Агава

9

Паоло в кабинете у Бьонди; беседа идет за закрытой дверью.

Главный редактор стоит к нему шиной и смотрит в окно на закат.

— Ты, вероятно, недостаточно хорошо разобрался в обстановке, — говорит он, указывая на разложенную на столе газету. — Читал ночной выпуск?

Паоло настораживается.

— Нет, я был в дороге. А что?

— Компания «Эндас» опубликовала коммюнике, в котором утверждается, что это саботаж. Опознаны оба — и Дондеро, и тот, второй, из заводской комиссии. Дондеро в больнице под стражей. Следователь пока не выдал ордера на арест, но за этим дело не станет.

— Абсурд. Я же говорил тебе, что он здесь ни при чем. — Паоло вдруг охватывает паника; сам того не замечая, он срывается на крик.

— Послушай, — объясняет Бьонди, глядя ему в глаза, — я журналист, и мне нужны факты. Факты же могут в равной мере подтвердить то, что утверждаешь ты, и то, что говорят они. — В раздражении он плюхается на стул. — Как же ты, черт возьми, не понимаешь? Да тут грандиозная провокация. Что им стоит теперь впутать в это дело и тебя, и нашу газету? Ладно, мы организовали тебе «крышу». Ты ездил в Геную, чтобы написать статью о контрабандных судах. Статью мы напечатали. Но достаточно ли этого? Ты был там с Дондеро, и кто может поручиться, что он тебя не заложил?

Пабло нужно разобраться в ситуации, но мысли у него разбегаются.

— Ну а Штиц? А Джина Пешетто?

Бьонди качает головой.

— Штиц? Пока это призрак, о котором знаешь только ты. Ты уверен, что твоя Джина согласится дать свидетельские показания? Да и против кого?

За окном багровые мазки заката постепенно угасают, солнце уже так низко, что отсюда его не видно. Паоло чувствует себя совершенно измочаленным: костя у него до сих пор ноют после ночи в гостиничном кресле. Его взгляд скользит по картинам на стенах, по лицу Бьонди.

Главный редактор распахивает дверь.

— Забудь об этом деле, — говорит он. — Хотя бы на время. Приступай к работе или возьми отпуск на несколько дней. В общем, решай сам, но постарайся не нарываться на неприятности.

В отделе — час пик. На столе заведующего скопилась груда статей спецкоров и сообщений телеграфных агентств.

— Давай помогу, — говорит Паоло и берет пару корреспонденций, которые надо просмотреть и отредактировать. Его стол завален старыми телетайпными лентами и газетами; он сбрасывает все прямо на пол. Остальные сотрудники удивленно поглядывают на Паоло, но молчат: каждый сходит с ума по-своему.

Примерно через час раздается телефонный звонок. Одни из коллег снимает трубку и, прикрыв ее рукой, обращается к Паоло:

— Это тебя. Какая-то Франка.

Паоло почти бессознательно мотает головой:

— Меня нет, я еще не приехал, говори что хочешь.

— К сожалению, его сегодня никто не видел. Нет, когда вернется, не знаю. Если вам вадо что-нибудь ему передать, я соединю вас с секретарем редакции. — И, положив трубку, замечает: — Ничего не сказала.

Паоло поднимается.

— Пожалуй, я действительно возьму несколько дней в счет отпуска.

— У тебя неприятности?

Наверное, у него все написано на лице. Паоло не отвечает и делает неопределенный жест, который можно истолковать как угодно.

Собственная квартира кажется ему теперь тесной, неустроенной. Случайная мебель, сваленные на полу книги, громоздкая кровать посреди спальни, одежда на прибитых к стене старых вешалках — раньше вое это давало ему ощущение свободы. Сбросив туфли, он падает на постель И сразу же проваливается в глубокий сон.

Просыпается он от яркого света: забыл опустить жалюзи, и солнце заливает кровать. Одежда на нем пропиталась холодным липким потом. Проспал он достаточно, но отдохнувшим себя не чувствует. Не взбадривает даже душ.

Паоло надевает халат. Этот ужасный шелковый халат, на спине которого вышит огромный дракон, ему привез из Японии коллега. Паоло надевает его, лишь когда остается один. Он готовит себе завтрак и тщательно накрывает стол. Завтрак для него — ритуал. Хлеб с маслом и медом, кофе, омлет из двух яиц. Эту маленькую роскошь он позволяет себе с той поры, как стал жить один. Дома, у родителей, к завтраку подавался только кофе с молоком: много молока, мало кофе. Кофе вредит здоровью, утверждала мама. Завтракает он не спеша.

Потом выходит за газетами, выпивает еще чашечку кофе в баре на первом этаже своего дома, по пути перекидывается парой фраз с сапожником, багетчиком, переплетчиком. По ночам здесь работает еще и кондитер. Паоло живет в старом римском квартале, где жители знают друг друга и здороваются при встрече, где пахнет стариной и чем-то знакомым, родным, где в траттории можно положиться на совет хозяина и не заглядывать в меню. Кто знает, долго ли еще так будет. Безродные толстосумы скупают и перестраивают старые дома; из окон с латунными переплетами видно, как приходят в упадок старые улочки.

Все разрушается.

Лишь возвратившись домой он заглядывает в газеты. Садится в любимое кресло — огромное, кожаное, с подставочкой для ног. Два воскресенья Паоло приглядывался к нему на рынке подержанных вещей у Порта Портезе, а когда принял окончательное решение, вскочил в пять утра, опасаясь, что кто-нибудь уведет у него кресло из-под носа. В дверь оно не пролезало, пришлось втаскивать через окно.

Генуэзскому покушению газеты отводят еще довольно много места. А Дондеро, оказывается, фигура: его отец — большая шишка в каком-то министерстве. Только сейчас Паоло узнает, что Дондеро — генуэзец и не женат. Хоть какое-то утешение. Все это время он тщетно пытался отогнать от себя мысли о жене и детях погибшего Антонио.

Паоло обеспокоен реакцией некоторых консервативных газет. Оказывается, Дондеро еще студентом университета симпатизировал левым экстремистам и даже участвовал в стычках с полицией. Вообще-то эти газеты высказываются с оглядкой, но свою линию проводят очень хитро и тонко. Много места уделено высказываниям людей, связанных с государственной промышленностью. Кое-кто намекает на проникновение экстремистских групп в профсоюзы, на опасные симпатии, дающие себя знать в федерации металлистов, и даже на попустительство властей.

Паоло не ожидал, что эту историю используют таким образом, но теперь понимает — удивляться нечему. Он снимает трубку, чтобы позвонить Маринетти, но тут же опускает ее на рычаг. Может, это паранойя, но в нынешнем положении он не имеет права на легкомысленные поступки. Тем двоим, которых он видел в генуэзской гостинице, его имя известно, а поскольку сомневаться в их умении работать не приходится, вполне возможно, что за ним уже следят, а телефон прослушивается.

Лучше позвонить Марии. Оказывается, она уже вернулась.

— Два дня звоню и все никак тебя не застану. А в редакции мне не пожелали сказать, где ты, — упрекает она его. Но не сердито.

— Давай встретимся, — говорит Паоло, испытывая неодолимое желание немедленно увидеть Марию. — Завалимся куда-нибудь на всю ночь.

— А как же дети?

— Оставь их у свекрови.

— Ах ты, эгоист, — смеется Мария.

— Полакомимся рыбкой. Поедем во Фьюмичино. — Паоло чувствует потребность в широком жесте.

Хозяйка ресторана на молу знает Паоло. И Марию тоже; наверное, думает, что это его жена. Она без конца говорит о своих детях, о новых школьных программах. Марии тоже хочется поговорить о своих ребятах, но она боится поставить Паоло в неловкое положение.

Мария смотрит, как он расправляется с лежащей на тарелке рыбой, препарируя ее, словно хирург, точными, расчетливыми движениями. Я боюсь его, думает она. Никогда раньше она не признавалась себе в этом, но именно такое чувство внушает ей сейчас Паоло. И его профессия, благодаря которой он знает уйму всяких вещей, знаком со множеством людей; и его столь непрочное настоящее и такое же неопределенное будущее; и то, что ест он не тогда, когда ест она, спит не тогда, когда спит она, потому что его жизнь никак не согласуется с порядком вещей, к которому привыкла Мария. Ее огорчает, что из-за всего этого ей приходится сдерживать свои чувства.

Потом они долго гуляют по пристани, и она время от времени берет его руку в свою. Паоло показывает ей лодки — широкие, пузатые, с высокими бортами, и другие — с глубокой осадкой, в очертаниях которых есть что-то старинное; рассказывает ей о бимсах, вантах, булинях. Мария слушает. Для нее слово «море» всегда ассоциировалось только с йодом — врач находит его полезным для детей.

Хоть она многого не понимает, ей все равно интересно, потому что, рассказывая о лодках, Паоло становится ласковее, и она может держать его за руку.

Потом они садятся на швартовый кнехт покурить. Оба довольны — и своей близостью, и свежайшей рыбой, и сухим вином, которое Паоло выбирал с такой придирчивостью, и лесом мачт, лениво покачивающихся перед ними. Местный портовый рабочий здоровается: Паоло часто видит его здесь, иногда они подолгу беседуют.

— Я взял отпуск на несколько дней, — только сейчас признается он Марии.

Когда Паоло открывает дверь, перед ним стоит Франка.

— По-моему, ты просто трус. — Эти слова звучат не как упрек, а как констатация факта. — Мне надо с тобой поговорить, — бросает она, проходя в комнату. Но говорит не Франка, говорит Паоло. Девушка внимательно слушает его, устроившись на полу на двух больших диванных подушках. И вот, пожалуйста, такой «комплимент».

— Ну, конечно, у тебя все либо трусы, либо герои! Умная какая! Главное, всегда быть уверенной в собственной правоте. Может, ты мыслишь и прогрессивно, но у тебя привычка делить все на белое и на черное, на «да» и «нет», — говорит Паоло, пожимая плечами и подливая себе в стакан.

Девушка не теряется.

— Зато ты — не черный и не белый, а серый, — говорит она. — Тебе когда-нибудь приходило в голову, что кроме серятины существует и что-то другое?

Что-то другое… Море, парусник, ветер, уносящий тебя вдаль. Паоло отгоняет от себя прекрасное видение. Возможно, это тоже своего рода бегство, тоже поиск чего-то среднего между черным и белым. Он раздражен, но не хочет, чтобы она заметила его состояние.

— Давай подойдем к вопросу с другой стороны. Что такое, по-твоему, трус?

— Человек, который, прежде чем ступить на доску, должен обязательно удостовериться, что она лежит прочно.

— Чушь собачья. Он делает это, чтобы не сломать ногу и дойти до цели.

Девушка смотрит на него с вызовом.

— Вопрос в том, намерен ли ты дойти до этой цели даже с поломанной ногой. Вот что главное.

— Послушай, мы уже начали нести вздор, продолжать не имеет смысла.

Он возмущен и до такой степени раздражен, что разговор становится для него невыносимым. И вдруг Паоло чувствует в душе пустоту: а ведь она права, я ужасная серятина и посредственность, думает он, мне нечего сказать людям, да и вообще, кто я такой?

Он окидывает взглядом свою комнату, царящий в ней «упорядоченный» беспорядок, привычные вещи на привычных местах… Да и сама его работа в газете, направление которой, в общем, отвечает его идеалам, в газете, выступления которой всегда соразмеряются с генеральной линией руководства, отчего любой слишком индивидуальный взлет может обернуться однообразной серостью. Говорят, ночью все кошки серые.

— Самое нелепое, что у меня есть только ты, — продолжает Франка. — Никому больше я не могу довериться. Против тебя лично я ничего не имею, но история эта мне не нравится. Убит мой отец, убит его друг, возможно, убит кое-кто еще. Все это входит в условия чьей-то игры, меня же в нее не принимают. А ты в ней участвуешь как пешка в чьих-то руках, хотя и не отдаешь себе в этом отчета. И хочешь ты того или нет, я буду с тобой до самого конца.

Сказав это, Франка вызывающе смотрит на Паоло. А Паоло поначалу и ответить ничего не может. Он привык иметь дело с фактами, с взаимосвязанными фактами, а не с абстрактными рассуждениями. С помощью приемов формальной логики можно доказать все, даже то, что быстроногий Ахилл никогда не догонит черепаху, от которой его отделяют десять метров. Он старается дышать ровнее, потом спокойно и тихо — почти шепотом — говорит:

— Ты сумасшедшая. Какие игры, какие пешки? Что ты, интересно, имеешь в виду?

— В чем состоит твоя профессия? Переводить бумагу на всякую напыщенную болтовню, которая понятна вам одним? Священники, например, всегда переходят на латынь, когда надо морочить голову прихожанам.

— Что ты несешь? Что ты в этом деле понимаешь? И вообще, по какому праву!.. — возмущенно кричит Паоло, но сразу же спохватывается. Увы, поздно. Франка, сверкая глазами, ехидно улыбается.

— «По какому праву», «что ты понимаешь» — так взрослые, разговаривают с детьми, власть имущие — с теми, у кого ее нет. Вечно люди делятся на тех, кто знает все, и тех, кто не знает ничего; на тех, кто может себе позволить все, и тех, кто не имеет права ни на что. Но ведь мы говорим сейчас не о власти, а об ответственности, не так ли? Да, я ничего не знаю, пусть так, но где сказано, что я не имею права знать?

Паоло чувствует, что он обезоружен; вот до чего довел его пошлый скептицизм, поверхностная любознательность, напускная смелость. Наверное, в глазах девушки он выглядит сейчас чемпионом, сошедшим с дистанции.

Глядя на Франку, юную, распаленную гневом, Паоло испытывает жгучую тоску и желание обладать этой девушкой.

Он усаживается на пол рядом с ней и говорит:

— Давай спокойно разберемся во всем с самого начала.

С Маринетти он все-таки встретился. Разговор получился натянутый, скомканный. И не потому, что председателю комиссии по вопросам обороны есть в чем упрекнуть журналиста. Просто Паоло чувствовал себя виноватым: он не постарался встретиться с Маринетти сразу же по возвращении из Генуи. Однажды в два часа ночи ему позвонил Бьонди:

— Тебя разыскивает Маринетти, он никак не может застать тебя дома. Парламент возобновил работу, и Маринетти, по-моему, что-то задумал, но сначала он хотел бы поговорить с тобой.

Они встретились у кабинета председателя палаты депутатов на площади Монтечиторио. Секретарь доложила о его приходе, и со словами: «Я — обедать» — вышла, как-то странно взглянув на него.

У Маринетти, как всегда, царил невообразимый беспорядок, всюду разбросаны газеты, на одном из кресел — полураскрытый чемодан. Хозяин кабинета освободил для Паоло стул, переложив с него на свой стол ворох каких-то вырезок.

— Я потребую, чтобы по этому делу было назначено расследование комиссии по вопросам обороны, и займусь им сам, но прежде мне надо кое о чем тебя спросить.

Паоло рассказал все, не упустив ни единой подробности. Под конец он заметил, что вид у Маринетти обеспокоенный.

Телефонный звонок раздается в десятом часу. Паоло чертыхается: спать он лег почти под утро и поставил будильник на двенадцать.

Звонит Джулио, секретарь федерации металлистов области Реджо-Калабрия. Познакомились они во время судебных процессов над мафией. Джулио выступал тогда свидетелем обвинения. Потом мафиози подложили бомбу в его автомобиль, постоянно угрожали ему, однако он до сих пор жив.

— Прости, я знаю, что в это время ты обычно спишь, но, может, ты слышал сегодня в семь тридцать утренний выпуск последних известий?

Разумеется, Паоло его не слышал.

— Дело в том, — продолжает Джулио, — что решено закрыть «Россано» и «Реджо». Вот так, в один день. Вернее, в одну ночь.

— Кто решил? Что закрыть? — Паоло спросонья соображает с трудом. Он ощупью втыкает в розетку кофеварку.

— Это два завода. Один выпускает аэробусы, другой — запасные части, — поясняет Джулио. — Сейчас там занято шесть тысяч человек, а в ближайшие три года на них планировали трудоустроить еще пятнадцать тысяч. Американцы сорвали соглашение о совместном производстве, говорят, это дело сейчас их не интересует, им выгоднее заплатить неустойку. Выходит, все деньги пока у нас, в фонде экономического развития Юга, это триста миллиардов лир, которые должны были пойти на расширение производства. Ты же знаешь, чего нам все это стоило. Борьба с мафией, покушения, шантаж. И теперь все летит к чертям. Что же это творится, Паоло?

Кофеварка начинает посвистывать, и Паоло поспешно выдергивает вилку. Неужели до сих пор не придумали автоматических кофеварок!

— Помолчи-ка, дай подумать, — говорит он. Для него подумать прежде всего несколько глотков обжигающего кофе и сигарета. — Я об этом ровным счетом ничего не знаю. Они не намекали раньше, не предупреждали?..

— Намекали?! Да на прошлой неделе к нам явился сам министр государственных участий — специально чтобы показать, как печется о нас. правительство — и наобещал всем работы и хлеба. К военной промышленности у нас, понятно, душа не лежит, но разве устоишь, когда предлагают пятнадцать тысяч рабочих мест? Вот мы и завязли по горло.

— Что вы собираетесь делать?

— А что, по-твоему, мы можем делать, если нам не известно, что происходит? Я разговаривал с председателем областной администрации. Он тоже в ужасе. На завтра у нас назначена встреча с представителями правительства. А пока на предприятиях прекратили работу, и сегодня в Реджо состоится демонстрация протеста. Но мы не знаем, что сказать рабочим. По сути дела, строительство обоих заводов — инициатива профсоюзов и левых сил. Черт побери, Паоло, по-моему, кто-то хочет перерезать нам горло.

— Успокойся. Может, это ложная тревога. Там, у вас, и не такое бывало. Сейчас я обзвоню своих коллег, попробуем поднять шум, надавить.

— Возьмись за это. А что касается давления, так у вас его и здесь хватает, — ворчит Джулио. — Либо вы там начнете действовать, либо мы здесь потонем и дерьме.

Чтобы пробить расследование инцидента в Генуе, понадобилось несколько дней. Вместе с Маринетти в главный город Лигурии выехали два докладчика: один от парламентского большинства, другой — от оппозиции. Через неделю им предстояло доложить обо всем комиссии.

По возвращении Маринетти устроил пресс-конференцию. Заседание комиссии проходило бурно. Докладчик от христианско-демократической партии потребовал, чтобы результаты расследования не оглашались до завершения следствия, проводимого органами юстиции. Но Маринеттн был непреклонен: общественность должна узнать всю правду и немедленно. Кое-кто из членов комиссии помчался консультироваться с руководством своей партии; в конце концов было принято компромиссное решение. По крайней мере, так говорят.

Уже четыре часа журналисты чего-то ждут. Вместе с остальными сидит в приемной и Паоло.

— И какого беса они так долго совещаются! — восклицает один из старых газетных зубров, у которого за плечами добрых два десятка лет работы парламентским корреспондентом. Сам он христианский демократ и испытывает неодолимое отвращение ко всяким комиссиям.

— Поживем — увидим, отвечает Паоло, не теряя хладнокровия. После возвращения из Генуи Маринетти избегал встреч с ним. Собравшиеся с напускным безразличием высказывают всякие предположения: так уж принято в их среде. Но все это — камуфляж. Парламентское расследование и пресс-конференция с барабанным боем — штука для всех привычная. Одни хвалят Маринетти, другие ругают.

— Он хоть что-то делает.

— Маринеттн не политик. Неизвестно еще, что он там наворотил.

Члены комиссии выходят небольшими группами. У некоторых мрачные лица. Журналисты засуетились, каждый спешит к «своему» депутату. Но те держат язык за зубами: председатель сам все скажет.

Оператор телевидения, уже начавший работатъ, отключает телекамеру и закуривает. Но ему приходится тотчас ее включить — Серена приглашает всех в кабинет Маринетти. Перед письменным столом рядами стоят кресла. Впервые в этом кабинете порядок.

Слово берет докладчик от парламентского большинства; это он, кажется, хотел, чтобы результаты работы комиссии не стали достоянием гласности. Оператор теленовостей приготовил камеру. Ведущий проверяет микрофон: пощелкав по нему пальцами, он тихо произносит:

— Комиссия по вопросам обороны. Расследование генуэзского дела. Передача первая.

Докладчик бесцветным голосом зачитывает проект сообщения, слюнявя языком палец, когда нужно перевернуть страницу. Сообщение длинное, изобилует фигурами умолчания, где дело идет о тайне следствия, но выводы взрывоопасны. Маринетти молчит, не отрывая взгляда от кончиков пальцев.

Аккредитованные в парламенте журналисты то и дело обращаются за разъяснениями к коллегам из специализированных газет и журналов что-то сосредоточенно записывают.

Под конец старый журналист, который говорил с Паоло, поднимает руку:

— Я хотел бы кое-что уточнить.

— Пожалуйста, — отвечает Маринетти.

На лице докладчика появляется гримаса раздражения и скуки.

— Комиссия ездила в Геную, чтобы провести расследование, а главное, чтобы внести ясность в споры, вспыхнувшие после ареста профсоюзного лидера.

Маринетти утвердительно кивает.

— Но вы, — продолжает журналист, — почему-то рассказываете нам совсем о другом: что компания «Эндас» без санкции правительства или министерства государственных участий заключила соглашение с ФРГ о производстве нового вида оружия.

— Не с ФРГ, а с одним из западногерманских оборонных предприятий, — поправляет его Маринетти.

— Хорошо, пусть будет так. Но при чем здесь покушение, при чем здесь профсоюзы?

— В настоящий момент мы не имеем возможности говорить о покушении. Магистратура еще ведет следствие, а подобные заявления, как известно, может делать только она. Мы же хотим лишь подчеркнуть, что кроме так называемого покушения, — кстати, надо еще доказать, что это было именно покушение, — «Эндас» заключила коммерческую сделку, которую можно квалифицировать как не-

законную. При таких обстоятельствах нам кажется несколько преждевременным поднимать вопрос об ответственности профсоюзного деятеля, якобы причастного к взрыву. Ведь именно благодаря сигналам, поступившим к нам от профсоюзов, мы сумели раскрыть факты незаконной деятельности компании «Эндас». Тут не выдерживает Паоло:

— Выходит, профсоюзный деятель, с которым произошел несчастный случай на заводе, сознательно называет эту историю несчастным случаем — как раз он вел расследование этой незаконной деятельности?

Маринетти, стараясь сохранить официальную беспристрастность, отвечает:

— Ничего подобного я не говорил. Профсоюзный деятель находится еще в коматозном состоянии. Ни я, ни следователь не имели возможности выслушать его версию…

— …которая могла бы оказаться весьма любопытной. Именно это следует из ваших слов? — включается в разговор ведущий телепрограммы. Он устроился рядом с Маринетти, чтобы их обоих можно было дать крупным планом.

Маринетти поднимается, показывая, что пресс-конференция окончена:

— Не приписывайте мне слова, которые на этом этапе расследования я сказать не могу. Но ваше замечание, пожалуй, небезосновательно. Всегда любопытно узнать, что думает человек, обвиняемый в саботаже.

Выходя из кабинета, все живо обмениваются впечатлениями. Многие вспоминают дискуссию о военных заказах, когда левые требовали установить более жесткий контроль, о министре обороны, говорившем на днях о том, сколь благотворно военные заказы отражаются на состоянии платежного баланса. Совсем недавно Италия взяла на себя обязательство внести весьма крупный вклад в межевропейскую программу строительства новых истребителей-бомбардировщиков, способных конкурировать с американскими F-15.

Каждое слово, каждое замечание немедленно берется на заметку: услышанное можно выгодно продать, не делая различия между фактом, гипотезой и слухами.

Все гоняются за парламентариями, более или менее компетентными в этих вопросах, стараясь хоть что-нибудь у них выведать. Потом звонят в свои редакции:

— Да какой там завотделом! Соединяй с главным. У меня такая сенсация!