А потом он убил меня

ГЛАВА 36

Перед началом мероприятия у нас репетиция. Ну, не совсем в прямом смысле этого слова, просто встреча с другими участниками, во время которой нам показывают, где мы будем сидеть и все такое. Я соскучилась по ажиотажу публичных событий и рада вновь оказаться на сцене; я готова сиять. Вдобавок ко всему вместе со мной сегодня будут еще три писательницы — мероприятие посвящено женскому литературному творчеству, — и я в восторге, видя среди них Элизабет Хэллоуэй. Она теперь мой любимый автор, хоть я и не намерена говорить ей об этом. Раньше моей любимицей была Беатрис, и посмотрите, что с ней в результате сталось.

Элизабет Хэллоуэй работает в жанре нон-фикшн — пишет биографии. Но они так хороши, что от них просто не оторваться. У нее особый, совершенно захватывающий стиль, и ее книги лучше любых романов. Она создала биографию Симоны де Бовуар. Могу сказать, что вообще-то феминизм — не мой конек, но книга Элизабет посвящена в первую очередь отношениям. Если честно, я читала и гадала, как де Бовуар могла стать идеологом феминизма, учитывая, какой тряпкой она была в личной жизни. Сидя рядом с Элизабет Хэллоуэй, я чувствую себя так, будто меня перевели в высшую лигу, а это что-то да значит, учитывая вдобавок мое лауреатство.

Для начала мы представляемся, вспоминаем наши книги и рассказываем о самых лучших из них. Конечно, я говорю про «Бегом по высокой траве», но и о новом романе тоже, потому что рассуждать о нем я теперь могу долго. Аудитория замечательная, отзывчивая, все лица обращены к нам. Многие делают пометки, стоит одному из нас что-нибудь сказать. Меня это всегда смешило. А вдруг я брякну какую-нибудь несусветную глупость, допустим, «проще всего добиться вдохновения, если перед работой задержать дыхание на минуту или две», что они тогда будут делать? Не знаю, откуда у меня такие мысли. Может, Джим прав и я действительно психопатка.

Из зала летят вопросы, и у меня сжимается горло, когда раздается голос, который я узнала бы где угодно. В последнее время мне довольно часто приходилось его слышать. Сейчас я не обращаю на него внимания, а только снова наливаю себе воды и не смотрю на аудиторию.

— Вопрос Эмме Ферн.

Я резко поворачиваю голову, и вот он, пожалуйста, встал, и вид у него очень искренний, будто ему раньше никогда не доводилось меня видеть. Остальные писательницы смотрят в мою сторону, и я понимаю, что пока ничего не сказала, поэтому говорю:

— Здравствуйте.

— Привет, меня зовут Сэм Хантингтон, а вопрос у меня вот какой. Как нам всем известно, ваш первый роман, «Бегом по высокой траве», завоевал Пултоновскую премию. — По залу проносится одобрительный шепоток, слышится несколько разрозненных хлопков. — Скажите, вы сами его написали?

Не верю своим ушам. Все за столом посмеиваются, но я застываю на месте, лицо напрягается, а зубы сжимаются сами собой. Мне приходится дышать очень медленно и сосредоточиться на том, чтобы расслабить мышцы.

— Не знаю, правильно ли я поняла ваш вопрос, но мне посчастливилось быть ученицей Беатрис Джонсон-Грин. Она очень мне помогла.

— Это понятно. Тогда перефразирую: может быть, какие-то части романа написала она?

— В каком смысле?

В зале начинается шевеление. Вопрос настолько странен и оскорбителен, что публика ждет от меня взрыва возмущения и, возможно, гадает, почему я медлю. Надо что-нибудь сказать, и тут Сэм добавляет:

— Я имею в виду, вместе с вами. Вы писали этот роман вместе? Мне просто интересно, как именно выглядело наставничество.

— Она не писала вместе со мной, нет, но помогала. У меня вышли мемуары, они как раз об этом. — Я наконец-то выдыхаю, хотя до сих пор даже не чувствовала, что задерживаю дыхание.

— Понятно, спасибо. — И он садится на место.

Что за фокусы? Сэм говорил таким тоном, будто я обвиняемая, стою в зале суда перед присяжными, а сам он там за прокурора. До чего же ужасный человек! Он хочет сорвать мое мероприятие.

— Удивительно, как часто читатели сомневаются в авторстве книг, — произносит рядом со мной Элизабет, обращаясь к аудитории в целом. — Потому что вопрос не праздный: многие верят, что книги присваиваются куда чаще, чем это происходит на самом деле.

Ей и остальным писательницам, конечно, нравятся такие разговоры, ведь у них все по-настоящему. И сами они настоящие, самостоятельно пишут свои книги, и им только в радость поговорить о притворщиках. О таких, как я. Но, подозреваю, Элизабет пытается отвлечь от меня внимание, и я этим тронута.

— Совершенно верно, — поддакиваю я, но на большее не отваживаюсь: меня всю трясет, губы дрожат, и нет никакого желания тянуть на себя одеяло.

Я подношу ко рту стакан с водой и проливаю немного на свои заметки. Элизабет поднимает бровь, будто спрашивая: «У вас все нормально?», и я быстро киваю.

— Просто в «Нью-йоркере», — Сэм снова на ногах, и мне кажется, что я сейчас умру; нет, я просто знаю это, — упомянуто, что вы, возможно, недостаточно цените вклад Беатрис Джонсон-Грин. Вот и все, что я имел в виду. Я вовсе не намекал на плагиат! И уверен, что вы никогда бы не сделали ничего подобного!

Теперь смеются и писательницы на сцене, и аудитория, и я заставляю себя присоединиться, хотя меня почти парализовало. Углы зала слегка расплываются перед глазами, и я сосредотачиваю взгляд на входной двери в дальнем конце, чтобы прийти в себя. Голова начинает кружиться. Возможно, мне следует грохнуться в обморок и свалить все на духоту или объявить себя беременной.

Сэм опять садится и криво улыбается мне. Из-за него я чувствую себя больной. Неужели раньше его улыбка казалась мне очаровательной? Одна из писательниц начинает историю о романисте, которого поймали на краже рукописи, а потом о другом, который притворился, будто написал автобиографию, да вот беда: та не имела ничего общего с его жизнью. Все соглашаются, что это чудовищная глупость, ведь все тайное рано или поздно становится явным. Кто-нибудь да узнает, что биография придумана, а книга написана другим человеком. Я беспрестанно киваю и молюсь про себя, чтобы никому не взбрело в голову ко мне присмотреться, потому что напряжение до сих пор сковывает каждую клеточку тела. Наверняка я вдобавок еще и неприлично раскраснелась.

Наконец руку поднимает кто-то еще, и обсуждение плагиаторов заканчивается. Я опять заставляю себя дышать медленно, плавно и вдумчиво, уповая, что Сэм не вылезет с очередным вопросом. Или не ляпнет чего-нибудь. Вот закончу тут и засужу его. За клевету. И за то, что мешал мне выполнять принятые на себя обязательства.

Когда мероприятие завершается, мы все встаем, но я ускользаю через задний ход, пока никто не успел меня перехватить, и почти бегу прочь, но тут кто-то ловит меня за рукав. Я вырываюсь и оборачиваюсь, готовая изо всех сил дать нахалу в морду.

— Вроде отлично прошло, как по-твоему? — спрашивает Сэм. Он стоит передо мной с уязвленным видом, будто это я чем-то перед ним провинилась.

— Ты зачем пришел?

— Я всегда посещаю книжный фестиваль, Эмма, это моя работа. Ты ведь знаешь. — Он наклоняется ко мне. — Рад тебя видеть.

— Ты просто псих! — Я сердито смотрю на него, потом озираюсь по сторонам и вижу, что кругом люди.

— Зачем ты это сделал? Вылез с таким вопросом! — хмурюсь я.

— Пытался привлечь твое внимание.

Я обнаруживаю, что смеюсь, хоть мне и не хочется. Он касается моего плеча, но я отшатываюсь.

— Послушай, ну не надо так. Я увидел твое имя в программке и просто пришел с тобой повидаться. Ты же понимаешь, ведь правда? Как еще мне тебя увидеть, если ты не говоришь, где остановилась?

Мне хочется его стукнуть.

— Я должна идти, — говорю я.

Он хватает меня за локоть:

— Я по тебе скучаю.

— Не надо, Сэм, пожалуйста, только не здесь.

— Тогда где?

— Чего ты от меня хочешь?

— Да просто провести с тобой хоть немножко времени. Я скучаю по тебе. Скучаю по тому, что мы делали вместе.

— Да хватит уже, а? Сэм, ну правда, мы же обсудили это вчера вечером. Ты что, меня преследуешь? Может, ты самозванец? Ты правда писатель-призрак?

— Это просто смешно! Ты спрашиваешь, не выдаю ли я себя за писателя-призрака? Тогда получается, что я призрак писателя-призрака, так, что ли? Конечно, я не самозванец. Не нужно мне было задавать на фестивале этот вопрос, я ведь профессионал. И никогда не рассказываю ни о чем, ты же знаешь. Не только о том, что мы с тобой трахаемся, а вообще ни о чем.

Он смеется, громко и весело, и я принимаю решение раз и навсегда. Второго романа не будет. Надо поскорее развязаться с этим придурком. Как будто все сговорились против меня! Я просто не могу сейчас взять паузу. Придется рассказать все Фрэнки. Мол, я наняла писателя-призрака, чтобы он мне помогал, но теперь передумала, и придется начинать все сначала. Найду другой способ.

— Я скучаю не по работе над твоей книгой, — сообщает Сэм, — а по тебе самой.

Он явно сумасшедший. Говорит так, будто мы с ним встречаемся. Типа: «Как насчет ужина? Тут за углом такой романтический ресторанчик, тебе там понравится. Я угощаю!» В голове у меня лишь одно: «Этот мужчина опасен». Меня окружают опасные мужчины. И женщины, если вспомнить Кэрол.

— Мне надо идти, — говорю я, а сама думаю: «Если убить троих, но дать обещание остановиться, станешь ли серийным убийцей? Нет. Если пообещаешь на этом остановиться».

Честное слово, я на этом остановлюсь.

Я вымоталась.

Такое ощущение, что мне действительно изменила обычная жизнестойкость. Я могла бы легче пережить все это, обычно так оно и бывает, но сейчас происходит слишком много всего сразу. Не терпится вернуться домой и раз навсегда сбыть с рук проблему Кэрол и Джима.

Я иду к Кэдман-Плаза, чтобы взять там такси, и набираю сообщение Фрэнки, дескать, все прошло хорошо, из дому позвоню. Наверняка после одного-двух-десяти скотчей жизнь станет проще.

На стоянке такси очередь, но сил нет идти дальше, чтобы побыстрее поймать машину, так что я просто пристраиваюсь в хвост. Телефон издает звуковой сигнал, оповещая об эсэмэске. Это ответил Фрэнки: «Отлично! И знаешь что? Планы изменились. Сюрприз! Мы едем к тебе, уже почти на месте. Я говорил, что Брэд замечательно готовит? С нас ужин, увидимся в пляжном домике. Ф. Целую-обнимаю».

У меня не просто сводит живот, там переворачиваются все внутренности; сердце перестает биться, перед глазами плывет туман, и вдобавок подкатывает неудержимая тошнота. И все это прямо на обочине тротуара. Мне очень нехорошо. Надо бы перечитать текст сообщения, но не получается: слова расплываются, а буквы прыгают, так что смысл непонятен, но он наверняка не такой, как показалось мне в первый раз. Просто наверняка. Я озираюсь по сторонам, ищу, где бы присесть, но вижу лишь гребучую очередь на такси, причем стояние в ней, наверное, займет века, потому что — ну-ка, отгадайте, почему? Потому что сейчас час пик! В этом городе он всегда.

Я подношу трубку ближе к глазам, но тут на плечо мне ложится рука, и я слышу:

— Вы не против подвинуться вперед?

Подняв взгляд, я вижу над собой указывающий вперед мужской подбородок. Оказывается, очередь пришла в движение, и только я стою на прежнем месте. Мужчина смотрит на меня с опаской. Может, я сильно побледнела? Наверняка. Делаю шаг к голове очереди. Хорошо бы тут было за что держаться. Я опять гляжу на экран, а потом дрожащей рукой сую телефон мужчине и прошу:

— Пожалуйста, скажите, что тут написано.

— Чего?

Я резко поднимаю трубку к его лицу, будто хочу ударить:

— Что тут написано?

Рука у меня дрожит, и мужчина спрашивает:

— Все в порядке? Может, вам что-то нужно?

Я что, по-японски разговариваю? Почему бы ему не выполнить просьбу? Я хватаюсь за край его синей куртки, лицо у мужчины напрягается, поэтому куртку приходится немедленно отпустить.

— Пожалуйста, прочитайте, что тут написано, — повторяю я. — У меня мигрень, все расплывается перед глазами. Вы же знаете, как бывает, когда мигрень? Хотя, может, и не знаете. В общем, читать нормально я не могу. Помогите, пожалуйста.

Он быстро улыбается, отталкивает мою руку и говорит:

— Просто двигайтесь, пожалуйста. Иначе я вас обойду и встану перед вами.

Я замечаю, что люди в очереди за нами тянут шеи, пытаясь понять причину затора, закрываю глаза и делаю еще шаг вперед, одновременно стараясь воспроизвести в голове только что прочитанное. Кажется, там было что-то вроде: «Брэд замечательно готовит, отлично, мы почти на месте». На месте — это где? Дорогой Боженька, ну пожалуйста, пусть я неправильно поняла и Фрэнки с Брэдом едут ко мне на квартиру… хотя нет, в эсэмэске упоминался пляжный домик, и… минуточку? Обед? Поздний ужин? Когда я просила у Фрэнки разрешения пожить у него, то говорила, что мне нужно побыть в тишине, наедине с собой, это я помню точно. «В тишине» — это мои слова. «Наедине с собой» — тоже. Тут в голову приходит, что я, похоже, действительно сильно не в себе, раз до сих пор даже не подумала попросту позвонить Фрэнки. Меня до сих пор потряхивает, но стало полегче, решение-то нашлось. Позвоню и скажу ему, чтобы не приезжал, навру, что ехать в пляжный домик незачем, якобы я в больнице, пусть туда и отправляется меня навестить. Мне удается найти нужный номер, но почему-то сразу идет переадресация на голосовую почту; не пойму, в чем тут дело. Я повторяю попытку, снова попадаю на голосовую почту, но упорно продолжаю жать кнопки, мне надо хоть что-то делать. А потом поднимаю глаза и вижу, что очередь движется мимо меня, а еще — что подъехало такси. Человек, которого я просила о помощи, как раз ступает на проезжую часть, и я бегу, отталкивая людей с дороги. Едва стоявший за мной мужчина открывает дверцу, я бросаюсь в салон и заявляю, что у меня срочное дело. «Извините», — добавляю я, захлопывая дверцу. Мужчина тоже что-то говорит, но я не слышу слов, потому что сообщаю водителю адрес и обещаю дать сто долларов на чай, если он доставит меня на место как можно скорее. Потом я откидываюсь на спинку сиденья из кожзама и перевожу дух.

Когда живешь в доме у друзей, проблема в том, что они не считаются с твоей частной жизнью. Со стороны Фрэнки довольно-таки невежливо просто взять и нагрянуть без предварительной договоренности. Я же не сваливаюсь как снег на голову к нему в гости, когда мне заблагорассудится, не позвонив заранее! Но даже если бы он просто приехал без предупреждения, все было бы иначе, тогда я хотя бы могла объяснить ему, что к чему. Сказала бы, что с тех пор, как мы с Джимом расстались, эта кошмарная бабища Кэрол преследовала меня, подкарауливала в укромных местах возле дома, названивала и молила о встрече. А еще сочинила безумную историю, что боится Джима, который якобы хочет ее убить. «Она совсем свихнулась, Фрэнки, и очень опасна. Даже тут меня выследила, представляешь? Но я смогла одолеть ее и связать, вот жду, пока полиция приедет. Где же полиция? Должна уже быть здесь. Надо еще разок туда позвонить, просто для верности». Да, примерно так я бы и сказала.

Очернить Кэрол будет не слишком сложно. Кому поверит Фрэнки? Конечно, мне. Я бы поведала, как она хитростью заставила меня выпивать с ней, сперла мои водительские права и одевалась в такую же одежду, притворяясь мною. А все для того, чтобы заполучить Джима, хотя, положа руку на сердце, непонятно, зачем так себя утруждать: пусть забирает на здоровье.

— Все в порядке? — спрашивает водитель, и я выпрямляюсь.

— Да, а в чем дело? — Для устойчивости я упираюсь ладонями в сиденье по обе стороны от себя.

— Вы разговариваете сами с собой, — поясняет он.

Как-то все слишком затянулось. Я застряла в бесконечном кошмаре, все еду и еду, и на повторном наборе у меня телефон Фрэнки. Вызов. Голосовая почта. Вызов. Голосовая почта. Да что за херня, чем там вообще занят мой издатель? Неужели звонит в полицию? И требует немедленно выслать наряд, потому что у него в ванной лежит посторонняя связанная женщина? Я прижимаюсь лицом к окну, высматривая полицейские автомобили, и боюсь с минуты на минуту испытать на своей шкуре, какой бывает настоящая погоня: по крайней мере десяток «луноходов» с включенными мигалками, которые крутятся и светят то красным, то синим, и с мегафонами на крышах: «Эмма Ферн, руки за голову! Выйти из машины!»

Оживает мой телефон, и я умираю. Я потею и боюсь посмотреть, что там. Потом прикрываю глаза ладонью, делаю малюсенькую щелку между пальцами и читаю: «Прикупи по дороге молока, ладно? Ф. Целую-обнимаю».

Я быстро убираю руку и читаю сообщение снова. Оно действительно от Фрэнки, и отправлено только что. Блин, и где он сейчас? Ясно, что не в пляжном доме. Или мы с ним о чем-то договаривались, а я забыла? Чувствуя нарастающую боль между глаз, я перечитываю предыдущую эсэмэску от моего издателя, проглядываю десятки более старых. Может, я пропустила какую-то?

Ко мне обращается водитель, и я переспрашиваю:

— Что?

— На скоростном шоссе Лонг-Айленда какое-то ДТП. — Водитель постукивает по экранчику навигатора.

— И сколько нам ехать?

Он пожимает плечами:

— Ну, может, час. Стараюсь как могу.

Кто-нибудь, прикончите меня уже, умоляю.

— Мне же все равно полагаются сто баксов, да? Я стараюсь побыстрее, — повторяет он.

— Да. Просто едем дальше. Как можно быстрее. Хоть на красный, мне все равно, штрафы оплачу. Вообще оплачу любые расходы, только, пожалуйста, поскорее довезите меня на место.

Фрэнки писал, что он в пути. Мне всего лишь нужно оказаться в домике первой. Снова пробую до него дозвониться, и опять попадаю на голосовую почту. Блин, я сейчас эту трубку в окошко выкину! Опять читаю последнее сообщение: «Прикупи по дороге молока, ладно? Ф. Целую-обнимаю».

Не понимаю! Он что, не может сам купить молока? Может, он еще не выехал? Может, мне все это снится? Дрожащим пальцем я набираю ответ: «Легко. Еще что-нибудь нужно? Э. Целую» — и жду, прижавшись к окну. Через миг от Фрэнки приходит: «Ничего, только ты сама:) скоро увидимся. Ф. Целую».

Боже ж мой! Я закрываю лицо руками. Неужели Фрэнки до сих пор не открыл дверь в ванную? Но это просто нелепо. Если бы Кэрол услышала, что в доме появился посторонний, то начала бы кричать. Может, Фрэнки меня дурит? Прикидывается, будто все в порядке, чтобы я приехала прямо в лапы копов?

Я обдумываю имеющиеся варианты. Можно попросить водителя отвезти меня в аэропорт и улететь — куда-нибудь, все равно куда. А потом бросить эсэмэску Фрэнки, написать, что самолет захватили и все мы умрем, но в эти последние, самые мрачные моменты я думаю о нем, своем друге.

Из страны мне не улететь, потому что у меня нет при себе паспорта. Я просто не думала, что он может понадобиться. Даже в голову не приходило, что это мне придется отправиться в Тунис.

А может быть, Кэрол потеряла сознание? Или просто слишком напугана, чтобы кричать? Раньше, правда, она не боялась, вон как заорала во время моего разговора с Сэмом, с чего бы ей вдруг начать стесняться? Или, может, она умерла. Или снова уснула после таблеток, которые я скормила ей с вечера.

Я набираю очередное сообщение Фрэнки: «Не пользуйся хозяйской ванной, плиз. У меня там кое-что случилось, хочу сперва убрать. Прости!», но потом передумываю и удаляю текст, не отправив. Пожалуй, лучше будет заявить о полной своей невиновности. И разыграть удивление. Меня не было дома, и я понятия не имею, что это за тетка. «Погоди-погоди, Кэрол, это ты, что ли? Какого хрена ты тут оказалась?»

Я помню про молоко, поэтому прошу таксиста остановиться у магазинчика на заправке: пригодится, если придется пустить в ход историю про больную на голову Кэрол, которая меня преследует: «Но, детектив, я понятия не имею, как это особа вообще здесь очутилась. По-вашему, я стала бы заезжать за молоком, если бы держала тут пленницу?»

Я прошу водителя высадить меня за добрых полмили от дома и плачу сто долларов сверх счетчика. Последнее, чего я хочу, — это чтобы он мне устроил сцену. Вокруг очень тихо, ни намека на то, что по соседству происходит нечто шокирующее.

Я поднимаюсь на холм, к дому, постоянно сканируя взглядом пространство перед собой и опуская голову, если мимо проезжают автомобили. Но везде царят покой и тишина. Чем ближе к дому, тем сильнее ощущение, что возле него меня поджидают полицейские машины и фургоны телевизионных новостей, но нет, ничего подобного.

И вот я на месте. Снаружи видно, что почти в каждой комнате горит свет. Фрэнки и, судя по всему, Брэд стоят лицом друг к другу у окна. Я смотрю на их силуэты и вижу, как Фрэнки одной рукой обнимает Брэда за плечи, а тот подносит к губам бокал.

Они определенно не выглядят ошалевшими. Не похоже, чтобы они минуту назад обнаружили в ванной труп женщины. Просто два человека ведут возле окна праздную беседу, ничего более.

Минут на пять я прирастаю к земле и смотрю, как они болтают, а потом отходят от окна. Тогда я направляюсь к переднему крыльцу. Загорается сенсорная лампа, я прижимаюсь ухом к тяжелой деревянной двери, но ничего не слышу. Дом и те, кто в нем находятся, погружены в блаженный покой.

Я собираюсь с духом и вхожу.