Актёрский роман

Глава 7

Суета сует и всяческая суета

Меркурий Захарович широким жестом золотопромышленника арендовал под штаб-квартиру десятикомнатные золоченые апартаменты рядом с Васильевским. На потолке от плещущейся за окном Мойки пестрели блики, а сбоку, если смотреть из кухни, бодро, как у часового, торчал козырёк фонаря Краснофлотского мостика. Меркурий Захарович давал старт первому фильму в своей карьере продюсера и мецената. Вторым режиссером у него оказался уже знакомый Валентин Холод. Его фирменное: 'Доброе слово и кошке приятно!' - баритоном доносилось из самых дальних комнат. То ли он кого-то учил жизни, постоянно употребляя слово 'рыба', то ли напивался самым скотским образом, травя на закуску туристические байки, которые знал великое множество.

- Она ведёт себя, как молодой зверёк! Тебе нравятся такие?.. - ехидно поинтересовалась Герта Воронцова, с ненавистью глядя куда-то за спину Анина.

Он невольно оглянулся: Евгения Таганцева, громко смеясь, танцевала под 'Абсент' Ваенги с фужером вина в руках. Её тело невинно просвечивалось сквозь лёгкую блузку. И Феликс Самсонов откровенно пялился, безудержно хохоча. Но ручки держал при себе, немея и от восторга, и от королевского поворота головы Таганцевой, и от одной мысли, что надо очень сильно опасаться злых кулаков Анина, которые вмиг поставят крест на его карьере начинающего актёра.

Таганцева кокетничала напропалую уже минут двадцать. Анин делал вид, что ему всё безразлично, хотя его корёжило. так, что впору было назюзюкаться до зелёного змия, но он терпел, потому что хотел её всегда и везде, днём и ночью, утром и вечером, независимо от времени года; такие чувства он испытывал разве что только к своей первой жене. Но тогда он был зелёным озабоченным юнцом и в женщинах не разбирался; и со второй женой тоже не разбирался, потому что просто искал себе молодую, здоровую женщину, способную рожать и вести дом. А сейчас разбирался, очень хорошо разбирался: словно проснулся после долгой спячки и обнаружил, что мир донельзя сексуален. Вот что сделали со мной Бельчонок и пятнадцать лет брака, ахнул он и ощутил, как колыхнулась под ногами земля; Герта Воронцова ехидно выпялилась на него, как будто угадав его мысли, и змеиная улыбка скользнула на её пунцовых губах. 'Наконец-то взялся за ум', - умозаключила она, победоносно задрав острый подбородок в лепнину потолок.

Анин давно сообразил, что Таганцева дразнит его за то, что Герта Воронцова, как пантера, неотлучно преследовала его весь вечер и требовала вернуть их взаимоотношения в прокрустово русло грешной любви, и как ни странно, ещё без компрометирующих следов помады на гульфике, щеках и рубашке, на что она была, как обычно, весьма решительно настроена. Как она попала на съёмки и во что это ей всё это стало, можно было только гадать, но её не остановило ни понижение в рейтинге, ни пренебрежение массовки, для которой она осталась небожительницей с необъятным послужным списком звёзды Мельпомены, ни роль третьего плана, в которой она должна была мелькать как экзотическая дама в шляпе с перьями и говорить ничего не значащие фразы в скупом стиле естественного письма Конан Дойля, причём плейбэк не возбранялся, потому что у неё не была даже слов, то есть она могла просто шевелить губами, а могла и не шевелить. В общем, роль для студентки первого курса. Однако студентки первого курса не имеют таких форм и такую яркую внешность. Этот холостой выстрел целиком и полностью лежал на совести Валентина Холода. Может, она с ним переспала, цинично думал Анин, откуда я знаю? Ему было всё равно. Чувство ревности оставило его ещё в Москве.

Шёл пятый час пьянки. Все нагулялись и упали в минор, даже Меркурий Парафейник, который убрался загодя, вовремя сообразив, что кто-нибудь по пьянке обязательно покусится на его высокий авторитет продюсера.

Огромный стол посреди комнаты был завален остатками еды и бутылками.

- Конечно, нравится! - машинально согласился Анин и поймал себя на том, что безбожно врёт. - Ты же не такая?! - похвалил он её он с кривой усмешкой, дабы скрыть низменные чувства к Таганцевой.

- Нет, я на рубль дороже! - злобно вспыхнула Герта Воронцова, и её небесно-голубые глаза, бездонные, как июльское небо на закате, озарились гневным светом.

Всем своим видом она старалась показать, что отныне не принадлежит Анину, что он не имеет над ней прежней власти и что он - полное ничтожество, предатель, сволочь, негодяй, урод, но иногда забывалась и вела себя так, словно между ними произошла всего лишь лёгкая размолвка, в голосе же её звучали жалобные нотки.

- Я сожалею... - вдруг сказала она и изголодавшимися глазами смотрела ему не в лицо, а в пах.

- О чём?.. - Анин сделал над собой усилие, чтобы не прикрыться.

Ему до смерти надоело выяснять отношения, но Воронцова прицепилась, как банный лист.

- О том, что отдала тебя этой... - она с таком трагическим видом кивнула в сторону Таганцевой, что стало ясно: с новым мужем у неё, как минимум, нелады, иначе бы она не явилась сюда в параноидальном состоянии; и Анин подумал, что есть женщины, которые ни с кем не могут ужиться, даже сами с собой.

На всякий случай он всё же незаметно проверил состояние ширинки; лицо Воронцовой пошло пятнами, дыхание остановилось, она сделал шаг к Анину, по-прежнему глядя ему ниже пояса, даже дёрнулась алчущими ручками с кровавым маникюром, но вдруг опомнилась и всего лишь показала непристойный жест, который нравился Анину чувственным откровением и который когда-то связывал их крепче самых крепких пут. Анин покраснел, потому что на них пялились, и отвернулся: дилемма, которая, казалось, уже была решена месяц назад, снова предстала перед ним в виде грандиозного скандала, который назревал, как супергнойник.

Милан Арбузов спал, уткнувшись в тарелку с винегретом, художник-постановщик, Джек Баталона, чудо природы - белый негр с маленькой головой, русофоб и бабник, страдающий аденомой простаты и кавернитом, задрав на стол длинные ноги в парусиновых брюках, тискал сразу трех актрис и пил дрянной виски из бутылки, горланя что-то нечленораздельное. В кладовке, кажется, занимались триолизмом, потому что порой там бессовестно гремели инвентарём и бранились трехголосием за то, что кто-то кого-то снимал на видео, а из комнаты в комнату устало бродила 'хлопушка', с серыми изумлёнными глазами - рыжая немка, Ирма Миллер с Кубани.

- Помните, завтра в десять на площадку... помните завтра в десять на площадку... - твердила она прокуренным голосом и даже самой себе не верила, глядя на всеобщий бедлам, разве что заливая своё горе бутылкой 'марсала', которую таскала с собой, как пожарный - брандспойт.

Ирма Миллер давно бы присоединилась к Джеку Баталона, тем более, что он ей страшно нравился, но была новичком в группе и пока что считала, что профессиональный долг ассистента режиссёра, пусть даже во время чумы, пусть даже вопреки здравому смыслу и либидо, всегда и везде превыше всего.

- Я поехал спать, - словно очнулся Анин, чувствуя, что его лицо упрощается до презрения к вечной киношной суете.

С некоторых пор он стал различать в вещах метаморфозы времени, которые не давали надежды на благополучный исход в его профессии, на то, что всеобщая чаша забвения минует его не раньше, чем он умрёт. Он чувствовал, что распадается, как актёр, что эта его последняя, великая, бездонная любовь, не позволит ему безвозвратно пасть духом и перегореть во всех отношениях, как перегорел Коровин, и был счастлив, что разобрался хоть бы в этом, потому излучал железное спокойствие танка.

- Ну и топай! - напутствовала Герта Воронцова, потеряв всякую надежду на то, что Анин забудется и возьмётся за старое, то бишь будет кривляться, строить из себя шута и волочиться за ней напропалую до самой постели и даже в ней не успокоится, а сотворит то, что сотворял всегда к безмерному удовольствию измученного женского сердца.

В былые времена он так бы и поступил, в былые времена всё происходило по шаблону, на уровне рефлексов; да и вообще, оказывается, он мало думал о последствиях, а алкоголь только возбуждал чувства, делая ситуацию взрывоопасной, как сухой порох, чем безнравственная Герта Воронцова не преминула бы воспользоваться; но времена до странности изменились, словно мир стал другим, не гедоническим, простым и естественным, а страшно запутанным, с намёками, кивками и предположениями, и только ставил новые вопросы, в которых предстояло ещё разобраться. И Анин даже забыл о своём фирменном смешке, который приводил Герту Воронцову в исступление.

- Прощай, - бросила она дрожащим голосом и направилась туда, где алкоголь тёк рекой.

Плечи её так и остались дерзкими и откровенно хрупкими, а между голыми лопатками появилась надпись: 'Дурак, останови меня!' Правду говорила мама: 'Бывают дни похуже!', мрачно подумал Анин, разворачиваясь в другую сторону, хотя ему неожиданно понравилось, что Герта Воронцова всё ещё на что-то надеялась и строила насчёт него кармические планы.

Он нашёл в груде вещей свою мятую куртку, выскользнул за дверь и стал спускаться вниз. На лестнице было тихо и гулко. Знакомая тоска всколыхнулась в нём, жизнь казалась конченой; остаётся только одно: играть, играть и ещё раз играть. Больше я ничего не умею, думал он обречённо. Мир оскудел до безобразия; в нём не было перспективы, одна лишь совесть в сухом остатке, как тонкий запах выветрившегося вина на дне бокала. Женщин побоку, думал Анин, трезвея медленно, как всякий алкоголик, женщины ничего не понимают; друзья - тоже, они требуют слишком больших усилий, в моём положение - это роскошь. Сто раз прав Виктор Коровин, актёр во второй половине жизни - одиночка. Анин подумал о Базлове, с его грязной историей шантажиста. И хотя Базлов через общих знакомых уже закидывал удочки с предложением заключить мировую, Анин не говорил ни 'да', ни 'нет', не в силах абстрагироваться от произошедшего. И плевать на деньги, думал он, гордясь тем, что так легко отказался от них.

Наконец он услышал, как наверху хлопнула дверь, и каблуки Таганцевой. Она нагнала его уже на выходе и долго бежала рядом, стараясь попасть в такт шагов.

- Ну, подожди... - сказала она капризно, закусывая губы и подхватывая его под руку, - ну, подожди... - заглянула, сердится, или нет, потому что почувствовала, что заставила ревновать, что он застыл, как цемент, и что она провинилась, потому что привыкла вести себя так, как вела всегда до появления в её жизни Анина. Тогда зачем Воронцова крутит тобой? - задавала она молчаливый вопрос, не зная, как на него отреагирует Анин.

- Жду, - Анин остановился на переходе, ничего не удосуживаясь обсуждать.

Главное, чтобы она не фальшивила, только бы не фальшивила. И главное, чтобы не обманывала ни себя, ни меня, молил он, пиная бордюры. Если будет нечетное, загадал он, то всё сбудется. Что именно сбудется, он ещё не знал; будущее ещё не открылось ему с этой стороны; и он мучился. Бордюров оказалось ровно семь. Анин вздохнул с облегчением.

- Ты меня совсем не слушаешь! - воскликнула она.

- Слушаю, - терпеливо сказал он, полагая, что ей тяжело с ним и что она его едва терпит из-за банальной сердечной привязанности.

Казалось, он давно сделал ей великое одолжение - отпустил вожжи и даже забыл о них, скользя в безвременье, как по великой реке жизни.

Ему была приятно тепло её руки, взволнованное дыхание и запах алкоголя. Лицо у неё было тонким и тревожным. От былого веселья не осталось и следа. Даже бесстыжие глаза, были совсем не бесстыжими, а виноватыми, и он отнёс их на счёт своей дальновидности и простил, хотя и не подавал вида, что сердится.

Мысль, что она целиком и полностью принадлежит ему, приятно тревожила его: не осталась, не увлеклась, а следила за каждым шагом, значит, значит, значит... действительно, любит, что ли? Всё слишком хорошо, чтобы быть правдой, думал он. Эта мысль почему-то неотступно преследовала его последнее время, и он ещё не ужился с ней, помня, что всё кончается, как обычно - неизбежным, стопроцентным отрезвлением чувств. Однако Таганцева не давала ему повода к тому, что он перерос абсолютно всех женщин. Может, она исключение, боялся думать он, полный всеобщего скепсиса; и Таганцева, казалось, догадывалась об этом, глядя на него таинственно и лучисто. Пусть у неё будет шанс, давал он ей поблажку, а большего мне и не нужно, с большим я как-нибудь разберусь.

- Я совсем не обижаюсь! - сказала она, намекая на то, что не сумел сделать Анин.

- Правда? - насмешливо скривился он в своей обычно идиотской манере запутывать собеседника и сообразил, что она ещё в том возрасте, когда ей нужен тот, кому можно поплакаться. Однако я не принадлежу к их числу; я слишком ехиден не в силу вредности, а в силу привычки всё извращать, и поэтому я не могу удержаться, чтобы при случае не вставить шпильку; разве что сделать исключение для тех, кого люблю, думал он, страдая от своей идиотской прозорливости.

Но Таганцева уже мучилась тем, что пока ещё не умела разжалобить Анина; он, кстати, так и не признался ей в любви; и она не знала, плюс это или минус, признак настоящего мужчины, или нет, и глядела на него с недоверием, и даже королевский поворот головы, не исправлял ситуацию, а делал Анина, как казалось Таганцевой, только насмешливей, словно он знал нечто, чего не знала она.

- Котя... ещё не всё потеряно. - Отвлёк от мрачных мыслей. - Вдруг кто-то из актёров бросится на рельсы?.. - Кривая ухмылка, за которую он сам себя же и ненавидел, блеснула у него на губах.

И Евгения Таганцева всё поняла, и серебристо рассмеялась, однако, в её смехе не было ни нотки огорчения, хотя Анин так и не сумел выбить из Милана Арбузова для неё роль, даже выпив с ним три бутылки водки кряду, даже подписавшись, что Львов - красивейший город мира, а не бандеровский рассадник, даже наговорив кучу лести и пообещав играть, как бог, даже согласившись подписать контракт на любую роль в любом следующем опусе Милана Арбузова. Стыдно, брат, стыдно, краснел Анин, вспоминая, что из-за Виктора Коровина стараться не стал, а из-за Таганцевой - стал, но стыда почему-то не испытывал, словно в нём не сталось абсолютно никакой совести.

Арбузов, последним глотком водки демонстративно прополоскал зубы, царственным жестом подманил к себе доверчивого Анина и поведал заплетающимся языком: 'Я лучше съем свои башмаки...'

Анин едва рефлекторно не дал ему в глаз, только сжал кулаки. Не дал лишь потому, что Арбузов с явным облегчением, словно выполнил долг, упал мордой в тарелку и захрапел, как извозчик. Второй режиссёр кадровых вопросов не решал и был равнодушен к страданиям Анина, а идти на поклон к Парафейнику не имело смысла, не тот он человек, чтобы к нему ходить с подобными просьбами. Так что извиняйте, хотел сказать он, но Таганцева, к удивлению, даже не расстроилась. Весь её вид говорил о том, что она плевать хотела на кино и его дрязги; вот за это я тебя и люблю, думал он, однако, языка не развязывал и лишнего не болтал, хотя был сильно выпившим. Тайна у него была от Таганцевой, тайна: 'Какова девиация либидо замужних актрис в постельных сценах?' Ха-ха-ха, смеялся он в душе над всеми подобными страстями. Отныне они его не волновали. Пускай их мужья волнуются, и вообще, какой дурак женится на актрисах? Да и сами эти мужья ущербны.

- Ну и ладушки! - хихикнула она так, словно ей всё ещё семнадцать лет и её радовали краски вечернего неба, стены гранёного Петербурга и запах Невы.

Анин только поморщился. Его почему-то раздражало отсутствие в ней актёрского честолюбия. Хотя, может, это и к лучшему, думал он, с любопытством косясь на неё, раз она не актриса? У Бельчонка честолюбия хоть отбавляй, а что толку?

- Ведь я всё равно рядом с тобой, - нахально сказала она, намекая на то, что достигла с ним небывалых высот душевной близости, хотя последнее время сразу после любви они засыпали, а на съёмочной площадке были заняты делами, и времени на разговоры оставалось только на таких прогулках.

Она, действительно, вдруг, каким-то непостижимым образом, оказалась помощник режиссёра по сценарию в киносъемочной группе Арбузова, но ничего не объяснила, а Анин великодушно не расспрашивал, захочет, сама расскажет, но догадывался, что не обошлось без трусливого Парафейника, а о большем думать не хотелось, главное, что она доверчиво прижималась и шла рядом, и главное, что он постоянно её хотел. Он хотел её так, что порой терял связь с реальностью, ему казалось, что все окружающие мужчины, старые и младые: швейцары, парикмахеры, таксисты, портье - все без исключения, даже умудренные жизнью старикашки-режиссеры, не говоря уже об актёрской похотливой братии, примеривали её к себе, и от этого дико ревновал и готов был драться с каждым из них ни на жизнь, а на смерть; и это делало его молодым и сильным.

- Завтра вечером приезжает моя жена, - сказал он нарочно грубо, словно через силу, потому что вслед за подобным заявлением неизбежно возникала предательская недоговоренность, а недоговоренностей у него в жизни и так хватало, вся жизнь - сплошные недоговорённости, и как к ещё одной из них отнесётся Таганцева, одному богу известно.

- Что нам делать? - спросила она с тревогой.

Если бы у него так спрашивали все его женщины, он бы только и делал, что воздавал хвалу Богу. Однако каждая из них оставляла запасной аэродром в виде тонкой фальши, а также банального признания: 'Милый, я тебя люблю', за которым могло скрываться всё что угодно, но только не та любовь, которую Анин ждал всю жизнь. Даже Бельчонок умудрилась вляпаться с Базловым по самое не хочу и барахталась в своей недоговоренности, как в тухлом болоте.

И Анин подумал, что Таганцева совсем не девчонка, как он её себе представлял. Выглядит, как девчонка, но совсем не девчонка. А ещё он подумал, что их взаимоотношения находятся в той приятной стадии, когда они изучают друг друга, что они ещё не рефлексируют на негатив, не накапливают его, не обращают его против друг друга, не строят козни. Что из этого выйдет, он не знал. Он знал только одно, что супердлинная дистанция с появлением в его жизни Евгении Таганцевой неожиданно закончилась, и это его не то чтобы тревожило, а приоткрывало нечто новое, куда он заглядывал, ещё ничего не понимая.

- Ничего, - ответил он будничным голосом, трезвея окончательно и бесповоротно. - Надо будет сказать, чтобы бельё поменяли.

- Я её ненавижу! - вдруг заявила Таганцева и встала как вкопанная.

- Кого?.. - удивился он, хотя, конечно, хорошо расслышал, просто ещё не привык к новому состоянию, теперь надо было напрягаться и врать, прежде всего, жене. А за последние пять месяцев он отвык от вранья.

Они свернули на Большую морскую и пошли в сторону Исаакиевского сквера. По светлому, ночному небу быстро неслись перистые облака. Со стороны залива напористо дул ветер.

- Твою жену, - буркнула она обиженно, словно Анин был виноват в том, что она влюбилась и бегала за ним, как кошка.

У неё, действительно, были чисто кошачьи рефлексы: молниеносно нападать и кусать. Анин убедился в этом сразу, как только она вошла в его квартиру на Балаклавском. Недаром он называл её Котей. Поэтому ему казалось всё, что связано с ней, первозданным и чистым, как со Светкой, и душу его сжигало дурное предчувствие.

- Просто не пользуйся сегодня косметикой, - покосился, соглашаясь с её позицией.

Его удивило, что она ни словом ни обмолвилась о Герте Воронцовой, хотя флиртовала с Самсоновым именно из-за неё. Хотела отомстить, думал он с приятным чувством собственника и удивления от её выдержки и незлобивости. Никто из его женщин не поступил бы именно так: ни Герта Воронцова, ни тем более Бельчонок, даже первая, самая любимая жена - Татьяна Кутузова. Каждая из них с удовольствием закатила бы грандиозный скандал и утвердилась бы на нём, как ледяная королева, со всеми вытекающими последствиями, как то: многократными обвинениями Анина во всех смертных грехах, чтобы под эту дудку выторговать себе монополию попирать в любое удобное время.

- А я ею и не пользуюсь, - капризно напомнила Таганцева, упрекая его в невнимательности.

И Анин понял, что перестраховался по старой, верной привычке не оставлять даже запаха, потому что запах женской косметики держится двое суток. Коньяком побрызгаюсь, мудро решил он.

А ещё его страшно мучил её запах, он не мог дождаться, когда они придут в гостиницу.

В 'Англетере' они жили на разных этажах. Анин - на втором, а Таганцева - третьем. На третьем этаже дорожки в коридоре были зелёного цвета.

Анин ненавидел этот цвет под ногами, потому что номер её находился в самом конце коридора, а где-то обязательно стояли камеры, и поэтому он раньше времени не набрасывался на Таганцеву, как голодный зверь; и зелёная, бесконечно длинная дорожка раздражала его больше всего.

В номере она вскрикнула, звонко засмеявшись:

- Да подожди... подожди...

И он ногой захлопнув дверь, сделал то, о чём мечтал весь этот дрянной вечер, разорвал на Евгения Таганцевой пресловутую блузку, которую Феликс Самсонов забрызгал слюной. Таганцева охнула, засмеялась и вывернулась, как скользкий тюлень.

***

Жизнь актёра сводится в промежуток между 'хлопушкой' и криком: 'Снято!' Всё остальное время актёр в прозябании ждёт этого момента.

При первой читке сценарий удовлетворил абсолютно всех заинтересованных лиц, хотя Феликс Самсонов и кривился, но, поглядывая на своего патрона - Валентина Холода, на что-то наделся, и правка была минимальной из уважения к Милану Арбузову, который сказал: 'О-доб-рям!' Однако на его вальяжном лице, с усиками 'карандаш', ничего нельзя было прочесть, кроме творческого стенания: 'А вот что я ещё нашёл!' Его коньком было усложнение. Не станет же он рассказывать, что заставил Харитона Кинебаса, сценариста из Омска, переписывать сценарий аж сто двадцать пять раз, и измотал ему всю душу, но так и не добившись оптимума, впал в ересь всепонимая и запутался в собственных ощущениях. Поэтому во время съёмок безуспешно занимался улучшением характеров и сюжетов, а также второстепенных линий.

Валентин Холод же послушал, послушал мнения и многозначительно высказался в стиле своего патрона:

- Да-а-а... ниппеля...

И опять никто ничего не понял, кроме Джека Баталона, который с умным видом курил, хотя курить на съёмочной площадке ему не полагалось по рангу.

Харитон Кинебас, желтушный, измученный, явно с больным желудком, уже вовсю ходил с нимбом над головой. Это был его дебют; все добродушно подтрунивали над этим обстоятельством, потому что знали то, чего не знал Харитон Кинебас, сценарии, это не священная корова, что он всё равно всегда и везде лечится на ходу, а это, ой, как больно, то-то начнётся во время творческого процесса, наверняка отыщется какой-нибудь ортодокс, который будет перебирать вариантами, апеллируя к классике. Но Харитон Кинебас об этом даже не подозревал.

Феликс Самсонов, малоизвестный актёр второго плана, был взял прямиком из ситуационной комедии, которая тянулась лет шесть и закончилась самоубийством режиссёра, который прыгнул с парашютом и почему-то забыл дёрнуть за вытяжное кольцо. Поговаривали, что он ещё в кукурузнике стал выкрикивать эпилептическое: 'Пропади оно всё пропадом!' и кидаться на пилота. Анин не без основания ехидно поглядывал на Милана Арбузова, как он справится с такой ситуацией, но Милан Арбузов не нисходил до объяснений и всякий раз нервно хватался за очки, воротя морду в сторону, будто ничего не понимал. Ну да ладно, кротко думал Анин, это не мои собачье дело, ну, а ты? Ты-то, опытный и бывалый, куда смотришь? Червячок неудовлетворённости уже поселился в нём, потому что рефлексия ситуационной комедии могла сыграть с Феликсом Самсоновым дурную шутку под названием стереотипность, которая легко будет просчитываться искушённым зрителем, не говоря уже о высоких жюри различных высоких фестивалей и премий. Потом, когда Феликс Самсонов выдавал ситкомоские перлы, Валентин Холод только шипел: 'Да что же ты носишься со своими трафаретами как курица с яйцом? Ты играй, играй!'

Анин даже не подозревал, что недалёк от истины и что хитрый Валентин Холод, который совсем не казался хитрым, вывернет обстоятельства так, что весь киношный мир ахнет и удивится: 'Вот как бывает!' Но до этого было ещё, ой, как далеко.

Меркурий Захарович относился к Евгении Таганцевой подчеркнуто официально и всегда на 'вы'. Милан Арбузов тоже странно поглядывал в её сторону. Вначале Анин ломал голову: почему? Потом плюнул и перестал задавать себе лишние вопросы: у каждого свои тараканы в голове.

Для первых сцен декорациями служили окраины Санкт-Петербурга. Потребовалось всего-то-навсего разбросать солому и пустить пару экипажей.

Анин в своих ладных, жёлтых крагах, в своей неспешной манере, противопоставленной герою Феликса Самсонова, двигался от метки к метке и ни разу не вывалился из кадра. Лицо у него было собранным, и он виртуозно играл скромного офицера, прошедшего Индию вдоль и поперёк и познавшего военную жизнь во всей её прелестях, а главное, сосредоточенного на том, как бы выжить после всех лихолетий, выпавших на его долю, которые, в свою очередь, абсолютно не заботили государство. Он знал жизнь, он повидал многое, но не будет размениваться по пустякам: на вино и женщин. Такова была версия Анина в роли доктора Ватсона, и он её неуклонно придерживался, тем более, что Милан Арбузов был с ним откровенен и даже дал почитать свою режиссерскую экспликацию, что служило знаком особого расположения.

Анин и не полагал, что кого-то раздражает, меньше всего - царя и бога на площадке, второго режиссёра, Валентина Холода.

Душа же у Валентина Холода радостно пела: наконец-то ей позволили делать то, что Валентин Холод умел лучше всего - творить, а не подчищать хвосты за продюсерами типа вечного аутсайдера Бориса Макарова. До Бориса Макарова у Валентина Холода было ещё двое таких же троечников; и хотя Борис Макаров мелко и подло интриговал, но ему не удалось приземлить Валентина Холода на взлёте. А метил Валентин Холод с этой картиной, ох, как высоко, не меньше, чем на 'Кинотавра'!

Валентин Холод загадал, что если первый день удастся во всех отношениях, а второй ляжет так же, то есть начнёт прослеживаться тенденция к удаче, то пора наконец поплевать через левое плечо три раза и сделать предложение единственной женщине своей мечты, которую Валентин Холод безоглядно любил - Жанне Боровинской.

При мизансцене с боксёрскими перчатками на лестнице второго этажа, что-то всё же произошло. Феликс Самсонов вдруг нервно всхлипнул, сорвал перчатки и скатился вниз, держась за левый глаз.

Несмотря на то, что Феликс Самсонов выглядел, как мачо, словно на сухой костяк взяли и большим усилием натянули кожу, не оставив ничего лишнего, в нём просчитывалась сплошная неуверенность из-за того, что он сложился как актёр ситкома. Поэтому в глазах у него застыл вечный вопрос: 'А правильно ли?..'

- Что?.. - не понял Валентин Холод. - Что случилось?! - подскочил он со своего кресла с надпись 'режиссёр'.

Катастрофа была настолько скоротечна, что он, замечтавшись, элементарно пропустил её, моргнув лишний раз.

- Вот! - с возмущением потыкал себя в глаз Феликс Самсонов и им же подмигнул Валентину Холоду.

Ещё один идиот на мою голову, решил Анин, который, конечно же, заметил глуповатые ухищрения Феликса Самсонова.

- Вот это у тебя такой удар, рыба?! - покачал головой Валентин Холод, глядя на Анина и решив, что актёры заигрались, выскочив за рамки сценария.

- А кто меня укусил!? - зарычал Анин, узрев в апелляциях Феликса Самсонова попытку дискредитации партнёра.

Анин решил, что сейчас Валентин Холод выступит в качестве объективного арбитра и как следует намылит шею выскочке из ситуационной комедии. Но ему пришлось разочароваться.

- За что?! - тоже нахмурился Милан Арбузов, который в первые дни путался под ногами и мешал второму режиссёру управлять киносъёмочным процессом.

- За ухо! - демоническим голосом объявил Анин, который абсолютно был уверен в своей правоте. - Тоже мне Майк Тайсон!

- Мадрид твою мать! - высказался Милан Арбузов, в раздражении поглаживая свои тонкие усики в стиле 'карандаш'.

Ну, теперь-то ты вылетишь отсюда, как пробка из бутылки, радовался Анин, победоносно глядя на Феликса Самсонова, которого невзлюбил с первого взгляда.

А вот этого не надо, не надо было, суеверно ответил ему взглядом Валентин Холод, боясь сглазить судьбы с Жанной Боровинской, и не отреагировал ни на нелицеприятие Анина, ни на фамильярные подмигивания Феликса Самсонова, хотя ему как раз нужен был другой доктор Ватсон, не сосредоточенный на прошлом, не вышедший из английского сапога, а ищущий позитива в будущем. Но все разговоры с Аниным ни к чему не приводили: один не понимал другого, и наоборот; Анин почему-то был уверен, что образ доктора Ватсона должен идти от колониальной символики восемнадцатого века. Он даже самолично раздобыл жёлтые краги, как знак захватнических войн в Бенгалии. А Валентин Холод твердил о каком-то втором дне и о недосказанности образа, который не понял даже Конан Дойл, то есть Валентин Холод хотел от доктора Ватсона романтики и 'розовых соплей', а Анин не соглашался с подобной трактовкой канонического характера героя.

- Как это, за ухо? - наконец сделал вид, что опешил Валентин Холод, и вопросительно уставился на страшно возбуждённого Феликса Самсонова.

Кто ещё в данной конкретной ситуации должен быть крайним? Естественно, самый молодой. Но это была показуха, и тихо поскуливающий Феликс Самсонов не перестал отчаянно подмаргивать Валентину Холоду.

- А вот так! - на тон выше заявил Анин двигаясь в сторону Феликса Самсонова с явным намерением засветить ему и в правый глаз. Левый - уже наливался приятным сизым цветом, отдающим лазурью.

- Что за хулиганский выходки?! - наконец удивился Милан Арбузов, справедливо полагая, если уж бить, то аккуратно под дых, а не портить лицо партнёру.

Он не был в курсе педагогических разработок Валентина Холода, не знал, что, почуяв свободу, второй режиссёр окрылился и не хотел делать ничего стандартного и привычного, хотя и образ доктора Ватсона, и образ Шерлока Холмса были вполне однозначны.

- Я имею ввиду, зачем? - спросил Валентин Холод, опасливо косясь на Анина.

Он сыграл с Феликсом Самсоновым в тёмную, то есть выдал ему карт-бланш на то, чтобы вывести Анина из равновесия, объяснив, что так надо, исходя из режиссерских задумок, но не растолковал, как далеко может зайти Феликс Самсонов в своей неприязни к Анину.

Феликс Самсонов с дебильным видом пожимал плечами, показывая всем своим видом, что не виноват и что он абсолютно не понимает серьезности ситуации, и в голове у него безостановочно крутилась Евгения Таганцева, с которой он накануне лихо отплясывал, что неожиданно для него явилось психотерапией. После долгих лет ситуационной комедии, когда играешь изо дня в день с одной и той же актрисой, которая сохнет у тебя на глазах из-за моды на анорексию, и ты, как у жены, знаешь все её веснушки, запахи из голодного желудка и все кривляния и ужимки; актрисы, с которой ты проходишь все стадии от влюбленности и похоти до тихой ненависти, все другие нормальные женщины, особенно такие сногсшибательные, как Евгения Таганцева, кажутся тебе недоступными богинями.

Милан Арбузов, не разобравшись, закричал диким голосом, выбросив, как рефери, руки в стороны:

- Брейк! Брейк! Брейк!

Анин притормозил, находясь в шаговой доступности от Феликса Самсонова.

- Так будем снимать, или нет? - обозлился главный оператор, коротышка, Стас Дурицкий; в свою очередь, он не понял, зачем Валентин Холод и Милан Арбузов, вообще, влезли в кадр; и решил, что по сценарию так и надо: от сильного удара Шерлок Холмс скатывается в холл и уже там внизу тоскует по доброй старой Англии, в которой никто никого беспричинно не бьёт по щам, не то что в дикой России. На читках этот момент он проспал, а спросить застеснялся, полагая, что вопрос сам собой выяснится в процессе съёмок.

Наконец-то Милан Арбузов сообразил, что нужно делать:

- Клинча не надо! - со знанием дела объявил он. - Дальняя дистанция! Снимаем дубль.

- Это уже было, - упёрся Анин, чем безмерно удивил Милана Арбузова.

- У кого? - обиделся Милан Арбузов, который, казалось, знал всю отечественную и зарубежную кинематографию назубок.

- У Масленикова.

- А-а-а... у Масленникова?.. - опешил Милан Арбузов.

В начале восьмидесятых Игорь Маслеников, действительно, снял фильм о Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне. Но это уже стало классикой, которую нельзя интерпретировать, как угодно, поэтому Милан Арбузов пренебрёг этим вариантом киноромана, тем более, что Феликс Самсонов капризно запротестовал:

- На дальней я не умею!

- Почему, рыба? - терпеливо спросил Валентин Холод.

Ему надо было поддержать Феликса Самсонова для того, чтобы дать понять Анину его положение закостеневшего мэтра. Анин же в свою очередь расценил его слова и сложившуюся ситуацию, как страшную месть за мартовский разговор в 'Мосфильме', он и не думал, что Валентин Холод пренебрегает его мнением и опытом.

- Я люблю ближнюю, - странным голосом объяснил Феликс Самсонов, глаза у него нервно заблестели.

- Спроси, он не педик? - уже абсолютно спокойно поинтересовался Анин, и на его лице появилась обычная его идиотская ухмылка, которая обозначала, что теперь к Анину на кривой кобыле не подъедешь.

Ну всё, похолодел Валентин Холод, Анин вывалился из роли! Он с яростью обернулся на Феликса Самсонова, меча молнии, но сдержался.

- Рыба, зачем Павла Владимировича укусил?! - упрекнул он наконец, три раза мысленно перекрестившись, чтобы не добавить слово 'дурик'.

- Я хотел вывести его из себя... - заученно сказал Феликс Самсонов.

- Зачем?! - подмигнул Валентин Холод так, чтобы никто, кроме Феликса Самсонова, этого не заметил.

- Посмотреть, какой он в гневе, - снова деревянной фразой отозвался Феликс Самсонов.

- Посмотрел? - Валентин Холод, как в сычуаньской опере, мгновенно сменил маску лица. Теперь он был праведным демоном зла, а не тонким искусителем, и окончательно запутал Феликса Самсонова.

Милан Арбузова тихонько боком нырнул за осветителей и звукорежиссеров, якобы для того, чтобы внести коррективы в свою экспликацию. Ему показалось, что Валентин Холод в корне прав, надо расшевелить Доктора Ватсона, а Шерлока Холмса, наоборот, приструнить.

Внезапно Валентин Холод сообразил, что перегнул палку, что сейчас Анин опомнится, потребует бутылку виски, диван и тазик, чтобы блевать, и день, пиши, пропал, и следующий - тоже, потому что Анин теперь имел моральное право на забастовку. Тихо, но верно назревал кризис жанра.

- Посмотрел... - признался Феликс Самсонов.

- Вот и я о том же. Да-а-а... ниппеля... - расстроился Валентин Холод. - У нас фильм не 'о', а 'по'! - назидательно сказал он.

- Согласен... - засуетился Феликс Самсонов и попытался встать, но у него подкосилась левая нога. - Кажется, сломал... - начал филонить он.

- Ну вот!!! - как слон, взвыл Стас Дурицкий и убежал с площадки вслед за Арбузовым.

Вслед за ним гордо удалились ещё два человека, у которых тоже не выдержали нервы. Остался лишь Джек Баталона, который от радости закурил стразу две сигареты.

- Нет! Я так не могу! - вскричал Валентин Холод. - Рыба, врача! Есть у нас врач или нет?! - Где эта 'хлопушка'? - Завертел он головой. - Где?!

- Я здесь... - теряясь, залепетала рыжая Ирма Миллер, которая всё это время, в ожидании команды, стояла за спиной Валентина Холода, - я мигом! - И тоже пропала.

Наступила тягостная тишина. Лишь видеокамера 'Betacam' тихонько-тихонько стрекотала.

- Да выключи ты её! - мрачно потребовал Валентин Холод. - Выключи, к такой-то матери!

И оператор, сидящий на стреле крана, спохватился и выключил камеру, хотя, разумеется, снять нечто подобное не каждому посчастливится.

- Если бы я знал, что у него такое наклонности, - резонно заметил Анин, - я бы не подписывался!

Валентин Холод молча отдувался.

- А играть надо живее! - высунулся из-за него Феликс Самсонов.

Анин со страшным лицом сделал шаг к нему:

- Ты меня ещё учить будешь!

Как он ненавидел этих рафинированных московских мальчиков, едоков картофеля, толпами подававшихся в актёры. Как можно играть с таким трафаретным лицом, которое даже запомнить невозможно?

- Хватит! - психанул Валентин Холод. - Хватит! Это... рыба! - привёл он последний аргумент. - Всё! Будем снимать по отдельности, - принял он решение, - потом смонтируем в эпизоды!

- Не надо в эпизоды... - сморщился, как яблоко, Анин, - это непрофессионально и только ухудшит кадр. Не надо. Я сделаю всё, как надо!

При съемке по отдельности эпизоды получались 'плоскими' и невыразительными, потому что наверняка не вписывались в сценарий из-за того, что должны были быть очень короткими, и всё это тянуло бы за собой, как минимум, коррекцию плана съёмок.

- Ну и правильно! - с надеждой увидеть сияющую Жанну Боровинскую обрадовался Валентин Холод, но ту же вспомнил о сломанной ноге Феликса Самсонова и от всей души застонал: - Будет доктор, или нет?!

Его планы рушились на глазах: он давно хотел показать себя во всей профессиональной красе, а Феликс Самсонов ничегошеньки не понял и готов был всё испортить и, похоже, будет портить впредь.

- Я уже послала! - явилась Ирма Миллер, укоризненно посмотрев на Феликса Самсонова, который нянчил ногу, как котёнка.

И под её взглядом Феликс Самсонов стал медленно, но верно подниматься. Дело в том, что он до смерти боялся Ирму Миллер, которая накануне в бельведере прижала его грудью пятого размера к решетке на окне и недвусмысленно потребовала того, что Феликс Самсонов по некоторым причинам исполнить не мог. Шесть лет работы в тесном женском коллективе повлияли на его способность адекватно реагировать в таких ситуациях. Поэтому с женщинами Феликс Самсонов больше храбрился, чем был способен на что-то решительное.

- Да ничего у него нет! - обрадовано закричал Валентин Холод, апеллируя к группе. - Я же говорил!

- Точно, нет! Вставай, вставай сынок! - саркастически потребовал Анин, который тоже болел за дело.

- А вы не будете драться?

- Всё зависит, как ты себя поведёшь, - недвусмысленно ответил Анин.

- Я больше не кусаюсь, - пообещал Феликс Самсонов и кисло улыбнулся, чтобы потрафить Анину.

- Ну слава богу... - положительно среагировал Анин, которому надоел весь этот спектакль.

- Вот и ладушки! - ещё пуще обрадовался Валентин Холод, и его обычно грустное лицо с бульдожьими складками, разгладилось. То-то Жанна Боровинская удивится, когда я ей всё расскажу, с облегчением вздохнул он, представив её счастливое лицо с конопушками. - Гримёра сюда!

- Гримёр! Где гримёр! - диким голосом закричала Ирма Миллер и побежала искать гримёра.

- Ну и что будем делать? - спросил несчастный Феликс Самсонов, переступая через брошенные перчатки, как через гадюку.

- Ждать! - разъярился Валентин Холод. - И ещё раз ждать! Кусаться меньше надо! Рыба!

У него были абсолютные права кричать на всякого, кто ни подвернётся под руку, разумеется, кроме режиссёра-постановщика и продюсера, которых он побаивался.

Прибежал испуганный гримёр, опытным глазом посмотрел на Феликса Самсонова, повертел его морду под светом так, сяк и сказал не без дрожи в голосе:

- Заретушировать я подберусь, это несложно, а что будем делать с припухлостью?

- Какой припухлостью? - удивился Валентин Холод, он уже забыл о происшествии и всецело пребывал в мечтах о своей распрекраснейшей Жанне Боровинской.

- Вот этой, - безжалостно ткнул ногтём в глаз Феликсу Самсонову гримёр.

Валентин Холод велел:

- Гримируй! - И повернулся в Анину: - Так! Павел Владимирович, вы можете боксировать, как левша?!

- Как левша? - удивился Анин, заподозрив Валентина Холода в нелогичности.

- Ну да, - с надеждой посмотрел на него Валентин Холод.

- Могу! - сделал одолжение Анин. - Свет только надо поменять, - подсказал он, ещё не совсем понимая, что происходит.

- Сцену снимаем в зеркальном отображении, актёров меняем местами. Контраста не давать. Поняли?! - спросил Валентин Холод осветителей, которые за своими софитами походили на домовых.

Харитон Кинебас вдруг страшно заволновался:

- Он же правша, а вы его левшой делаете! А в других сценах что?

- Никто ничего не заметит! - самоуверенно махнул Валентин Холод.

- Заметя, ещё как заметит! - фальцетом вскричал Харитон Кинебас, который печенкой почуял, что фильм портят на глазах.

- А он! - Валентин Холод в запали потыкал пальцем в Анин, универсальный, может и правой, и левой.

- Раньше такого не было! - не уступил желтушный Харитон Кинебас.

- А теперь будет! - отрезал Валентин Холод.

- Ну тогда!.. - закричал Харитон Кинебас. - Ну тогда!..

- Что 'тогда', рыба? Мамочке пожалуешься? - насмешливо спросил Валентин Холод.

- Нет, уйду! - жалко выпалил Харитон Кинебас, и все поняли, что никуда он не уйдёт, а будет кланяться и унижаться перед вторым режиссером, потому что идти некуда.

Почувствовал это и Валентин Холод:

- Ну и уходи! - не уступил он ему: - Так! Сценариста больше на съемочную площадку не пускать!

- Ладно! - вскипел Харитон Кинебас. - Я сейчас же уеду! - И убежал собирать вещи.

- Осветители, всё поняли?! - спросил Валентин Холод, испытывая третий прилив вдохновения.

- Всё, - дружно закивали осветители.

На площадку вернулись коротышка Стас Дурицкий и ещё два человека из его бригады. Джек Баталона вовремя затушил сигарету, потому что Валентин Холод стал косо поглядывать в его сторону. После стычки со сценаристом, он сделался особенно злым.

- Ирма! - крикнул Валентин Холод.

- Я здесь, шеф! - выглянула из-за его спины Ирма Миллер.

- Где ты ходишь, рыба?! - даже не посмотрел на неё Валентин Холод.

- Я всегда рядом, шеф!

- Не вижу!!! Пошли кого-нибудь в аптеку за бодягой!

- Есть, шеф! А зачем?

- А как ты будешь его завтра снимать?! - Валентин Холод посмотрел на Феликса Самсонова, которому уже припудрили носик и который поднимался по лестнице, как на казнь. Анин смотрел на него абсолютно плотоядным взглядом, и Валентин Холод понял, что эту картину ему никак не снять без крови.

Ирма Миллер хлопнула хлопушкой, прокричала:

- Сцена пятая, дубль третий!

Анин пробоксировал с Феликсом Самсоновым без драки и звериного оскала, однако, Валентин Холод заподозрил, что припухлость на лице у Самсонова будет всё-таки заметна, особенно при ближнем ракурсе камеры номер три, и объявил:

- А теперь дубль четыре!

- Кто бы сомневался, - проворчал Анин, вяло соглашаясь со вторым режиссером, хотя то, что делал Феликс Самсонов, ему совершенно не нравилось; Феликс Самсонов абсолютно не перестроился, играл кое-как, плохо маскируя свои жеманные наклонности, подмигивал, защищался, как девчонка, и скалился, демонстрируя бесстрашие в самые неподходящие моменты.

Валентин Холод угрюмо молчал. Он молчал даже, когда Феликс Самсонов умудрился скрутить и показать Анину дулю. Неужели он ничего не замечает? - дулся Анин, или это я дурак. Потом он плюнул на всё, отыграл всё, что заказал Валентин Холод, и таким образом умыл руки, график съёмки и так безбожно рвался.

В результате было снято ещё и ещё, и ещё; Анин только злился, и с каждым дублем его движения становились всё угловатее и агрессивнее, и бил он в перчатки Феликса Самсонова всё сильнее и сильнее. Голова Феликса Самсонова моталась, словно воздушный шарик. Эдак он убьёт его, с азартом радовался Валентин Холод, ерзая от нетерпения на стуле, но именно такой нервной сцены он и добивался. Ему нужно было показать, что дружба между Шерлоком Холмсом и доктором Ватсоном возможна только из-за духа соперничества, а не дружбы, как трактовалось в других ремиксах.

- А что ты хотел? - спросил он в перерыве у тяжело дышащего Анина.

- Я ничего не хочу! - огрызнулся Анин, пока ещё держа своё мнение при себе.

- Это же не клип, - с честными-пречестными глазами объяснил Валентин Холод, делая вид, что Анин ничегошеньки не понимает в киноделе.

- Ясное дело, - радужно оскалился Анин, размазывая пот по лицу.

- За один дубль ничего приличного не снимешь, - долбил его Валентин Холод.

- Я в умате! - отстранился Анин от обсуждений.

Его успокаивало только одно: при такой игре молодые актёры никогда в жизни его не 'подвинут', разве что он ляжет в гроб и освободит им дорогу.

- Да-а-а... ниппеля... - зевнул Валентин Холод, показывая всем любопытным, что он нисколечко не устал и что всё, что делает - есть абсолютная, непререкаемая истина.

Однако Анин так на него посмотрел, что Валентин Холод сообразил, что на сегодня достаточно.

Чувствовал себя Анин, однако, после съёмки, как вываленный в дерьме, подозревая, что киносъемочная группа откровенно издевается над доктором Ватсоном. Потом он заподозрил, что Валентин Холод брал не умением, а числом. А почему, Анин мог только догадываться. И был недалёк от истины: Валентину Холоду, ох, как не хотелось в первый съёмочный день поругаться со всеми, с кем только можно поругаться. В результате они отсняли аж двадцать пять дублей без перерыва, и все были выжаты как лимон. Даже выносливый, как джейран, Анин.

Но Валентин Холод был весёл и даже остроумен. Потом уже в гостинице Анин сообразил, что Валентину Холоду требовался абсолютно уставший от жизни Шерлок Холмс. Не мог сразу сказать, злился Анин, засыпая на мягком плече жены, я бы сыграл смертельно уставшего Холмса с первого раза, надо было только выпить стакан водки.