Агния Барто

ПРИШЕДШИМ ИЗ ДВУХТЫСЯЧНОГО ГОДА

Сегодняшние дети — это взрослые двадцать первого века, его полноправные хозяева. В точном смысле слова они — люди будущего, пришельцы из двухтысячного года. Они похожи на нас в той мере, в какой их детство повторяет наше. И они другие, потому что родились и растут в другое время. Дети всегда, во все времена отличались от отцов — иначе бы человечество топталось на месте. Но в наше время ускоренного исторического движения эти отличия существеннее и заметнее. Сегодня в Советской стране впервые формируется поколение, явившееся на свет в условиях развитого социализма. Это факт эпохального значения.

Выступая в июне 1976 года на VI съезде писателей СССР, Агния Барто говорила: «Вы обратили внимание, товарищи, какое красивое поколение растет у нас сегодня? Дети, даже те, которых еще водят за руку, — рослые, складные, большеглазые. И очень сообразительные. И как важно, чтобы в чистом и добром мире детства они росли духовно здоровыми, гармоничными».

Если говорить о детской поэзии, то, очевидно, она должна обладать сегодня не просто высокими идейно-художественными достоинствами. Она должна соответствовать духу времени, его задачам, тенденциям. И отвечать возросшим духовным возможностям современных детей. «...Это очень важно,— пояснила Агния Львовна в интервью «Литературной газете» (май, 1978),— вслушиваясь в меняющиеся ритмы нашей жизни, улавливая чувства людей, искать неустанно в процессе творчества что-то новое».

Семидесятые годы отмечены для самой А. Барто активными поисками в поэзии для детей, открытиями, имеющими глубоко принципиальный характер. В литературно-критических и публицистических выступлениях этого периода писательница особенно много размышляет на тему «поэзия и нравственность». Эта проблема в ее сложных и многообразных опосредствованиях накладывает отпечаток на все творчество Барто. Если говорить о том принципиально новом, что зазвучало в ее стихах семидесятых годов, то прежде всего надо сказать о росте гражданственного, общественного потенциала стихов, обусловленном независимой от темы их внутренней публицистичностью, социальной заостренностью каждого образа, углублением в те стороны и грани характера героя, где наиболее явственно прослеживаются связи индивидуальной психики и психологии общества в целом.

«Просто стихи» — назвала Агния Барто вышедшую в 1974 году книжку для дошкольников. Стихи, составившие сборник, и впрямь трудно поддаются более конкретному определению. Но не оттого, что они дают для этого мало материала, а как раз по противоположной причине. Всего десять небольших стихотворений — но они вместили и разные темы, и непохожие проблемы, и отличные друг от друга жанры, вместили не порознь, а синтетично, комплексно.

На вид стихи удивительно просты, прозрачны. Чувство и мысль явлены маленькому читателю словно бы непосредственно. Они просвечивают сквозь слово, подобно косточке в янтарных ягодах спелого муската. Но мы знаем: есть прозрачность стекла и прозрачность горного хрусталя. Хрусталь лишь с виду похож на стекло. Но его суть, в отличие от стекла, составляет сложная кристаллическая решетка. И потому он много тверже стекла. Он не только пропускает свет, но и сам будто светится. Стихи А. Барто прозрачны, как хрусталь. У них, несмотря на видимую простоту, сложная внутренняя структура — смысловая, идейная.

«Просто стихи» говорят о том, как не прост душевный мир сегодняшнего малыша. В нем есть место и для радостного подражания взрослым, для фантазии и игры, и для знаменитых «ста тысяч почему», которые день ото дня становятся серьезнее и глубже, и для тонких, сложных чувств.

О чем стихотворение «Вполголоса»? О цветах? О природе? Как будто бы именно об этом:

Конечно же, тут любое тематическое определение окажется слишком узким. Да и мысль стихотворения вряд ли возможно выразить двумя словами. У маленького — восемь коротких строк — лирического стихотворения оказывается несколько смысловых пластов. Внешний, описательный, в котором имеются реальные цветы гладиолусы. Лирический, внутренний, в котором есть девочка, оживляющая мир своей фантазией, наделяющая цветы способностью разговаривать. И пласт нравственно-этический, в котором присутствует сам автор и выражена его позиция активного сочувствия маленькой героине, ее фантазии, поэтическому воображению, ее душевному такту, не позволяющему «подслушивать» даже шепот цветов.

Разделить по строчкам, по словам эти пласты невозможно. Они органически прорастают один в другом. Их нечленимость и есть показатель подлинной художественности и той внутренней сложности, которая внешне, на первый взгляд, никак не выражена.

Вот еще одно «природное» стихотворение с традиционным названием «Золотая осень». Но разве можно назвать его традиционно-описательным?

Стихи раздумчивые, немного грустные, элегические... Перед нами, собственно, один метафорический образ: древесный лист незаметно для читателя подменяется своим синонимом — листом бумажным, письмом, которое можно прочесть. А ведь и в самом деле можно: разве не говорит раскрашенный золотом осенний лист о миновавшем лете, о близкой зиме, о течении времени, да мало ли о чем еще! А как негромко вызванивают слова с этими обильными «з», «с», «ст», «ц» и еще с аллитерацией на «л»: будто и впрямь шелестят тончайшие листки сусального золота.

Банально-традиционно по теме и названию стихотворение «Колокольчики». Не счесть, вероятно, детских вариаций на тему: «Колокольчики мои, цветики степные». Нетрадиционны первые же строки, одновременно и напоминающие русскую частушку и передающие живую интонацию маленькой девочки:

Но героиня не только бурно выражает свои восторги. Она еще и наивно удивляется: «Почему он не звенит, он же этим знаменит?» С точки зрения взрослого, вопрос, конечно, чисто риторический. Но для малыша даже и заведомо риторический вопрос звучит как приглашение к раздумью, к работе сознания.

Вот чем определенно новы «Просто стихи»: они, вызывая чувство, будят в то же время и мысль ребенка. Они отвечают его потребности думать, рассуждать, анализировать, искать связи, закономерности, постигать природу вещей как в естественной, так и в социальной среде.

Герой стихотворения «Думают ли звери?», задавшись вопросом, и ответ на него ищет сам. Он наблюдает: «Вот, шевельнув хвостом, котенок входит в двери, он думает о том, что будет с ним потом». Герой видит, «как телята хвостами шевелят и вдаль глядят куда-то». Как «задумается пес — и уши вниз повисли». Он думает про птиц:

Маленького человека не удовлетворяет категорическое «нет» бабушки, сказанное в том смысле, что звери, конечно, думать не способны. «...Я еще проверю»,— обещает герой стихотворения себе и читателю. Не подобный ли скепсис к окончательности достигнутых знаний был психологической предпосылкой всех великих открытий? Ведь и маленькому Галилео Галилею наверняка авторитетно внушали, что неподвижность Земли точно установлена наукой. Пока герой стихотворения рассуждает с позиций собственного, весьма ограниченного опыта, соотнося поведение домашних животных и птиц с известными ему нормами человеческого поведения. Но ведь опыт растет. Важно, что рядом с опытом уже формируется способность сравнивать, примечать, обобщать, думать.

И тут писательница, в творчестве которой детский мир никогда не изолируется от мира взрослого, настойчиво обращает наше общее внимание на явление, которое может стать препятствием для детской любознательности.

В стихотворении «Бобры» мальчик ходит со своими вопросами о загадочных для него животных от одного взрослого к другому, словно проситель по инстанциям, и везде от него, как от докучливого просителя, отмахиваются.

Мальчик к дворнику:

Третья попытка не более успешна.

Когда-то, еще до войны, Барто написала прекрасные стихи про «Сверчка». Там маленькому герою помогают искать таинственного сверчка мама и папа. «Везде мы искали, где только могли, потерянный зонтик под шкафом нашли. Нашли под диваном футляр от очков, но никаких не поймали сверчков». Стихи заканчивались утверждением несколько агностическим: «Сверчок — невидимка, его не найдешь, я так и не знаю, на что он похож». Но в них чувствовалось не огорчение безуспешностью поисков, а, скорее, мальчишечье желание подольше сохранить ощущение сказки. Герой не спрашивает, на что похож сверчок, он с легкой душой констатирует свое незнание. Напротив, стихи о бобрах завершаются настойчивой, напоминающей мольбу, просьбой:

Разница в настроении, в тональности стихов поразительная. Здесь, по сути, запечатлены две разных эпохи, определивших различные образы мальчишек, разные типы отношения к окружающему. У героя «Сверчка» еще нет того страстного, экспансивного любопытства к миру живой природы, какое в высокой мере присуще нашему маленькому современнику — ровеснику НТР и свидетелю споров об угрозе глобального экологического кризиса. Но главное даже не в этом, а в самом характере изображенных в стихотворениях семейных отношений.

В «Сверчке» героя вполне удовлетворяет существующий уровень общения со взрослыми. И оттого интонация стихотворения спокойная, улыбчиво-умиротворенная, патриархально-семейная. С такой интонацией в дни моего детства рассказывали сказку, пусть даже немножко страшноватую, когда вся семья собиралась вокруг большого стола, на котором посвистывал остывающий самовар, а от белого кафеля голландской печи так уютно и успокаивающе тянуло сухим дровяным теплом. Напротив, уровень общения, отразившийся в «Бобрах», юного героя никоим образом не удовлетворяет. Его потребность в общении, в душевной связи со взрослыми намного превышает реальную данность. Конечно, мамина работа, работа дворника и даже забивание «козла» соседом — занятия, достойные уважения. Но ведь и «Сверчок» начинался словами: «Папа работал, шуметь запрещал...» Значит, не в занятости (или не в одной занятости) дело, а и в чем то еще, что побуждает ребенка задавать своп вопросы, как подают сигнал SOS.

В нашей литературе для детей Агния Барто первой услышала этот SOS, первой откликнулась на него. Стихотворения «Зажигают фонари...» и «Одиночество» не вошли в книжку «Просто стихи», но о них стоит сказать именно здесь, так как они продолжают тему, начатую в «Бобрах». Стихи «Одиночество» — это монолог мальчишки, который от бесконечного одергивания («то я папе надоем: пристаю с вопросами, то я кашу не доем, то не спорь со взрослыми») ощущает себя в семье чуть ли не лишним. Позитивных, дружественных контактов с домашними ему явно не хватает, и в знак протеста герой обещает уйти «насовсем» куда-нибудь в безлюдный лес, ибо и ему, «как папе, по душе — одиночество». Но едва герой начинает воображать, как будет он разговаривать с лягушатами, слушать птиц и играть в футбол, неудовлетворенность, испытанная им дома, вспыхивает в нем с новой силой.

Потому плохо, что душа даже маленького по возрасту и росту человека вмещает большой мир, уйти от которого — значит уйти от самого себя, перестать быть собой. В какую бы глухую даль ни звала героя его фантазия, он вынужден перенести туда и то окружение, без которого он себя уже не мыслит:

По своей сути коммунизм враждебен одиночеству. Отучать от одиночества, бороться с ним — значит строить коммунизм в душах людей. Стихи «Зажигают фонари...» переключают тему преодоления одиночества в тихий, лирический и еще более проникновенный регистр. Это стихотворение столь цельно, неделимо по своей фактуре, что его надо цитировать только полностью.

Испокон веку знала поэзия для детей ласковые и чуть грустные колыбельные песни. Писали их и детские поэты. В книге «Просто стихи» есть шуточная «Колыбельная», в которой найден новый поворот темы (старший брат баюкает младшую сестренку). Стихотворение «Зажигают фонари...» — это как бы «колыбельная наоборот». Не мать обращается к сыну или к дочери, а сын к маме. И столько в этом обращении доверчивой и преданной детской любви, столько пронзительной тоски по душевному общению!

Это глубоко современное стихотворение буквально рождено чрезмерной по временам деловитостью нашего века, когда инерция ежедневной суеты бывает столь велика, что взрослый человек и после всех служебных и домашних хлопот продолжает жить ею, падая в сон, будто в воду — с разбегу. Но дети, признавая жадные притязания времени на их пап и мам и даже послушно понимая родительские просьбы «не стоять над душой», когда те работают, все равно не могут (и никогда, вероятно, не смогут) примириться с тем, чтобы время нарушало и разрушало их душевную связь с самыми близкими и дорогими людьми.

Умиротворенно просительная и в то же время упрямо-требовательная интонация этого стихотворения завораживает. Словно теплые, мягкие волны детской любви накатываются на разогнанную ежедневным стрессом маму, властно и ласково обращают ее взор к ночным фонарям на улице и — что самое важное — к внутреннему миру маленького человечка, который, хотя и молчит, «как большой», тем не менее остается ребенком, нуждающимся в нежности, заботе и в простом человеческом внимании со стороны родного существа. Впрочем, говорят нам стихи, нужда эта обоюдна, особенно теперь, когда в спешке буден мы можем не только недодать человечности нашим детям, но и порастерять ту, какую сами получили в наследство от собственных матерей и отцов.

Угроза явно преждевременной прагматической трезвости и деловитости, ведущей к взаимному отчуждению, становится в наши дни настолько реальной, что и среди обитателей детских садов в канун Нового года раздаются звонкие голоса:

— Клавдия Ивановна, вы для нас Деда Мороза уже в Мосэстраде заказали?

«Дети и прежде знали, что Дед Мороз «не настоящий»,— замечает А. Барто в «Записках детского поэта»,— но им хотелось верить в него, в сказку, в праздничную выдумку. Раннее повзросление принесло многим из них и раннюю рассудочность. Одной из первых жертв оказался Дедушка Мороз. Потому-то я и написала стихотворение, шуточное, но с подтекстом». Стихотворение «В защиту Деда Мороза» вошло в книжку «Просто стихи».

Защищает Деда Мороза, вернее, свое право на сказочный, таинственный, игровой, фантастический, исполненный чудес мир, маленький мальчик — лирический герой стихотворения. Защищает от своего старшего брата, который упрямо доказывает, «что Дед Мороз совсем не Дед Мороз». Даже когда к ним в дом приходит бородатый старик в тулупе до пят, осыпанный снежком и «с большим серебряным мешком», полным подарков,— даже тогда старшему брату не терпится разоблачить обман и высказать младшему свою правду: «Да это наш сосед! Как ты не видишь: нос похож! И руки, и спина!» На что герой стихотворения, оберегая сказку от окончательного разрушения, с хитрецой отвечает: «Ну и что ж! А ты на бабушку похож, но ты же не она!»

На поверхности стихотворения — спор братьев, попытка старшего передать младшему свою прямолинейную рассудочность, выступающую в обличим знания и истины. В подтексте — позиция автора, принимающего сторону лирического героя. Эта позиция не исключает, а предполагает, как необходимый компонент подлинной человечности, поэзию, праздничность вымысла, способность к романтическому преображению реальности, отраженной в сознании.

По мысли писательницы, литература как раз и призвана к тому, чтобы воспитывать в ребенке поэта, развивать в нем душевную тонкость, чуткость, доброту. Барто мягко, с улыбкой, без назойливой дидактичности предостерегает маленького читателя от уподобления «Бестолковому Рыжику» (так называется одно из стихотворений сборника), который, вопреки прославленной в детских книжках дружбе кошек с собаками, «к дружбе не готов» и «рычит на всех котов». По этому поводу поэт с юмором, но, конечно, и не без дидактического умысла, замечает:

Многообразно воплощена в книжке «Просто стихи» тема труда. С трибуны VI Всесоюзного съезда писателей Агния Барто говорила: «Сегодня, как никогда, стихи о труде должны быть живыми, действенными, вызывать радость. Хотелось бы новых поворотов темы, масштабного и подлинно творческого ее решения». Именно эти качества присущи напечатанному в книжке стихотворению «Штукатуры». Оно отличается ясностью и завершенностью формы, скульптурной, необыкновенно выразительной пластикой.

Обратите внимание: в стихотворении нет ни одного эпитета. Зато оно — сгусток движения, действия. Четырнадцать глаголов и одно деепричастие в четырнадцати строках. Даже единственное во всем отрывке прилагательное образовано от глагола «работать». Процесс работы как бы «раскадрован» в последовательных действиях мастера: «размешивал», «сеял», «подливал», «колдовал», «штукатурил». Параллельно с этим мы видим сосредоточенное лицо работающего человека. Мы видим мимику и жесты героя: хмурое поглядывание из-подо лба, сердитое покачивание головой, озабоченность и вдруг прорывающуюся веселость, когда раствор для штукатурки готов.

Собственно, только этот предварительный этап работы — замешивание раствора — и изображен поэтом. О дальнейшей работе сказано словами героя, который, весело подмигнув своим внимательным зрителям и болельщикам (конечно же, ребятам), произносит складную и, очевидно, излюбленную присказку: «Мы не курим, не халтурим, мы на совесть штукатурим». Но этого вполне достаточно. Ведь перед нами не инструкция по штукатурению стен, а стихи о человеке, о его характере и его отношении к работе.

Немногословный, чуть хмуроватый мастер своего дела, постигший все его тонкости и секреты, герой стихотворения не прячет радости, когда дело спорится. Он отнюдь не чужд шутки, традиционного балагурства русских мастеровых. И как уместно в его устах жаргонное, расхожее словечко «халтурить», которое, как и стоящее рядом «курить», противопоставлено работе честной, увлеченной, без «перекуров», «на совесть»!

Самые распространенные сюжеты стихов для детей на тему труда принадлежат к одному из двух типов: либо это стихи, описывающие взрослого труженика, его работу, либо стихи о том, как дети играют в ту или иную профессию. Агния Барто едва ли не впервые в нашей поэзии органически соединила оба типа сюжетов. В результате возник качественно новый сюжет.

Увиденное ребятами во дворе настолько интересно, захватывающе, заразительно, что желание подражать, играть в штукатура у них возникает непроизвольно. А поскольку такое желание возникает и у читателя, то дальнейший поворот темы он воспринимает как должный, закономерный.

Нетрудно заметить, что вторая часть стихотворения почти дословно повторяет первую. У стихотворения зеркальная композиция: действия взрослого отражаются в действиях ребенка, работа осуществляется как игра. Дошкольник Шура старательно и приметливо копирует штукатура: его мимику, движения, слова. Тем не менее мы не сомневаемся, что герой — ребенок, а описанное есть игра. Достигается такой эффект изменением всего лишь нескольких слов, введением незначительных деталей.

Шура приготовляет свой «раствор» (конечно, из песка или глины) на скамейке и, разумеется, не в большом ящике, а в банке, быть может, стеклянной или даже жестяной. Только два новых слова, не считая предлогов, но картина мгновенно переключается из взрослого в детский ряд. Впрочем, она от этого не становится пустяковой, несерьезной. Мы отлично понимаем озабоченность малыша, подчеркнутую внутристрочной рифмой («был он очень озабочен»). Тем более, что повод для озабоченности весьма значителен («ведь не просто быть рабочим!»).

И восклицательная интонация, и внутренняя глубокая рифма первой строки, и необычная ассонансово-консонансная рифмовка строк (озабочен — рабочим) выделяют упомянутое двустишие из всего стихотворения, делают его кульминационным, ударным. После него повторение мальчиком слов рабочего становится особенно убедительным. Ибо в таком повторении нам видится не бездумное «обезьянничанье», а осмысленное желание быть похожим на рабочего в главном: в отношении к работе, в мастерстве, в чувстве рабочей гордости.

Поэзия труда постигается растущим человеком постепенно и лишь в той мере, в какой его деятельность (будь это домашние дела, учеба или даже игра «в штукатура») протекает успешно, дает ему моральное удовлетворение. Ну, а если дела не ладятся? Тогда один шаг до того, чтобы навсегда получить отвращение к работе, а на себя махнуть рукой как на отпетого неудачника. Предотвращению этого рокового шага служат стихотворения типа «Мне помогает похвала», уже в названии которого как бы заключена определенная педагогическая рекомендация. А чтобы совет не забылся, сослужил добрую службу детям и взрослым, поэт облекает его в форму афористического двустишия, повторенного трижды,— в начале, в середине и в конце стихотворения:

Вывод по форме дидактический. Но оттого, что исходит он от героя стихотворения, мальчишки, он отнюдь не воспринимается как поучение. Просто юный герой делится опытом с юным читателем. Тем более, что обобщению подлежит материал жизни, предварительно уже ставший поэзией:

«Чудо» поэзии возникает здесь, между прочим, и в результате игры слов. Троекратное повторение дает ощущение не словарной бедности, а богатства, поскольку в каждом отдельном случае слово «пример» употребляется в новом значении: то как корень вводного, то в значении «образец», то в значении «задачка».

Лукавой улыбкой пронизано стихотворение «Когда лопату отберут». Лирический герой стихотворения как раз из тех отпетых, кого никогда не хвалили, зато без конца шпыняли. И вот результат: «Ну что поделать, я привык! Упреки даже кстати, раз я лентяй и баловник, валяюсь на кровати».

Писательница великолепно чувствует ребенка, понимает его психологию. Кому-то из воспитателей такого понимания не хватило, и случился один из нередких, увы, педагогических парадоксов: для смышленого и энергичного мальчишки его исключительное положение «не гордости, не отрады», а «горя... отряда» стало основой... самоутверждения. Теперь ему самому важно поддержать реноме человека, который скоро доведет «всех вожатых... до могилы». С горькой бравадой герой говорит о себе: «Я — лодырь! Я для нас балласт».

Это смешно. Но заметьте: в смешной, по-детски неуклюжей формуле — «для нас балласт» — отразился и важный психологический момент. Герой и в своем положении козла отпущения продолжает ощущать себя членом именно этого ребячьего коллектива, того отряда, где он «балласт» и «горе».

Ребенку как воздух необходимо самоутверждение, потому что каждый человек по природе (биологической и социальной) — существо общественное, коллективное, и самоутверждение для него есть не что иное, как единственный способ осознания самого себя в качестве члена коллектива, общественного существа. Вот почему, не находя иной раз возможности самоутверждения в одном коллективе, дети и особенно подростки ищут иную компанию, где они, наконец, могли бы проявить себя. И не всегда, мы знаем, они находят в этом случае социально здоровую среду и общественно приемлемые формы самопроявления.

В стихотворении, о котором идет речь, имеется толковый вожатый, который понимает душевное состояние героя, понимает, что словами о пренебрежении честью отряда, повторяемыми «сорок раз на дню», воспитатели лишь подыгрывают мальчишке, помогают его самоутверждению как человека, пусть и в отрицательном смысле, но все-таки исключительного, с которым ни коллектив, ни воспитатели не в силах справиться. Вожатый поступает весьма просто. Когда дети идут на очередную работу и всем им раздают лопаты, наш герой лопаты не получает. Тем самым он лишается способности самоутверждаться... как отпетый лодырь. Ведь для того, чтобы «работать вполсилы», надо все-таки работать. Или хотя бы делать вид, что работаешь. «Я баловался в поле, когда горох пололи»,— хвастливо сообщает герой. Но горох пололи руками. А как, скажите, доказывать свою отменную леность, если у всех лопаты, а ты лишен орудия труда?

Вот откуда отчаянный вопль героя, который «закричал что было сил:— И мне нужна лопата!»— «Ты что, чудак, заголосил?!— смеются все ребята».

Герой и раньше был смешон. Но смех сверстников не был для него обидным. Он сам его вызывал, сам хотел этого смеха, поскольку этот смех выделял его из общего ряда. Его фигура была окружена ореолом, как, скажем, фигура придворного шута или клоуна на цирковом манеже. И вот теперь ореол померк, маска слетела, герой утратил былую, хотя и отрицательную, значительность и перестал быть интересен. Ребятам уже не до него. «И все бегут куда-то, у каждого — лопата, и носится с лопатой Алешка конопатый».

Этого наш герой и вовсе стерпеть не может. Мало того, что над ним смеются обидным смехом, даже «Алешка конопатый», которого раньше герой наш ни во что не ставил, теперь, благодаря лопате, обретает значительность. И, возмущенный до глубины души, герой кричит «еще сильней»: «И я хочу трудиться, нельзя людей лишать труда, куда это годится?!»

Вывод, как обычно у Барто, афористичен. А поскольку он непосредственно связан с сюжетом, в нем есть нечто и от басенной морали, где назидательность неотрывна от иронической усмешки:

Благодаря глубине содержания и мастерству формы, стихотворение оказалось действенным не для одних ребят. Заключительные его строки были взяты на вооружение и взрослыми, превратившими их, слегка перефразировав, в хлесткую и ходкую народную пословицу:

«Зарплата», разумеется, подсказана здесь не только близким по звучанию словом «лопата», а всем строем, смыслом стихотворения, выдвигающим на первый план нравственную основу труда.

Прямой, откровенный, по душам разговор на морально-нравственные темы с детьми и подростками неимоверно сложен, но жизненно необходим. Сложен он потому, что поэту особенно легко здесь впасть в морализаторство, чего, как известно, дети не выносят и не принимают. Необходим же потому, что мещанин-индивидуалист не собирается добровольно сдавать своих жизненных позиций, активно вербует сторонников, пытается растить смену.

Дети живут в обществе. Не только добрые, но и злые ветры овевают их юные незакаленные сердца. Кто же, как не поэт, откроет сердце ребенка добру и покажет ему зло во всей его отвратительной правде! Несколько лет назад «Пионерская правда» напечатала два стихотворения Агнии Барто, навеянные газетной почтой. Это были стихи «Он слова не просит» и «Требуется друг». О мальчике, который скованно молчит у доски в школе и шумно, развязно ведет себя на улице, обижая слабых. И о девочке, с которой никто не хочет дружить, потому что ее дружба никогда не бывает бескорыстной. Редакция пригласила читателей поделиться чувствами, которые вызвали стихи. И вскоре с пометкой «Почта Агнии Барто» в «Пионерскую правду» пришло более трехсот писем.

Письма говорили о том, что стихи сразу вошли в ребячью жизнь, сделались ее необходимой частью. Они вызвали среди ребят споры, ссоры и даже (на что уж автор никак не рассчитывал) драку. Некий школьник, которому одноклассник прочитал стихотворение «Он слова не просит», узнал в герое себя и набросился с кулаками на своего обличителя. Конечно, споры, а тем более драка — вещи исключительные. Но именно они суть вернейшие показатели, что стихи, как писали юные читатели, «попали в яблочко, в самую середину», задели за живое, взволновали ребят правдой, откровенностью, серьезностью разговора на важнейшие темы: о дружбе истинной и мнимой, о порядочности и подлости, об отношениях человека с другими людьми, о так называемых ценностных ориентациях.

Дети доверчиво делились с поэтом своими переживаниями, даже теми, какие обычно предпочитают скрывать от взрослых. Девочки писали о своих отношениях с подругами и мальчиками. Мальчики — о своей первой любви. Те и другие — о взаимоотношениях с родителями. Большинство писем пронизывала одна забота, мысль, чувство: ребята выражали стремление к тому, чтобы их связи со сверстниками и взрослыми опирались на высокие нравственные принципы, были подлинными, красивыми, человеческими. Эти письма писательница назвала для себя «правофланговыми».

Но в той же почте оказались письма, которые говорили о нравственном невежестве и душевной глухоте их авторов. «Я могу еще и похуже о нем сказать, только пишите мне на домашний адрес»,— простодушно признавался маленький доносчик, не подозревая, в каком ужасном виде выставляет себя перед всем миром. «Пусть им будет позор, мы будем рады»,— откровенничал автор другого письма, поскольку искренне не понимал, что радоваться позору товарища, пусть и нелюбимого или ошибающегося,— позорно. Одна девочка написала: «Я звеньевая, но спросите хоть кого из девочек, я держусь с ними наравне». Она, наверное, думала, что, говоря так, рисует себя с хорошей стороны: вот, мол, какая я демократичная. И не ведала, что саморазоблачается, поскольку в рациональном, «головном» ее «демократизме» уже заключено глупейшее самомнение и барское самодовольство начинающего чиновника.

Были в «Почте Агнии Барто» и письма, исполненные недетского недоумения, вероятно, по поводу как раз тех из однокашников, кто впитал обывательскую мораль, что называется, с молоком матери и сам не отдает отчета в том, какой нелепой белой вороной выглядит на фоне подлинно социалистических отношений и принципов. «Он зря дружить не будет, только с теми, кто имеет в классе власть»,— было сказано в одном письме. В другом: «Она сказала, что будет дружить только с тем, у кого есть что-то замшевое. А у меня такого нет. И наша дружба порвалась». Жалеть надо, конечно, не тех детей, которые не были удостоены этой «дружбы»,— с ними как раз все в нравственном смысле обстоит благополучно и, как говорится, убереги их бог и в дальнейшем от таких «друзей». Жалеть надо прежде всего тех, кто с младых ногтей убежден в своей элитарности или исповедует мещанское потребительство. Их надо жалеть, потому что они — еще дети и, как справедливо полагает Агния Барто, являются порождением «замшевых» мам и «замшевых» пап. «...Ведь и для «акселерированного» ребенка,— замечает писательница,— взрослый остается авторитетом как в хорошем, так, к сожалению, и в плохом».

Письма волновали, вызывали на раздумья и спор, требовали ответа. И Барто пришла к выводу, что лучшим ответом могли бы стать новые сатирические стихи. «Подростки часто охладевают к поэзии, чтобы либо вернуться к ней в юности, либо совсем не вернуться,— говорит она в «Записках детского поэта». Но сатиру и они продолжают любить, потому что в ней мысль дается остро, весело, без назидательного нажима. Семь моих сатирических стихотворений — ответ на пионерские письма — были напечатаны в «Пионерской правде». Газета вывешивается во всех школах, и на разворот со стихами вскоре стали приходить новые письма. И вновь я смогла убедиться в действенности сатирического жанра».

Стихотворения, о которых говорит Агния Львовна, сюжетно опираются на конкретные сообщенные в письмах факты, но при этом художественно обобщают определенные жизненные явления. Так, одна из девочек писала в «Пионерскую правду»: «Лида мной возмущена, потому что я в кино села не рядом с ней. По-моему, это смешно. Посоветуйте, что делать...» Соглашаясь с юной корреспонденткой, что подобный «деспотизм» не имеет ничего общего с настоящей дружбой, Агния Барто ответила ей (а заодно и всем другим ребятам) стихотворением, которое так и называется «Лида мной возмущена». Строчка из письма стала не только названием, но и строкой стихотворения:

Сатирический и комический эффект возникает вследствие явного несоответствия Лидиной реакции и повода для нее: «Я с другой подружкой села, вот и вся моя вина». Как же быть в этом случае? Что посоветовать возмущенной Лиде, чтобы избежать в будущем подобных «драм»? Разумеется, совет должен быть столь же нелепым, как и повод для ссоры. Но не всякая нелепость годится. Совет должен быть не просто нелепым, но и логичным, он должен логически продолжать алогизм Лидиного поведения, выявляя, подчеркивая и тем самым осмеивая эгоистические замашки этой девочки. И Барто находит такие слова, тем более убедительные, что сказаны они от имени героини, детским, девичьим голосом:

Особенность этого стихотворения еще и в том, что, будучи обращено к читателям пионерского возраста, оно говорит о вещах «общедетских», построено на конфликте, который мог возникнуть в любом детском коллективе, а строй стиха, его внешняя простота, прямота юмористического хода делают его доступным и для самых маленьких.

Среди писем была также исповедь девочки, которая рассказала, как играла с подружками в снежки. У нее не было варежек, руки зябли, а бросать увлекательную игру не хотелось. У одной из девочек было две пары рукавичек, но она не пожелала ими поделиться. И тогда другая девочка сняла с руки варежку и протянула той, у которой варежек не было: «Возьми, мне и одной хватит».

Мелочь? Но в жизни ребенка мелочей не бывает. Маленький человек в игре соприкоснулся с жадностью, эгоизмом и — с добротой, желанием прийти на помощь. Такие уроки оставляют долгий след в душе. Поэт увидела в письме читательницы большую тему. И родилось еще одно отличное стихотворение — «Рукавички я забыла».

В нем и непосредственность русской удалой игры («Ой, что было! Ой, что было! Сколько было хохота!»), и ледяной прагматизм маленькой жадины с ее неотразимой логикой относительно запасных рукавичек («Берегу их три недели, чтоб другие их надели?!»). Здесь и естественное проявление нормальной детской доброжелательности («Вдруг девчонка, лет восьми, говорит:— Возьми, возьми.— И снимает варежку с вышивкой по краешку.— Буду левой бить пока!— мне кричит издалека»). И наконец, столь же естественный оптимистический вывод героини-рассказчицы («Хорошо, когда теплом кто-нибудь поделится»).

В стихотворении о забытых рукавичках, как, впрочем, и во многих других, Агния Барто смело сочетает два жанра — лирику и сатиру. Сатирическое изображение юной собственницы Лели входит коротким эпизодом (ему отведено всего шесть строк) в лирический рассказ девочки о ее участии в захватывающей игре. Как обычно, поэт не прибегает к каким-либо оценочным или иным эпитетам, характеризуя отрицательное явление. Поэт контрастно сопоставляет два типа поведения. Контраст усиливает разоблачение. А вывод читатель должен сделать сам.

Доверие к читателю — один из эстетических принципов поэта-сатирика. Внимательно наблюдая за читателями, проверяя действие своих стихов на различных возрастных аудиториях, Барто пришла к выводу, что способность понимать сатиру приходит к новым поколениям детей значительно раньше, чем мы привыкли думать. «...Некоторые свои сатирические стихотворения я еще недавно могла читать только семиклассникам, а сейчас смело читаю те же стихи в пятых и шестых классах и дети этого возраста хохочут, прекрасно понимая все оттенки юмора»,— говорит Агния Львовна. Жанровая форма ее сатирических стихотворений, равно как и приемы сатирической характеристики, всегда определяются материалом жизни, сущностью осмеиваемого явления.

Заметила А. Барто у какой-то части ребят совсем небольшой, возможно для них самих и неприметный, налет лицемерия в отношении к родителям. И сигнализирует об увиденной опасности стихотворением «Его любовь», где неожиданным и метким заключительным двустишием указывает на неблагополучие в нравственном здоровье героя: «Он маму очень любит, особенно при людях». Трех слов, добавленных к словам о любви героя к маме, оказалось достаточно, чтобы, вызвав ироническую усмешку читателя, показать истинную цену этой пылкой «любви».

Зарождение иждивенческой психологии, прикрывающейся демагогической завесой из высоких слов, Барто раскрыла в стихотворении «О человечестве». Речь идет о мальчике, который «готов для человечества... многое свершить», но «дома (что поделаешь!) нет подходящих дел!» Можно бы, конечно, подать больному деду лекарство, да ведь дед «не человечество, он старый инвалид». Надо бы погулять с младшей сестренкой Наташкой, но она уж тем более не человечество:

Конечно, как бы соглашается поэт, между Вселенной и сквериком, человечеством и младшей сестренкой, великими историческими свершениями и мелкими домашними делами — дистанция огромная. Но если человек полагает, будто между тем и другим — пустота, которую можно заполнить бездельем, он обречен на бесплодное, никчемное существование. Ибо Вселенная без «сквериков», как и человечество без людей — абстракция, лишенная какого бы то ни было смысла и содержания. Даже в основе величайших дел лежат дела «скромные», «незаметные», «маленькие», будничные. Эту важную мысль Барто доводит до читателя не путем логических рассуждений, а заставляя улыбнуться при сопоставлении крайностей, к одной из которых герой якобы стремится, а другую в то же время презирает. В результате обнажается непримиримое противоречие. Но не между дедом-инвалидом и человечеством, а между «высокими» стремлениями героя и его полным нежеланием хоть что-то делать, чтобы приблизить осуществление мечты. Окончательно ставит точки над «и», связывая воедино часть и целое, последнее четверостишие:

Мы уже говорили, что смысловая, жанровая, эмоциональная полифоничность есть одна из характернейших черт поэзии А. Барто. Идет ли речь о сатире или о лирике Барто, мы должны помнить, что «чистые», в строгом смысле, жанры в ее творчестве — особенно в последние годы — почти не встречаются. И это — еще одно свидетельство близости к жизни, к ее сложной фактуре, к ее диалектике.

Писатель Михаил Шевченко написал книжку о своем сыне Максимке «Кто ты на земле», день за днем и год за годом зафиксировав в ней духовный рост нашего маленького современника. Когда Максимке было четыре года, дед смастерил мальчику мельницу — настоящий ветряк: с дверью, окошками, крутящимися под ветром крыльями. Из всех игрушек мельница стала для Максимки самой любимой. Мальчик не расставался с нею несколько дней. И тогда состоялся следующий разговор отца с сыном:

«— Папа, вот вы все покупаете мне игрушки, а дедушка Петя сам делает!

— Да,— говорю.— Видишь, какой у тебя дедушка! А ты помогал ему?

— Я с удовольствием помогал! С удовольствием!..»

Запись венчается мыслью автора о дедушке: «Хоть один человек умный среди нас».

Одновременно с книгой М. Шевченко написано стихотворение А. Барто «Я думал, взрослые не врут...». Там тоже речь о дедушке и внуке. О внуке, который просит дедушку сделать ему не какую-нибудь сложную игрушку, вроде ветряной мельницы, а всего-навсего простой «совок, зеленый или синий». И о дедушке Сереже, который, в отличие от дедушки Пети, оправдывает свое нежелание уважить просьбу внука словами: «Мы купим в магазине, за них недорого берут».

Как видим, дедушка у Барто — прямой антипод дедушке из книги Шевченко. Не в том смысле антипод, что один — мастер, умелец, а другой — неумеха. В конце концов, особых талантов для изготовления совка не требуется. «Я знаю, он бы сделать мог!»— справедливо считает маленький герой стихотворения. В отличие от дедушки Пети, дедушка Сережа страдает не столько недостатком способностей, сколько недостатком воспитательского ума, нравственной чуткости. Ведь ребенок, от лица которого написано стихотворение, видит в отказе дедушки не признание бессилия, неумелости, а нечто гораздо худшее — разрыв между словом и делом. На словах дед трудолюбив, чему учит и внука. На деле демонстрирует лень. «А сам сказал, что любит труд...»— разочарованно замечает но этому поводу внук.

Стихотворение, как нередко у Агнии Барто, обращено к двум адресатам: к ребенку и к взрослому. И того и другого стихи заставляют подумать о взаимоотношении поколений, о том, сколь важно единство слова и дела, о необходимости отвечать за сказанное, дабы не прослыть лгуном и не передать юным дурной опыт безответственности.

«Думай, Вовка, думай!»—сам себя подстегивает маленький герой стихотворения, которое так и называется: «Думай, думай...» Даже пятилетняя Вовкина сестра Маруся заражается этим стремлением старшего брата. И ей уже интересно, «во сколько дней ум становится умней?» Улыбка, которая озаряет эти стихи, ничуть не умаляет серьезности призыва. Думать зовет каждое стихотворение Агнии Барто, независимо от того, обращено ли оно к малышам или к ребятам постарше, веселое оно или грустное, высмеивает оно отрицательные явления или говорит о вещах, достойных восхищения, похвалы, подражания.

Дело в том, что герои Агнии Барто сами в подавляющем большинстве ребята думающие. Одного мучают угрызения совести из-за того, что он безо всякой веской на то причины «кошку выставил за дверь, сказал, что не впущу» («Совесть»). Другая, рисуя в школе чучело скворца, с острой жалостью и смутным чувством вины представляет, как этот скворец «давно ли среди поля, среди неба чистого распевал, насвистывал...» («На уроке»). Третий пытается дать себе отчет, отчего, несмотря на запреты взрослых и на все объяснимые резоны, ему так интересно и весело «повертеться под ногами» в шуме и гаме большой стройки.

К думанию приглашают все без исключения стихи Барто — от короткой, в четыре строки, эпиграммы:

до стихотворных рассказов о том, как некий Максим «укрощал» сам себя («Укротитель»), или о мальчике, который из любви к пуделю готов был побить родную сестренку («Не только про Вовку»).

В Рио-де-Жанейро одна посетительница выставки советских книг для детей спросила Агнию Львовну:

— О чем вы пишете стихи?

— О том, что меня волнует,—ответила Барто.

Женщина удивилась:

— Но вы же для детей пишете?

— Но они-то меня и волнуют, — в тон ей заметила Агния Львовна.

В Бразилии писательница была как делегат конгресса Международного совета по детской и юношеской литературе, выступала с докладом, который обсуждался в одной из секций конгресса. Дни делегатов были заняты заседаниями, вечера — официальными встречами и приемами. И все-таки от внимания поэта не ускользнула пестрая, исполненная вопиющих контрастов жизнь юных бразильцев, подавляющее большинство которых и в наши дни пребывает в нищете и не имеет возможности учиться.

Незабываемое впечатление произвело на советских делегатов посещение народного клуба Мангейра (нечто вроде небольшого открытого стадиона) на одной из окраин Рио-де-Жанейро, куда поздними вечерами после работы приходят сотни взрослых и детей, чтобы под звуки самодеятельного оркестра танцевать национальный танец самбу и готовиться к ежегодному традиционному карнавалу, для которого каждый клуб выставляет свою колонну участников.

В Мангейре среди танцующих было немало маленьких жителей городских трущоб, так называемых фавел, серой плесенью покрывающих крутые склоны окружающих Рио-де-Жанейро гор. Фавелы — это скопища жалких лачуг, сколоченных из досок и старых ящиков, лишенных электричества, водопровода, канализации. Целыми днями дети-фавелудас проводят в богатых кварталах города в поисках пищи и случайного заработка. Но и у них бывают радостные минуты, вроде тех, которые довелось наблюдать советским делегатам конгресса при посещении Мангейры. Они-то и вдохновили Агнию Львовну на написание стихотворения «Самба».

Двухстопный, как бы рубленый ямб с безударными окончаниями строк отлично передает несколько барабанный ритм самбы. Образ маленького танцора зримо очерчен и деталями его внешности, и деталями окружения. Но главенствующей, определяющей в образе остается динамика танца:

Захватывающий народный танец стирает в сознании героя заботы прошедшего дня и трудные думы о дне завтрашнем, вселяет в сердце мальчишки уверенность и надежду.

Вникая в содержание стихотворения, в каждой строчке которого «слышен самбы кипучий ритм», понимаешь, как много впечатлений и раздумий спрессовалось в этих отчетливолапидарных строчках. Не только жаркий вечер в Мангейре, но и жаркие выступления на конгрессе, обсуждавшем проблемы детской литературы в странах Латинской Америки, Азии и Африки, и мимолетные встречи с гаврошами бразильских улиц, неунывающими оборвышами и тружениками. Не случайно героем стихотворения стал один из них. Судьба этих детей — позор современного капиталистического общества. Но зоркий глаз поэта увидел в этих ребятах не только нищету и отчаяние, но и надежду на светлое будущее крупнейшей латиноамериканской страны. В огромной разноликой толпе взгляд художника выхватил мальчишку, который не мог не стать другом советских юных читателей.

Стихи о «Самбе»— это также стихи о сило искусства:

Поэзия воспитывает человека лишь тогда, когда сам человек не подозревает, что его воспитывают. Нравственный ритм поэзии Агнии Барто захватывает нас в раннем детстве, и мы ощущаем его постоянно в дальнейшем. Ибо, как подчеркивает сама Барто, «стихи, воспринятые в детстве, живут в сознании сначала дошкольника, йотом октябренка, потом юного ленинца, потом комсомольца, то есть остаются в сознании человека как заповеди на всю жизнь. Право же, от них нередко зависит, как сложатся его личные принципы и гражданская совесть».

Среди дневниковых записей Агнии Барто, относящихся к 1974 году, есть следующая: «Давно думаю, как подступиться к новым стихам о труде. Бываю в ПТУ, в школах на уроках труда; заготовки — отдельные наблюдения — у меня есть, а строчки не приходят. Перечитала свое стихотворение «Штукатуры». Улыбка и в этой теме — путь для меня правильный, но «Штукатуры» — только первые подступы к книге, которая мне видится. Может быть, к мысли написать о поэзии труда я пришла рассудочно и поэзия сопротивляется заданности темы? Но тогда почему я все-таки тянусь к ней?..»

Отношения сознательного и бессознательного, рационального и интуитивного в творческом процессе характеризуются диалектической сложностью. Поэзия неизбежно сопротивляется заданности темы. Но если автор пренебрегает этим сопротивлением, он вынужден решать тему внепоэтическим (риторическим или дидактическим) путем. Вот почему хорошие стихи о труде и на другие гражданские, социально значительные темы возникают гораздо реже, чем хорошие стихи развлекательного характера.

Путь, избираемый Агнией Барто, нелегок, чреват сомнениями художника, как видно хотя бы из приведенной выше цитаты. Но именно он единственно плодотворен и сулит подлинные удачи. Это путь сознательно поставленных и логически сформулированных целей, направленного изучения материала, мобилизованного вдохновения и — через это — органического сближения с действительностью, такого «вхождения в тему», когда последняя становится уже частью собственного «я» художника, подчиняется ему и вместе с тем изменяет и обогащает его.

Много раз с различных трибун Агния Барто говорила о том, что жизнь современного подростка — «белое пятно» в нашей поэзии. Похоже, убеждая начинающих поэтов в необходимости писать для подростков, Барто убедила более всего самое себя. Если написанная в годы войны на Урале поэма «Идет ученик» была своего рода разведкой темы, вызванной срочной общественной необходимостью и оттого носящей следы неизбежной в таком случае поспешности, то теперь вся область переживаний и проблем сегодняшнего подростка вошла в плоть и кровь поэта, стала для Барто настолько своей, что уже без особого сопротивления подчинилась стилю художника, приемам и особенностям его мастерства, своеобразию его мироощущения. Так родилась новая книга поэта «Подростки, подростки...».

Прежде всего важно отметить, как воплотила в ней Агния Барто тему трудовых связей и трудовой морали вступающего в жизнь человека. Собственно, в своих наиболее активных проявлениях, начиная с Маяковского, советская поэзия как раз и исследовала эти связи. Но если творчество А. Твардовского, Б. Ручьева, Я. Смелякова поднимало в основном проблемы «взрослой» жизни, захватывающей общество в целом, а «Кем быть?» Маяковского, «Война с Днепром» Маршака или «Данила Кузьмич» Михалкова обращались к читателям, еще не миновавшим отрочества, то подростки как бы ускользали от внимания поэзии вовсе.

Между тем именно у подростков (особенно у тех, кто идет после неполной средней школы в ПТУ, приобретает рабочую специальность) возникает необходимость определить и осмыслить те новые социальные отношения, в которые они оказываются вовлеченными в связи с приобщением к общественно полезной деятельности. В последние годы как ответ на эту потребность появился ряд прозаических произведений, вроде отличной повести М. Коршунова «Подростки». Но в поэзии тема труда подростков осваивается пока единственной Агнией Барто, которая не дает себе никаких скидок ни на актуальность и сложность темы, ни на первопроходческий характер ее воплощения.

Из близкого знакомства с жизнью сегодняшних «пэтэушников» родилось стихотворение «Ох, и молодчина!», в котором непримиримо столкнулись два типа трудового поведения. Стихотворение написано от лица парнишки-токаря, только начинающего свой трудовой путь. Каким этот путь будет, зависит, разумеется, не только от героя. Его наставляет некая Валечка, тоже токарь, но, видимо, постарше, уже поднаторевшая в профессиональном умении, а главное, усвоившая определенную «науку жизни». Ее «кредо» выражено с циничной откровенностью:

Вроде бы в том, чтобы протереть станок мастера или поинтересоваться здоровьем и успехами его внучки, нет ничего худого. Напротив, со стороны это можно расценить, как внимание младшего к старшему, заботливое человеческое участие. Вероятно, сама Валечка так и поступает. И страшно, конечно, не ее поведение, а внутренние побуждения ее поступков. Не доброта, не человечность лежат в их основе, а холодный расчет, грошовая корысть. Валечка как будто и сама в душе сознает ничтожность своих целей и мотивов. И потому изъясняется о них не словами, а словечками, произносимыми как бы сквозь зубы, вскользь, поскольку, мол, речь идет о чем-то несущественном, даже презренном. Отсюда не деньги, а «деньжата», не копейка, а «копеечка». Отсюда новомодное жаргонное словечко «подсуетиться». Отсюда же и декларируемое пренебрежение таким понятием, как человеческое достоинство: «Что я, мол, за птица?!»

Надо ли объяснять, какой материальный и моральный вред может принести обществу система отношений, построенная согласно Валечкиной «науке»! В том, как поэт изображает эти отношения, и заключен нравственный приговор им. Но этот приговор сформулирован также и юным героем стихотворения, младшим напарником Валечки:

Это повторяется дважды. Однако в стихах Барто повторение, даже буквальное, не является повторением по существу, ибо в повторном звучании слова и строки обретают обычно новую смысловую нагрузку, изменяют первоначальное значение. Открывая стихотворение, четверостишие до некоторой степени вводит читателя в заблуждение относительно упомянутой Валечки. Слово «молодчина» воспринимается еще буквально. Но вот Валечка высказалась, и те же слова, как лакмусовая бумажка в кислоте, меняют окраску, получают оттенок иронии. Теперь «молодчина» звучит, будто взятое в кавычки. Но еще не до конца выявлено подлинное отношение героя к советам его непрошеной наставницы. Оно — в заключительных строчках:

«Грубая обработка» — производственный термин, характеризующий одну из форм токарного труда. Но здесь он наполняется глубоким нравственным значением, помогая читателю зримо представить образ сегодняшнего мальчишки-«пэтэушника», в котором, несмотря на его, как он сам говорит, «кротость», уже чувствуется крепкая «рабочая косточка», не поддающаяся грубой обработке пошлой обывательской «философии».

В «Записках детского поэта» читаем: «У большинства родителей есть формула: «Я в твои годы...» Дети всегда против нее восставали. А нынешние восстают особенно. У них есть на это право: тринадцатилетние запросто общаются с вычислительной техникой, а любая первоклассница могла бы сказать маме: «Ты в мои годы не учила алгебры». Боюсь, что родителям придется искать новые формулы и формы убеждения». Поэт в такого рода конфликтах всегда на стороне детей. Никогда в ее произведениях не услышим мы самовлюбленного чванства иных взрослых, в подтексте которых таится пресловутое: «Вот мы в ваши годы...»

Барто говорит с детьми, каковы они есть в свои годы. Ирония ее эпиграммической миниатюры («Мы курим сигаретки и дым вдыхаем едкий, а все из-за родителей: чтоб было убедительней — мы взрослые! Не детки!») относится не только к великовозрастным «деткам», находящим легкий и далеко не лучший путь к «взрослости», но также и к родителям, которые своим недоверием к подросткам, ничем не обоснованной опекой провоцируют подобное самоутверждение.

В сатирической пьесе-мюзикле А. Барто «В порядке обмана» ребячий хор поет:

В своем творчестве Барто не устает искать ответы на вопросы, от которых «спасенья нет» тринадцатилетним философам, помогая им разобраться прежде всего в самих себе.

Продолжением разговора «На букву «л» стали в книге «Подростки, подростки...» стихотворения «Аллергия» и «Свидание». Первое передает душевное состояние мальчика, находящегося в том критическом периоде, когда и биологически и психологически он уже созрел для любви, но еще не встретил ту, которая завладеет его чувствами и мыслью. Состояние это для него незнакомо и непонятно. Девочки его раздражают; их милая болтовня кажется ему ужасным вздором; у него от них буквально аллергия. А в то же время все его внимание против воли приковано к этим юным особам. Ему даже кажется, что мир населен исключительно девчонками, всюду встречает он «косматых красавиц, собой увлеченных», рыжих и русых, «в каких-то цепочках, брелочках и бусах». Вот почему, несмотря на твердое решение не замечать их, он встречает их «повсюду, повсюду». Название второго стихотворения говорит само за себя. Речь, разумеется, идет о первом любовном свидании, о неопытности и смущении героя, который говорит с девушкой «как в бреду», теряя дар речи от ее ошеломляющей близости, от непривычной магии женской красоты.

Как-то в «Литературной газете» шла дискуссия о свободном времяпрепровождении подростков. Публиковались письма взрослых и самих ребят, в том числе и тех, кто защищал свое право на пустое, бездумное «убивание времени», на так называемый «балдеж» (словечко это тоже не раз мелькнуло в различных сочетаниях на страницах газеты). Барто и здесь увидела тему для сатиры, блестяще решив ее в стихотворении «Балдеж или исполнение желаний».

Автор с неподражаемым юмором и находчивостью обыгрывает слова «балда» и «балдеж», описывая, что увидела героиня там, куда ее позвала охота.

Однако нейтральные определения «свой» и даже «положительное» наречие «прекрасно» в сочетании со словами «по-балдежному» и «обалдежено» явно меняют свои значения, звучат иронически, зло. Ирония закрепляется более откровенным следующим четверостишием:

Хотя ценители «балдежа» вряд ли включают в свой жаргон уничижительное слово «балбес», поэт с полным правом употребляет его в своем «объективном отчете», ибо между словами «балбес» и «балда» — прямая семантическая связь. Благодаря «балбесам» и старинному метафорическому выражению «заняты амурами», давно уже всерьез не употребляемому, ирония усиливается, заостряется, переходит в сарказм. Хотя ничего худого о «балдеже» впрямую не сказано, но «амуры на балдежном уровне» настолько далеки даже от заурядного салонного флирта, что автору больше и не нужно ничего пояснять.

Завершает стихотворение своеобразный эпилог.

Сила сатиры — в краткости, в том, что все эмоции, все эпитеты, все сильные, быть может, и не совсем цензурные выражения, которые хотелось бы высказать поэту-сатирику по адресу возмутившего его явления, упрятаны в подтекст, в междустрочья, в «эфир», окружающий словесную материю стиха. Поэт сохраняет беспристрастность, объективность, говорит (от себя или от лица героя) только самое главное. Но в том и проявляется его талант сатирика, что читатель «закипает» и все невысказанные поэтом слова досказывает сам.

От имени подростка в яркой рубашке и джинсах написано стихотворение «Я не понравился ему» — спокойное внешне, в меру шутливое, несколько даже рассудочное. О «нем», на кого яркий рисунок рубашки действует, как красная тряпка на индюка, почти ничего не сказано. Только приведена брань, которой «он» осыпает героя и подобных ему пареньков: «Вы пустозвоны, пустомели!» Однако образ современного то ли пришибеева, то ли человека в футляре, а вернее, странной помеси того и другого вырисовывается достаточно четко.

Впрочем, бывает, что от возмущения герой не выбирает дипломатических выражений. Предательство друга, о котором подросток с беспощадной откровенностью рассказывает в стихотворении «Кто я?», вызывает у него реакцию, описанную следующим образом:

Правда, по жанру эти стихи напоминают, скорее, исповедальный рассказ, чем сатиру.

В стихотворении «Разговор», где использованы жанровые приемы эпиграммы, средством убийственно-меткого разоблачения становится остроумная игра слов, похоже, и впрямь подслушанная поэтом «у народа, у языкотворца». Вот это стихотворение целиком:

Ложная и потому парадоксально-забавная, с точки зрения науки, этимология слова «братья» в контексте стихотворения как нельзя точнее определяет критикуемое явление: поистине родственную связь между хищным иждивенчеством и демагогической спекуляцией на благородных гуманистических принципах нашего общества. С точки зрения нравственно-этической, эта этимология оказывается истинной: для подростка-потребителя, нагло заявляющего о своих правах на иждивенческий образ жизни, любые святые и гуманистические понятия сопряжены со словом «брать». Сходный характер подростка раскрыт и в стихотворении «Вариант хорошей мамы», где сын признает за собой только привилегии, а за мамой одни лишь обязанности ублажать свое дитя. При этом герой в обоснование своих паразитических наклонностей настойчиво апеллирует к самоотверженной родительской любви и доброте: «Должен быть характер мамин обязательно гуманен».

Подобно своим героям, Агния Барто как поэт тоже «все время разная». Вероятно, иначе не может и быть, если поэт живет жизнью своих героев и читателей, поколения которых сменяют друг друга с калейдоскопической быстротой. И в то же время на протяжении десятилетий Барто остается самой собой, что для художника является жизненно важным. Продолжаются стиль, темы, проблемы, даже герои. Ведь последние растут. И поэт пристально следит за чудом превращения беспомощного младенца во взрослого человека.

В почте Агнии Львовны есть письмо молодой женщины, которая рассказывает, как четверостишие «уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу, все равно его не брошу, потому что он хороший» соединило ее с любимым человеком. Его звали Михаилом и у него были какие-то неприятности. Она послала ему четверостишие, которое помнила с детства, как признание в любви. И этот язык оказался для молодых людей общим.

Слова «уронили мишку на пол» написал для Агнии Львовны своим круглым, четким почерком Юрий Гагарин во время одной из встреч с писателями. Этот бесценный листок с автографом, заключенный в рамку, висит над рабочим столом Агнии Львовны в ее московской квартире.

Поэзия Агнии Барто входит в нашу повседневную жизнь, потому что сама является воплощением жизни.

Более полувека находится поэт в стремнине потока, именуемого движением поколений. Волна за волной проходят, взрослея, читатели, зрители и герои книг, фильмов, пьес Агнии Барто, вливаются в большую жизнь, сами становятся отцами, а теперь уже и дедами. А поэт неизменно с теми, кому сегодня пять, десять, тринадцать. И всегда точно знает, какие они, пятилетние, десятилетние, тринадцатилетние, именно сегодня, сейчас. Чем живут, что их волнует, какого слова от поэта ждут и в каком слове более всего нуждаются.

Агнией Барто созданы десятки поэтических книг — целая библиотека! Давно ставшие поэтической классикой произведения 30-х годов. Произведения военного и послевоенного времени. Книги 60—70-х годов. Для старшеклассников, для подростков, для маленьких. Одна книжка не повторяет другую. Идет неустанный поиск тем, форм, адекватных меняющемуся содержанию и отвечающих непрерывно растущему интеллектуальному, идейному и эстетическому уровню читателя. И мы невольно забываем, что многие столь знакомые и дорогие с детства строки поэта — это уже история нашей литературы. Обаяние незатухающего таланта обращает наш взор не в минувший, а в наступающий день.