А. К. Глазунов

В ДНИ ИСПЫТАНИЙ

«Все было кончено. По опустевшим улицам притихшего Петербурга морозный ветер гнал бумажный мусор — обрывки военных приказов, театральных афиш... Пестрые лоскутки бумаги, с присохшим на них клейстером, зловеще шурша, ползли вместе со снежными змеями поземки...

Ушли праздные толпы с площадей и улиц, опустел Зимний дворец, пробитый сквозь крышу снарядом с «Авроры». Бежали в неизвестность члены Временного правительства, влиятельные банкиры, знаменитые генералы... Исчезли с ободранных и грязных улиц блестящие экипажи, нарядные женщины, офицеры, чиновники, общественные деятели со взбудораженными мыслями. Все чаще по ночам стучал молоток, заколачивая досками двери магазинов. Кое-где на витринах еще виднелись: там — кусочек сыру, там — засохший пирожок. Но это лишь увеличивало тоску по исчезнувшей жизни...

Северный ветер дышал стужей в темные окна домов, залетал в опустевшие подъезды, выдувая призраки минувшей роскоши. Страшен был Петербург в конце семнадцатого года»[18].

Революция свершилась, но для того, чтобы удержать ее завоевания, молодой советской республике приходилось бороться с капиталистической интервенцией, вести изнурительную гражданскую войну.

Покинули Россию Сергей Прокофьев, Рахманинов, в начале двадцатых годов уехал Шаляпин. Были закрыты почти все учебные заведения. Только консерватория, благодаря неутомимой энергии, проявленной Глазуновым, продолжала работать.

В первые годы после революции в консерватории многое изменилось. Ее начальные классы были преобразованы в музыкальную школу, а средние — в техникум. Изменилась и расширилась по многим предметам программа. Была организована оперная студия. И все это — несмотря на то, что педагогов в опустевшем Петрограде осталось очень мало.

Чтобы восполнить нехватку в преподавателях, Глазунов стал вести музыкальную литературу и класс ансамбля. Забота Александра Константиновича о профессорах консерватории и учащихся была в это трудное время огромна. Теперь еще больше, чем когда-либо, он оправдывал то требование, которое предъявлял педагогу его учитель Римский-Корсаков: «Профессор — друг, отец, нянька и даже слуга своего ученика».

Чтобы успеть выполнить все необходимое, Александр Константинович расписывал весь день по часам. Утро начиналось в консерватории.

Глазунов сильно похудел и осунулся. Одежда висела на нем, как будто снятая с чужого плеча. Он шел по коридору, остро воспринимая все происходящее. Из приоткрытых классов доносились обрывки вокализов, всплески мелодий и гамм. И ему, как хорошему капитану, угадывающему по музыке моря его настроение, этот прибой звуков говорил о том, что сегодня, как и обычно, все в порядке.

Студенты затихают при его приближении. Они, дети революции, не считаются ни с какими признанными авторитетами и пытаются установить для себя новые нормы поведения. Теперь не встают, когда педагог входит в класс, оценки за успеваемость не ставятся.

Но Глазунова обожают, его боготворят. И когда он появляется в коридорах консерватории, в них наступает мгновенная тишина, а все сидящие невольно встают.

Александр Константинович проходит в свой кабинет. Он отапливается «буржуйкой» и, так как дров в Петрограде очень мало, является единственным теплым местом во всей консерватории. Сюда погреться забегают и педагоги и студенты. С композитором всегда можно поговорить, посоветоваться, можно просто посидеть тихонько, пока он занят делами.

Приняв несколько посетителей, он принимается за письма. «В нашей консерватории учится юная пианистка С. К., обладающая необыкновенным дарованием. Она находится на иждивении своей матери — скрипачки, которая в настоящее время лишилась последнего заработка. Я обращаюсь к Вам с покорною просьбою переговорить в Союзе о предоставлении места матери высокоталантливой питомицы нашей, чтобы не дать ей погибнуть из-за недостатка средств к жизни. Очень меня обяжете.

Искренне преданный А. Глазунов».

Написав еще несколько таких писем, Александр Константинович поехал в Рабис, чтобы похлопотать об устройстве открытого концерта в пользу одной из старейших преподавательниц консерватории, которая была сейчас больна, а из Рабиса — к студенту консерватории Косте Шмидту, чтобы узнать, на какие средства и в каких условиях он живет.

Найдя дом, в котором жил Костя, Глазунов поднялся по лестнице. Он пробрался через коридор и кухню и, убрав руки назад, с трудом протиснулся в узенькую дверь маленькой комнаты. Она оказалась целиком заполненной стоящими в ней двумя роялями.

— Интересно, сколько приходится звуков на каждый кубический сантиметр площади?

— Судя по жалобам соседей — больше чем достаточно,— ответил Костя.

Увидев неожиданного гостя, он вначале растерялся, но после шутки Александра Константиновича вдруг почувствовал, что смущение его прошло.

Глазунов подошел к инструменту, взял несколько аккордов, потом решительно сел за рояль, и дальнейшая беседа протекала уже в перерывах между звучанием музыки. Сначала сам композитор сыграл несколько своих произведений, а потом Костя исполнил один из концертных вальсов Александра Константиновича. Глазунов оживился.

— Ритм танца всегда помогает людям радостнее принимать музыку. Может быть, поэтому я так полюбил балет.

И снова сев за рояль, стал наигрывать фрагменты из вальсов Иоганна Штрауса, Глинки, Чайковского, говоря:

— Взгляните, какие богатые ритмические узоры.

Потом, возвращаясь к своему вальсу, добавил: — Вот кое-что мне тоже удалось.

— А вы любите легкую музыку? — спросил Костя.

— Я всякую люблю — хорошую.

Когда Глазунов собрался уходить, он уже знал обо всех мельчайших подробностях жизни собеседника: и о распорядке его дня, и об обстановке в квартире, и об отношениях с родными.

Выходя из комнаты, Александр Константинович проворчал:

— Опять мне через это Дарьяльское ущелье пробираться!

Чтобы облегчить себе эту задачу, он на этот раз надел пальто только после того, как выбрался «на волю».

Выйдя на улицу, композитор заметил, что уже стало темнеть. Приближался вечер. Он вспомнил об усталости и решил, что можно теперь отправиться домой.

Их большой, когда-то шумный дом был теперь безлюдным и тихим. Парадная дверь, как и в большинстве зданий, была заколочена, и, чтобы попасть в комнату, ему снова пришлось идти через коридор и кухню.

Из всех комнат дома была выбрана одна — самая теплая — небольшая длинная, узкая комната в одно окно, бывшая лакейская. Сюда были перенесены пианино, стол, диван и несколько стульев. Помещение отапливалось небольшой железной печуркой, которая получила название «буржуйки»; так как дров не было, то «буржуйка» давно не топилась и было так холодно, что Александр Константинович не стал снимать шубы и высоких суконных бот. Завернувшись в два одеяла, он опустился на диван, но все еще не мог согреться.

— А я вот ничего, не мерзну, — заметила Елена Павловна, которая тоже была в шубе и перчатках,— хотя и старше тебя. Уже восемьдесят стукнуло.

Примостившись рядом с сыном, она стала рассказывать о событиях дня:

— Тут твои ученики приходили. Спрашивают:

— Что это вы делаете?

— Да вот носки ребенку штопаю, — говорю. А они удивляются.

— Какому ребенку?

— Да сыну моему, — говорю, — Александру Константиновичу.— Так им это смешно показалось, что ты для меня — ребенок. Но симпатичные, все расспрашивали, как живем. Сказали, что еще зайдут.

И действительно, не прошло и десяти минут, как в комнату со счастливым криком:

— Александр Константинович, мы вам дрова привезли! — ворвалось несколько студентов.

— Где же вы достали их?

Он спускается с ними по лестнице, и студенты наперебой рассказывают, как выпросили дрова у одного заведующего складом, который слышал о том, какой Глазунов «хороший человек». Внизу у саней с дровами стоит и сам их хозяин. На улице лютый мороз, и он, чтобы согреться, бьет ногой об ногу и подпрыгивает.

— Спасибо вам большое за дрова, товарищ Макаров,— говорит Глазунов,— но их надо отправить одному из наших профессоров. Вот уже несколько дней он лежит больной в совершенно нетопленной комнате.

Смущенные и расстроенные, все замолчали, не смея ни возразить, ни настаивать. Наконец, кто-то самый смелый, решился:

— А вы как же?

Чтобы никого не обидеть, композитор решил взять себе немного дров, а оставшиеся попросил отвезти профессору Габелю.

Придя по указанному адресу, Макаров остановил юношей и девушек.

— Стойте тут, а я сам схожу.

Возвратясь за очередной вязанкой, он, взволнованно и счастливо улыбаясь, говорил:

— Профессор скрюченные такие лежат, жалость поглядеть! Ну и человек Александр Константинович! Всех дров не отдал только для того, чтобы вас не обидеть, а то, наверное, у себя да у матери последнее полено бы отнял, чтобы товарища обогреть.

Когда переноска дров была уже закончена, неожиданно появился и сам виновник стольких переживаний.

— Забыл вас поблагодарить, — сказал Александр Константинович смущенно, засовывая в руку Макарова последнее, что оставалось у них в доме: ломоть хлеба и кусок колбасы.

— А вы, может быть, зайдете ко мне? — обратился он к стоящим рядом молодым людям. — Сегодня придет немецкий дирижер Абендрот.

Удивительно, как это помещалось в такой маленькой комнатке столько людей! Но зато как в ней бывало интересно и весело!

Забывая, что с утра нечего было есть, что на улице тридцатиградусный мороз, сюда приходили часто с другого конца города. Приходили: ведь транспорт не работал!

Особенно любила эти импровизированные концерты молодежь, давшая им название «трехсотлетий» (как-то был сделан подсчет, из которого выяснилось, что четырем главным и старейшим участникам собраний — всем вместе — триста лет).

Тут бывали композиторы М. М. Ипполитов-Иванов и А. С. Спендиаров, пианисты Н. С. Лавров и Эгон Петри. Здесь можно было увидеть, как Глазунов в шубе играет свою симфонию, а приезжая знаменитость, тоже в шубе, слушает. Можно было услышать рассказ хозяина дома о его поездке к Листу, его высказывания о том, как исполнитель должен творчески подходить к изучаемому произведению:

— Самое главное — уметь прочесть «между строк». В этом должны помочь талант, ум и фантазия.

Слушать Александра Константиновича было очень интересно. Он говорил тихим голосом, но с увлечением. При этом его обычно неподвижная, грузная фигура преображалась. Правая рука начинала описывать в воздухе широкие круги. Лицо и очень выразительные глаза менялись в зависимости от содержания рассказа. Иногда Александр Константинович останавливался и, торжествующе подняв голову, улыбался, как бы спрашивая: «Ну как, интересно?»

Один за другим уходили из жизни его друзья и соратники. Десятилетие, начавшееся смертью Стасова, вспоминалось как цепь невозвратимых потерь. Не стало Римского-Корсакова, Балакирева, Лядова, Танеева. Эти утраты острой болью отзывались в сердце и уносили с собой частицу и его жизни.

Александр Константинович не обзавелся семьей и теперь почувствовал себя очень одиноким. Поэтому, когда в 1918 году в Петроград приехала семья покойного Александра Николаевича Скрябина, с которым Глазунова связывала когда-то большая дружба, он пригласил ее поселиться у себя.

Большой холостяцкий дом Глазунова наполнился звонкими юношескими голосами и неистощимой веселостью. Казалось, что и сам гостеприимный хозяин помолодел.

Обе дочери Александра Николаевича, Леночка и Маруся, учились в консерватории. Их соученик, Владимир Софроницкий, с увлечением играл Скрябина и ухаживал за Леночкой. В 1920 году они поженились. Александр Константинович был на их свадьбе посаженым отцом. Из консерваторской церкви, где происходило венчание, он вел жениха и невесту к себе домой на праздничный ужин, и прохожие оборачивались, наблюдая за этим шествием.

Свадебное угощение было чрезвычайно скромным, но в то время казалось роскошным. Оно состояло из селедки с черным хлебом, котлет и чая, подслащенного сахарином.

После того как все встали из-за стола, Александр Константинович подошел к роялю и стал играть вальсы, под которые молодежь с увлечением танцевала. Потом он тоже принимал участие во всех играх, бегал, хотя порой это было ему тяжело. Обычным тихим голосом, как бы «глотая» конец фразы, рассказывал смешные истории: «Один раз спрашиваю ученика на экзамене: «Сколько симфоний написал Бетховен?» А он говорит: «Три: Героическую, Пасторальную и Девятую».

Иногда за роялем Глазунова сменял Володя. Он играл современные танцы, а потом импровизировал на тему популярной в то время песенки «По улицам ходила большая крокодила».

Жена Александра Николаевича Скрябина, Вера Ивановна, была в это время уже смертельно больна. Она вскоре умерла, и дом Глазунова снова опустел. Александр Константинович лишился еще одного большого друга.

Несмотря на все трудности двадцатых годов — холод, голод, настроение советских людей было приподнятым. «...Профессора, обросшие бородами, в валенках и пледах, писали удивительные книги. Прозрачные от голода поэты сочиняли стихи о любви и революции»[19].

Глазунов работал в консерватории не только днем, но и ночью. По ночам в Малом зале консерватории устраивались перед выпускными экзаменами репетиции, так как дневного времени для всех не хватало.

Кроме учащихся, эти репетиции посещало три человека: педагог класса (чаще всего это был пианист Лев Владимирович Николаев), Глазунов и настройщик — Ефим Карпович Корзун. Ефиму Карповичу было уже более ста лет, однако держался он очень прямо и чувствовал себя прекрасно. Он любил рассказывать о том, как сопровождал в концертных поездках самого Антона Григорьевича Рубинштейна и как в одну из этих поездок видел Листа.

Репетиции происходили в холодном полутемном зале. Зеленая керосиновая лампочка стояла на рояле и нервно подпрыгивала, «пугаясь» бурных аккордов.

Спать никому не хотелось, и уже под утро молодежь отправлялась смотреть разводку мостов. Александр Константинович медленно возвращался домой.

После концерта Николаев приглашал учеников к себе. За столом в дружеской беседе еще раз обсуждались выступления, играли на рояле, шутили, танцевали. Все любили такие вечеринки, тем более что на них неизменно бывал Глазунов, который, как всегда, держался очень просто.

— Глазунчик наш похож на огромного ребенка, — говорили, глядя на него, ученики.

Было в нем удивительное обаяние и трогательность, вызывавшие чувство нежности.

С 1918 года Александр Константинович снова возобновил дирижерскую деятельность. Зимние и летние сезоны начинались его концертами. Рецензенты писали: «Впечатление углубленной сосредоточенности, мягкие вялые жесты... простота и при этом совершенное владение оркестром, умение сказать намеком... Появление Глазунова на эстраде было встречено бурей аплодисментов, зал встал как один человек, оркестр дважды исполнил величание, поднесены были цветы, порывы аплодисментов во время исполнения и нескончаемые овации после».

По его инициативе музыканты стали выезжать в рабочие клубы, выступать перед краснофлотцами и служащими. Глазунов часто руководил этими концертами, и рабочие стали называть его «народным дирижером».

В 1926 году в помещении бывшей церкви, превращенной в клуб «Красный путиловец», был устроен первый бесплатный концерт. Он вызвал такой огромный интерес, что, хотя были заполнены все 2000 мест клуба, осталось еще очень много желающих, не сумевших достать билеты.

Александр Константинович дирижировал программой, состоящей из произведений русских композиторов. По окончании концерта ему было устроено чествование. Особенно понравилось всем выступление одного рабочего.

— Уже в течение девяти лет,— говорил он, — Советская власть приобщает глухие заводские окраины к культуре и искусству. Но это первый случай выезда на окраину такого огромного коллектива во главе с величайшим русским композитором. Мы счастливы видеть у себя народного артиста Глазунова.

В своем ответном слове Александр Константинович с обычной для него скромностью сказал:

— Вы работаете у ваших станков для нас, и поэтому своими выступлениями мы только уплачиваем вам свой долг.

Газеты, рассказывавшие потом об этом концерте, называли его «именинами Красного путиловца».

Глазунов выступал не только в Ленинграде, но и в Москве, на Украине, в Крыму, на Кавказе, бывал в Англии, Германии, Эстонии и Финляндии.

Быт постепенно наладился, но жизнь оставалась такой же напряженной, как и раньше. Много времени отнимали административные дела. Подолгу и часто приходилось бывать на деловых совещаниях, ездить в командировки в Москву.

Очень любил Александр Константинович гастрольные поездки, где он выступал в качестве дирижера. Он смело выдвигал молодых исполнителей, часто им аккомпанировал.

Концерты с участием начинающих артистов были очень трудны и ответственны. Они требовали исключительного спокойствия и внимания. Ведь, помогая исполнителю, приходилось следить буквально за каждым его движением. И Александр Константинович, не жалея времени, учил со скрипачами и пианистами их программы, заботливо предупреждал обо всех возможных неожиданностях:

— Духовых инструментов здесь почти не слышно, зато пиццикато струнных доносится очень отчетливо. Пусть это не собьет вас.

Популярность Глазунова в эти годы была необыкновенно велика. Его авторитет — непререкаем, а слава всемирна.

В 1922 году весь музыкальный мир широко отмечал сорокалетие творческой деятельности прославленного мастера.

«Ныне мы присутствуем при торжественном чествовании классика русской музыки, замечательного русского музыканта

Александра Константиновича Глазунова,— подлинного героя нашей народной славы»,—так писал о специально выпущенной к этому времени брошюре музыкальный критик Вл. Держановский.

29 октября в Большом зале Московской консерватории состоялось чествование юбиляра. Александра Константиновича встретили тушем оркестра и нескончаемыми овациями. Затем была исполнена специально написанная к этому случаю кантата «Здравица» (музыку сочинил композитор Н. Крылов, текст — поэт В. Брюсов).

Во время торжественной части Александр Константинович сидел на сцене разукрашенного зала и слушал речь, которую произносил нарком просвещения А. В. Луначарский: «...Глазунов, например, является каким-то гигантом оптимизма. Именно потому, что как-то сразу и целиком понял он своеобразие и несовершенство окружающего его исторического мира, оттолкнулся от этого берега и поплыл по какому-то морю, подобному мораньону светлых мечтаний, в которые грусть вплетается только для того, чтобы ярче лучился свет рядом с этой тенью, — и, может быть, именно поэтому удалось ему создать такой дивно-гармонический мир...

Глазунов создал мир счастья, веселья, покоя, полета, упоения, задумчивости и многого, многого другого, всегда счастливого, всегда яркого и глубокого, всегда необыкновенно благородного, крылатого».

Сравнивая Глазунова и Глинку, Луначарский сказал, что они «родники необычно счастливой музыки, какие-то голубые озера холодной душистой воды, окунувшись в которую, выходишь как из объятия сказочной живой воды».

Затем композитора приветствовали представители многочисленных организаций, зачитывались адреса от различных учреждений.

В ответ на поздравления и приветственные речи Александр Константинович сказал:

— Мало кто знает музыкантов, которых чтит. Иной, расхваливая Глинку, чистосердечно признается, что не слыхал его «Руслана». Мне бы хотелось, чтобы не только мое имя, но и музыка моя была известна моему народу, была любима им.

Я глубоко тронут теми похвалами, которые пришлось сегодня услышать, но боюсь, что они чрезмерны. Силы мои уже иссякли, и я не знаю, удастся ли мне еще что-нибудь создать.

Но я хочу воспользоваться этим случаем, чтобы попросить помощи для консерватории.

Все зааплодировали, засмеялись, и Луначарский обещал сделать все, что будет возможно.

После торжественной части состоялся концерт, и композитор, очень утомленный от волнения, все же продирижировал своей седьмой симфонией, а затем недавно организованный Первый симфонический оркестр без дирижера (Персимфанс) исполнил его скрипичный концерт (солист Н. Мильштейн) и концертный вальс.

Вслед за Москвой эстафету чествования Глазунова подхватил Петроград. Журнал «Артист» писал:

«Долго перекатывался гул несмолкаемых аплодисментов по залу, когда на эстраду поднялся славный мастер. с именем которого связывается гордость и достоинство отечественной музыки. Глазунов для нас — живой символ русского музыкального творчества в его наиболее совершенном выражении».

Шестого ноября композитору были присвоено звание народного артиста республики.

8 января 1923 года состоялся юбилейный спектакль «Раймонды». Чтобы отвести внимание от себя, Глазунов предложил превратить этот спектакль в праздник рабочих сцены. Весь сбор со спектакля шел в их пользу.

В этот вечер декорации менялись при поднятом занавесе, и оформление сцены ко второму действию, выполненное за семь с половиной минут, вызвало восторженные аплодисменты публики.

1925 год тоже был для композитора юбилейным: 29 июля Александру Константиновичу исполнилось шестьдесят лет, а 5 декабря — двадцать лет пребывания на посту директора консерватории. И эти даты широко отмечались.

Обед, устроенный у Глазунова в эти дни, ученик и друг Александра Константиновича М. О. Штейнберг назвал «большим фестивалем». Среди приглашенных были не только друзья композитора — пианисты Лавров, Николаев, художник Бенуа, но даже английский и германский консулы.

За столом было оживленно и шумно, произносились торжественные тосты, но Александр Константинович был молчаливым. Ему вспоминались дни рождения его молодости, которые он проводил в кругу своих любимых учителей. С потерей их он не мог примириться до сих пор. Глубокая привязанность, связывавшая его с Римским-Корсаковым, наполняла их отношения таким теплом, которое не мог заменить ему уже никто. Как много было у них общего. И светлое отношение к жизни, и безграничная любовь к русской природе, русским песням и наигрышам!

А их большая дружба? Ну кто еще мог написать ему письмо, такое искренне восторженное, какое он получил от Николая Андреевича в 1902 году? «Дорогое, дражайшее Маэстро, великолепное, превосходное Маэстро! Поздравляю вас с днем Вашего рождения, поздравляю с этим днем Константина Ильича и Елену Павловну, а более всех поздравляю себя с тем, что в этот день уродилось на свет великолепное, превосходное, а для меня дражайшее Маэстро. И что было бы: если бы не было этого Маэстро? не было бы ни «Раймонды», ни симфоний, и много другого не было бы; не было бы и тех вещей, которые еще предстоят впереди...»

...А дни рождения Римского-Корсакова, Стасова, Беляева? Сколько коллективных поздравительных сочинений было тогда создано, сколько придумано остроумных, веселых и трогательных сюрпризов. Тогда и Николай Андреевич, и Анатолий, и он были полны творческих сил, и их встречи всегда были посвящены музыке, показу новых сочинений. На дне рождения у Стасова Репин даже нарисовал их как-то, увлекшихся. «Юный силач» играл, а Стасов, как обычно, слушал.

Однажды, после оркестровой репетиции «Князя Игоря», Глазунов прибежал в библиотеку к Стасову.

— Знаете, из нас трех чья оркестровка всех выше и лучше в опере? Самого Бородина! И первый это сказал сегодня же на репетиции Римский-Корсаков. О музыке я уже не говорю, мы о ней все давным-давно твердили друг другу. Ария Кончака — поразительна! Ария Ярославны — просто прелесть! Но всего выше, всего оригинальнее и гениальнее — это сцена Скулы и Ерошки.

Выпалив все это, он собрался было уже бежать дальше, чтобы рассказать обо всем Лядову и Беляеву, но Стасов остановил его.

— Когда ты, самый младший, нас переживешь и будешь один, — сказал он, — то я тебе желаю нажить себе таких товарищей, как вот лучшие нынешние, как ты сам, например, которые способны были бы быть встревожены и потрясены будущими Бородиными и всем, что есть лучшего, как вот нынче — ты.

Сбылось ли пожелание Стасова?— думал он. — Скорее всего — нет.