Агния Барто

„ТВОИ СТИХИ”

Книга «Твои стихи» (1965) завершается рассказом о странном мальчике по прозванью «Напоказ», и хоть этот малыш с виду крайне благообразен и подчас умилителен до приторности, любит гладкие слова и ослепляющие краски, но вреда он может принести немало, ибо на него ни в чем нельзя положиться, иначе провалишься, словно сел на табуретку, сделанную его руками. Вот почему поэтесса настойчиво взывает к своим юным читателям:

В этих стихах ярко сказалось присущее творчеству А. Барто и неотъемлемое от него деятельное начало, дух той непримиримой борьбы со всяческим злом, которую поэтесса не только ведет сама многие годы, но в которую стремится вовлечь и своих юных читателей. Да разве они смогут не отозваться на задорный и настойчивый призыв поэтессы?!

Своим творчеством А. Барто постоянно стремится ответить жажде самостоятельных раздумий, творчества — и сотворчества, присущей ее юной аудитории, войти с ней в живой и непосредственный контакт, что по-своему определяет и характер стиха А. Барто, существеннейшие его черты и особенности, заслуживающие самого пристального внимания, ибо этот стих стал неотъемлемым достоянием целых поколений нашей детворы, той школой, уроки которой она никогда не забудет.

Читатели А. Барто вместе с тем являются и героями ее стихов, их непосредственными участниками, а если судить по степени и интенсивности их сопереживаний, того действия и содействия, которого требует от них поэтесса,— почти соавторами, «сотворцами». По крайней мере, именно такое чувство «сотворчества» постоянно стремится пробудить и вызвать поэтесса (не случайно она назвала одну из своих книг, вобравшую все лучшее и «отстоявшееся» в годах и десятилетиях, «Твои стихи», целиком отдавая их во владение и распоряжение своей юной аудитории).

Сколько раз на дню приходится любому взрослому выслушивать от малыша настойчивый возглас: «Я сам!», при малейшей попытке помочь ему в том, в чем нет необходимости, и уже нестерпимой для того, кто хочет полагаться на свои растущие силы, свое крепнущее уменье, составляющие его величайшую гордость и радость, несовместимую с излишней и неуместной опекой. Агния Барто постоянно учитывает эту особенность детской психологии, жажду ребенка самому, без подсказки, разобраться в своих делах, проявить собственную догадливость, и целиком полагается на нес.

Вот почему стих А. Барто рассчитан не только на чтение глазами и не на пассивное восприятие, в процессе которого читатель всего лишь усваивает то, что в готовом виде дает ему художник. Нет, этот стих создается с учетом активного и деятельного отношения к предмету повествования.

Стремлением стимулировать активность читателя, пробудить его фантазию, заставить его самого многое дорисовать в своем воображении, почувствовать себя героем описываемых событий и определяется целый ряд существенных особенностей стиха А. Барто — от сюжета и композиции вплоть до самых мельчайших его деталей.

Юный читатель или слушатель А. Барто предпочитает пространному монологу быстрый обмен короткими репликами, длинным описаниям — сюжетно напряженное действие, острые столкновения, яркие картины.

Но как бы ни была ярка и хороша сама по себе картина, читателю А. Барто явно недостаточно только созерцать ее. Нет, у него возникает потребность немедленно схватить бумагу и карандаш и изобразить что-нибудь похожее на взволновавший его рисунок, а то и вовсе ни на что не похожее, но отвечающее неутолимой жажде творить, строить, играть или самому участвовать в рассказе, о котором он только что услышал, самому, и немедленно, стать его главным героем.

Эта активность детского читателя находит свое точное и наглядное выражение в поэме «Петя рисует» (1951).

Самый замысел поэмы «Петя рисует» (как сообщает А. Барто в статье «О поэзии для детей») родился после такого разговора двух школьников:

— Петя, дай мне черную краску!

— Зачем тебе одна черная?

— Мне капиталистов рисовать!.. («Советская литература и вопросы мастерства»; сборник статей. Выпуск 1. Издательство «Советский писатель», Москва, 1957, стр. 127).

Так подслушанный разговор школьников и те рисунки, которые (после обращения к ним автора задуманной поэмы) прислали многие дети и где сказались глубина их чувств, современность их представлений о жизни, деятельно-активное отношение к ней, помогли и поэтессе, и художнику-иллюстратору в работе над книгой. Главное, что обеспечило успех их работы,— это понимание особо активного отношения юного читателя к предмету рассказа.

Для героев Барто мало быть только зрителями тех дел и подвигов, о которых они слышат или читают,— они должны, пока хотя бы только в процессе игры, сами почувствовать себя их непосредственными участниками, как это мы видим в книге «Я живу в Москве» (1947):

В эти стихи можно «играть», и кто из детей не закричит вслед за героями стихов А. Барто: «Готов!», воображая себя начальником, диспетчером, водителем поездов метро или дальних, идущих на край света, а может быть, и до луны!

Читатель или слушатель стихов Барто не может не повторить всего того, что его внутренне захватило, не может не участвовать в действии, в работе, в игре, если эта игра ему по нутру, если она отвечает его творческим потребностям и интересам, ибо он постоянно чувствует себя самой активной частицей мира, в котором живет и действует.

читаем мы в той же книге А. Барто.

Здесь психологически верно переданы чувства ее юного героя. Если перед ним шагают в ногу, ему тоже надо шагать, если вокруг работают — и ему хочется стать непременным участником того дела, которое ему по душе, приложить к нему все силы и способности, а если он слышит песню, ему хочется петь громче всех. Только так может найти выход переполняющая его энергия, его жажда принять самое активное участие в жизни окружающих, и поэтесса стремится в наибольшей мере ответить этой настоятельной потребности своего юного читателя, помочь ему обнаружить и укрепить свое творческое начало.

Все то, что идет «весне наперекор» (так называется один из циклов ее стихов), вызывает у А. Барто едкую насмешку, остро сатирический отклик, жажду борьбы, и в этой борьбе она никогда не чувствует себя одинокой. Да и разве можно в одиночку одолеть все те промахи и просчеты, о которых она говорит в своих стихах?

Нет, А. Барто и к своей юной аудитории обращается за активной помощью, за настоящим содействием, чтобы сообща — иначе ничего не выйдет! — сокрушить таких хитрых, коварных, лицемерных, цепких и еще очень живучих противников, как эгоизм, жадность, чванство, грубость, «показуха», могущих увести человека, стоит ему поддаться им, в сторону от людей, от живого дела, он настоящего творчества.

В стихотворении «Хромая табуретка» (1959) речь идет о трехногой табуретке, которая лежит на кухне.

Многие хотели починить ее, но один постоянно откладывает это дело на завтра, другой все время забывает купить необходимые гвозди, третий и хотел бы ее починить, да еще слишком мал и неопытен, а вот у Пети

Рассказав эту грустную историю — даже не столько о хромой табуретке, сколько о тех, кто собирается ее починить,— поэтесса снова и снова обращается к своей юной аудитории за выручкой, за помощью, взывая к ее жажде действия, творчества — и сотворчества:

А дальше слышится и еще более настойчивый призыв:

И хоть речь идет здесь как будто всего лишь о хромой табуретке, но вместе с тем — нельзя не почувствовать этого! — и о чем-то большем и отвечающем доброму и деятельному духу пашей детворы: о том, чтобы вмешиваться в жизнь, делать живое и нужное людям, хотя бы с виду и очень скромное дело, даже если его и нет в плане!

Поэтесса, взывая к активному и творческому началу своей юной аудитории, высмеивает любые формы и виды бездеятельности, безрукости, пассивного ожидания того, что кто-то другой — без нашего участия! — придет и устранит все неурядицы и неполадки в нашей жизни, и подсказывает самые простые и обычные возможности для проявления нашей энергии, Но используются они далеко не всегда, как это мы видим в стихотворении «Звонок испорчен»:

А далее перед нами проходит целая галерея жильцов коммунальной квартиры, которые пускаются на множество ухищрений, только бы обойтись без испорченного звонка, и никому из них не приходит в голову самый простой, но требующий приложения собственных рук выход из создавшегося положения, да и автор не подсказывает его открыто. Он только спрашивает в конце стихотворения: «Что делать со звонком?..», надеясь, что это «ясно каждому» и что юные читатели сумеют самостоятельно ответить на его настойчивый вопрос.

А. Барто постоянно внушает своему читателю, что и сама доброта только тогда обретает подлинную ценность, когда проявляется в активной и безотлагательной помощи тому, кто в ней нуждается,— как это мы видим в стихотворении «Вам не нужна сорока?». Здесь ребята, сдружившиеся за два месяца пребывания в пионерском лагере с бескрылой, но такой привязчивой и веселой сорокой, обеспокоены ее дальнейшей судьбой и обращаются к нам с одним неотступным вопросом:

И разве юный читатель этих стихов сможет остаться безучастным к предложению ребят, встревоженных судьбой своего нового друга — бескрылой сороки?

Так поэтесса призывает своих читателей к творчеству и сотворчеству, содействию, а не к пассивно-созерцательному восприятию ее стихов.

Приводя стихи Маяковского («...Здравствуйте, дети, кто у вас болен? Как живете? Как животик?»), А. Барто подчеркивает (в статье «О поэзии для детей»), что они «так и просятся в детскую книгу, их можно разыграть, как в спектакле, вся интонация их игровая»; думается, эти слова можно полностью отнести и к стихам самой А. Барто. В них необычайно широко развито игровое начало, как бы невольно вовлекающее юную аудиторию в ту игру, которую постоянно затевает с ней автор.

В стихах А. Барто моменты описательного характера носят обычно сугубо подчиненную роль; главное в них — это действие, непосредственное переживание их героя, его столкновение с окружающей средой, драматическая или комическая ситуация, тут же и разрешаемая на наших глазах, подчас самым неожиданным образом. Когда читаешь эти стихи, словно бы погружаешься в ноток самой жизни, увлекаешься ее бурным, стремительным движением, то широким, вольным, взывающим к лирическим чувствам и раздумьям, то крутым, порожистым, обжигающим холодными брызгами, острыми и колючими иглами сатиры, ее язвительным жалом.

А. Барто зачастую вводит в свои произведения забавные истории, анекдотические случаи, всякого рода бытовые приключения, придающие сюжету остроту и динамичность. Она мастерски владеет сюжетом, который играет крайне важную роль в ее стихах, отличается новизной, необычайностью, а иногда и эксцентричностью — как эксцентричны поступки той бабушки, которая, неожиданно попав на футбольный матч, ведет себя не менее активно, чем самый завзятый болельщик, захваченная азартом игры и совсем забыв, из-за чего появилась на стадионе.

Сюжетная конструкция стихотворений А. Барто заслуживает особого внимания, ибо в этой области она неистощимо изобретательна. Трудно было бы пересказать все головоломные и стремительно развертывающиеся ее сюжеты, подчас напоминающие своею неожиданностью «ход конем», когда непредвиденный «боковой шаг» и оказывается решающим,— он-то и создает выигрышное положение в той партии, которую разыгрывает перед нами автор; А. Барто зачастую развертывает перед нами явно эксцентрический сюжет, смотрит подчас «боковым» взглядом, когда оказывается, что главное — не в том, что взялся сообщить рассказчик, а в каких-то побочных, поначалу словно бы мельком упомянутых мотивах, — но они-то по ходу повествования и выдвигаются на первый план, оттесняя все остальные, и эта борьба мотивов за господствующее место взывает к особой внимательности и чуткости, внутренней активности читателя, постоянно нарушает наметившуюся было инерцию восприятия.

Зная склонность своих читателей к игре, поэтесса и сама нередко словно бы играет с ними и далеко не сразу раскрывает свой замысел. Вот почему ее сюжет порою развертывается крайне неожиданно; именно так построено стихотворение «В театре» (1946), начинающееся следующим образом:

Далее рассказчица-девочка восторженно говорит о том, с какими чувствами она отправилась в театр:

Естественно, читатель ждет рассказа о впечатлениях, вынесенных девочкой со спектакля, которого она с таким нетерпением ждала, но тема развертывается чем дальше, тем неожиданнее:

В рассказ о театральных впечатлениях, к которому с таким энтузиазмом приступила девочка, все более настойчиво врывается номерок. Он куда-то исчез, и вот вместо рассказа о театре получается рассказ о чем-то другом, постороннем, не имеющем отношения к балету:

Поначалу случайно упомянутый номерок вытеснил и фею, и гостей, танцующих на балу, и все то, о чем мечтала девочка, забывшая «все на свете». Таким образом, вместо рассказа о театре получился рассказ о наказанной рассеянности, о том, как плохо быть ротозеем, растяпой.

Автор любит подвести своего читателя к совершенно неожиданной, а потому и особо впечатляющей концовке. Так, в стихотворении «Игра в крокет» (1946) ребят хвалят за то, что они сумели добиться тишины, а оказывается, тишина установилась только потому, что они

В стихотворении «Рыболов» (1946) автор сначала отдает дань вокальным способностям своего героя — рыболова, который поет отличную песенку — «и радость в ней и грусть». Но оказывается, что

Вот и все. Никакой морали в этом шуточном стихотворении, так же как и в ряде других подобных ему, нет, но для читателя не останется загадкой, почему так смешон рыболов-неудачник.

Комические эффекты многих стихов А. Барто определены тем, что автор говорит «не то», чего ожидает читатель, ибо их основная тема не прямо выражается сюжетом, а возникает для читателей норой совершенно неожиданно, застает его врасплох, как в стихотворении «Снегирь», где оказалось, что главное вовсе не в том, каким способом мальчуган приобрел снегиря, а в чем-то другом.

В чем же?

На это автор не отвечает, да и вообще, стремясь повысить внутреннюю активность своей аудитории, он не считает грехом заставить самого читателя кое о чем задуматься, а не получить все в готовом виде, не требующем никаких усилий для восприятия и усвоения. Герой стихотворения «Снегирь» завершает свой рассказ о том, как он выпросил снегиря, обращенным к читателю вопросом:

Автор не отвечает на вопрос рассказчика, но можно быть уверенным, что без ответа он не останется,— на него ответит читатель, и этот ответ будет тем более убедителен, что читатель сам должен додуматься до него, проявив свою собственную активность, сообразительность, смекалку.

А вот «Прощальный перепляс» с его лихим мотивом-припевом («Чок! Чок! Каблучок! Заработаю значок лучшего танцора» и т. д.). Мы ждем, судя но началу стихотворения, что сейчас перед нами во всю ширь развернется картина пионерского костра, самодеятельности; казалось бы, все клонится к этому, но стихотворение завершается совсем по-другому: танцоры, стремясь заработать вожделенный значок, так переусердствовали во время подготовки к «переплясу», что когда наступило время показать свое искусство, то, как выяснилось,

Так завершился праздник, который ребята усердно готовили.

Что ж, конечно, неплохо заработать значок «лучшего танцора», но когда все подчинено этому значку, то и результаты выходят плачевные, — вот о чем свидетельствует неожиданная концовка стихотворения, начатого в бодром, мажорном духе.

Так автор зачастую готовит читателю какие-то сюрпризы, не дает ему настроиться на один лад, на спокойный тон, все время держит его в напряжении. Читатель думает — это стихотворение о театре, а оказывается — о рассеянности; думает — это о мухе, а оказывается — это о ленивом мальчике, который готов все свои неудачи и провинности отнести за счет мухи; думает — это о загородной прогулке, а оказывается — это о невнимательности, о ротозействе, которое может лишить человека большого удовольствия. Таким образом, главная, основная тема здесь нередко глубоко запрятана, с тем чтобы обнаружиться совершенно неожиданно и как бы случайно.

А. Барто умеет ловко завязать и развязать все узелки занятного, веселого сюжета, провести читателя по всем его запутанным ходам, поворотам, ведущим совсем не туда, куда, казалось бы, он первоначально устремлялся, и такая конструкция сюжета вызывает повышенное внимание читателя — он видит, что автор ведет с ним какую-то игру и надо все время быть начеку, иначе пропустишь самое главное, самое интересное.

Как видим, многие стихотворения А. Барто зачастую отличаются остросюжетной композицией, динамичностью действия, быстрой сменой фабульных мотивов — только поспевай следить за их стремительным развертыванием или внезапными поворотами, обманывающими наши ожидания. Так поэтесса вызывает обостренный интерес к тем историям, то веселым, то грустным, то анекдотическим, которыми она щедро делится со своими читателями, постоянно обращаясь к их догадливости, наблюдательности, сообразительности. В стихах А. Барто почти всегда что-то остается невысказанным, и «на дне» ее рассказа, даже и шуточного, всегда можно обнаружить нечто «нерастворимое» в забавном рассказе, в прихотливых и неожиданных поворотах сюжета; здесь всегда слышится приглашение к раздумью над смыслом рассказанной истории и к непосредственному действию.

Характерна в этом отношении поэма «Звенигород», в которой говорится о детском доме:

Автор ничего не говорит здесь о том, почему «вдруг притихнет Петя», и не описывает детально картин войны. Все это дано только одним штрихом — детским рисунком, но этот рисунок наполнен особым смыслом, ибо читатель чувствует, что должны были увидеть и пережить дети, если перед их глазами стоят одни и те же неотвратимые образы боя, войны, развалин, потерь, утрат, смерти.

Мы понимаем, почему рука детей тянется к бумаге и карандашу, чтобы хоть как-нибудь запечатлеть то, что до дна всколыхнуло их души. Все это дано здесь одним штрихом, но этот штрих, точно подмеченный и глубоко правдивый, соответствующий характеру потрясенной детской психики, становится необычайно емким. Читатель, как бы он ни был юн, не может не почувствовать многого из того, что пережили дети, и сам своим воображением дополнит то, о чем умолчал или на что только намекнул автор. Мы читаем в поэме «Звенигород» о полковнике, который навещает в детском саду этих ребят:

Далее, без всяких переходов, автор сообщает, в уже совершенно другой тональности, об отце Андрюшки:

Здесь последовательность повествования явно нарушена, ибо между рассказом о советском пароходе, потопленном врагом, и рассказом о полковнике, спрятавшем в портфель мяч, лежит целая пропасть, огромный ряд событий, самых острых и глубоких переживаний, но это не просто пауза, не просто умолчание. Если бы это было так, все звенья повествования рассыпались бы. А они не распадаются, ибо их связывает сочувствие и воображение читателя, который сам призван воссоздать цельный образ, цельную картину.

Пусть автор ничего не сказал о судьбе Андрюшки, которого везли из Севастополя в военный год, ничего не сказал о переживаниях полковника, лишившегося сына, но мы ощущаем, какие большие и неостывающие чувства живут в душе полковника, если он всю свою нерастраченную отцовскую нежность и любовь к погибшему сыну вложил в заботу о детях, оставшихся без родителей.

Здесь о многом надо догадываться, но автор доверяет своему юному читателю, доверяет его уму, его чувству, его душевной щедрости, его умению осмыслить все значение того или иного штриха,— и оказывается правым в доверии к читателю, который умеет по-своему заполнять все эти пробелы и умолчания.

Так автор зачастую захватывает свою аудиторию не только тем, что он прямо говорит ей, что он рисует, но и тем, на что он только намекнул, тем, о чем сам читатель должен догадаться, представить себе, вообразить, проявив в этом готовность к сотворчеству, соучастию в создании художественного образа, восстановлении — во всей ее цельности — только отдельными штрихами набросанной картины.

Повышая степень внутренней активности читателя, автор, прежде чем сообщить ему нечто важное и существенное, целой системой вопросов и умолчаний зачастую вызывает повышенный интерес к предмету повествования, в атмосфере которого все воспринимается особенно остро и глубоко.

В поэме «Звенигород», прежде чем рассказать о судьбах ее юных героев, автор настойчиво обращается к нам с одним и тем же вопросом — после новых описаний, новых картин, захватывающих внимание и воображение читателя:

и юный читатель должен сам поломать голову над тем, «что же это за семья», состоящая из тридцати братьев и сестер, прежде чем художник расскажет об этом «шумном семействе».

Автор нередко обращается к читателю с такими вопросами:

Или:

Или:

Смена вопросов и ответов, в порядке которой развертывается действие, способствует усилению выразительности стиха, его внутренней подвижности — всего того, что вызывает ощущение неожиданности, непредвиденности, той загадочности, которая повышает заинтересованность читателя, степень его активности.

Как видим, пробелы, умолчания, вопросы, восклицания, загадки, обращения к читателю в поэтике А. Барто не случайны. Они слагаются в цельную систему и являются одним из действенных средств вовлечения читателя в процесс сотворчества, соучастия в создании художественного образа, цельного представления.

Читатель стихов А. Барто — это скорее не читатель, а собеседник, и именно как к собеседнику обращается к нему поэтесса, что вызывает в ее стихах интонацию непосредственно к нам обращенной речи, предполагающей и жест, заменяющий подчас целую фразу, и мимику, и паузы, говорящие порою не меньше, чем слово. Все эти особенности живой, разговорной речи определяют характер «детского стиха» А. Барто. Здесь интонация отвечает характеру непосредственного обращения к юному читателю, стремлению завязать с ним живую и непринужденную беседу, вызвать его на ответ; вот почему она является не напевной, а преимущественно разговорной. Автор никогда не ведет свой стих по единожды сложившейся интонационной инерции,— нет, он все время прислушивается к тому, соответствует ли его интонация естественности и непосредственности живого, увлеченного разговора, передает ли характер переживаний и чувств рассказчика, ведущего повествование.

Обычно интонация стихов А. Барто чужда литературноповествовательной, сугубо «письменной» и рождающейся за письменным столом, словно бы располагающим к подробным описаниям, доскональной детализации, замедленным темпам,— ведь никто над душой не стоит и никуда не торопит! Но поэтесса даже за письменным столом, с пером в руках, чувствует себя так, словно бы продолжает разговор со всей юной аудиторией, что по-своему определяет характер ее стихотворной речи — стремительной, динамической, изобилующей вопросами, непосредственно обращенными к юной аудитории.

Если же поэтесса радостно восклицает, чувствуя приближение весны:

то в ее восклицаниях передается радость, так переполняющая человека, что он не может не поделиться ею со всеми окружающими, не «выкричать» ее...

В стихах А. Барто многое продиктовано характером живого, взволнованного, непосредственного разговора хорошо знакомых людей, у которых немало общего, а потому и понимающих друг друга с полуслова, с первого намека, без каких бы то ни было пояснений,— как это мы видим в стихотворении «Она у нас красавица»:

Такая фраза строится не по правилам синтаксически-безупречной завершенности, а по законам живой, разговорной речи, которую сопровождают, а во многом и заменяют жесты, движения, мимика, что мы явно ощущаем и видим при разговоре о глазах Зоечки.

Далее рассказ о красавице Зоечке развертывается также по законам живой, разговорной речи, прерывающейся и восклицаниями, и паузами, и той мимикой, без которой он многое утратил бы в своей яркости и выразительности:

Здесь все — и восклицания, и вводные предложения, и необходимо возникающие по ходу повествования паузы, и многое другое — отвечает духу и стилю живой, разговорной речи, требующей нашего ответа, «сопереживания», и при этом мы себя чувствуем не столько читателями, сколько собеседниками и непосредственными участниками истории с Зоечкой. Это и свидетельствует о том, как органично вводит поэтесса в речевую структуру своих стихов те элементы, которые, как и в любом живом разговоре, не исчерпываются их исключительно словесным выражением, подразумевают не только чтение стихов, но и их «исполнение», реальное или воображаемое, но неизменно повышающее долю читательского участия во всех перипетиях и коллизиях стихотворения.

Вот почему многие стихи А. Барто требуют чтения вслух, их разговорного, а то и театрализованного исполнения, иначе из них ускользнет нечто столь существенное, без чего они утратят значительную долю своей выразительности.

Ну разве можно прочесть про себя — и этим ограничиться! — стихотворение «Она у нас красавица» — о девочке, больше всего озабоченной своей внешностью:

Если первые строки требуют лирически-приподнятой интонации, отвечающей их пафосу, романтике трудных дорог и дружных походов, то она сразу же меняется, становится иронически язвительной, когда речь заходит о девочке, уделяющей своей внешности слишком много внимания (за счет всего остального!); как видим, интонация, ее переходы — от высокого к низкому — обретают в стихах А. Барто ту существенность, содержательность, значимость, без которых эти стихи многое могли бы утратить в своей смысловой выразительности, а то и сатирической едкости.

А вот рассказ о девочке, поразившей подруг своей развязной требовательностью:

Здесь тоже живой, непосредственный рассказ ведется от лица персонажа, настолько изумленного поведением своей подружки, что он и слов не находит для выражения негодования — оно ушло в «подтекст», в паузы, в восклицания, в ничего не говорящие междометия («Ну... Ну...» — словно у него отнялся язык!),— но они-то и оказываются очень красноречивыми, ибо отчетливо передают охватившие рассказчика чувства, такие сильные и непосредственные, что они не могли сразу найти связные слова для своего выражения.

Речь автора зачастую носит характер напряженного диалога, во время которого сталкиваются различные судьбы, характеры, устремления, и все это способствует повышению динамичности стиха, его живости, активности, действенности.

В стихи, идущие от лица автора, врываются голоса героев, словно бы перебивающих его или друг друга, вносящих в повествование непосредственные чувства, свой темперамент, свои переживания, и автор всегда готов предоставить им слово — как в произведении драматического жанра:

Это «так и знал!» непосредственно и выразительно, с присущей ему интонацией передает переживания мальчугана, огорченного перспективой остаться дома и лишиться того удовольствия, о котором он, вероятно, давно мечтал.

А когда мы слышим:

то и здесь передается живая интонация собеседника, обращающегося ко всем тем, кто лично знает Любочку — девочку с нашего двора, соседку. Автор так близко и непосредственно, в оживленной разговорной речи, знакомит нас с ней, что мы не можем сомневаться в ее реальном существовании, не можем не видеть ее «во всей ее красе», и сами чувствуем себя близкими знакомыми этой девочки, а может быть, и другой, но очень похожей на нее.

Далее стихотворение «Любочка» развивается в форме диалога, особенно резко подчеркивающего разницу выведенных автором характеров:

Так различные характеры персонажей раскрываются в стремительном диалоге, в коротких, но предельно четких и выразительных репликах, и эта сцена не требует никаких дополнительных описаний, настолько она внутренне законченна при всей своей лаконичности.

Автор все время вовлекает читателя в свой разговор, обращаясь к нему с вопросами, восклицаниями, утверждениями, не давая ему почувствовать себя всего только слушателем или зрителем происходящих событий.

Если поэт восклицает:

такое восклицание предполагает наличие активной и сочувствующей аудитории, которая не может не разделить авторского пафоса, авторских эмоций, ибо переживания человека, которому «двенадцатый год», ей близки и понятны.

Поэтесса постоянно и чутко прислушивается к голосам и самому «выговору» своих персонажей, к особенностям их речи, в которой характер человека выражается с наибольшей полнотой и определенностью. Если она взяла за руку и вывела перед нами свою отныне — и вот уже в течение многих лет! — всем известную болтунью Лиду, то и самый стих с его синтаксической структурой и фонетической настроенностью принимает и имитирует те свойства, которые превращают разговорную речь в бессмысленную болтовню:

Эта болтовня, от которой у любого слушателя может закружиться голова, с самых первых строк вторгается в стихотворение, что и выражается не только в бессмысленности и бессвязности сменяющих друг друга фраз «болтуньи», в их стремительном нагромождении, но и в. назойливом повторении одних и тех же сочетаний слов и фонем (где отчетливей всего слышится «бл» и «дл», отвечающие предельной бессмыслице речи, пародируемой автором).

А вот понадобится поэтессе передать, какая скука и какое томление охватывают мальчишку, когда долгожданный праздник превращается в очередное «мероприятие», которое проводит «незнакомая тетя», и он скажет всего только две строчки, к которым нечего и прибавить:

Это «долго, долго» произносится так, словно у рассказчика от скуки и зевоты «скулы разворачивает аж» (говоря словами

Маяковского), и, пожалуй, трудно более наглядно передать усыпительное воздействие даже и самых лучших слов и песен, если они оказываются составной частью казенного мероприятия людей, в сущности совершенно равнодушных к детским запросам и интересам.

Или вот — о слишком частой смене пионервожатых:

Здесь поистине перед нами вертится такая карусель, от которой может закружиться голова, что по-своему определяет и самый характер и конструкцию стиха, насыщающие его повторы, возвращения, внутренние рифмы.

В занимательном, остросюжетном рассказе А. Барто мы видим и меткую игру слов; поэтесса никогда не прекращает поисков слова не только точного, но и блестящего, яркого, резкого, животрепещущего, которое могло бы выйти на улицу, во дворы, в школьные коридоры, само просится на язык, чтобы стать равноправным участником детских игр и занятий, превратиться в поговорку, считалку, дразнилку — и такой дразнилкой могли бы стать стихи о мальчике, требующем немедленного вознаграждения за каждый свой «добрый поступок», вот хотя бы за то, что он застегнул штанишки младшему брату, и

Если вслушаться в эти стихи, то станет ясно, что они построены по принципу детских скороговорок, написаны тем языком, который рождается в процессе пляски, хоровода, игры, отвечает ее стремительному ритму, что увеличивает их действенность, меткость, разительную силу. Только попади жадина, трус, бездельник на острый язычок своих сверстников, ему несдобровать — засмеют! Вот такой же действенностью и меткостью, словно бы усвоенной и заимствованной у самих детей, отличаются и многие сатирические стихи А. Барто.

Она знает, что попрошайка никогда не ограничится тем, что однажды потребует от нас чего-то. Нет, он будет долго и назойливо твердить одно и то же, чтобы добиться своего, чтобы мы отвязались от него,— вот почему ее стихи о жадинах и попрошайках построены по принципу многократных повторов, настойчивого возвращения к одной и той же убогой фразе, исчерпывающей все их помыслы и желания.

без конца повторяет Алексей («Копейкин»).

вторит ему Люсенька («Подари, подари»).

только об этом и спрашивает «жадный Егор», который не хочет ни «плясать без толку», ни «глазеть на елку», увешанную новогодними игрушками. Такие фразы обретают в стихах А. Барто значение своего рода лейтмотива, в котором находит сконцентрированное воплощение сама суть и характер персонажей, о которых здесь идет речь, суть убогая и жалкая. Следует подчеркнуть, что в умении найти такую интонационно завершенную и психологически точную фразу, в которой выражается все убожество этих персонажей, А. Барто беспощадно метка и необычайно точна. Здесь в одном мотиве выражен словно бы целый характер во всей своей наготе.

А сколько в стихах А. Барто подобных «счастливых находок»! Вот девочка, умиленная сама собой:

Вслед за ней выступает попрошайка, которая всегда что-нибудь клянчит:

А это уже можно петь — и поют (слова положены на музыку!) — про мальчишку, которого все окружающие дружно, но бесплодно уговаривают:

И, вероятно, не один Лешенька (да и те, кто просят его «сделать одолжение») почувствовал на себе освежающее воздействие «колючих строк», вошедших в школьную и домашнюю жизнь.

В этих стихах все сверкает, живет, перекликается каждым своим «звучиком», просится на язык, на участие в детской считалке, дразнилке, поговорке, а вместе с тем необычайно наглядно и сатирически заостренно воплощает авторский замысел, захватывает читателя игрою каждого слова и образа.

Для творчества А. Барто характерно стремление к речи сжатой, стремительной, энергичной, зачастую завершающейся остро отточенным афористическим заключением, которое могло бы войти в обиходную речь наших ребят, наряду с уже бытующими поговорками и пословицами.

Именно так звучат многие концовки стихотворений А. Барто:

Так А. Барто умеет одной меткой и емкой фразой выразить и характер персонажа, и его переживания, и самый смысл той или иной веселой (а то и печальной!) истории. Самое название стихотворения о тех любителях «галочек», которые превращают каждое доброе начинание в бюрократическую затею, могло бы стать веселой и острой поговоркой: «Три очка за старичка».

А. Барто отмечает (в статье «О поэзии для детей»), что «лучшие строчки стихов для детей стали пословицами, поговорками, потому что язык их точен, лаконичен, потому что они подлинно народны», и мы могли бы назвать немало стихов самой А. Барто, ставших пословицами, поговорками, присказками наших детей (впрочем, не только детей — их подчас можно услышать в разговоре взрослых людей).

Она говорит и о тех, кто в соревновании классов за чистоту (да и в любом другом!) прибегает ко всяким неблаговидным приемам, чтобы только оказаться на первом месте:

Здесь А. Барто раскрывает в незатейливом каламбуре, принявшем афористически-поговорочную форму, моральную (вернее, аморальную) изнанку той «показухи», которая может только испортить и скомпрометировать любое начинание, какого ни коснется, и так поэтесса высекает те искры юмора, которые придают ее стихам особую живость и яркость, освещают жизненно важные в глазах ее юной аудитории вопросы.

Если многие стихи А. Барто даже и без всяких дополнительных разъяснений внушают своим читателям ощущение слова предельно отточенного, выразительного, характерного, в котором сказался весь человек, то в иных стихах она обнаруживает, что в речи ее героев немало и слов-сорняков, слов-скелетов, слов — порождений бюрократических «галочек», и поэтесса без всяких дидактических прописей, по ходу живого, веселого, непринужденного разговора обнаруживает всю их мертвенность и опасность.

Юный герой стихотворения «Увлекательная речь» (1954), готовясь к докладу перед ребятами и стараясь «казаться поумней», пыжится изо всех сил, подменяет живую речь «учеными словами»:

Не мудрено, что, слушая такой ученый доклад,

Так живое дело на наших глазах превращается в очередную бюрократическую затею, что подчеркнуто и самим характером «ученого» языка незадачливого докладчика. А. Барто внушает своему читателю, что слова-сорняки не только безобразны сами по себе,— нет, они могут поставить под сомнение любые хорошие начинания и самые добрые намерения.

А вот девочка, которая вся выразилась в одной на лету подхваченной и, как неотвязный репей, прицепившейся фразе: «Больше всех мне надо?» — этой фразой она отделывается от всех трудностей, от любой работы. Даже тогда, когда другие ребята упрекают ее в бездушии, она не находит ничего лучшего, как ответить все тою же стереотипной фразой, словно бы иссушившей и исказившей все живое в ее натуре; на вопрос о том, есть ли у нее душа, она отвечает:

Да, всего только одна фраза, один речевой оборот, а в них характер иного человека может сказаться полностью и целиком, и в стихах А. Барто мы зачастую слышим именно такие прозорливо подмеченные и чутким ухом подслушанные фразы, непосредственно вырвавшиеся из уст того или иного персонажа, а вместе с тем психологически-глубокие, необычайно емкие, заставляющие читателя задуматься о самых больших вопросах жизни и морали.

Слова-сорняки, если их вовремя не «выполоть», кладут свою тень и на самого человека, не могущего обойтись без них, прилипчивых, как репей:

Они становятся помехой в жизни и поступках малыша и превращают в нечто несерьезное и сомнительное все, что он утверждает, все, что он делает, порождают то неуважительное отношение к нему, которое рано или поздно, но отзовется в его неокрепшей душе собственными сомнениями, самоуничижением.

Многие из тех «речений» в стихах А. Барто, которые стали впоследствии ходовыми и обиходными в языке наших детей, подслушаны поэтессой в самой жизни, переняты от ее героев, как и говорит она в статье «О поэзии для детей», упоминая о своей переписке с юными читателями:

«Конечно, не только письма детей помогают узнавать новые черты нашего читателя. Я часто бываю в школах, в детских домах, прислушиваюсь к разговорам детей на бульваре, на улице, во дворе».

Постоянное прислушивание к разговору наших ребят, внимательное изучение того нового, что повседневно рождается в их речи, и является свежим и неисчерпаемым источником обновления языка А. Барто и ее героев.

Всемерно отстаивая — как необходимейшее качество «детской поэзии» — богатство языка, включающее и игру слов, и каламбуры, и другие формы народной речи, отнюдь не укладывающейся в прокрустово ложе «диетического языка», поэтесса вспоминает слова Горького о том, что «именно на игре словом ребенок учится тонкостям родного языка, усваивает музыку его и то, что филологи называют духом языка», и следует подчеркнуть, что в своей «игре в слова» (я имею в виду отнюдь не только поэму, опубликованную под этим названием), лишенной каких бы то ни было элементов формализма и нарочитого трюкачества, поэтесса делает многое для того, чтобы помочь своему юному читателю усвоить «тонкости родного языка», его дух и его музыку.

Особого внимания заслуживает ритм стихов Барто, зачастую изменчивый и непостоянный, а вместе с тем подтянутый, мускулистый, строго дисциплинированный, подчиненный энергии стремительного движения, крутых поворотов, внезапных перемен и модуляций, характерных для взволнованного, страстно напряженного разговора.

«Ритм — основная сила, основная энергия стиха»,— писал Маяковский в статье «Как делать стихи», и А. Барто стремится в максимальной степени развить и использовать эту энергию, повышая тем самым выразительность стиха, силу его воздействия на читателя.

В статье «О поэзии для детей» А. Барто задает вопрос: «Можно ли свободно менять размер в стихах для детей?» — и отвечает: «Я считаю, что можно, если это диктуется внутренней необходимостью. Перемена размера вызывает новый интерес к содержанию, но при этом, конечно, должна сохраняться гармоничность, музыка стиха».

Вот о том, по каким мотивам меняет А. Барто размер в своих стихах, и хотелось бы поговорить подробней.

Главное, что определяет характер размера и ритма в стихе А. Барто, что ощутимо повышает их значение, заключается в том, что они необычайно чутко и резко реагируют на любой поворот в ходе повествования, на любое изменение разговорной интонации, на любой сюжетный мотив, являясь своего рода сейсмографом, отмечающим малейшее колебание чувства, движения, голоса взволнованного рассказчика.

Прослеживая вариации ритмико-интонационных «фигур», характерных для стиха А. Барто, мы видим, что они не случайны, не произвольны, а слагаются в цельную систему, во многом связанную с поэтикой Маяковского, но по-своему организованную и отличающуюся явно выраженным своеобразием.

Стих А. Барто необычайно «пружинист», энергичен, стремителен, насыщен внутренними «перекличками», словно отзывающимися эхом на те возгласы, разговоры, выкрики, которыми сопровождается почти любая детская игра:

Так стих А. Барто всем своим строем и звучанием весело и непосредственно откликается на игру, на все то, что захватило ее героев, которые вместе с тем являются и ее читателями.

А уж если речь заходит о юных школьниках, пустившихся в пляс, то и самый стих целиком подчиняется буйству их пляски, отзывается на ее стремительный ритм:

Когда разговор заходит о «прыгалке», через которую скачет девочка, то и сама стихотворная речь словно бы подчиняется ритму точных и стремительных прыжков:

Если в пионерском лагере затевается «прощальный перепляс» (так называется одно из стихотворений), то ритму этого перепляса отвечает и ритм рефрена:

Если же герой устремляется на лыжах, он словно подпевает себе в ритме своего стремительного движения:

Здесь в ритме стиха слышится ритм считалки, ритм прыжков, крутых виражей, и вот эта радость овладения трудным делом, ощущение себя сильным и ловким, чувство полноты и радости жизни выражены во всей «ткани» стиха, в его энергичных ритмах, в его звучании.

Он словно бы перекликается с голосами шумливой детворы, весенних бульваров, веселых игр и становится как бы их отголоском. А если речь идет о напряженной работе, стремительном движении, то стих отвечает их темпу и ритму:

В самой энергии стиха, в быстрой смене глаголов, в полнозвучности рифмы, во всех элементах строфы чувствуется тот теми, который задан и подсказан характером выполняемой работы и словно бы продолжает ее. Такой стих крайне характерен в творчестве А. Барто, чуждом какой бы то ни было вялости, аморфности, неопределенности. Здесь все так ясно, резко, отчетливо, сверкает каждой строчкой и гранью, словно над этими стихами пронесся летний стремительный ливень.

Порою в произведениях Барто возникает стих-лозунг, стих-возглас, стих-выкрик, ритмико-интонационная структура которого отличается от основного текста, как это мы видим в поэме «Звенигород»:

Это «Подарки! Подарки!» обладает своим размером, нарушающим ход стиха, как и всякий возглас нарушает плавное течение обычной разговорной речи. Вот почему художник и счел необходимым внезапно, «скачком» переменить ритм, перейти от одного размера к другому: их несовпадение соответствует многообразию интонаций, усиливающему разговорную живость стиха.

Поэтесса словно бы сливается всеми помыслами, настроениями, переживаниями со своими героями, и если они кричат от радости и восторга, то можно быть заранее уверенным, что их выкрики отзовутся и на самом характере стихов, их ритме, темпе, интонации, как это мы видим в стихотворении «Все на всех»:

Такие стихи и сами, кажется, порождены энергией и ритмом пляски, прыжков и выкриков, по-своему отвечают их буйству и безудержности, словно голос самого автора полностью растворился в хоре детворы, пляшущей и кричащей от радости и возбуждения.

То же самое слышится нам и в книге «Младший брат». В ней началу купания предшествуют выкрики, выражающие радость и активно вторгающиеся в стихи, что по-своему преобразует их, модифицируя самый размер:

Здесь слова «Купание! Купание!» звучат совершенно особо, не подчиняясь общему ритмико-интонационному строю стихотворения, и так в стихах А. Барто возникает стих-выкрик (по-своему отвечающий поэтике Маяковского и связанный с ее традицией).

В поэме «Петя рисует» в середине повествования так же внезапно возникают стихи-выкрики, возгласы, нарушается плавное течение рассказа, в связи с чем они ритмически особо организованы:

Как видим: ритм стихов Барто почти никогда не бывает «нейтрален» к предмету повествования, меняется в соответствии с ним, и хотя эти перемены совершаются резко, неожиданно для читателя, но оказывается, что они определены характером материала, вызваны самим ходом и темном повествования и, стало быть, внутренне необходимы и художественно оправданы — вплоть до таких «нарушений» стиха, как внезапный и заранее не предусмотренный переход от одного размера к другому.

Присматриваясь к характеру ритмических и метрических ходов, модуляций, «перебоев» в стихах Барто, мы видим, что ими зачастую подчеркивается и переход к новому предмету повествования, переход от мотивов статических, описательных к мотивам динамическим, изменение инерции того или иного движения, переход от одной формы движения к другой.

Смена речи героя речью автора, диалога — ремаркой и т. д. — все это в стихах Барто приобретает особенно наглядный, можно сказать — моторно ощутимый характер, ибо сопровождается колебанием ритма, перебоем размера, физически ощутимо передающим характер движения. Эти перемены складываются в систему, определяющую возникновение разнообразных метрических и ритмико-интонационных «фигур» в пределах одного и того же произведения, как мы видим в стихотворении «Комары», где изображается девочка, сражающаяся с насекомыми, напавшими на ее младшего брата:

Все стихотворение написано ямбом, со строгим чередованием стихов четырехстопных и трехстопных, рифм мужских и женских, за исключением строки «Хлоп — по одеяльцу!». Здесь «хлоп» выбилось из ямбического размера, но это не произвольная или внутренне неоправданная «ломка» стиха, как может показаться с первого взгляда. Нет, здесь «хлоп» приобретает необыкновенную выразительность, особую энергичность, ибо ему предшествует пауза, возмещающая недостающий слог Эта пауза необходима словно бы для того, чтобы подстеречь назойливых комаров и подготовить нас к порывистому жесту («хлоп!»), естественно и словно бы непроизвольно отозвавшемуся и в самом ритме и темпе лирического повествования, приобретающего ту динамичность, которая способна передать характер описываемого движения. Таким образом, «перебой» размера оказался внутренне необходимым, а потому и художественно оправданным.

Стремительное движение становится особо резко ощутимым, когда вас заносит на крутом повороте, и такие крутые повороты, зачастую застающие читателя врасплох, систематически возникают в стихах А. Барто, передающих изменение характера того или иного движения средствами перемены ритма, размера, внезапным нарушением инерции хода повествования. Поэтесса мастерски умеет то «притормозить» ритм стиха, то придать ему стремительное ускорение.

Это необходимо подчеркнуть, ибо некоторые литераторы, в том числе и весьма квалифицированные, полагают, что никакого «нового стиха», связанного с традицией Маяковского, не существует и существовать не может, что всякое нарушение классического стиха — это работа неумелая или небрежная. Творчество А. Барто наглядно опровергает это положение. Попробуйте-ка ввести в строку «хлоп — по одеяльцу!» «недостающий» слог, и все стихотворение разом потускнеет, строка лишится внутреннего движения, жизни, энергии, превратится в унылую гладкопись. Стало быть, художник, «проглотивший» один слог, проявил в данном случае не небрежность или неумелость в своей работе со стихом, а наоборот — высокую степень чуткости, «расщепив» размер, благодаря чему и самая строка приобрела необычайную энергичность, ту стремительность жеста, без которой Марина и не сладила бы с комарами, напавшими на ее братца.

Так же подчеркнуто резкой переменой размера выделяется мотив движения и в поэме «Я живу в Москве»:

Здесь автор смело меняет размер, и самый его «перебой» соответствует переходу от спокойно-повествовательной интонации к динамически напряженной, передающей характер стремительного, качественно нового и наглядно зримого движения.

В стихах А. Барто подобные «перебои» размера возникают систематически, когда мотивы статические, описательные сменяются мотивами динамическими, создающими ощущение внезапного «скачка»:

Здесь переход от хорея к ямбу создает моторное ощущение самого движения, под стать ему.

Для творчества А. Барто характерно и то, что ее стихотворения зачастую монтируются словно бы из отдельных частей и главок, каждая со своим особым сюжетным мотивом, обладающим относительной самостоятельностью, что подчеркивается и характером размера, который также принимает подчеркнуто самостоятельное звучание, нарушающее инерцию уже утвердившейся интонации. Ее герои подчас ведут каждый свою особую «партию», говорят и думают «о своем» (как в многоголосом и на различных «регистрах» поющем хоре), и эту относительную самостоятельность каждой «партии» подчеркивает и самостоятельность того стихотворного размера, который присущ речи каждого из них.

Повышая выразительность и разговорную живость стиха, А. Барто зачастую строит его по законам драматического действия, в котором каждый из героев говорит в своей манере, а само действие перемежается авторскими ремарками, особо выделяемыми и композиционно и ритмически. Ведя диалог поэтесса зачастую меняет и самый размер, резко подчеркивая разницу характеров, склада речи, интонации, присущей тому или иному персонажу.

Так, в стихотворении «Как дружба началась» автор словно бы сигнализирует нам: «Внимание!» — в тех пунктах, где один мотив противопоставляется другому или вводится новая сюжетная линия, означающая и новую, во многом словно бы совершенно самостоятельную подглавку в цельном повествовании.

В этом стихотворении ребята разных возрастов на первых порах никак не могут найти общего языка:

Все это настолько «серьезно», что они с легковесного хорея сразу переходят на более строгий, солидный, тяжеловесный ямб. Да и само «торможение», неизбежно возникающее при переходе от одного размера к другому, призвано подчеркнуть, что речь идет о новом — и сугубо серьезном — деле. Тут не до шуток! Зато когда между старшими ребятами и малышами установилось, ко всеобщему удовольствию, полное согласие, стихотворение явно изменило свой характер, словно его порожистое, резко скачущее течение, обретя более широкое русло, стало и гораздо более плавным:

Так самый ритм стихотворения отзывается присущими ему средствами на прекращение споров и разногласий, некогда вносивших в жизнь ребят ненужные осложнения и недоразумения.

Спокойная и плавная речь мальчика, изучающего жизнь и нравы муравьев («Юный натуралист»), перебивается короткой, но крайне выразительной и весьма энергичной репликой неожиданно вторгшейся бабушки:

Вторжение бабушки, ее речь застают читателя, так же как и ее внука, совершенно врасплох, означают крутой поворот в ходе повествования. В соответствии с этим круто меняется и самый размер стиха, и такие перемены подчеркивают динамику развивающихся событий, разницу столкнувшихся здесь характеров бабушки и внука, а также и присущего им склада речи. Вот почему эти стихи, в которых интонация становится необычайно напряженной, подвижной, стремительной, приобретают особую выразительность, в значительной части за счет повышения энергии ритма, его роли в стихе.

В стихотворении «Мама уходит на работу» («Младший брат») особо выделяются слова персонажей, вкрапленные в авторский текст:

Речь сестры звучит в совершенно ином ритмико-интонационном ключе, чем спокойно описательский авторский текст, и резкое изменение размера призвано подчеркнуть эту существенную разницу. Здесь речь персонажа словно бы инкрустируется в «грунтовой» слой, в речь автора, и способ такого рода «инкрустации» находит широкое применение в стихах Барто, входит неотъемлемой частью в структуру ее стиха.

Авторские ремарки также выделяются самим строем стиха:

Здесь подчеркнуто, что речь героя и авторская ремарка — разные мотивы, которые нельзя разрабатывать в одной и той же тональности. Этим и вызывается необходимость резко изменить интонацию — от взволнованно-напряженной, разговорной к спокойно-повествовательной. Так А. Барто подчеркивает драматические по характеру структуры элементы в своих стихах, их разговорную живость и интонационную выразительность.

Перед их героем раскрывается большой, увлекательный, захватывающе интересный мир, в котором он зачастую сталкивается со множеством событий, историй, вещей, что и порождает сложность и многообразие его восприятий и впечатлений.

Вот почему его рассказ охватывает подчас множество тем и событий, и каждому из них соответствует особая тональность, как это мы видим в стихотворении «Моя улица Ордынка» (1947). В нем частая смена размеров вызвана стремлением подчеркнуть многотемность стихотворения, многообразие чувств и восприятий, связанных с Ордынкой у героя, ведущего повествование. Здесь переход от одного мотива к другому также сопровождается и «перебоем» размера, ритма, интонации, чем и подчеркивается многоплановость стихотворения, многообразие чувств, их изменения, каждому из которых соответствует и «сдвиг» размера.

А далее мы читаем о ремесленниках, идущих с песнею по Ордынке:

Появление нового сюжетного мотива — ремесленников, идущих в строю, сопровождается возникновением маршево настроенных стихов: под эти стихи легко отбивать шаг, идя в строю.

Но эти впечатления сменились новыми — и размер разом меняется, утрачивая маршевую мажорность и приподнятость:

Мальчик идет дальше по улице, отлично знакомой и каждый раз чем-то новой, а потому и влекущей, захватывающе интересной, и его переполняют большие чувства, радость постижения того мира, в котором он живет, и он не может не поделиться ими, не может не рассказать о самых многообразных встречах и событиях, происходящих на Ордынке:

Каждый раз при переходе от одного мотива к другому, к новому настроению или переживанию меняется и самый размер стиха, его характер.

В этих частых сменах ритмико-интонационного строя и выражается многообразие тех событий и предметов, о которых идет речь. Каждый из них как бы обособлен, а взятые вместе они создают внутренне цельную, хотя и крайне пеструю картину, выражающую многообразные впечатления и переживания мальчика, любящего свою улицу и всегда готового восхищаться и хвастаться ею.

Нередко переход от драматически напряженного повествования к своего рода ремарке, к описанию обстановки, места действия, так же выделяется и средствами размера, его модификацией,— как это мы видим в стихотворении «Володя болен», где сначала повествуется о переживаниях героя:

Непосредственно вслед за этим автор обращается к описанию внешних условий, обстановки:

Переход к этой ремарке сопровождается и перебоем размера. Перед словом «тишина» как будто не хватает слога, но это не так, ибо его возмещает пауза, призванная сделать физически ощутимой тишину, о которой здесь не только говорится, но которая выражена и средствами самого стиха, его ритмико-интонационным строем.

Как видим, в стихах Барто нередко перемежаются два мотива — разговорный, диалогический, и описательный, «напластывающиеся» друг на друга двумя-тремя кусками разной метрической фактуры. Получается своего рода аппликация, в которой не только ярко ощущается, но и обыгрывается, эстетически используется самая разнородность кусков взятого материала.

Порою резкие колебания размера призваны подчеркнуть противоположность двух штрихов, различно окрашенных по своему характеру и колориту:

Каждой из этих строк присуща своя эмоциональная окраска. Автор противопоставляет их друг другу, и подчеркнуть это ощущение контраста призван переход от одного размера к другому, от одной тональности к другой.

Поэтесса передает перемену характера движения и вызванные ею «моторные» ощущения перебоем размера: внезапно меняя его «на ходу», как это мы видим в стихотворении «Дедушкина выучка»:

Переход от «пешего» движения к «моторному» передан переходом размера от ямбического к хореическому, а стало быть, и особого рода паузой, своего рода «заминкой», нарушающей инерцию уже налаженного движения, его «автоматизм». Но происходит не только нарушение уже, казалось бы, прочно установленного размера — нет, оно обретает и особое, смысловое значение. Автор средствами метрики и ритмики, их перебоем сосредоточивает наше внимание на пункте «переключения скоростей» — и размеров, и тем самым как бы сигнализирует нам: «Стоп!» — и сигнализирует не случайно. Здесь нарушается не только размер — нет, происходит и какое-то другое нарушение, характер которого раскрыт всем смыслом стихотворения «Дедушкина внучка», и это нарушение находит свой отклик в специфических средствах выразительности, в интонации и ритме повествования.

Когда мы читаем:

то самый сдвиг размера, смена одного другим, по-своему передает и тот сдвиг, который происходит в переживаниях героя этих стихов. Здесь нарушение внутренней инерции, ощущение тяжести, внезапно легшей на сердце, также передается и средствами торможения речи, той паузы, которая замещает «проглоченный» (при резком переходе от ямба к хорею) слог; вот почему таким подчеркнуто выразительным становится глагол «лег», словно бы вбирающий всю тяжесть переживаний, сдавивших сердце подростка. Как видим, и здесь столкновение разных размеров в пределах одной строфы оправдано психологическими мотивами, стремлением подчеркнуть и выделить их движение, смену, что вызывает и смену размеров — их ускорение или торможение.

Осложнение сюжета, вторжение нового, казалось бы второстепенного, но крайне важного мотива также отзывается и переменой размера, как это мы видим в стихотворении «В театре»:

Тут же «вдруг» меняется и самый размер, и так открывается новая грань повествования; введение нового, самостоятельного сюжетного мотива знаменуется и переходом к другому — и тоже совершенно самостоятельному — размеру: одно является непосредственной функцией другого. В дальнейшем развитии стихотворения сочетание двух относительно самостоятельных мотивов, словно бы образующих две «партии», также подчеркивается «перебоями» размера, нарушающими плавный ход повествования, паузами, словно бы сигнализирующими: «Стоп! Внимание!»:

Так мотив, связанный с поиском гардеробного номерка, обретает свою особую юмористически-бытовую «партию», которая по мере развертывания повествования вытесняет первую, возвышенно-романтическую; в стихотворении, отвечающем духу столкновения острых контрастов, возникают особые части, течения, каждое из которых резко окрашено, не смешивается с другим, что подчеркнуто и столкновением различных размеров в пределах общей для них строфической структуры.

Так при переходе от одного повествовательного мотива к другому меняется и весь ритмико-интонационный строй стиха, систематически возникают ощутимые на слух паузы — они-то и призваны восполнить те «недостающие» слоги, отсутствие которых вызывает резкое изменение размера.

Здесь средствами звуковой и ритмической организации выделяются и строки, которым поэт придает характер нравоучительного заключения, стремясь подчеркнуть их особое значение в ходе повествования. «Мораль» тут зачастую звучит отдельно — как правило, которое нужно запомнить назубок, как инородная по своей фактуре вставка. Это подчеркнуто тем, что часто она выделяется и особым размером, порою звучит более «тяжеловесно», чем строки, относящиеся непосредственно к самому повествованию, что знаменует переход от шутки к вещам более серьезным. Так построен рассказ «Про Егора», в котором автор в конце переходит от двухсложного размера к более тяжеловесному — трехсложному:

То же самое мы наблюдаем и в стихотворении «Квартет», концовка которого — в противоположность предшествующему тексту — звучит почти по Крылову, что соответствует ее нравоучительному характеру:

Здесь нравоучительности завершающих произведение стихов соответствует их утяжеленная поступь, их размеренность, чуждая легкости и стремительности.

Таким образом, размер и ритм стихов А. Барто крайне изменчивы, в них часто возникают перебои размера, внезапные переходы от одного размера к другому, но каждый раз мы можем понять, почему и для чего изменился размер: эти изменения содержательны, а стало быть, и художественно оправданны.

Мы видим, что стих А. Барто является «свободным», а вместе с тем он чужд произволу. Сочетание разных размеров в пределах одного и того же произведения здесь внутренне мотивировано, вызвано стремлением подчеркнуть средствами стиха ту или иную особенность авторского повествования, его динамику, многотемность, многоплановость, переход от одного мотива к другому, разговорность интонации, ее выразительность; неизменно оказывается, что нарушение того или иного ритмического или метрического хода определено характером художественного замысла, связано с развитием сюжета, психологически мотивировано. Вот почему мы вправе говорить о внутренне жесткой дисциплинированности «свободного» стиха Барто.

В автобиографии, опубликованной в качестве предисловия к сборнику стихов, изданному в «Библиотеке советской поэзии» (Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961), поэтесса замечает, возражая тем критикам, которые утверждали, что она «слишком свободно» меняет размер своих стихотворений:

«Перемена размера подчас помогает вызвать у читателя, особенно у юного, новое внимание, новый интерес к содержанию. Конечно, необходимо, чтобы сохранялась музыкальная тема стихотворения, ритмическая дисциплина...» — и сформулированное в этих словах положение воплощается во многих стихах А. Барто, составляет один из основных принципов ее поэтики.

А. Барто никогда не упускает из виду звучания своего «детского стиха», постоянно заботится о том, что Маяковский называл «звуковым качеством». Она знает, что дети не любят стихов ритмически вялых, фонетически аморфных, и стремится придать произведению предельно четкое звучание. Ее стихи зачастую насыщены аллитерациями, повторами, внутренними рифмами; в них порою все звуки переплетаются, повторяются, создают ощущение сложного и яркого узора:

Эти стихи звучат весело, празднично — недаром они посвящены празднику и говорят о праздничных чувствах и настроениях наших детей.

В стихотворении «Веревочка» автор также передает особо приподнятые чувства своей юной героини средствами самого стиха, его особой звуковой настроенности:

А если некая Шурочка занята лишь собою и везде хочет услышать отзвук своего имени (конечно, в сопровождении лестных эпитетов!), то она и слышит его — хотя бы в шуршании листвы, словно бы подхватывающей и повторяющей ее имя — «Шурочка, Шурочка» — и шушукающейся о ней.

А уж если в стихи А. Барто залетит пестрый дятел, чтобы долбить по дереву, то и сами они радостно отзовутся на его стук:

Так любой предмет и любое существо, попадая в стихи А. Барто, по-хозяйски в них располагаются, меняя и преобразуя их язык, строй, звучание, требуя к себе повышенного внимания, что придает особую живость и выразительность этим стихам.

Необходимо подчеркнуть, что здесь звуковой строй соответствует настроенности стиха, его внутреннему движению, характеру выражаемой эмоции — недаром особенно выразительной в фонетическом отношении речь автора становится тогда, когда ему надо запечатлеть и особый внутренний подъем, праздничное состояние его героев, как это мы видим на тех страницах поэмы «Звенигород», где говорится о счастье ребят, которым родина вернула их детство:

и в самом названии города мы угадываем его веселую душу, красоту его домов и садов, в которых так привольно детям и птицам.

поясняет поэтесса, и в игре аллитерациями, в насыщенности повторами, в близости к складу народных песен, поговорок и скороговорок, считалок и частушек сказывается повышенная выразительность, приподнятость стиха. Она особенно чувствуется, когда речь заходит о больших и внутренне значительных событиях или лирических переживаниях юных героев А. Барто.

В последнее время поэтесса, если судить по ее новым стихам, усиленно заботится об эстетически-нравственном воспитании своей юной аудитории; в цикле стихотворений, который так и называется «Игра в слова» (1963), она приучает юного читателя с особой чуткостью воспринимать каждое слово, внимательно вслушиваться в него, тонко разбираться в оттенках его смысла, его живого характера, по-своему отзывающегося на обозначаемые им явления и предметы:

Об этом особо повышенном чувстве слова, ритма, фонетики поэтесса и говорит в цикле «Игра в слова»:

Так в стихах А. Барто постоянно ведется «игра в слова», игра в особом — высоком и творческом — значении этого слова, ибо, полагает поэтесса, без такой «игры» нет и самого «детского стиха» как особого жанра поэтического творчества.

Внимание к «звуковому качеству» стихов, забота об их максимальной выразительности, новизне, а стало быть, и силе воздействия сказываются и в рифме, обретающей в творчестве А. Барто необычайно важное — и смысловое и «формообразующее» — значение (не случайно в беседе с автором этой книги А. Барто заметила, что если Маяковский при организации своих стихов исходил из слагавшегося внутри него ритма, из «смутного гула», то для нее ведущим моментом, с которого и начинается создание стихотворения, является именно рифма).

Рифма А. Барто обладает своими особенностями, своим звучанием — и очень свободным, не укладывающимся в рамки классического стихосложения, а вместе с тем строгим, дисциплинированным. Она является по-своему точной (если вслушаться в ее звучание), почти непременно новой (хотя эта новизна далеко не всегда бросается в глаза и поражает с первого взгляда).

Сама А. Барто в статье «О поэзии для детей» так объясняет (не скажу — оправдывает, ибо оправдываться тут не в чем) свою рифму, подчас далеко отходящую от «точной» и канонической: «...и сложная рифма, и каламбурная, и глагольная — все годится в большом поэтическом хозяйстве. Созвучия, ассонанс, а не только рифма «для глаза» тоже вполне уместны в стихах для детей: ведь маленькие дети стихи воспринимают на слух и потому отлично усваивают звуковой способ рифмовки». Этот «звуковой способ» (перекликающийся с поэтикой фольклора), встречавший в свое время решительное сопротивление со стороны иных педагогов, не веривших в возможность восприятия ребенком сложных звукосочетаний, и утверждается поэзией — и поэтикой — А. Барто.

Рифма в стихах Барто выполняет сложные и многообразные функции; она призвана подчеркнуть ту или иную черту характера, составляет необходимую часть образа, неотъемлема от него. Так, в стихотворении «Болтунья» крайне характерна для Лиды ее неизменная присказка:

Без этого настойчиво повторяемого рефрена нельзя себе представить и образ самой Лиды. В этом словесном обороте, в котором такую существенную роль играет рифма «Лида, мол» — «выдумал», сказался весь характер болтуньи Лиды, которая беглой скороговоркой произносит свое «мол» и мчится дальше, а вместе с тем и топчется на месте, вертясь в кругу одних и тех же фраз, как белка в колесе. Если бы заменить рифму «Лида, мол» — «выдумал» любой другой, все стихотворение лишилось бы одного из важнейших своих опорных пунктов, и образ Лиды в значительной мере утратил бы свою красочность, четкость, определенность, что свидетельствует о том, как важна здесь роль рифмы — роль не только фонетическая, связанная со звуковой выразительностью стиха, но и смысловая, когда рифма входит необходимым компонентом в характеристику персонажа, является органической частью всей образной структуры стихотворения.

Схоже назначение рифмы и в стихотворении «Буква «Р», в котором речь идет о мальчике Сереже, еще не выучившемся выговаривать эту букву, что и создает множество комически осмысляемых рифм.

Здесь рифма создается в результате несовпадения звучания тех же самых слов, но произносимых в одном случае правильно, а в другом — неправильно, и она тесно связана с характером Сережи, неотъемлема от его образа, подчеркивает ту его черту, на которой акцентирует автор. То же самое мы видим и в конце стихотворения, когда Сережа уже постиг искусство произношения трудной для него буквы и все время стремится демонстрировать эту новую для него победу, перебирая слова, содержащие букву «р», максимально растягивая ее:

Здесь рифмы, перенасыщенные раскатами буквы «р», наглядно свидетельствуют о торжестве мальчика, овладевшего этой трудной буквой, сами являются внутренне необходимым выражением этого торжества и таким образом подчеркивают и усиливают характерные черты в образе Сережи.

Во множестве тех случаев, когда роль рифмы с первого взгляда менее приметна, можно установить, что и тогда она, как и весь стих в целом, звучит в полном соответствии с характером того или иного персонажа, его речью, с особенностью темы или сюжета.

Так, в стихотворении «Завитушки» особое значение приобретает его насыщенность звуковыми повторами, рифмами, ассонансами:

Здесь и самый стих, звучание которого определяется обилием уменьшительных и ласкательных существительных с однотипными окончаниями («подружки — подушки — завитушки— бумажки»), приобретает какой-то «кудрявый», слишком легковесный характер. Фонетические повторы, избыточные ассонансы — это ведь тоже своего рода «завитушки», подчеркивающие легковесность и несерьезность речи; они вполне соответствуют образу Клавы, передают какие-то весьма существенные ее черты и особенности, что находит свое выражение и в звучании самого стиха; одним из важнейших его элементов, определяющим характер этого звучания, и становится рифма.

В стихотворении «Поручается Андрею» речь идет о мальчике, на которого как на «активиста» наваливают множество самых разнообразных «нагрузок». Этот мальчик словно бы разрывается на части, выполняя свои нагрузки, и даже самое его имя «разрывается» на несколько имен, и каждое из них звучит по-своему, хотя нам доподлинно известно, что речь идет все об одном и том же Андрее:

Меняются поручения, меняются имена; это особо подчеркивается тем, что каждое из изменений является рифмообразующим. Но мнимое многообразие имен только сильнее — по контрасту — подчеркивает, что речь идет, в сущности, об одном и том же мальчике, как ни варьируй его имя,— и рифма призвана усилить ощущение этого контраста, комизма ситуации, в которой деятельность всего пионерского отряда подменяется наваливанием «нагрузок» на одного «активиста», хотя бы представленного в разных лицах и именах. Таким образом, оказывается, что и здесь роль рифмы весьма существенна и не сводится к одним лишь моментам специфически звукового порядка.

Другими словами, рифма Барто, так же как и ритм, почти никогда не бывает «нейтральна» к предмету повествования, к речевым особенностям персонажа, неразрывно связана с ними, подчеркивает ту или иную черту образа, определенную ступень в развитии замысла и композиции, чем и определяется ее существенное значение в системе средств художественной выразительности.

«Разговорный» характер стиха А. Барто по-своему определяет и звучание рифмы, связанной с реальностью произносимого слова, в процессе живой, непосредственной, эмоционально насыщенной речи. В этой рифме, принципы которой открыты и утверждены Маяковским, учитывается сила акцента, изменения в произношении слова, его «модификация» в результате форсирования ударного слова, «проглатывания» других, редукции тех или иных фонем, то есть их ослабления или полного исчезновения, характера и длительности пауз, также приобретающих особое и ничем не заменимое значение в стихе, и т. п. Всякое нарушение точности рифмы обычно компенсируется за счет звуков предударных, роль которых тем самым резко и ощутимо повышается. Вот почему такая рифма в отношении полноты и насыщенности созвучия оказывается не менее богатой, чем рифма классического стихосложения, что становится особенно очевидным, если записывать стихи не средствами обычного правописания, а приемами фонетической транскрипции — с учетом всей звуковой реальности произносимого слова.

Возьмем, к примеру, такую смелую, а вместе с тем необычайно полнозвучную рифму Маяковского, как «замуж» — «замш». Старая поэтика не знала таких рифм. А вместе с тем созвучие этих слов — в их реальном произношении — образует удивительно богатую рифму, которая для нашего слуха не менее убедительна и закономерна, чем рифма классическая.

Почему же это произошло?

Потому что в слове «замуж» под влиянием силы ударения, падающего на первый слог, редуцируется звук «у», почти полностью утрачивая свою слогообразующую роль. Этот звук стал крайне неопределенным, неясным, почти таким же самым, какой возникает в слове «замш» при переходе от одной артикуляции к другой, соответствующей переходу от звука «м» к звуку «ш».

Так оказывается, что односложные и двухсложные слова можно сочетать, не нарушая ощущения полноты и фонетической насыщенности рифменного созвучия.

Еще более поразительна рифма Маяковского «врезываясь» — «трезвость». Эту необычайную, а вместе с тем внутренне оправданную рифму Маяковский сам называл «счастливой». И действительно, каким надо обладать тонким слухом и виртуозным мастерством, чтобы суметь создать такую богатую, полнозвучную рифму из окончаний — двухсложного и четырехсложного! Этого нельзя было сделать, не прислушиваясь к живому звучанию слова со всеми его особенностями, возникающими в процессе произношения, с его подчас очень резкими отклонениями от речи письменной, грамматически правильной.

В принципе и на практике подобная рифма является не менее звучной и богатой, чем рифма классического стихосложения. Да и вообще Маяковский призывал не к обеднению и приглушению стиха, а к «усовершенствованию и разноображиванию» всех средств художественной выразительности, в том числе и рифмы.

Это «усовершенствование и разноображивание» в отношении рифмы определяется у Маяковского двумя существенными моментами: во-первых, тем, что его «неточная» рифма оказывается обычно рифмой глубокой, то есть наращенной за счет предударных слогов, а во-вторых, она, предоставляя обширные и неисчерпаемые возможности для новаторских находок, крайне требовательна и взыскательна к этим находкам и обычно не мирится с рифмой уже открытой, введенной в стихи, использованной. Именно об этом писал Маяковский, характеризуя принципы своего стихосложения в статье: «Как делать стихи»: «...Моя рифмовка почти всегда необычайна и уж во всяком случае до меня не употреблялась, и в словаре рифм ее нет».

Рифмы стихов А. Барто складываются в систему, родственную системе Маяковского; здесь, как в стихах Маяковского, мы видим наряду с точными рифмы неточные, разносложные, усеченные, ассонансные. Но, используя опыт Маяковского, она не просто копирует или имитирует его, а по-своему учитывает и развивает этот опыт. У нее свое отношение к рифме и самый характер рифмы другой, чем у Маяковского.

В рифме А. Барто меньше отклонений от нормы классической, традиционной, и сами эти отклонения менее резки, менее приметны. Рифма в ее стихах — рифма строгая, и эта строгость «новой рифмы» заключается в том, что здесь при отклонении от точной рифмовки происходит замена одного звука другим, артикуляционно и фонетически близким, относящимся к одному и тому же виду. Таким образом, отклонения от рифмы точной являются здесь минимальными, и этот принцип осуществляется систематически.

Так, если в одном из рифменных окончаний нет повторения «плавного» звука «л», то заранее можно сказать, что на его место встанет «плавный» звук «р», как это мы видим в следующих стихах:

Здесь плавный звук заменен плавным же, — и наш слух охотно принимает такую замену родственных друг другу фонем, создающих ощущение почти полного созвучия этой «неточной» рифмы, что и становится одним из наиболее характерных формообразующих моментов в поэтике А. Барто.

Иногда слух улавливает скорее общее сочетание звуков в многосложном слове, чем их реальное расположение и чередование. Вот почему, оказывается, можно, учитывая характер непосредственного восприятия, создать неожиданную рифму путем перестановки букв:

Как видим, рифма тут «вольная», но, прежде чем ухо успело разобраться в характере этой «вольности», оно воспринимает богатство рифмы, тождество опорной предударной согласной и совпадение общего звукового состава рифмы.

Вот почему инверсия звуков («нд» — «дн») почти неощутима, воспринимается как полностью компенсированная, а потому и внутренне оправданная.

Порою поэтесса и вообще опускает в рифменном окончании одну из согласных, но обычно только в том случае, если эта согласная глухая, если еле ощутима на слух:

Рифма («списка» — «эгоистка») неточна, но слух эту «неточность» почти совсем не воспринимает, настолько звук «т» здесь не слышен, «редуцирован»; если он и произносится, то недостаточно отчетливо.

То же мы видим и в следующих стихах:

Здесь настолько полно и богато созвучие рифмующихся слов, что незначительная неточность рифмы почти не воспринимается на слух, — и гораздо глубже, полнее воспринимается неожиданность, богатство и свежесть этой рифмы, чем ее приблизительность.

То же самое мы видим и в таких стихах:

Как видим, здесь есть свои границы отклонения от точной рифмы, свои «допуски», в пределах которых и происходит замена одних звуков другими; даже и в том случае, когда рифма неточна, она оказывается строгой и полнозвучной.

По мере удлинения рифменного окончания увеличивается в стихах А. Барто и степень «вольности» рифмы. Это и понятно: чем меньше слогов и звуков в рифменном окончании, тем резче ощущается их несовпадение. Вот почему мужские рифмы в стихах А. Барто почти неизменно точны — здесь слух строго регистрирует малейшее несовпадение в характере и чередовании звуков. В рифмах дактилических и гипердактилических открывается больший простор для всякого рода неожиданных сочетаний, не совсем точных, но воспринимающихся как богатые,— в результате совпадения обширных фонетических комплексов, как это мы видим в поэме «Петя рисует»:

В дактилических окончаниях А. Барто зачастую создает рифму новую, неожиданную, смелую, а потому и особенно впечатляющую:

Здесь отклонения воспринимаются на слух как несущественные, незначительные, ибо вся масса окончания — и фонетически более явственная «ударная» — совпадает, чем и определяется ощущение богатства и полнозвучность этих неточных рифм, их фонетическая близость. А такие рифмы в стихах А. Барто возникают систематически («кажется» — «саженцы», «улица» — «узится», «радуя» — «радио», «отчеству» — «летчицу» и т. п.), что и придает ее рифмам характер новизны, неожиданности, свежести. Вслед за Маяковским А. Барто вводит в свои стихи и рифмы разностопные, в области которых также открываются большие возможности для «усовершенствования и разноображивания» средств художественной выразительности. Здесь то и дело возникают рифменные окончания такого характера:

Порою неточные рифмы А. Барто «по-Маяковски» смелы, как это мы видим в цикле «Я живу в Москве»:

В середину рифменного окончания («фартуке») врывается не предусмотренный рифмой слог, как это мы зачастую видим и в стихах Маяковского («лента» — «Лермонтов», «меньше»— «мненьище» и т. п.). Поэтесса учла здесь, что после ударного слога («фар»), произнесенного с большой экспрессией, последующий частично «проглатывается», стушевывается, что и позволяет ввести его, не нарушая ощущения богатства и полноты рифменного созвучия. То же самое мы видим в стихотворении «Распутица»:

Рифма здесь («распустится» — «распутица») не совсем точна, но так глубока, так многозвучна, что воспринимается как фонетически насыщенная, необычайно богатая — в результате непременной «компенсации» любых ее «нарушений» (систематически возникающей в стихах А. Барто, что и определяет их особую и своеобразную поэтику). Вот почему та «свободная» и «раскованная» манера, в которой поэтесса обращается к своей юной аудитории, не приводит к «расшатанности» стиха, к ослаблению его внутренней дисциплинированности (как мы зачастую наблюдаем в современной поэзии). Нет, эта дисциплина, очень четкая и по-своему строгая, явственно сказывается в стихах А. Барто, определяет их особую слаженность, стремительность, «мускулистость» (если уместен здесь этот термин), их легкую, хочется сказать — «спортивную» походку (хотя мы и понимаем, какой постоянной и неустанной тренировки и какого высокого мастерства требует такая «легкость»).

Автор любит возместить неточность окончания рифмы ее глубиной, тем, что она охватывает и несколько предшествующих ей фонем:

Как видим, отклонение от нормы, нарушение рифмы сочетается со стремлением максимально компенсировать это нарушение, и компенсация в большинстве случаев оказывается настолько значительной, что она «перекрывает» по своему звуковому составу, его акустическому эффекту и выразительности некоторые отклонения от точности созвучия, чем и создается богатство и полнота «неточных» рифменных созвучий.

В стихах А. Барто постоянно сочетаются рифмы нового типа, во многом неведомые поэтике прошлого, и рифмы точные, «классические», но и они не становятся у А. Барто знакомыми, затверженными. Нет, поэтесса стремится придать им свежесть и новизну, находит созвучия точные и богатые, а вместе с тем (насколько мне известно) неожиданные, еще небывалые в русской поэзии, как это мы видим в поэме «У нас под крылом»:

А. Барто любит рифму небывалую, отточенную, «глубокую»:

Такова рифма и в стихотворении «Несли мы облако с собой»:

Или вот «Советчик»:

И такая рифма, как «напевал» — «наповал», не может не поразить своей полнозвучностью, неожиданностью, а вместе с тем и глубоко таящимся в ней комизмом. Следует подчеркнуть и то, что, как бы ни были свежи и неожиданны рифмы в стихах А. Барто, они никогда не принимают самодовлеющего значения, характера жонглирования созвучиями. Нет, они внутренне оправданны, органически входят в художественную систему, призванную раскрыть замысел автора, способствовать его образно-художественному воплощению.

Когда поэт говорит:

то слово «граждане» не случайно явилось рифменным, а сама рифма не случайно приняла неожиданный характер. Здесь новая, свежая, необычайная рифма, примененная художником,— не трюк, не штукарство. Нет, эта рифма как бы выделяет и подчеркивает то слово, которое наиболее важно в смысловом отношении, над которым следует особенно задуматься.

Конечно, здесь учтены далеко не все новые рифмы и не все ритмические модификации стихов А. Барто, а только некоторые, наиболее резкие, решительные, смелые, относительно которых у многих работников детской литературы было сомнение: да способны ли их воспринять ребята? Не отрывается ли автор от своей аудитории?

Даже и такие сравнительно простые стихи, как «Игрушки», которые может усвоить и трехлетний ребенок, казались иным ревнителям ровного, приглаженного стиха слишком смелыми и рискованными. Они не могли понять, как ребенок может уловить лад и ритм таких стихов:

Им думалось: разве может воспринять ребенок такую структуру стиха, в которой ямб сочетается с хореем, или составную, да к тому же и неточную рифму:

Но сама практика, являющаяся лучшей проверкой наших теоретических представлений, показала, что ребенок не только воспринял такой стих, но и заучивал его наизусть. Оказалось, что до ребенка может «дойти» и стих очень сложный но своей ритмико-интонационной структуре — конечно, если она не вымученна, не надуманна, а соответствует интонации живого, непосредственного разговора, как это мы и видим в стихах А. Барто.

Ее мастерство — в яркости, точности, отчетливости каждой до блеска доведенной детали лирического повествования, внутренней слаженности, «перекличке», даже в каком-то едва приметном щегольстве, с каким автор весело, непринужденно, «раскованно», штрих за штрихом набрасывает свою картину, где все так чисто, ясно, светло, как после основательной уборки или внезапно хлынувшего летнего ливня.

говорит поэтесса в цикле «Младший брат», и не надо быть особенно тонким и проницательным ценителем стихов, чтобы уловить то радостное сияние, которое не только сверкает в горящей росе, но словно бы пронизывает и эти строки, сказывается в самом их звучании, в легкости и ясности образной ткани.

Стих А. Барто — это обычно «веселый стих» (говоря словами самого автора), и его «веселость» достигается предельным заострением образа, как мы видим это в стихотворении «Наш сосед Иван Петрович», герой которого боится любого проявления настоящей жизни и видит «все не так»:

Здесь предельно гиперболизированы страхи Ивана Петровича, особенно резко подчеркнутые контрастным сочетанием с образом беспомощного щенка, который еще нуждается в соске.

Вообще в поэтике Барто, в ее «детском стихе» особую роль приобретают заостренные контрасты. Именно по закону контрастных сочетаний построено все стихотворение «Любочка». В школе и на концертах ею все любуются, но,

Также по контрасту особенно бросается в глаза и леность девочки в стихотворении «Катя»: мы видим, как трудятся и дети и бабушка, таская полные лейки воды, а она уселась на скамейку и решила, что можно просто «ждать урожая».

А вот рассказ о мальчике, утратившем родителей в годы войны:

Здесь два штриха, между которыми — огромный разрыв. Картина горя, разрушения, утрат — и по контрасту с ней другая картина, пронизанная светом и солнцем, оживленная счастливым голосом Никиты.

Автор достигает особой впечатляемости картины средствами самого резкого перехода от одного штриха к другому, минуя множество событий и подробностей. Он заставляет своего читателя мысленно и разом охватить всю судьбу Никиты, которому возвращено его детство. Такого рода подчеркнуто-контрастные образы и помогают автору создать живую, яркую картину, захватывающую внимание и воображение читателя, придают ей глубину и перспективу.

Образ в стихах А. Барто зачастую выражает их приподнятый характер, чуждый натуралистически дотошному описательству.

В стихотворении «Веревочка» мы читаем о Лиде, которая во что бы то ни стало хочет научиться прыгать через веревочку и упражняется без передышки:

Эти образы явно преувеличены, но они в чем-то очень точны, ибо передают увлеченность Лиды, переживания которой трудно было бы высказать обычным, спокойным, будничным языком. Нет, здесь требуется гиперболизированная образность, преувеличенные сравнения, ибо только они могут выразить силу и приподнятость ее переживаний.

Образы и метафоры А. Барто порою фантастичны, но эта фантастика психологически оправданна, а потому и убедительна.

Так рассказывает девочка о птенцах, взятых ею на свое попечение, и этот образ при всей своей невероятности закономерен, ибо девочка настолько внутренне сжилась со своими питомцами, что и сама готова почувствовать за спиной крылья.

Характером своих образов, метафор, сравнений автор стремится передать особенности детского мышления и разговора во всей их непосредственности.

Вот принесли говорящего скворца, а он ничего не говорит! Что делать?

Здесь каждый из ребят словно бы ставит себя на место скворца, и тонко выраженная художником живость их воображения определяет свежесть и новизну этих образов.

В стихотворении «Чернила» повествуется о том, какого труда стоит выработать один из тех навыков, без которых нельзя стать настоящим школьником:

А далее из всего рассказа этой ученицы становится понятным ее напряженное и взволнованное состояние, находящее наглядно зримое выражение, ибо оно переведено на язык точно подмеченных и предельно конкретных деталей:

Вот какие подвохи и напасти ждут человека, еще не привыкшего писать ручкой, и стихотворение завершается деловитой справкой, свидетельствующей о том, как трудно новичку выработать новые, необходимые школьнику навыки:

Здесь в каждом образе, в каждой подробности, в каждой черточке сказывается характер той девочки, от лица которой ведется повествование, в нем становятся близки и понятны ее горести и треволнения, так же как и весь ее облик, трепет ее наивных и в то же время взволнованных чувств, ее жажда овладеть такой хитрой, а вместе с тем п совершенно необходимой наукой, как умение писать пером!

От поэтессы требовалась немалая наблюдательность и чуткость, чтобы подметить, какие огорчения может доставить даже самая обычная соринка, не вовремя приклеившаяся к перу. И вот то, что художник, который, видя, в каком большом и захватывающе широком мире живут наши дети, вместе с тем не упускает из виду и самых мельчайших «соринок», если они так или иначе связаны с областью переживаний, определяет конкретность и ощутимость его рисунка, «отработанного» не только в общей перспективе, но и в каждой наималейшей подробности.

Автор внимателен к тем деталям, которые сразу делают зримым и объемным самый предмет описания, очерчиваемый точными, ясными штрихами; когда он говорит о полковнике, навестившем ребят в детском саду:

мы не можем не увидеть портфеля, утратившего свою обычную форму, и такого рода описания крайне характерны для поэтессы, которая стремится воспроизвести изображаемый ею предмет во всей его красочности, пластичности, весомости.

А образы, воплощающие скупость, черствость, эгоизм, порою обретают здесь страшноватый вид, как это мы видим в стихотворении «Хищница», где усевшаяся на комоде сова-копилка со щелкой в своей глиняной ненасытной утробе, только и посматривает, чем бы ей еще поживиться. Кажется, она хочет проглотить не только пятачки и гривенники, но и протянутую к ней руку, всего человека, его душу. И юный владелец совы-копилки, поддавшийся на ее лживые обещания, рассказывает с горечью и тоской:

Да, много вреда может принести эта хищная и ненасытная птица, готовая разрушить дружбу, любовь, добрые человеческие начала, если вовремя не уничтожить ее,— что в конце концов и делает владелец копилки, чтобы сбросить с себя ее тягостное и опасное иго:

И поэтесса предельно наглядно, в зримом и впечатляющем, символическом по своему характеру образе, раскрыла, что означает власть таких копилок, да и всякого другого скопидомства, даже самого мелкого поначалу.

Так же как и Маяковский, А. Барто предпочитает натуралистически дотошному и подробному описанию предельно заостренное, сгущенное, шаржированное изображение тех вещей и явлений, против которых нацелена ее сатира, и если речь заходит об избалованной и кичливой «дедушкиной внучке», склонной отнести на свой собственный счет чужие заслуги, то она предстает перед нами в сугубо карикатурном виде:

Эта надутая и подчеркнутая автором важность находится в разящем противоречии с пустым и жалким существом героини стихотворения.

Такого рода контрасты и создают остро комические эффекты в стихах А. Барто.

В «Сказке для маленьких и больших» мы видим медведицу, готовую восхищаться любым шагом своего отпрыска, хотя бы самым ординарным и весьма плачевным по своим последствиям:

Здесь алогичность и несоответствие связи между «посылкой» и «выводом» доведены до предела комизма, но для нас очевидно, что, если даже этот медвежонок оступится и в чем-то более существенном, такая мать попытается оправдать любые выходки своего отпрыска, от которых потом придется терпеть даже и его собственным родителям (не говоря уж о других!).

Самый язык стихов А. Барто изобилует необычайными сравнениями, каламбурами, переосмыслениями (и неожиданной «реализацией») ходовых метафор, перенесением смысла из метафорического в буквальный и из буквального — в метафорический. Все это и создает неожиданные, а порою и комические эффекты.

Так, мы читаем в поэме «Звенигород» о воспитательнице Анне Павловне:

Здесь метафорический оборот, не утратив характера тропа, вместе с тем воспринимается и как буквальный. Вероятно, Анна Павловна так хорошо изучила своих питомцев, что ни одна шалость не укроется от ее глаза,— и ребятам кажется, что она видит их «насквозь» в самом буквальном, а отнюдь не только переносном смысле этого слова.

А когда мы читаем:

то эта смелая игра слов делает резко ощутимым бушевание речки в пору весеннего разлива.

В такого рода переосмыслении привычной метафоры, ее неожиданной «реализации» и заключается нередко та «меткая игра слов», о которой говорит поэтесса и к которой призывает своих собратьев по перу.

Эта игра зачастую заключается в столкновении разных смыслов одного и того же слова.

Вот стихотворение «Завитушки» — о девочке, которая решила всех затмить красотой и появилась в школе с завитыми волосами:

Но из-за своих завитушек на голове, мешающих не только думать днем о чем-нибудь другом, но и спать по ночам, с Клавой творится что-то странное и непонятное: она заснула на уроке алгебры! Что делать?!

Агния Барто. Начало 30-х гг.

Агния Барто (слева) в Мадриде, 1937 г.

Возвращение из республиканской Испании. В. Вишневский и А. Барто на Белорусском вокзале. 1937 г.

Выступление на празднике детской книги. 1944 г.

Агния Барто. 1948 г.

Среди детей на новогодней елке в Колонном зале Дома Союзов. 40-е годы.

А. Фадеев и А. Барто. 1945 г.

Встреча с юными читателями г. Киева. Начало 50-х гг.

В гостях у писателей ГДР. 1956 г.

В гостях у исландских друзей. Рейкьявик. 1959 г.

Агния Барто и югославская писательница Десанка Максимович на выставке советской детской книги в Белграде (60-е гг.).

У Корнея Чуковского в гостях. 60-е гг.

Художник И. Семенов, А. Барто и Л. Кассиль обсуждают в парижском кафе план предстоящего разговора с читателями. 1967 г.

Нина Гудьева, найденная матерью по поэме «Звенигород». С этой счастливой находки начинается радиопоиск «Найти человека».

Нина Гудьева с матерью, мужем и двумя сыновьями.

Об удивительной истории рождения этой семьи писательница рассказала в книге «Найти человека».

Открытие выставки «60 лет Агнии Барто» в Доме детской книги. 1966 г.

Встреча с космонавтами.

Президент Ассоциации деятелей литературы и искусства для детей А. Барто вручает в Доме дружбы приз юному победителю международного конкурса детских рисунков в Дели. 1972 г.

В Центральном Доме литераторов им. А. А. Фадеева в Москве.

С. Образцов, С. Бирман, писатель А. Медников и А. Барто в президиуме литературного вечера. 70-е гг.

В Ассоциации деятелей литературы и искусства для детей ССОД. Вручение писателям С. Вангели, Б. Чалому, Э. Рауду и художнику Л. Цуцкеридзе почетных дипломов Международного жюри по премиям имени Г.-Х. Андерсена.

Разговор с юным читателем Ричардом Роад в Музее детства. Лондон, сентябрь 1978 г.

«Не к лицу», хотя она в них и «невозможно хороша». Стало быть, далеко не все, что внешне привлекательно, «к лицу»,— и автор меткой игрой слов, столкновением их различных смыслов подчеркивает смешные черты у тех девочек, которые слишком много внимания уделяют своей наружности в ущерб многому другому.

Как видим, меткая игра слов не является здесь самодовлеющим трюкачеством. Нет, она содержательна, она неприметно для читателя помогает автору раскрыть свой замысел.

Напоминая о массовости нашей детской поэзии, А. Барто (в статье «О поэзии для детей») именно в связи с этим качеством говорит о ее языке, народном, простом, понятном широчайшей аудитории, и подчеркивает, что «простота «детского стиха» достигается не обеднением языка поэта, а умением простыми средствами достичь большой выразительности». И, думается, этому совету, обращенному к молодым литераторам, полностью отвечает язык самой поэтессы, простой и «доходчивый», но без малейшей нарочитости и упрощенности.

Какой бы элемент стиха в произведениях Барто ни взять, мы видим, что речь автора почти никогда не бывает исключительно «коммуникативной», то есть призванной для сообщения того или иного факта, тех или иных сведений, и только. Нет, автор ведет свою речь с учетом всех средств художественной выразительности — начиная от сюжета, композиции и кончая малейшим «сложком», «звучиком», «образишкой» (говоря словами Маяковского). Все это находится в поле зрения автора, все это используется им для реализации и утверждения его творческого замысла, основной тенденции, и здесь каждое слово по-своему живет, «играет» и «работает» в нужном автору направлении.

Сюжет, диалог, интонация, композиция, образы, метафоры, даже паузы, умолчания — все это в стихах А. Барто слагается в цельную систему, определяемую характером ее живого, непосредственного разговора со своей юной аудиторией. Этот разговор ведется с учетом того, что ее читатель по-своему участвует в произведении, чувствует себя его героем, творчески относится к нему, вслух произносит его. Само повествование А. Барто тоже ведется обычно от имени определенного героя, вне зависимости от того, говорит ли поэтесса от первого лица. В ее словах всегда чувствуется характер рассказчика, присущие именно ему черты, взгляд на жизнь, на окружающих, особые восприятия и манера их выражения.

А. Барто пишет не просто от лица некоего «суммарного» ребенка или взрослого. Нет, она всегда вживается в образ создаваемого ею героя, в его психологию, его характер, подмеченный в движении, в разговоре, в столкновении с окружающей средой, в наиболее отчетливых своих чертах, проявляющихся в жесте, слове, подчас таком живом, выразительном и органичном для данного персонажа, что мы его уже никогда не забудем. Вот почему герои стихов А. Барто становятся близкими нам людьми, с которыми мы так хорошо знакомы, словно повседневно встречаемся с ними и постигли их во всем — начиная от бытовых и подчас весьма забавных замашек и привычек и вплоть до самых больших помыслов и мечтаний.

В ее живо и стремительно развивающийся рассказ входят многие персонажи, каждый со своим обликом и характером, подчас очерченные всего лишь одним штрихом или снабженные одной-единственной репликой, но такой выразительной, что их видишь целиком, с головы до ног. Они не нуждаются ни в какой дальнейшей детализации, как это явствует из стихотворения «Секрет успеха», где речь идет о мальчике, собирающем по квартирам макулатуру:

И эта тетка, к образу которой автор больше не возвращается, предстает перед нами во всем своем облике, с настойчивостью неотвязного видения — ведь она так ясно обрисована в своей шали, в своих коротких фразах, полностью обнаруживших ее замкнутый и сварливый характер!

Вот и оказывается, что книги А. Барто густо населены множеством людей самого различного возраста, словно большой город,— и на его улицах особенно много ребят, и любого из них мы, пожалуй, могли бы узнать в лицо. Для каждого из них поэтесса находит ситуацию и коллизию, в которой резко и пронзительно сверкнет наиболее характерная грань их натуры, то словечко, в котором скажется их существо.

Все остальное — и сюжет (каким бы он ни был невероятным на первый взгляд!), и самые острые коллизии, и диалог, изобилующий необычайно меткими и емкими словечками, которые так и просятся на то, чтобы стать поговоркой или дразнилкой,— обретает в стихах А. Барто особенную убедительность и впечатляющую силу именно потому, что опирается на совершенно конкретный и точно очерченный характер, «пропущено» сквозь него, становится его гранью, обнаруживается и вспыхивает при его столкновении с окружающей средой.

Даже и тогда, когда выведенные поэтессой характеры могут показаться нам с первого взгляда невероятными и условными, на самом деле они подсмотрены в самой действительности, являются плодом и итогом ее пристального изучения и пытливого исследования. Прочность и доподлинность самой основы этих характеров придают покоряющую убедительность всем остальным элементам художественной выразительности в произведении А. Барто; жизненность и определенность выведенного поэтессой характера и являются скрепляющим их началом. Перед нами не более или менее случайное сочетание хотя бы и ярких, но разноречивых элементов, а цельное и нерушимое их единство, их система.

Мы только что говорили о существенных чертах и особенностях творчества поэтессы, о ее самобытном и зрелом мастерстве. Но, конечно, мастерство, как правило, не появляется сразу — обычно оно достигается в процессе упорной работы, творческих поисков, а порою и неудач (в чем-то, как оказывается впоследствии, и плодотворных, ибо на неудачах учатся).

Далеко не сразу поэтесса уяснила и утвердила в своем творчестве те принципы «детского стиха», которые сформулированы ею в статьях «О стихах для детей» (1953) и «О поэзии для детей» (1957), далеко не сразу выработала свой стиль, почерк, самостоятельность взгляда на те явления окружающей действительности, которые издавна привлекали ее пытливый взгляд. Были на этом пути промахи и просчеты, о которых дают ясное представление некоторые ее стихи и поэмы, особенно ранние.

К собственному и совершенно самостоятельному пониманию детской поэзии и решению стоящих перед нею задач поэтессу вел длинный и сложный путь. Проследив его, мы можем уяснить, от чего отказывалась А. Барто по мере созревания ее дарования и что она решительно и самостоятельно укрепляла в своем творчестве, как формировались его «необщие» черты, придающие совершенно особое выражение творческому облику А. Барто, безошибочно угадываемому нами даже и тогда, когда под ее стихами мы не видим подписи автора.

Если мы рассмотрим творчество А. Барто в его развитии, то увидим, что оно с годами совершенствуется, усложняется, становится все более зрелым, отточенным и изощренным по характеру мастерства. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить стихи, объединенные в цикле «Братишки» («Твои стихи») и посвященные большой интернациональной теме — воспитанию наших детей в духе нерушимой дружбы с народами всех зарубежных стран, близких или самых отдаленных. Поэма «Братишки» (1928), открывающая этот цикл, говорит о детях многих стран и народов, создавая у своих юных читателей представление о том, что происходит во всем мире, о великой борьбе за счастье и будущее простых людей всей земли, и воспитывая большое чувство дружбы народов. Но замысел этот не воплощен до конца; иные страницы поэмы звучат слишком плакатно, риторично, а то и наивно-стилизаторски, лишены подлинно художественной выразительности. Так, одна из матерей напевает здесь своему «желтенькому сыну» такую песню:

Конечно, такую песню только по названию можно счесть колыбельной, да и образное воплощение большой интернациональной темы воспринимается как слишком общее и аморфное (от чего сама поэтесса впоследствии решительно предостерегала своих собратьев по перу). В завершающих строфах поэмы «Братишки» слышится обращенная к сыну песня «беленькой матери»:

Конечно, такие общие слова и невыразительные образы едва ли могут захватить внимание и воображение юного читателя, особенности и потребности которого поэтесса уяснила далеко не сразу.

Вспоминая о той поре, когда появилась книга «Братишки», Вера Смирнова (в книге «О детях и для детей») говорит, что это было тогда «событием в детской литературе», ибо здесь рассказывалось о том, что «роднит всех маленьких обитателей земного шара... и поистине делает их «братишками». И Вера Смирнова продолжает, обращаясь уже к нашему времени:

«Когда сейчас перечитываешь это раннее произведение А. Барто, видна и его наивная стилизация, и сентиментальный примитивизм, так часто встречающийся в детских книгах того времени. Но тем не менее,— говорит критик,— что-то сохранилось в этих стихах — чувство, не выветрившееся и за тридцать с лишним лет, и вечно живая тема братской дружбы народов и их детей».

Все это поистине так, и, наверно, именно поэтому А. Барто включила в книгу «Твои стихи», вобравшую лучшее из созданного ею за многие годы творческой деятельности, своих «Братишек», должно быть вполне осознавая и их существенные недостатки.

Поэтесса росла, отказываясь от плакатности и прямолинейности, от «лобовых» решений темы, от общих мест и риторических фраз, не способных захватить юного читателя и не обнаруживающих глубокого осмысления и специфических особенностей его восприятия, его психологии.

20-е и 30-е годы в творчестве А. Барто — это годы поисков и находок, а вместе с тем промахов и неудач.

Мы можем обнаружить среди стихов этой поры немало слабых, слишком общих, сугубо декларативных или натуралистически-бытовых, лишенных глубокого и зрелого замысла. В них поэтесса зачастую еще только испытывает свой «почерк», только присматривается к своему читателю, недостаточно ясно представляя себе его особенности и требования, о чем свидетельствует сборник «Стихи», выпущенный Государственным издательством детской литературы в 1937 году; наряду с такими удачными сатирическими стихотворениями, как «Болтунья», «Мы с Тамарой», «Помощница», «Всё на всех», здесь немало и других, недостаточно зрелых и выразительных. Так, замысел стихотворения «Ты не пароход» слишком утилитарен и прямолинеен: предупредить нашу детвору, что много купаться вредно. Решена эта задача явно упрощенными и не очень-то действенными средствами:

Вот в укор подобным Ваням, не очень-то озабоченным тем, чтобы «потолстеть» (хотя и сама толщина ребят отнюдь не всегда может являться гарантией и показателем их здоровья), и создано это стихотворение, герой которого размышляет:

И автор по этому поводу наставительно замечает:

Но здесь авторские замечания — и увещания — бьют явно мимо цели, ибо ребята, к которым обращено стихотворение, меньше всего заботятся о том, чтобы «пополнеть» и «потолстеть», лучше они лишний раз выкупаются! Едва ли такие стихи могут захватить и в чем-нибудь переубедить их юного читателя...

В этом же сборнике опубликована и поэма «На заставе» (1936)—романтически возвышенное, но лишенное подлинного своеобразия повествование о поимке пограничниками — с помощью расторопного мальчугана — шпиона и диверсанта.

Здесь внимание автора сосредоточено на внешних чертах и аксессуарах; он стремится захватить читателя занимательностью самого сюжета, а вот характеры героев поэмы изображены весьма условно, приблизительно, без глубокого проникновения и подлинной наблюдательности (отличающей многие позднейшие произведения А. Барто), что и определяет — при обилии внешних эффектов и сюжетной занимательности — невыразительность и бросающуюся в глаза схематичность поэмы, построенной по условным канонам «приключенческой» литературы.

Порою и среди юмористических стихов А. Барто, относящихся к 30-м годам, немало попросту «развлекательных», исчерпывающихся описанием комической ситуации и не проникающих глубоко в суть затронутых событий. Вероятно, именно в связи с этим В. Шкловский, имея в виду «старые книги» А. Барто, справедливо заметил в свое время, что они «несколько обеднены, они были веселы, ироничны, они умели учить, но соглашались научить немногому» (В. Шкловский, «Об игре, мечте и поэзии». 1946). И далее В. Шкловский говорил:

«Эти книги хорошо читались. Но дальнее плавание, высокая и необходимая мечта, звезды, планы, идеи должны быть в детской литературе... Этого пока нет у Агнии Барто».

Да, во многих прежних ее книгах «этого не было»; поэтесса зачастую слишком сужала поле своего творческого поиска, своего наблюдения и «обстрела». Но, думается, в последующее двадцатипятилетие — пору настоящей высокой зрелости творчества А. Барто — подобные упреки уже не могли бы прозвучать по ее адресу, и многие новые книги А. Барто словно бы ответили призыву В. Шкловского и «согласились» научить — и учили — своего читателя очень и очень многому. Следует напомнить и о том, что вскоре после опубликования поэмы «Звенигород», в отклике на нее, В. Шкловский отозвался о творчестве А. Барто уже по-иному. Подчеркивая высокие художественные достоинства и жизненно важное значение новой ее поэмы (так же как и других произведений, свидетельствующих о расширении ее творческого диапазона и подлинной зрелости ее дара), он утверждал: «Агния Барто написала об общем, о самом главном. Она не прячет от ребят горя жизни, а показывает путь преодоления горя. Она не выбирает из неба жизни маленького куска, а показывает историю жизни, как историю неба; дает жизнь советских детей в ее развитии...— и, как продолжает В. Шкловский,— у нее никто не декларирует, никто не говорит для публики, но читатель видит мир, понимает его глубже, и для него мир встает в ином разрезе — обновленный, похорошевший, украшенный настоящей правдой». Действительно, многое из того, что написано А. Барто, говорит «о самом главном» — о том, чем живет юное поколение нашей страны, о важнейших вопросах его роста и воспитания.

Верность «действительности и истине» (говоря словами Белинского), повседневным обстоятельствам и условиям современной жизни, глубокое и самостоятельное исследование ее определяет «долговременность» произведений А. Барто, даже и тех, которые написаны много лет назад. Но, конечно, и ей не удалось полностью избежать тех ошибок и недостатков, которые были весьма широко распространены в свое время, когда многие писатели, увлекшись помпезностью, лакировкой, приукрашиванием действительности, игнорировали ее трудности и противоречия, поддерживали «теорию бесконфликтности».

Конечно, взятое в целом, в основной своей направленности творчество А. Барто чуждо подобным увлечениям и теориям, но вот если мы перечитаем такую поэму, как «Хороший вечер» (1952), то увидим, что и сама А. Барто подчас испытывала влияние этих тенденций и взглядов на искусство.

Действие поэмы «Хороший вечер» происходит в колхозе; ее герой, школьник и пионер,

В поисках решения слишком трудной задачи мальчуган отправляется вечером к брату, дежурному сельсовета, и помещение сельсовета предстает перед читателем как на праздничной картинке:

Да и все другое выглядит здесь слишком — до неправдоподобности — облегченным и совершенно безоблачным. Так, тот же герой поэмы — пионер, подменивший на дежурстве старшего брата,— отвечает на звонок секретаря райкома, сообщая о работе взрослых:

И тут же он расхваливает пчеловода:

Но явный избыток этого меда, который чувствуется на иных страницах поэмы, придает ей привкус приторности. Да, все это слишком идиллично, и здесь нет ни малейшего намека на то, что колхозная деревня в то время жила другой жизнью, гораздо более трудной и совсем не такой богатой, как это изображено в поэме «Хороший вечер», герой которой решает лишь одну задачу: «Чей колхоз богаче». Даже и само название поэмы настраивает читателя на слишком идиллический и безмятежный лад — вроде бы все в порядке и беспокоиться не о чем! Правда, в творчестве А. Барто таких идиллических произведений, чуждых духу жизненной правды, не так уж много, ибо они, в сущности, противоречили самому характеру ее дарования, ее пристальному и пытливому взгляду, исследовательскому пафосу в изучении нашей действительности.

А. Барто — и с годами все более очевидно — смело и совершенно самостоятельно ведет свой творческий поиск, решает поставленные ею перед собой большие задачи (не случайно в статье «О поэзии для детей» она приводит слова Леонардо да Винчи: «Картина живописца будет мало совершенна, если он в качестве вдохновителя берет картины других»), но это, конечно, не исключает (а скорее предполагает) связь с той традицией, которая является наиболее близкой художнику,— ее-то он и развивает в своем творчестве.

Если же говорить о том, каким заветам детской литературы следует творчество А. Барто и какие развивает традиции, то здесь, помимо созданий народного творчества и русских классиков, прежде всего следует назвать имя Маяковского, напомнить об опыте его «Стихов детям». Конечно, когда речь идет о таком зрелом и самобытном художнике, как А. Барто, которая самостоятельно исследует огромный участок жизни, являющийся материалом ее произведений, и каждый раз находит новое решение для реализации своих творческих замыслов, мы не имеем оснований говорить об ученическом восприятии опыта и традиций Маяковского. Нет, мы говорим о том внутреннем родстве, которое во многом сближает творчество этих поэтов.

Именно Маяковский — как равный с равными — заговорил с детьми на самые большие темы нашей современности, не страшась того, что они не поймут его или останутся равнодушными к его заветам и призывам; именно Маяковский стремился воспитать не просто ребенка, а советского ребенка, с высоко развитыми общественными интересами и гражданскими качествами, и только в связи с этим учил его судить о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Маяковский мог подсказать юному читателю, «кем быть», и раскрыть великое значение и увлекательный характер любого подлинно творческого труда («все работы хороши — выбирай на вкус»). Он мог рассказать о борьбе классов, охватившей весь мир; он мог высмеивать всяких «Власов — лентяев и лоботрясов», чтобы подвести своего юного читателя к одному непреложному выводу: только в учебе, в творчестве, в борьбе «станешь строителем радостных дней». Во всем этом сказывается страстное стремление подготовить своего юного читателя к решению самых больших и жизненно важных вопросов.

Обращаясь в «Стихах детям» к самой юной аудитории, Маяковский относился к ней с полным доверием, с неизменным уважением к ее восприимчивости и чуткости, а потому и не подлаживался под нее, не «снисходил» до нее, не ограничивался рассказом об игрушках, собачках, котятах, зайчатах, а разговаривал «на равных началах», что определяло и замыслы, и тему его стихов, и даже характер самой их поэтики — сугубо новаторской, дотоле небывалой.

Он вводил в эти стихи многообразные размеры, сочетающиеся самым неожиданным образом, сложные метафоры, подчеркнуто условный сюжет, подчас прямо-таки головоломный в своей эксцентричности, гиперболы, взывающие к необычайно развитому воображению и эстетической восприимчивости читателя, хотя бы и самого юного, неточную и разностопную рифму и многое другое, что и определяет совершенно особое звучание его «Стихов детям».

Вот это глубокое доверие и неизменное уважение, с какими Маяковский относился к юной аудитории, в полной мере присуще и А. Барто, по-своему определяет характер ее творчества, в чем нельзя не усмотреть влияния Маяковского, стремления продолжить и развить его традиции в новых условиях, порожденных нашей современностью.

В стихах, предназначенных для самой юной аудитории, Маяковский утверждал стойкость, решительность, мужественность как самые высокие и неотъемлемые качества нашего гражданина, хотя бы еще и малолетнего:

С этими стихами перекликаются многие стихи А. Барто, в которых также утверждается все то, что «в жизни пригодится» ее юным героям.

А. Барто никогда не забывает и следующего наставительного замечания В. Маяковского:

Вот такая же забота о том, чтобы наши дети с самого начала своей жизни выходили на настоящую дорогу, тревога за каждый шаг, ведущий в сторону от нее, присуща и А. Барто, которая в своей острой и необычайно меткой сатире предостерегает своих юных читателей от всего того, в чём сказывается душевная заскорузлость и эгоистическая ограниченность и что стоит на дороге «настоящего человека».

Образы и метафоры А. Барто также во многом отвечают принципам поэтики В. Маяковского, призывавшего поэтов (в статье «Как делать стихи») использовать не только самый замысел, лежащий в основе произведения, но даже и мелкие, попутно встречающиеся «образишки» «для борьбы, для литературной агитации»; этот принцип предельной целесообразности и направленности как всего произведения в целом, так и каждого его компонента, всей системы средств художественной выразительности, полностью осуществлен в творчестве А. Барто, «генетику» которого нельзя осмыслить вне традиций Маяковского, вне его «Стихов детям» и тех положений, которые отстаивались Маяковским в статье «Как делать стихи».

Маяковский в своих «Стихах детям» передает интонацию непосредственного живого разговора, внутренне организованного и в то же время чуждого заранее предусмотренной метрической схеме, и, подхватывая опыт Маяковского, А. Барто также стремится в максимальной степени повысить роль ритма и размера в стихе, максимально разнообразить его средствами вариации различных размеров и ритмических структур — в пределах одного и того же произведения. Но это отнюдь не подражание, да и внешне выраженного сходства со стихом Маяковского, как мы видим, здесь зачастую нельзя обнаружить. А. Барто, продолжая и развивая принципы и традиции творчества Маяковского, применяет их в новых условиях, на новом материале и проявляет в этом ярко выраженное своеобразие, свое понимание слова, образа, ритма, всех средств художественной выразительности.

Необычайно близко А. Барто и то высокое искусство Маяковского, которое С. Маршак (в своей статье «Маяковский — детям») определил как «искусство воспитывать и больших и маленьких», поясняя при этом: «Он писал не для того, чтобы его стихами любовались, а для того, чтобы стихи работали, врывались в жизнь, переделывали ее...» — и умению заставить стихи «работать», переделывать жизнь А. Барто училась прежде всего у Маяковского, да и поныне, хотя давно уже вышла на дорогу подлинно самостоятельного творчества, не забыла его уроков.

Входя в детскую литературу, А. Барто внимательно изучала также опыт и творчество таких выдающихся мастеров старшего поколения, как К. Чуковский и С. Маршак.

К. Чуковский, начиная с первых своих поэм-сказок, таких, как «Крокодил», «Мойдодыр», «Бармалей», отличающихся живостью, непосредственностью, бурным весельем и безудержной фантастичностью, вовлекал юного читателя в занятную игру, не считающуюся ни с какими условиями реального правдоподобия, отвечал потребности нашего юного читателя и слушателя в игре, творчестве, выдумке: конечно, А. Барто не могла пройти мимо этого опыта, помогавшего избавляться детской поэзии от излишнего дидактизма, от слишком прямолинейного, педагогически-утилитарного решения темы, от навязчивой нравоучительности.

Необычайно плодотворную роль в творческом становлении А. Барто (так же как и во всей нашей детской поэзии) сыграл один из принципов, издавна отстаиваемый К. Чуковским и сформулированный в книге «От двух до пяти», где опубликована глава «Как дети слагают стихи». Здесь, как и во всей книге в целом, утверждается, что детей надо не только учить — следует и учиться у них, постоянно прислушиваться к их языку, постигать и применять в разговоре с ними законы детского «речетворчества» во всем его богатстве и многообразии, во всей его свежести, первозданности, выразительности.

К. Чуковский — первый в нашей детской литературе — с такой страстной заинтересованностью и неустанной энергией в течение многих лет изучал язык детей, прислушиваясь к нему, смело вводил его в свои стихи, что оказалось для А. Барто той школой, которая во многом определила ее творческий поиск и помогла развитию существенных черт ее поэзии, где мы словно бы слышим голоса ее юных героев. Зачастую именно их языком и говорит поэтесса, и подчас кажется, что они сами создали ее стихи,— но это не имитация детской речи, а она сама — во всей ее свежести, непосредственности, жизненности, ибо вслед за К. Чуковским поэтесса так же чутко, внимательно, пытливо прислушивается к ней и вводит в свой стих все то, что является в ней подлинно творческим, обогащает язык детей, отвечает их деятельному началу, пылкости и непосредственности их чувств, потребностям их внутреннего роста.

Вслед за К. Чуковским А. Барто вносила в «детский стих» самые различные формы, бытующие в детской речи,— такие, как считалки, дразнилки, прибаутки, придавая своему языку живость, энергичность, ритмическую напряженность, стремительность движения, о котором идет речь («Я и прямо, я и боком, с поворотом и прискоком...»), и в этой готовности всемерно повысить действенность и выразительность стиха, его внутреннюю энергию мы также усматриваем влияние К. Чуковского, принципов его стихосложения, «освоенных» А. Барто творчески и совершенно самостоятельно (ибо прямого сходства в стихах этих поэтов мы почти совсем не обнаружим).

Вместе с тем многого из того, что характерно для творчества К. Чуковского — игры в «перевертыши», нонсенсы, «лепые нелепицы» (призванные по-своему — от обратного — воспитывать сообразительность, восприимчивость и наблюдательность юного читателя),— всего того, чем увлекался и увлекал своих слушателей К. Чуковский, мы не найдем в творчестве А. Барто — художника совершенно иного склада и темперамента, оставляющего своего читателя на обычной земле, в кругу самых повседневных обстоятельств, а не в области безудержной фантастики и чудес «наоборотного» мира.

Пожалуй, более близко Агнии Барто — если говорить о поэтике ее стиха — творчество С. Маршака, та его «строгая» школа, в которой точность, виртуозность, дисциплинированность стиха подчинены динамике последовательно развивающегося сюжета: сказано только то, что необходимо, что «работает» на сюжет и способствует его развитию. Но и в самой этой дисциплинированности, в его подчиненности беспощадно строгому «уставу» чувствуется высокое и безупречное мастерство, полная свобода художника, делающая его властелином самого «огнеупорного» и, казалось бы, неподатливого материала, превращающегося в опытных руках в податливый, текучий, словно бы добровольно и безотказно льющийся в приготовленные для него «изложницы», принимающий самые строгие и точно измеренные формы. Это мастерство, воодушевленное глубоким замыслом, доброй улыбкой, тонким остроумием художника, не может не пленить и не захватить читателя.

Творчество С. Маршака являлось для молодой поэтессы той «школой стиха», уроки которой сказались и в ее собственном творчестве. Они помогли ей выработать свой стих — столь же строгий, дисциплинированный и «мускулистый», отвечающий стремительному движению сюжета да и требованиям самого взыскательного, выработанного с годами вкуса, четкости в каждой до блеска отработанной детали, в каждом образе. Утверждая такой стих, А. Барто в свое время многому — и плодотворно — училась у С. Маршака. Сближало ее творчество с творчеством старшего собрата по перу и чувство современности, страстный интерес к внутреннему миру наших детей, к их школьным занятиям и пионерским делам,— стремление активно воздействовать на формирование их облика, заглянуть в их будущее и утвердить его даже и в том малом, что пока под силу ребенку, но что со временем может обрести огромный размах.

Ничего не навязывая своему юному читателю, С. Маршак заставляет его по-новому взглянуть на свои самые повседневные и вроде бы ничем не примечательные игры, занятия, развлечения, чтобы осмыслить их в новом свете,— как мы видим это, например, в стихотворении-загадке «Великан».

Что же это за великан? Поэт так отвечает на свой невысказанный вопрос:

По своему духу этот «великан» — старший брат тех героев А. Барто, которым поэтесса предрекает большие творческие деяния, путь, ведущий «по всему земному шару».

Необходимо подчеркнуть и то, что она не эпигонски, а творчески и совершенно самостоятельно воспринимала уроки С. Маршака, когда надо не уступая своих позиций, а смело и решительно отстаивая их в диалоге с большим и опытным мастером.

С. Маршак и А. Барто — поэты настолько «разные», что сначала более старший не очень-то признавал в творчестве А. Барто сатирическую и крайне характерную направленность ее стихов, находя (как вспоминала поэтесса в разговоре с автором этой книги) излишнюю в детской поэзии «фельетонность» даже в таких органичных в ее творчестве и неотъемлемых от него стихотворениях, как «Болтунья» (1934), живущих и поныне, вошедших в основной фонд детской поэзии. Как уже говорилось выше, на первых порах многое в творчестве А. Барто вызывало суровую критику С. Маршака, а если она и слышала от него скупые одобрения, то только по поводу отдельных образов или строк, и это так смущало поэтессу, творчество которой уже пользовалось широкой известностью, что однажды она предложила ему: «Давайте встретимся в следующий раз только тогда, когда вы примете все мое стихотворение в целом, а не отдельные куски или строчки...»

И Маршак принял ее условие.

Вероятно, поэтесса настолько верила в себя и свою работу, что считала такое заявление не слишком самонадеянным,— и сама действительность оправдала эту уверенность.

Однажды — это было в 1938 году — раздался звонок, распахнулась дверь, и неожиданно для А. Барто на пороге ее квартиры показался С. Маршак.

«Вы написали прекрасное стихотворение «Снегирь»,— сказал он, переступая порог. Даже если у А. Барто и были какие-то обиды, вызванные излишней, как, ей подчас казалось, придирчивостью С. Маршака, то теперь они целиком растаяли в чувстве сердечной благодарности к большому и опытному мастеру, не раз высказывавшему ей столько дельных советов и важных замечаний и так упорно воспитывавшему в ней подлинного художника, каким она и стала с годами. А что касается споров и разногласий, в которых правым оказывается то учитель, то ученик,— что ж, они в творческом разговоре неизбежны и только способствуют развитию искусства. Главное в них — понимание общности наших целей, чувство внутреннего единства, сплачивающего художников самых различных творческих складов и обликов.

В нашу задачу не входит детальное сопоставление творчества С. Маршака и А. Барто (что могло бы послужить темой особого разбора), но если иметь в виду хотя бы элементы поэтики, то очевидно, что и в этом отношении А. Барто, многому учась у Маршака, сохраняла явно выраженную самостоятельность: она с большей свободой использовала различные размеры (в пределах одного стихотворения), ассонансные и другие виды «неточной» рифмы, более решительно уклонялась в своем творческом поиске от традиционных норм стихосложения (что и стало теперь новой «нормой»).

Следует напомнить: многое из того, что являлось в свое время смелым открытием Агнии Барто и что утверждается ею в области «детского стиха», ныне получило всеобщее признание и самое широкое распространение. Вот почему подлинно новаторский характер творчества А. Барто и выработанного ею «детского стиха» не каждому читателю бросится в глаза: ведь таким стихом пишут многие и многие детские поэты, усваивая опыт А. Барто. Но здесь, как и в других случаях, нельзя забывать роли и значения «первооткрытия», а именно таким первооткрывателем и явилась поэтесса, утверждавшая свой характер и свое понимание «детского стиха» — со всеми присущими ему чертами и особенностями, составляющими в их совокупности ту систему, которую А. Барто отстаивала в детской поэзии решительно и последовательно.

За многие годы творческой деятельности А. Барто выработала свои особые навыки, принципы, свое понимание законов мастерства, свой стиль, принадлежность к которому мы можем определить и без подписи автора, те особые черты, которые дают себя чувствовать в каждом ее новом произведении, обычно в чем-то верные уже сложившимся и выработанным долгими годами навыками, а в чем-то обогащающие и дополняющие их. В своей статье «О стихах для детей» поэтесса говорит:

«Для советской детской поэзии типична большая тема, но самая значительная тема не дает права поэту отступать от законов построения детского стиха. Ведь у детской поэзии безусловно есть свои законы. Она, например, особенно широко пользуется изобразительными средствами народной поэзии. В лучших стихах для детей мы находим гиперболу, повторы, звукоподражание, меткую игру слов, считалку, загадку». И все эти изобразительные средства народной поэзии органически входят в поэзию А. Барто, находят здесь свое дальнейшее развитие, новаторское применение. Именно этим во многом объясняется то, что «детский стих» А. Барто захватывает свою аудиторию меткостью наблюдений, блеском метафор, неожиданностью каламбуров, игрою слов, эмоциональной приподнятостью, естественностью и непринужденностью тона повествования.

Этот стих не только содержателен, но и удивительно легок. Он обнаруживает не только высокий уровень мастерства, но и веселый, живой, жизнерадостный темперамент художника, который многому учит свою аудиторию, и учит по-своему: не в порядке навязывания прописных истин и риторических сентенций, а шутя, каламбуря, развлекая, с блеском рассказывая множество интересных и занятных историй, а попутно уча тому большому и прекрасному, что многие из ее юных слушателей и читателей пронесут сквозь всю свою жизнь.

Стих А. Барто является обычно «веселым» (говоря словами автора) не только потому, что он говорит о праздничных предметах, забавных историях, анекдотических случаях, но и потому, что он и сам по себе ярок и выразителен, приподнят по своему тону, по самому звучанию; он легок и стремителен, но при этом отнюдь не легковесен, ибо на своих легких крыльях он несет значительный груз. Он оказывается содержательным, целеустремленным. Пусть порой это всего только шутка, но обычно здесь и шутка имеет существенное значение.

Но стихи А. Барто — это отнюдь не всегда и не обязательно юмор, веселье. Ее «детский стих» вмещает в себе и большие раздумья, проникновенное чувство, лирическое волнение, глубокие переживания. Он способен запечатлеть жизнь во всем ее многообразии, во всей ее сложности, и о больших возможностях «детского стиха» свидетельствуют многие произведения А. Барто.

Практика показывает, что «детский стих» — это форма очень емкая, вместительная, неисчерпаемая по возможностям своего дальнейшего развития, и творчество Агнии Барто является живым и бесспорным свидетельством этого положения. Знакомясь с ее новыми произведениями, мы видим, что поэтесса смело и решительно использует эти новые возможности «детского стиха», его применения и развития.

Завершая свою статью «О стихах для детей», Барто вспоминает слова Станиславского: «Проще, легче, выше, веселей» — вот первые слова, которые должны были бы висеть над каждым театром»,— и добавляет от себя: «Мне кажется, эти слова полностью применимы к детской поэзии, искусству для детей».

Здесь нельзя не согласиться с поэтессой. Искусство писать «проще, легче, выше, веселей», определяющее дух творчества Агнии Барто, находит у наших детей самый благодарный прием, самый горячий отклик.