Актёрский роман

Глава 9

Казус белли

Милан Арбузов объявил каникулы до перезаключения договоров с правообладателями картины, оказывается, - с мелкими, чуть ли не с десятком приятелями-друзьями Сапелкина, которые вдруг стали блокировать пакет Парафейника и лезть в киносъёмочный процесс, нарушая его метафизическое течение.

Сапелкин ещё находился в коме, а вокруг его капиталов началась грязная возня. Из титров вычеркнули некоторые имена, в первую очередь - Валентина Холода и его внучатого племянника - Феликса Самсонова.

Милан Арбузов, который вдруг стал необычайно тих и скромен и который, как когда-то Анин, теперь ходил исключительно в шарфике, чтобы скрыть чёрные синяки на шее, тоже висел на волоске. Он самоуничижительно заглядывал в глаза Парафейнику, который в свою очередь делал вид, что ничего не понимает.

Анин предсказал:

- Эдак мы будем снимать до второго пришествия.

И призадумался, хотя Парафейник Меркурий Захарович клятвенно заверял, что лично Анина изменения могут коснуться только в лучшую сторону. Ну, посмотрим, посмотрим, скептически решил Анин и поехал в домой.

***

В квартире было тихо и пустынно; в прихожей на журнальном столике валялась сухая муха, светильник украшала жирная паутина, а на потолке застыл толстый паук, намереваясь прыгнуть Анину на макушку.

Не успел Анин кинуть в угол чемодан и сунуть ноги в тапочки, как раздался звонок городского телефона. И пока Анин, чертыхаясь и спотыкаясь, в три прыжка бежал на кухню, звонивший три раза нервно сбросил и три раза набрал снова.

- Привет! - так радостно закричала она, что он отстранил трубку и едва справился с маской радости на лице, - ты уже дома?!

- Я только что вошёл, дорогая, - ответил он сдержанно, полагая, что в нынешней ситуации нет повода для веселья.

- А я свой телефон потеряла... Маша-растеряша... Я приеду?..

И он услышал, как она напряженно дышит в трубку, и представил её лицо, такое желанное и дорогое, что, ей богу, впору всё было забыть, помчался навстречу, чтобы только взглянуть в любимые глаза. Но он вместо этого сказал, сцепив зубы:

- Извини, я устал как собака...

Давнее ощущение гадливости поднялось в нём.

- Я тебя моментально вылечу! - выдохнула она со всеми теми намёками, которые так обожал Анин.

Одно-единственное мгновение он колебался, как блесна на вертлюге.

- Не надо... я перезвоню... - и с мстительным чувством обманутого любовника отключился.

Если я сейчас уступлю, цепенея, подумал он, то уважать себя перестану. Сердце его зашлось в страшной тоске, словно говоря о неверном шаге, что надо быть проще, простить, быть великодушным и жить дальше, но Анин только стиснул зубы, поискал глазами водку, вспомнил, что алкоголя в доме нет, что он весь его целенаправленно вылакал ещё перед отъездом.

Он чувствовал себя жутко оскорбленным с тех пор, как узнал, о ней и Сапелкине. Мысль, о том, что она его тонко водила за нос, что он всё это время даже не подозревал об измене, не давала ему покоя; и его всякий раз дергало, словно током, когда он думал: 'Что она ещё от меня скрыла?' А ведь всё, казалось, лежало на поверхности: и её не по возрасту раннее арт-директорство фестиваля 'Бегущая по волнам', и самоуверенное и независимое поведение в киногруппе, и заискивание перед ней Парафейника Меркурия Захаровича, не говоря уже о Милане Арбузове и Валентине Холоде. Анин только скрипел зубами от досады. Так опростоволоситься мог только ослепленный похотью подросток.

Телефон на кухне трезвонил ещё долго, потом занялся мобильник, и Анин закинул его на этот раз не под диван, а на - холодильник, и он надрывался там, словно предвещая конец света.

К удовольствию, Анина он надрывался всё утро и первую половину дня. Анин уже и душ принял, и за фиалковым арманьяком сбегал, и даже проспался, а потом обмишурился: забылся и взял трубку.

- Алло-о-о! Алло-о-о! - словно в пустыне, устало взывал мужской голос.

На душе у Анина отлегло: не любил он долгих объяснений с женщинами, которых бросил.

- Слушаю... - сказал он, нащупывая на столе бутылку с арманьяком.

- Павел, это я! - казалось, встрепенулся человек на той стороне линии.

- Кто 'я'? - расслабленно уточнил Анин, наливая на донышко, в предвкушение божественного фимиама.

- Казаков! - весело и энергично назвался человек, полагая, что Анин помнит прошлое так же хорошо, как и настоящее, но забыл историю о пятисот долларах.

- Привет, Юрий Семёнович! - обрадовался Анин, потому что Казаков не принадлежал ни к одной из свор и с ним можно было не ходить вокруг да около, к тому же он хоть и снимал мало, но уж если снимал, то одни шедевры, которые крутили потом в Каннах как образец неподражаемого киноискусства.

- Слушай, я узнал, что ты свободен, и хочу предложить тебе роль.

- Где?

Он знал, что никуда не хочет ехать, что хочет напиться и умереть на любимом диване под шёпот любимого телевизора, который сделался единственным другом.

- В Крыму! - радостно кричал Юрий Казаков.

- Пришли сценарий! - уронил Анин фразу так, словно у него было полжизни впереди и можно сидьмя сидеть и воротить носом от режиссёров международного экстра-класса.

- Некогда! Знаешь, сколько я тебя ждал?! - возмутился Юрий Семёнович его бестолковости.

- Не знаю, - расслабленно ответствовал Анин, нарочно вливая в себя неразбавленный арманьяк мелкими глотками, чтобы насладиться букетом фиалок и ощутить, как жаркая волна падает в желудок и подкатывает к сердцу.

- Долго ждал, - минорно признался Юрий Казаков, и в голосе у него прозвучали молящие нотки.

Анин представил, действительно, честное лицо Юрия Казакова, который чем-то неуловимо походил на полного своего тёску - писателя Юрия Казакова - большого, как медведь гризли. А Юрия Казакова Анин обожал до беспамятности ещё со школьной скамьи, зачитывался до потери ориентации во времени и пространстве, даже одноименную пьесу 'Осень в дубовых лесах' накропал. Мечтал поставить, да руки не доходили.

- В общем, приезжай! - снова заорал Юрий Казаков, должно быть, испугавшись, что за молчанием Анина последует суровый, мужской отказ. - Подпишем договор, и вперёд!

Он знал, что Анин фанат своего дела и что слово 'съёмки' производит на него такое же действие, как на эрдельтерьера - вид кошки и команда 'фас!'

- Погоди... погоди... - оживился Анин.

Что-то ему подсказало, что не всё так просто, как сладкоголосо пел Юрий Семёнович, что он только первая ласточка, неизвестно, что другие в клювике принесут, но отказать было грех, памятуя, что Юрий Казаков плохих фильмов не делал, одни нетленки, и вообще, он мужик что надо, слово держит, разве что только осторожничает не к месту и не во времени. Но это дилемма уже иного плана.

- Сколько скажешь, столько и заплачу! - перебил его зловредные мысли Юрий Казаков.

- Так не бывает, - не сразу уступил Анин, чувствуя, что можно и поломаться, как красна девица.

- У меня бывает! - опять очень честными словами заверил его Юрий Казаков, должно быть, забыв историю о пятисот долларах. - У меня всё бывает! Теперь... - он сделал многозначительную паузу, но распространяться о Сапелкине как о величине, переходящей в ноль, не стал, - всё можно! Приезжай прямо сейчас!

С точки зрения морали он должен был высказаться давным-давно, просто трезвонить во все колокола о кризисе жанра, а он помалкивал, боясь за карьеру. Анин его не осуждал, не все способны броситься грудью на амбразуру.

- Ладно... - неожиданно для самого себя сделал одолжение Анин и взглянул в окно: начиналось смеркаться, - приеду...

Они все подолгу задерживаются на работе, подумал он о режиссёрах трудоголиках, и вызвал такси; пока чистил зубы, телефон разрывался снова и снова. Анин только мычал, радостно скалясь в ответ, а потом не без страха посмотрел, кто больше всех домогался его. Слава богу, не Таганцева, обрадовался с тонким чувством мести, а то бы пришлось объясняться ещё раз, чего он отродясь не любил.

Список звонивших пополнился дюжиной режиссеров, которым нежданно-негаданно, прямо таки сверхсрочно понадобился Анин. Его самомнение моментально разрослось до размеров земного шарика и утвердилось там, как на Олимпе. Где же вы все были, когда я загибался? - ехидно вопросил он, глянув на себя в зеркало, в котором смотрелся, как минимум, самоуверенно, а как максимум - Дэвидом Копперфильдом, ловко всех надувшим со своими полётами.

В течение поездки, кроме прочих, к нему по очереди дозвонились: Никита Пантыкин, Мамиконов, Куприянов и Борис Макаров. И всем им Анин с огромнейшим удовольствием, многословно, витиевато и с издёвкой отказал. Всем, всем, кроме Кирилла Дубасова, который опять умудрился пробудить в нем сыновни чувства.

- Поедешь со мной в Африку?! - хрипел он, как старая гармошка.

- Куда?.. - удивился Анин, хотя удивить его было крайне трудно.

- В Намибию, на берег скелетов, - казалось, тюкнул его в самое темечко Кирилл Дубасов.

Анин потерял дар речи, словно от нокаута, и соображал туго, памятуя о отвратительном здоровье Кирилла Дубасова: 'Зачем это ему?'

- Я хочу снять многосерийный приключенческий фильм о контрабандистах, с гонками, машинами, стрельбой и красивейшими женщинами планеты. Будешь играть героя-любовника араба! - как ни в чём не бывало трубил во все трубы Кирилл Дубасов.

- Я?.. Араба?.. Какой из меня араб?! - ещё пуще растерялся Анин, хотя воображение тут же дорисовало всё то красочное, сногсшибательное и чувственно, что не досказал Кирилл Дубасов. От восторга у него засосало под ложечкой. - А кто ещё?..

Кирилл Дубасов тут же, словно держал в запасе главный козырь, назвал фамилию известной актрисы Ларисы К, с которой Анин играл в 'Жулине'.

- О! - едва не проглотил язык Анин, потому что Лариса К была очень и очень 'дорогой' и вытянула из них с Базловым кучу денег и измотала ни один клубок нервов.

- Я тебя ангажирую на весну, - сказал уже спокойнее Кирилл Дубасов, - и на лето тоже. - Кажется, он очаровательно улыбнулся в трубку сквозь прокуренные усы.

Анин с удовлетворением прикинул, сколько можно на этом заработать.

- Видно будет! - вспомнил он о своём величии.

Когда же ты успокоишься? - восхищенно подумал он о Дубасове, который страдал букетом болезней: и эмфиземой лёгких, и бронхиальной астмой, и артритом, и вспомнил, что Дубасов советовал ему: терпеть и работать, работать и терпеть, создавать условия для победы. И на душе у него полегчало: Кирилл Васильевич был лучшим примером для подражания.

- Африку посмотришь... - обольщал Кирилл Дубасов.

- Где жарко, как в духовке... - в тон ему высказался Анин, да и Лариса К успела выскочить замуж, подсчитывал он все минусы, так что теперь особенно не разгуляешься.

С Ларисой К у него случился сверхкороткий, но бурный роман, однако, она тут же наставила ему рога с актёром Лёхой Макарихиным, с которым сбежала на Багамы, сорвав съёмки на три недели.

- Женщины там красивые... - привёл железобетонный аргумент Кирилл Дубасов, - в основном голые...

- Это которые с тарелками в губе? - насмешливо притормозил Анин, хотя это было нечестно по отношению к Дубасову, который ничего плохого Анину не желал, напротив, в трудную минуту не забывал и морально всякий раз поддерживал.

- Ну да... - неожиданно пал духом Кирилл Дубасов, у которого, видно, не осталось в запасе весомых аргументов. - Сценария, правда, ещё нет.

Но Анин пропустил этот пустяк мимо ушей. Сценарий был неважен, какой-нибудь литературный раб накропает за неделю. Главное, что Кирилл Дубасов нашёл деньги и время для проекта.

- Договорились! - сдался он на радость Кириллу Дубасову, представив эти самые скелеты и песчаные дюны, ну, и актрису Ларису К в голом виде заодно.

А всем остальным, испытывая садистские чувства, с большим удовольствием сообщил, куда и зачем направляется: к Юрию Казакову подписывать контракт на супер-пупер какой-то там многосерийный фильм, но не ситком, разумеется, потому что тогда бы его дружно все запрезирали бы, потому что ситком - это всё-таки низкое искусство, наподобие комиксов. Кажется, с парочкой из прихлебателей Сапелкина случился инфаркт, потому что в трубке неизменно раздавались истерические вопли, ругать и стенания.

Через полчаса он, не дожидаясь лифта, радостный, как школьник, взбежал через две ступеньки на четвёртый этаж 'Мосфильма' и даже не запыхался.

Его ждали. Это было хорошим знаком. Даже секретарша, Наташенька Крылова, изящная брюнетка с копной прекраснейших волос и с волоокими глазами, не ушла, а показала взглядом на дверь кабинета Юрия Казакова, мол, там он, там, ждёт не дождётся, аж, подпрыгивает.

И, действительно, увидев его, Юрий Казаков просветлел ликом.

- Ну наконец-то! - и вместо руки сунул под нос договор; на лиц его было написано: 'Посмотрим, чего ты стоишь?' - Подписывай!

Неужели всё так плохо, подумал Анин, и, не глядя подмахнул, словно нырнул головой в прорубь. Юрий Казаков от восторга едва не задохнулся, полез в сейф и выложил гонорар таким небрежным жестом, словно побыстрее спешил избавиться от никчёмных бумажек, а в обмен, как чёрт, - завладеть душой Анина.

- Не много?.. - насмешливо спросил Анин, почти брезгливо тыча пальцем в оранжевые пачки.

Он поймал себя на том, что по привычке кривляется от восторга. И это было хорошо, просто отлично, знаком, что с душой Анина всё в порядке, что она восстанавливается после всяческих душевных треволнений и нравственных пыток.

- В самый раз! - сурово пресёк его поползновения Юрий Казаков. - Вот ещё билеты и суточные. Распишись здесь и здесь.

Анин расписался, чувствуя, что убегает вовремя, что в ближайшие полгода его никто не будет третировать; и слава богу. Он был почти уверен, что проект не стоит выеденного яйца, что, как и в 'Докторе Ватсоне...', все переврано и растоптано, низведено к нулю современным нигилизмом и опошлено вопреки здравому смыслу, но отказаться не смел, боясь вспугнуть пока ещё робкую удачу.

- Что за роль? - спросил на всякий случай, чтобы потом не каяться.

- Майора НКВД будешь играть, - так непреклонно сказал Юрий Казаков, словно Анин должен был ходить и убивать без суда и следствия, как во второй половине суровых тридцатых годов. - Какие мысли? - осведомился Юрий Казаков, заметив, что Анин помрачнел.

- Матерные! - ответил Анин и цинично поправился: - Какая разница?

- Что? - не дослышал Юрий Семёнович, смешно приложив ладонь к уху.

- За неверие в Бога не наказывают, - объяснил Анин, на мгновение погружаясь в то, что он так любил: в рефлексию. Он вдруг понял, что началась та безумная гонка в кино, которую он обожал и в которой он себя чувствовал как рыба в воде.

- Ну и молодец! - похвалил Юрий Семёнович и, добродушно покрякивая, полез за бутылкой.

Анин же подумал, что это как раз то, что нужно в данной ситуации, ведь где-то на заднем плане подсознания со страшно укоризненным лицом неизменно маячила Евгения Таганцева, и он порой ловил себя на том, что разговаривает с ней, да не просто разговаривает, а спорит и даже, как школьник, оправдывается, и скулит, как голодный лисёнок. И потому злился на себя. А новая работа, он знал по опыту, отвлечёт; и может, я забудусь, надеялся он в который раз, не так просто вычеркнуть последнюю любовь из своей жизни, но я постараюсь, думал он, очень постараюсь; и даже дал себе слово не думать о Евгении Таганцевой, которое ту же нарушил.

- Что-то я тебя не узнаю, - вконец удивился Юрий Казаков, внимательно посмотрев на Анин, который не выказывал никакого желания по поводу выпивки.

- Я сам себя не узнаю, - скоморошествуя в душе, признался Анин и дружелюбно растянул губы в улыбке.

- Чего, не пьёшь, что ли?.. - удивился Юрий Семёнович, хотя наверняка хотел спросить о другом, о том, что на самом деле произошло в Выборге, потому что слухи ходили один чудовищней другого, а первоисточник сидел напротив и набивал себе цену.

- Бросил, - тяжко вздохнул Анин, имея ввиду, конечно же, Таганцеву и подумал, что личная жизнь - это тайна для всех, разве что домыслы становятся достоянием толпы.

- Расскажешь кому-нибудь другому, - не поверил Юрий Казаков. - А то у меня французский коньяк слезой исходит...

- Это такая слабенькая водичка? - Анин ухмыльнулся, повёл своими татарскими глазами из стороны в сторону, мол, нам ли мериться с лягушатниками по части выпивки?

- Ну да, - в тон ему согласился Юрий Казаков и даже попытался оскалиться точно так же, как Анин, но у него, конечно, не вышло так хищно, как у Анина, и он, как и Базлов, на мгновение позавидовал Анину.

- Наливай, - разрешил Анин по такому случаю с тем единственно точным выражением на лице, которое так импонировало Юрию Казакову.

Юрий Казаков суеверно подумал о новом фильме: 'носиться не будет', пожал плечами и окончательно перестал корчить из себя мэтра. Бар у него был огромный, как четыре улья, и всякий, кто знал об этом, несли в него и несли, и он сверкал, как драгоценными камнями, разноцветными благородными жидкостями назло трезвенникам и язвенникам.

- Главное, - уже окончательно успокоившись и сделавшись добродушным мишкой, сказал он, - что ты жив и здоров.

Уже и сюда донеслось, сообразил Анин, но укора совести не испытал, если бы не Евгения Таганцева, которая гневно таращилась, казалось, из каждого угла. И он знал, что что-то должно было произойти, поэтому и спешил убраться подобру-поздорову в пыльный, мыльный Крым, потому и сунул голову первую же петлю, даром что золочёную.

- Мне ещё надо у Милана Арбузова досняться, - намекнул на свою крайнюю занятость, хотя это его совсем не волновало, а волновало совсем другое, и тоска мягко, но с дурным предзнаменованием, сжала ему сердце: что-то должно было случиться с Евгенией Таганцевой. Или уже случилось, думал он с неименной тяжестью на душе.

- Отпущу, смотаешься, куда надо и когда надо будет, - великодушно пообещал Юрий Казаков. - Главное, что договор подписал.

А что там в договоре - даже Анин не знал.

Минут через пятнадцать он вышел от Юрия Казакова навеселе, почти в добродушном состоянии духа и стал спускаться по лестнице. В здании было тихо и пустынно; в окна заглядывала луна, колкие тени скрадывали коридоры. На втором этаже его тихо окликнули:

- Павел...

Он вздрогнул, уже зная, кто это, а сердце у него так охнуло, что несколько секунд трепыхалось, как рыба на берегу. Из-за колонны выступила Евгения Таганцева, бледная и осунувшаяся, под глазами синяки, сама похожая на оплывшую свечу.

- Ты бегаешь от меня? - с таким упрёком спросила она, что Анин, действительно, почувствовал угрызение совести.

Он столько лет ждал этого чуда, ту единственную. настоящую любовь, которая наконец случилась в его безалаберной жизни, что ему непроизвольно захотел сделать шаг и обнять Таганцеву, чтобы погрузить лицо в её волосы, вдохнуть её запах и обо всём забыть, но вместо этого сказал, поддавшись злобному порыву, который вынашивал последние дни:

- Ты обманула меня!

От волнения он шепелявил больше, чем обычно, и она его не сразу поняла.

- Я не могла... я боялась... тебе признаться, - взяла она его за лацканы куртки, чтобы вглядеться в его глаза, и они были пустыми, как у солёного леща.

Знаю я эти фокусы, подумал он с тем чувством отстраненности по отношению к Таганцевой, которое появилось в нём совсем недавно, хотя его так и тянуло плюнуть и раздавить свою ревность и оборотить всё себе на пользу. Но он не мог преодолеть неизвестно откуда взявшиеся злость и брезгливость. Обычно на этой ноте он и расставался с женщинами, не перешагивая через себя.

- Ты обманула меня! - снова сказал он, воротя морду, как пёс от вонючей сигареты.

- Паша... - сказала она с придыханием в последней надежде, что он всё вспомнит, - я извелась, не знаю как!

Но он уже заподозрил её в имитации душевности, и соответствующее выражение возникло на его лице. Евгения Таганцева всё поняла и быстро, как кошка, влепила ему пощёчину:

- Не смей на меня так глядеть!

- Я гляжу так, как ты того стоишь! - процедил сквозь стиснутые зубы он.

И она отшатнулась с маской изумления на лице и в следующее мгновение с тихим рыданием сдалась, но слёзы на её лице не появились, она, вообще, никогда не плакала, и в этом отношении походила на мужчину.

- Ты представить себе не можешь, что значил каждый день бояться, что ты всё узнаешь! - воскликнула она так, что Анин сообразил: всё, конец песенке.

- Не могу, - холодно согласился он, полагая, что знает, куда она клонит.

К своей измене, подумал Анин. Странно, но он уже не ревновал её; просто его бесила мысль, что Таганцева ложилась с ним в постель и нашептывала ему все те нежности, которые нашептывала старику, быть может, даже жила с ним в тот период, когда любила его? Герту Воронцову, как подгулявшую кошку, всегда прощал, а её простить не мог. Он не переносил предательства на уровне самолюбия и перестал ей верить, ставя теперь ей в вину даже то, что она так быстро отдалась ему; это попахивало отсутствием душевного целомудрия. Эдак она всем отдаётся, терзал он себя, конечно же, зная, что это совсем не так, но остановиться не мог, испытывая сладостное чувство жалости к самому себе.

- Если бы ты знал, что мне это стоило! - воскликнула она.

- Что именно? - позволил он себе полюбопытствовать из чистого интереса.

- Отношения с этим человеком, - она сжала губы так, что они стали походить на тонкий хирургический разрез. - Я, может, сотни раз себя уже убила!

- Представляю, - саркастически прокомментировал он, глядя на неё абсолютно пустыми глазами.

Он умел это делать. Базлов был в диком восторге от его фокусов с глазами и твердеющими мордовскими скулами, а Бельчонок впадала в самобичевание, публика же просто ревела от восторга. Находились, правда, такие, которые ничего не понимали и приписывали Анину чародейские свойства.

- Он спас меня, когда я загибалась одна в Москве, когда я ничего не понимала в жизни и была глупой девчонкой!

Анин обыграл её слова с той виртуозностью, которой славился в киношных кругах.

- Ах, неужели?! - И уже почти что не шепелявил.

- Вытащил из болота и сделал человеком, - продолжила она, не обращая внимания на кривлянье Анина. - Он дал мне шанс, я им воспользовалась. Мои отношения с ним были знаком благодарности, но они не были ненастоящими, а у нас с тобой - настоящее! Самые настоящие, которые только могут быть с жизни!

И заглянула ему в глаза ещё раз с той надеждой, когда решается жизнь, но ему не хватило одного единственного мгновения, чтобы изменить своё мнение. И Евгения Таганцева всё поняла.

- Паша, прости меня! - закричала она в ужасе и закрыла лицо руками. - Прости!!!

И он не мог устоять, чтобы не вывернуть из себя трагедийный жест, который жил в нем на уровне рефлекса.

- Бог простит, - ответил мерно, по слогам и пошёл вниз, чувствуя спиной её взгляд.

- Паша! - кинулась она. - Паша! Я люблю тебя! - крикнула она в пустоту лестничного пролёта. - Я не могу без тебя!!!

Он поймал себя на том, что подспудно хочет испытать эту самую её любовь. Прыгнет или не прыгнет? - думал цинично, спускаясь по степеням вниз, и когда уже почти оказался на первом этаже, мимо промелькнуло что-то с коротким криком, и раздался такой удар, когда из ведра вываливают глину.

Анин перешагнул и под удивленным взглядом охранника вышел наружу.

***

Кто-то ядовито нашептывал по ночам, мол, ты сам снимался по протекции Сапелкина! За что же ты её так, как Женю? Нечего корчить из себя чистоплюя!

'А-а-а!' - Анин вскакивал в холодном поту, бессмысленно пялился в крымскую темноту, всё ещё слыша в ушах этот вкрадчивый голос, а потом, шаркая, как старик, добредал до холодильника, чтобы накатить сотку холодненькой и сладенькой и остудить душу. Только это и спасала, а ещё холодной море, в котором бездумно плавал часами, качаясь волнах и глядя в низкое, серое небо.

В Кацивели по вечерам отправлялся в бар рядом с гостиницей 'Бристоль', где играл с приблатнённой Люськой, стервозного вида, высокой, худой блондинкой, с кожей цвета меди и с порочным шрамом в углу верхней губы, справа.

Люська ходила вокруг стола осторожно, как кошка, задевая Анина тощими бедрами и оставляя после себя послевкусие вопроса: 'Когда?.. Когда ты на меня обратишь внимание, столичная штучка?! Уж я одарю тебя развратной любовью по полной!'

Анин только щерился, тщательно целился и бил сильно, даже при безнадежной комбинации. Шары влетали в лузы с сухим треском и падали в корзину. Ему везло. Чувствовалось, что он сосредоточен и зол до неприличия. Местные парни давно бы с ним разобрались, даже несмотря на его знаменитость, но Анин смотрел сквозь Люську, как сквозь прошлое, пил свой коньяк, который оставлял следы на сукне, и улыбался исключительно углами рта. Впрочем, Анин знал, что нарывается, плевал на это обстоятельство и с удовольствием схлестнулся бы, но его не трогали, здраво полагая, что знаменитость рано или поздно уедет, а Люська - останется, воюй потом с ней.

Анин оценивал ситуацию с Люськой трезво: испита, потаскана и опасна с точки зрения скарлатины; произносил в своей блестящей манере: 'Партия!', допивал свой паршивый коньяк, потому что другого в этой забегаловке не подавали, расплачивался или, наоборот, получал выигрыш, надевал плащ, шляпу и, засунув руки в брюки, уходил походкой морячка в южную, тёплую, осеннюю ночь, полную шелестящих листьев, запаха дождя и настоявшейся хвои. Сидел в голых парках под качающимися кипарисами и тёмным, бархатным небом, пил маленькими глотками из фляжки и ждал, и ждал знака, а он всё не приходил и не приходил, и тогда Анин вздрагивал от сырости, поднимался, запахивался в свой необъятный плащ, и мокрый асфальт приводил его в ресторан гостинцы 'Бристоль', где он добирал свою норму дорогими напитками, смотрел на редкую публику, предпочитающую осенний Крым слякотной Москве, поднимался в номер с видом на кипарисы, море и луну и с неизменной тоской в сердце заваливался спать. Сны ему почти не снились, а если и снились, то в них присутствовала исключительно одна лишь Евгения Таганцева в разные соблазнительных позах. Просыпался Анин поздно, разбитым, как старая телега, и ненавистный день начинался сызнова.

Люська, которая привыкла к простым, очевидным вещам, злилась и всякий раз смотрела ему вслед со звериной тоской. Она знала, что он мог бы взять её с собой в свою Москву просто ради фонового интереса, чтобы прокатиться до Кремля и погулять по бульварам, но шибко мешались ухажеры. 'Да провалитесь вы всё пропадом!' - кричала она, швыряя кий в кого попало, и, рыдая, окропляя биллиардные столы тоскливыми слезами: 'Вот уеду от вас, от всех в столицу!' Потом напивалась до бесчувственности, и её сладострастно уносили домой, как законную добычу.

То, что фильм исторически недостоверен, его нисколько не смущало, и шторбассейн не из той эпохи, и условности высосаны из пальца, а сцены психологически не обоснованы, и потому не понятны зрителю. Сценарий был поход на ёлку, со множеством тупиковых линий: то ли сценарист перемудрил, поэкспериментировав с сюжетом, то ли Юрий Казаков наконец обмишурился и влез туда, куда не должен был влезать - в экспериментальное кино. Плевать, думал Анин с безразличие, это не моё дело, моё дело достоверно сыграть майора, а с сюжетом пусть режиссёр мучается. Я просто сыграю и уеду куда глаза глядят, и гори оно всё синим пламенем.

На съёмках он вытаскивая из себя, мрачного, всё то, чем он потом мог только гордиться, и даже моментами забывался и вовсе не думал о Таганцевой и с любопытством глядел на молодые, знойные лица гетер, полные глупых надежд и наивной любви. В такие часы он был остроумен, горяч и доступен; когда с ним просили сфотографироваться 'на память', никому не отказывал, а пятого декабря на набережной в Ялте даже устроил маленькую фотосессию, чем осчастливил пару сотен отдыхающих и собрал непомерную толпу зевак, затруднив тем самым высадку пассажиров с теплохода 'Анна Герман'. Сочинская милиция, привыкшая и не к таким инцидентам, смотрела на происходящее сквозь пальцы.

Юрий Семёнович недовольно укорял:

- Паша, нас оштрафуют! Паша, нас оштрафуют!

Но Анин остановиться не мог. Ему хотелось подольше быть на людях, только бы не думать о Таганцевой. Мысль о том, что она разбилась насмерть, не укладывалась у него в голове. Этого не может быть - сотни раз прокручивал каждую деталь их встречи и теперь по прошествии времени ел себя поедом и не находил себе оправдания. А с другой стороны, если бы случилось, действительно, что-то страшное, мне бы первому позвонили, обманывался он сам себя и в тоже время так корился, что с опаской посматривал на край пирса и море за ним, над которым носились крикливые чайки. В Ялте к крепкому алкоголю он не притрагивался, опасаясь за целостность городка и зубчатых гор вокруг него, в которых застревали чёрные-чёрные тучи, и тогда из них бесконечно-долго сеял мерзкий, нудный дождь, который Анин не переваривал; срывал съёмки, бродил в неясной тоске по горным улочкам и прятался от Юрия Казакова в общественной бане в центре города, где после горячей кабинки, чистый, умытый и распаренный, смаковал с рыбкой пиво в ближайшей харчевне и смотрел на горную речку Учан-Су.

Зимне-осенняя Ялта нравилась ему больше, чем летняя, и он даже подумывал купить себе домик где-нибудь в старом городе, чтобы сидеть вот и глядеть всё это южное великолепие и нести в себе успокоенность и размеренность.

В конце февраля неожиданно обнаружил приоткрытую дверь в свой номер, распахнул её с глупейшей надеждой увидеть Таганцеву, и у него открылись старые-старые раны: у окна, глядя на мокрый пейзаж, стояла Герта Воронцова и попивала его супер-пупер дорогущий коньяк, за который Анин отдал аж сто пятьдесят тысяч рублей.

- Что ты здесь делаешь?.. - спросил, страшно разозлившись, гадая, исчезнуть ли ему сразу, или повременить, дабы узнать горячие московские новости; второе пересилило, и он даже себе слово вначале всё разузнать, а потом отделаться от неё.

- Я сказала, - с радостным лицом повернулась к нему Герта Воронцова, - что я твой жена, и мне дали запасные ключи, - она изящно повиляла задом, мол, я здесь и никуда теперь не денусь, не надейся и замерла в своей знаменитой голливудской позе с опорой на левую ногу, а правую - в сторону.

Анину свело челюсти, он уже отвык от неё, от её вульгарных привычек; главное, что с неё как с гуся вода, а мне страдать, подумал он.

Была она, как всегда, решительно настроена и одновременно сногсшибательная. И Анин понял, почему ей и на этот раз всё сошло с рук: портье просто растерялся, быть может, даже потерял дар речи от её самоуверенного лица, ослепительно голубых глаз и волос, цвета вороного крыла, не говоря уже о королевской походке, манерах аристократки и драгоценностей, не менее чем на сто тысяч долларов.

- Сумасшедшая, - констатировал он, опасаясь любой провокации с её стороны и не расположенный к возданию чувств. - Вдруг они знаю, как выглядит мой жена?

Но Герта Воронцова оказалась на удивление миролюбива.

- Ну и что?.. - беспечно высказалась она с той одной-единственной целью, когда любовника загоняют в постель исключительно долготерпение. - Ты оказался прав, не прошло и полгода, как я прибежала к тебе, ты выиграл, дорогой, теперь я твоя рабыня на веки вечные!

У него заныли зубы, как перед дальней дорогой. Впервые в жизни он не ощутил восторга от такого признания, и понял, что душа его умерла окончательно и бесповоротно. Уже слышался траурный марш Мендельсона в честь её безрадостной панихиды. Страшно захотелось выпить. Так страшно, что Анина качнуло, словно он уже принял на грудь.

- Слушай... давай без этого, - болезненно кривясь, отступил он к двери, нащупывая щеколду, - а нормально, как все люди, поднимемся в ресторан, поужинаем?

- А потом?.. - она посмотрела насмешливо, с той тихой угрозой, которую даже никогда не пыталась маскировать в их отношениях.

Самое странное, что за угрозой ничего не стояло. Это была ещё одна из её дурно пахнущих привычек. Анин обречённо вздохнул, чувствуя себя опустошённым, голодным и злым.

- А потом суп с котом, - сказал так, что она его поняла однозначно: потом постель и любовь до гроба.

- Что-то ты добренький, - не поверила она, склонив прекрасную голову набок.

- Зуб даю, - сказал он со своим коротким, фирменным смешком, который так хорошо понимала Герта Воронцова. - Придём и сделаем всё, что ты хочешь.

Её глаза вожделенно скользнули по его паху. Она всегда начинала именно с этого места.

- Герта... - укорил он её, как старую, заигравшуюся жену, и вдруг осознал, что есть некоторый предел душевной близости. Это похоже на обоюдный, инстинктивно подтвержденный договор с чётко обозначенной границей, но Герта Воронцова всё время норовила её нарушить, чтобы спровоцировать кризис в отношениях, а потом сыграть на чувствах сожаления и раскаяния.

- Ну ладно, ладно... Не сбежишь? - странно шевеля губами, усомнилась она.

И он наконец обнаружил, что она сделала высококлассную подтяжку, которую не сразу заметишь, и помолодела лет на пятнадцать, оттого и, казалась, имеет перевес в их извечных пикировках.

- Не сбегу, - окончательно сдался он, обречённо подумал: 'К чему?' и понял, что вернулся на круги своя и что жизнь, собственно, не поменялась.

- Хорошо... - ей всё ещё казалось, что он её, как всегда, ловко обманывает, - веди, если не врёшь!

И своей шикарной, открытой походкой направилась к нему, чтобы обдать чарующим запахом духов, лака и крема, которыми она пользовалась, завладеть его рукой и утащить, как паучиха к себе в логово.

- Идём! - великодушно сыграл он губами, понимая, что давно подспудно ждал её появления, хотя не признавался себе в этом.

Он, действительно, был рад, что она вернулась. С ней было легко и просто, как со старой женой, когда всё сотни раз обговорено и перетолочено, надо было только соблюдать правила: не вспоминать скверного прошлого и многозначительно молчать. Всё-таки живая душа, оправдывался Анин, поднимаясь с ней в лифте на двенадцатый этаж, где был ресторан.

- Валентин Холод возобновил съёмки, - делилась она последними новостями, прижимаясь к Анин, словно яхта к лайнеру. - Его родственника тоже вернули.

- Феликса Самсонова? - удивился Анин. В его представлении его надо было гнать взашей из актёров. - Да чуден мир, - в унисон Герте Воронцовой кривился Анин.

Ему претила сама мысль, что снова придётся терпеть бездарность и выслушивать глупые наставления Милана Арбузова, когда надо просто снимать кино.

- Абсолютно с тобой согласна, - величественно кивнула Герта Воронцова, кокетливо любуясь собой в зеркале.

И пока она шла впереди, подчеркнуто благопристойно, сверкая по сторонам голубыми глазами, и весь зал дружно бросил жевать и впился в неё, как в небожительницу: женщины со смертельной завистью, мужчины - с усиленным слюноотделением. У кого-то даже с грохотом разбился фужер, и официанты кинулись убирать. Зал очнулся и облегчённо вздохнул.

Анин заказал цыпленка тапака с чесночным соусом и белого вино. Им тотчас принесли большой запотевший графин.

- Как Симон Арсеньевич? - с чувством удовлетворения спросил он, краем глаза поглядывая по сторонам.

- Оказался развратником! - навела на него свои небесно-голубые глаза Герта Воронцова.

- Не может быть! - поперхнулся Анин, вспомнив добродушное лицо Симона Арсеньевича и не находя подтверждения словам Герты Воронцовой.

И пока он откашливал вино из лёгких, Герта Воронцова поведала:

- Всё расспрашивает, как у нас с тобой было! В под-роб-но-стях!

Она многозначительно склонила голову набок, надула щёки и издала звук 'пу-у-ф-ф!', который выражал легкое презрение, выражая тем самым мысль, что Анин ни за что не опустился бы до такого оглупления.

- Ну так расскажи, - отказался радоваться вместе с ней Анин, догадываясь, что таким образом Симон Арсеньевич пытался договориться с Воронцовой, чтобы жить дальше в любви и дружбе, и что Герта абсолютно этого не понимает, предпочитая якшаться с типами, подобными Анину, которые умеют мотать нервы не хуже классической свекрови.

Когда он вытащил его из Балтики, первое, что сделал Симон Арсеньевич после искусственного дыхания и изрыгания из себя пары ведер воды, зарыдал в три ручья под причитания: 'Зачем ты меня спас?! Я не могу жить без неё!' и упрямо пополз к воде, чтобы довершить задуманное.

Потом Анин вытащил ещё даму и её собачку. Потом они три дня пили в какой-то затрапезной гостинице на окраине Выборга, и орали песни так, что им периодически стучали в номер и делали замечание. Статная дама оказалась олимпийской чемпионской по плаванию, звали её Глафирой Княгинской, она положила глаз на Симона Арсеньевича. Симон Арсеньевич, которому надо было выговориться и выплакаться, на радостях отдался её чарам, но Анин не хотел знать подробностей и ушёл, как только одежда его высохла и была выглажена.

- Ещё чего! - вспыхнула Герта Воронцова от праведного гнева. - Я ему ничего не обещала!

Отныне она принадлежала к классу окончательно изверившихся женщин, а Анин с некоторых пор чурался таких за версту, ему претила мысль заниматься психоанализом с пессимистическими истеричками, которые норовили провести остаток дней в компании с собственной гордыней.

- Ты жёсткая, - бессмысленно посетовал он, наслаждаясь вином.

Вино было с грубоватым крымским запахом и вкусом и совершенно не походило на те французские вина с их дешёвым цветочным букетом, которые обычно пил Анин в Москве. Тем оно и было хорошо.

- У меня были отличные учителя, - намекнула Герта Воронцова, коварно поведя левой чёрной бровью.

- А почему ты от него не уйдёшь? Так будет честнее!

- Фигушки! - к удивлению Анина заявила Герта Воронцова. - Не все такие, как ты.

- В смысле? - нарывался он на комплимент.

- Честные перед сами собой, - снова подняла она бровь, и было непонятно, то ли съязвила, то ли говорила всерьёз.

- А-а-а... ну, да... - на всякий случай согласился Анин.

За долгие годы он так не привык к её манерам и каждый раз ловился ли то на лесть, то ли на сарказм.

- Евдокимов зарабатывает столько, что пропить невозможно! - похвасталась она.

- Ты стала расчётливой, - заметил Анин, равнодушно подумав, что теперь это не его забота. - Раньше ты такой не была.

- Раньше ты меня любил без оглядки... - парировала она.

- Что ты имеешь ввиду? - заподозрил её в неискренности.

Он чувствовал, что погряз во второстепенных вещах, всё важное куда-то ушло, и от этого боялся будущего.

- Ты знаешь, что... - намекнула она на его чрезвычайно толстые обстоятельства.

- Не знаю, - искренне признался Анин, но сердце у него тревожно сжалось.

- Твою Таганцеву! - с презрением раскрыла ему карты Герта Воронцова.

Это и был знак. Он сразу это распознал.

- Жива! Слава богу, - обрадовался Анин, но не подал вида, что новость его задела, потому что не хотел сориться с Гертой Воронцовой раньше времени, хотя у него так и зачесался язык спросить, что именно учудила распрекрасная Евгения Таганцева. Пришлось осушить фужер вина, чтобы скрыть свои чувства.

- Я слышала, - не без торжества добавила Воронцова, нагло глядя ему в глаза, - она выходит замуж!

- Замуж?!

Это было даже хуже, чем удар гарпуном. Герта Воронцова долго готовила его, усыпив бдительность Анина.

- Не может быть... - пробормотал он, поражённый в самую печень.

- Может. За своего ортопеда, - беззастенчиво надавила она сильнее, и с гарпуна закапала кровь.

Анин застыл, как истукан. Его удивило несоответствие того, в каком душевном состоянии он оставил Таганцеву, и новостью, которую принесла Герта Воронцова.

Так не бывает, ошарашено подумал он, неужели я ошибся; и испытующе посмотрел на Герту Воронцову. Но она сделала вид, что серьёзна, как никогда, лишь кротко поджала губы, что на неё, вообще, не походило. Скромность была у неё не в чести.

- А что ты думал, она ждать тебя будет, непутёвого? -Герта Воронцова протолкнула гарпун ещё глубже.

- Сволочь! - переклинило Анина.

Оказывается, Герта Воронцова была в курсе всех его сердечных дел. Не за этим ли она сюда явилась? - спросил он сам себя, подзывая официанта, чтобы заказать водки.

- Самой паршивой! - потребовал он, избегая взгляда Герты Воронцовой. - Но холодной!

- Плохую не держим-с, - оскорбился официант, избегая бешеных глаз Анина.

- Неси, что есть, - согласился Анин, чувствуя, что у него онемели даже губы.

- Зря ты так расстроился, - сказала Герта Воронцова и бесцеремонно взяла его за руку. - Она тебя не стоит!

- Заткнись! - посоветовал Анин и выдернул руку.

Он хотел добавить, что она не стоит и мизинца Евгении Таганцевой, но не добавил, а только сжал губы.

- Анин, я люблю тебя! - вдруг сказала Герта Воронцова.

Он сделал удивлённо-ехидное лицо:

- Ты любишь не меня!

Она вопросительно выпучила глаза, ожидая подвоха:

- А кого?

- Мой пах!

И на них пялились с любопытством и злорадством: две знаменитости ссорятся, никого не стесняясь. Должно быть, припекло.

- Чего надо?! - обернулся Анин. - Чего надо?! - И даже привстал, чтобы якобы лучше разглядеть наглеца.

Крайний справа мужчина, с неприлично светлыми глазами, от неожиданности съехал на пол. Остальные предпочли не связываться. Кое-кто незаметно щёлкал смартфоном. Анин сидел, как пугало, спиной ощущая ненависть зала.

Официант принёс заказ. Анин с мрачным выражением на лице, по-прежнему не глядя на Герту Воронцову, налил полный стакан, выпил, бросил на стол деньги и покинул ресторан.

Она пришла чуть позже, долго шуршала платьем. Потом дотронулась и лицемерно сказала:

- Бедный ты мой, бедный...

Он давился в три ручья, благо, что в комнате было темно, как в склепе. Герта Воронцова утешила, как могла. Нырнула под одеяло, прижалась, тёплая и мягкая, и зашептала:

- Всё проёдет... пройдёт... как с белых яблонь дым... спи, мой хороший, спи...

И то правда, подумал он между приступами ненависти ко всему белому свету и к Герте Воронцовой в особенности.

В ту последнюю ночь они помирились. У Анина не хватило сил расстаться с ней навсегда, всё же он любил её по-своему, хотя понимал, что есть женщины, которые способны к высшим чувствам, а есть такие, которым нужно только спаривание. К ним и относилась Герта Воронцова.

***

Утром её уже не было. Анин спустился в фойе.

- Моя жена выходила?

Язык плохо слушался вранья, ещё противнее было глядеть на портье с бегающими глазками.

- Она заказала такси в Симферополь, - запинаясь, ответил портье, глядя сквозь Анина.

Ясно было, что вся гостиница сплетничает о скандальной московской парочке.

- Давно? - разлепил губы Анин.

- Час назад, - с облегчением перевёл глаза на часы портье.

Несомненно, он боялся Анина, как можно бояться зимнего шторма на ялтинском рейде.

- Закажи и мне такси, - попросил Анин, - на железнодорожный вокзал. - И позвонил Юрию Казакову: - Слушай, мне нужна неделя. Ты можешь снять те две сцены, которые без меня?

- Что-то случилось?

Обычно добрый его голос мгновенно стал колючим, словно у них не было договорённостей на такие случаи и словно Юрий Казаков не знал, что такое форс мажорные обстоятельства.

- Случилось. Личное, - едва не покусал трубку Анин, но распространяться не стал, а лишь сказал. - Мне надо смотаться в Москву.

- Даю пять дней, - прогудел Юрий Казаков, как слон во время гона.

- Пять мало, - возразил Анин, подумав, что ещё не известно, чем всё кончится, развод - вещь долгая.

- Чёрт с тобой, - страшно разозлился Юрий Казаков. - Бери неделю. Но имей ввиду, мы из-за тебя тормозимся!

- Очень надо, - жалобно попросил Анин, что за ним сроду не водилось.

- Вали к чёрту! - всё равно не поверил ему Юрий Казаков.

- Ну очень... - на грани обычного скоморошества стал изгаляться Анин, благо, Юрий Семёнович не видел его лица.

- Сказал, вали! - бросил трубку Юрий Казаков, зная, что Анин уедет в любом случае, канатом не удержишь.

Анин холодно усмехнулся, без зазрения совести полагая, что запросто может сделать и не такую каку Юрию Семёновичу за те пятьсот долларов и что он обязательно встанет ещё раз на дыбы, а потом - ещё и ещё, но это уже были издержки съёмочного процесса; поднялся в номер и кинул в сумку только самое необходимое, туда же полетела початая бутылка коньяка. Надо было давно уехать, а я всё ждал толчка, укорил он себя с холодной и ясной головой.

Когда он спустился вниз, такси уже стояло парадного.

- В Симферополь! - сказал он, прекрасно понимая, что шансов приобрести билет на ближайший рейс, практически, нет, но ехать надо.

- Быстренько?.. - обернулся молодцеватый водитель, уловив нервное состояние клиента.

- Плачу тройную таксу, - дал маху Анин и через пять минут очень пожалел о своём опрометчивом поступке.

Водитель оказался большим любителем гонок по вертикали и по горизонтали тоже и презирал все правила, а также - всех, без исключения, участников дорожного движения. Анина мотало позади, как тряпичную куклу. Раз десять они были готовы улететь в кювет, но их пронесло.

Море скрылось за горами через пятнадцать минут, а ещё черед пятнадцать минут перевал промелькнул так быстро, словно его и не было. До того, как они приехали, Анин три раза блевал прямо в окно, и это несмотря на то, что высосал бутылку страшно дорого коньяка и моментами впадал в забытьё.

В кассе, конечно же, билетов не было, однако, Анину страшно повезло: за десять минут до отправления открылась вакансия на одно единственное место в плацкарте тринадцатого вагона, у туалета, и Анин успел ухватить её, прежде чем разъярённая толпа, отдавив ему ноги и едва не сломав шею, не вытолкнула на перрон.