиторов. В качестве исполнителей Беляев приглашал таких же, как и он, страстных любителей музыки, а сам играл партию альта. Иногда появлялись и гастролировавшие в Петербурге пианисты и скрипачи. С течением времени к квартетной музыке прибавились и квинтеты с фортепиано.

Для Саши эти беляевские «вечера» были очень полезной школой. Он не только узнавал много прекрасной музыки, но и перекладывал для квартета самые разнообразные сочинения, начиная от фуг Баха и кончая песнями Грига. Он пробовал на «пятницах» и свои камерные произведения, и не только тогда, когда они были уже закончены, но и по мере создания каждого нового раздела. Иногда сам исполнял партию виолончели.

Вечер, на котором присутствовал Чайковский, начался исполнением недавно законченного квартета Глазунова.

Произведение было разучено потихоньку от Саши в качестве сюрприза. Это была идея щедрого на выдумки Беляева, который, казалось, только и думал, какое бы еще удовольствие доставить своему любимцу.

Исполнители начали играть с воодушевлением, но в середине сбились. Худенький молодой человек с узкими черными усиками потерял остальных, несколько раз безуспешно пытался вступить и наконец голосом, полным отчаяния, закричал:

— Господа, возьмите меня с собой!

Все засмеялись, и пришлось начать сначала. После Сашиного квартета пошла программа классическая.

— Сочинения каждого автора исполняются обычно в порядке их нумерации,— объяснял Саша Чайковскому.— Вот сегодня мы будем слушать пятый квартет Бетховена, а прошлый раз слушали четвертый.

— Как хорошо, слаженно у них звучит,— похвалил Чайковский исполнителей.

— Да, теперь стало хорошо, а когда я в первый раз пришел к Митрофану Петровичу и услышал еще на лестнице их репетицию, меня охватил такой приступ смеха, что я не в силах был дернуть шнурок звонка.

По окончании концерта, уже в первом часу ночи, был устроен торжественный ужин. За столом Беляев сам рассаживал гостей, стараясь устроить их так, чтобы ближе к нему с правой стороны поместились самые старшие и дорогие для него гости. На этот раз рядом с ним оказались Стасов, Римский-Корсаков, Бородин, Чайковский, Глазунов и Лядов. Что бы Беляев ни делал — играл ли в карты, исполнял ли квартет, он всегда торопил всех. И тут, указывая места, он тоже подгонял: «Скорее садитесь, скорей!»

Как только все расселись, начались поздравительные речи. Первым поднялся Стасов. Он провозгласил тост за гостеприимного и радушного хозяина, который столько сделал для процветания русской музыки и от которого в будущем можно ожидать еще большего. Затем кто-то предложил тост за Чайковского, и тут вся присутствующая молодежь закричала «ура», захлопала в ладоши, а некоторые в знак восхищения стали даже топать ногами. Саша взглянул на Чайковского и вдруг понял, что вся эта официальная торжественность чужда ему и что он с гораздо большим удовольствием поговорил бы о музыке в какой-нибудь иной, более спокойной, интимном обстановке. Но Петр Ильич встал и в ответном слове поздравил петербургских композиторов с замечательными успехами в творчестве, а затем предложил выпить бокал за здоровье руководителя их — Николая Андреевича Римского-Корсакова. Тут тоже все закричали «ура» и захлопали, а потом пошли уже самые разнообразные тосты. И из «нашего не стареющего никогда, нашего мудрого и несравненного Стасова», и за Бородина, и за скорейшее окончание его «Князя Игоря».

В произнесении речей больше всех отличался Саша. Он говорил и о своих любимых композиторах, и об их последних произведениях. Чайковский, слушая его, удивлялся:

— Какой у Саши талант на тосты, он у вас прямо тулумбат[7] какой-то.

После ужина все снова перешли в зал, где началось представление пародии на итальянскую оперу. Римский-Корсаков сел за рояль и заиграл в басах бесконечное тремоло. На середину зала выбежал закутанный в шаль, в шляпе с пером Сигизмунд Блуменфельд и стал импровизировать длинную, слащавую арию. Ария исполнялась будто бы на итальянском языке, который имитировался набором из русских и итальянских слов. В конце арии из-за столика выскочил наблюдавший за своей «жертвой» Феликс Блуменфельд, и между «соперниками» завязалась борьба, сопровождавшаяся большим дуэтом.

Все громко смеялись, по больше всех был, кажется, доволен Петр Ильич. Он, так же как и петербургские композиторы, возмущался засильем на русской сцене итальянской оперы, мешавшей развитию русского национального искусства.

Вскоре Чайковский уехал, но связь с ним не обрывалась уже никогда. Саша посвятил ему свою третью симфонию, писал письма, в которых делился впечатлениями, переживаниями, планами. И как бы ни был занят композитор, как ни увлечен творчеством, он всегда находил время, чтобы ответить Саше, и юноша перечитывал его письма по многу раз, возвращался к ним, как к беседе с большим и чутким другом.

В том же 1884 году произошло еще одно знаменательное событие. 6 ноября Саша зашел в библиотеку к Стасову и застал его в очень возбужденном состоянии за чтением письма, которое он тут же протянул своему гостю.

— На вот, почитай.

Саша прочел:

«Милостивый государь Владимир Васильевич!

Зная Вас как защитника талантливых русских композиторов, я обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбою принять участие в осуществлении следующего моего намерения:

Композиторский труд (за исключением оперных сочинений) самый неблагодарный. Талантливые композиторы оркестровых и камерных сочинений в редких случаях получают грошовый гонорар, а большею частью с трудом находят издателей даже на даровых условиях, так как издание партитур и оркестровых голосов обходится дорого, а требование на них — незначительно.

Желая оказать поощрение Русскому композиторскому таланту (в смысле русского подданства), я намерен оставить капитал, из процентов с которого ежегодно выдавались бы премии за талантливые сочинения.

Для присуждения этих премий я бы предполагал составить Музыкальный Комитет из трех лиц, компетентных в музыке (но не композиторов). Я Вас прошу, Владимир Васильевич, приискать себе двух товарищей для составления этого Комитета и самим принять участие в будущих его занятиях...

Находясь уже в преклонных летах и желая еще при моей жизни поощрить некоторых из живущих талантливых композиторов и вместе с тем сделать как бы указание будущему Комитету на те произведения различных форм и композиторов, которые я признаю за более талантливые и которые должны служить как бы мерилом для будущих присуждений, я намерен, до смерти моей, сам ежегодно назначать премии, о чем и буду сообщать Вам своевременно.

Для выдачи премий я назначаю день 27-е ноября — в память годовщины первого исполнения «Жизни за Царя» и «Руслана». На этот день покорнейше Вас прошу пригласить к себе нижепоименованных композиторов и, выдав им назначенные премии, просить их расписаться в присылаемой при сем конторской книге; господину же Чайковскому выслать но почте...

27-го ноября нынешнего 1884 года прошу Вас покорнейше выдать следующие премии:

А. П. Бородину за 1-ю симфонию в Еs-dur . . 1000 руб.

М. А. Балакиреву за увертюру на Русские песни . . 500 „

П. И. Чайковскому за «Ромео и Джульетту» . . 500 „

Н. А. Римскому-Корсакову за «Садко» . . 500 „

Ц. Кюи за Сюиту со скрипкою . . . 300 „

А. К. Лядову за «Бирюльки» . . . . 200 „

Итого: 3 000 руб.

Еще одна покорнейшая просьба как к Вам, так и к композиторам: давать этому делу по возможности менее огласки и не пытаться открыть мое инкогнито — оно откроется моею духовною.

Доброжелатель».

Письмо было написано явно измененным, прямым почерком, но автором его мог быть только один человек.

— Так это же, конечно, новая выдумка Беляева! — воскликнул Саша, пораженный бесконечной щедростью их друга.

— Да, лев сразу узнаётся по когтям, — ответил Стасов. Но... если он не хочет, чтобы его инкогнито открылось, не будем больше никогда говорить об этом [8].