Аметистовый венец

23

– Что с вашим парнишкой? – Старый виллан-кучер откинул капюшон своего плотного плаща, защищавшего его от ливня, и внимательно вгляделся. – Он что, ранен?

– Просто ослабел, – ответил Тьерри, кладя руку на борт повозки. – Очень ослабел.

За ним, с Констанс на закорках, сгорбившись, стоял Сенред. Лвид в черном, блестящем от дождя плаще была позади всех.

– У него была горячка перед Рождеством, но сейчас ему получше.

Возница скривил лицо.

– Такая мерзкая погода для него очень вредна. Как бы бедняжка не помер… – Старик неторопливо их разглядывал. – Вы, наверно, бродячие комедианты? Только вы выбрали неудачное время, чтобы идти на север. Лучше бы вам остаться на юге, уж они празднуют так празднуют.

Он помолчал, затем громко, чтобы его голос не потонул в шуме дождя, произнес:

– А чем занимается этот большой человек?

«Боже праведный, – подумал Тьерри, – до чего же он любопытен».

До сих пор Сенред выбирал окольные тропы, чтобы их не могли узнать, но сильный холодный ливень выгнал их на большую дорогу, где они могли бы попросить какого-нибудь виллана с повозкой, чтобы он их подвез. Этот въедливый старик был единственным, кто догнал их на этой дороге.

Тьерри оглянулся на Сенреда. Дождь поливал его плечи и голову, золотистые волосы прилипли ко лбу. Графиня прикасалась к его спине, ее голова покоилась на его широком плече, глаза были все время закрыты. Тьерри понадеялся, что она только спит, а не пребывает в беспамятстве.

– Он жонглер, – прокричал он в ответ. – Жонглирует шарами, тарелками и ножами, иногда поет. Тебе бы понравились его песни. Смешные, обхохочешься. – Уже почти отчаявшись, он подмигнул старику: – Знает много веселых анекдотов.

– Гм-м, – все еще колебался старик, – сам я не большой любитель анекдотов и песен, но подвезти вас в такую паршивую погоду было бы делом христианским. – Он неодобрительно воззрился на Лвид. – Эта женщина его жена?

– Моя, – поспешно выпалил Тьерри. – Она моя жена.

И, не дожидаясь разрешения, он жестом показал своим спутникам, чтобы они садились. Все дружно, не мешкая, вскарабкались на повозку и устроились среди мешков с зерном, связанных овец и бочонком с репой.

– Она валлийка, – сказал Тьерри, помогая Лвид перелезть через задний борт. – В Уэльсе славные, послушные женщины, поэтому-то я там и женился. Но она не говорит по-нашему.

Сенред положил Констанс на мешок с зерном. Он нагнулся над ней, чтобы защитить ее лицо от дождя.

– Куда он едет? – шепотом спросил он.

Тьерри беззаботно пожал плечами:

– Куда-нибудь да едет.

Вол тихо потащил повозку, понукаемый окриками старика.

– То я замерзал под снегом, а теперь мокну под этим проклятым дождем.

Сенред выпрямился.

– Нам нужно какое-нибудь укрытие! – крикнул он кучеру. – Какое-нибудь сухое место. Нет ли у тебя сарая или амбара, где мы могли бы укрыться?

Старик сгорбил плечи, но так ничего и не ответил.

Повозка ехала мимо полей, засеянных озимыми. Погода менялась. Сквозь свинцово-серые струи дождя пробивался поздний зимний свет. Можно было видеть, как сквозь тающий снег проклевываются зеленые побеги.

Немного погодя повозка въехала в ворота заднего двора усадьбы, где находились закрытые и покинутые конюшни и строения. Старый кучер слез с облучка и открыл ворота, ведущие в огороженный загон, окружающий каменную конюшню. Тьерри присел и стал осматриваться.

– Это не крестьянское хозяйство! – воскликнул он. – Это настоящая усадьба, с большим домом.

Сенред слез с телеги и стал помогать старику закрывать ворота.

– Вы можете спать на чердаке! – крикнул старик. С его капюшона стекали струйки дождя. – Сэр Ральф сейчас в отъезде, вместе со своим сюзереном Робертом Мелем. Пока они не вернутся, здесь никого не будет.

Сенред опустил задний борт.

– И когда они могут вернуться? – спросил Тьерри, но не дождался от возницы ответа.

Сенред помог Констанс сесть.

– Как ты себя чувствуешь? – тихо спросил он.

Она открыла глаза и слабо улыбнулась.

– Где мы?

– Твое желание осуществилось, – сказал он ей. – Кажется, нас пригласил к себе один из вассалов Клеров.

Чердак был большой, во всю длину каменной конюшни. Внизу находились стойла. Животные согревали воздух, и здесь было потеплее. Сильно пахло навозом. Кучер загнал внутрь повозку с волом и закрыл дверь.

Тьерри вслед за Лвид быстро поднялся по лестнице на чердак.

– Иисусе, да тут почти совсем тепло. Сенред, посмотри, нет ли там мешков, которые мы могли бы положить на сено! – крикнул он сверху.

– Сам посмотри! – крикнул в ответ Сенред. Поставив Констанс на ноги, он повернулся к кучеру, чтобы выторговать у него тарелку супа. – У моего друга с громкой глоткой, – сказал он, – есть еще в кармане несколько пенсов. Может быть, твоя добрая женушка сварит нам супа?

Кучер проворчал, что не знает, есть ли у них дома хоть какой-нибудь суп, и вышел.

Констанс стала медленно подниматься по лестнице. Тем временем Сенред искал внизу мешки для подстилок. Найдя несколько мешков и попону, он устремился вслед за Констанс. Ведущие на чердак покоробленные высокие двери были приоткрыты, и сквозь щель проникал веер неяркого света. Он отвел Констанс в дальний угол, подальше от Тьерри и Лвид, которые шумно зарывались в сено в другом углу.

Добравшись на ощупь до угла, Констанс легла, радуясь тому, что может провести ночь, имея крышу над головой. Здесь было холодно, но это был все-таки хоть какой-то дом. Она так промерзла в намокших одеждах, что, казалось, никогда не сможет согреться. Она испытала на себе, что значит путешествовать пешком, да еще с пустым желудком, и теперь знала, почему ее сердце всегда сострадало беднякам и нищим.

Сенред опустился на колени рядом, такой же мокрый, как и она. Весь этот долгий день они почти не разговаривали. Она знала, что он сильно устал, и с сочувствием смотрела, как он снимает с себя шутовской костюм, а затем стягивает мокрые сапоги. Сапоги он аккуратно поставил на сено для просушки.

Какой нечеловеческой силой надо обладать, думала Констанс, чтобы нести ее, почти не останавливаясь, с самого рассвета до заката. Ей только оставалось наблюдать, как покачивается его золотоволосая голова в такт широким шагам.

Она не сводила с него глаз, наблюдала, как вздулись мускулы на его груди и руках, когда он взял мешок и растерся им.

– Мы будем пахнуть лошадьми.

Разумеется, она была очень рада, что будет спать под крышей, на сухом сене, но все же не упустила случая поддразнить Сенреда.

Он в ответ только пожал плечами.

– Сними с себя одежду и как следует просуши, – посоветовал он и кинул ей мешок. – Можешь не стесняться, уже становится темно, и никто тебя здесь не увидит.

В этот момент двери внизу открылись, и пастух загнал двух коров. Затаив дыхание, они зарылись в сено и стали ждать, пока он поставит коров в стойла и набросает им вилами корм. Когда он вышел, они поднялись и тут же спрятались, вновь услышав скрип двери.

Старый возница посмотрел вверх на чердак. У него были с собой деревянное ведерко, миска и поварешка.

– Разрази меня гром, если это не суп! – Сенред поспешно поднялся, натянул панталоны и поспешил вниз по лестнице. – А запах-то какой!

Кучер хотел было расспросить их, откуда и куда они направляются, но Тьерри сунул ему в ладонь медяков, наполнил большую миску и отнес ее Лвид. Сенред забрал в свой угол ведерко и поварешку. Они услышали, как старик вышел и закрыл за собой дверь.

Сенред сел, вручил Констанс поварешку и поднял для нее ведерко. Это был густой, наваристый ячменный суп с репой, покрытый сверху толстым слоем бараньего жира. Констанс принялась за еду, блаженно причмокивая. К тому же суп был горячий, от него так и валил ароматный пар.

Сенред сидел, наблюдая за ней. Через минуту она удовлетворенно вздохнула и вытерла рот тыльной стороной руки.

– Даже и не говорите мне о небесных радостях.

– Стало быть, суп хорош?

– Нет, он просто чудесен.

Она взяла поварешку, сунула ее в суп и вытащила оттуда полную до краев.

Когда он хотел взять поварешку, Констанс убрала ее.

Их глаза встретились. Долгое время они молча глядели друг на друга. Затем она поднесла поварешку к его рту. Он проглотил ее содержимое, взял поварешку и начал есть. Через раз он угощал ее, и так продолжалось до тех пор, пока ведерко не опустело.

Констанс откинулась на сено и закинула руки за голову. Это было настоящим чудом – не чувствовать себя насквозь промокшей и замерзшей, ощущая в то же время, как суп приятно согревает желудок. Никогда в жизни ей не было так хорошо. Тяжелые струи дождя барабанили о соломенную крышу, навевая сон. За дверью, ведущей на чердак, стало почти темно. Она чувствовала себя гораздо лучше. Тем более что ей удалось поспать ночью, когда он нес ее на себе.

Сенред взял в руки сапожки, пошитые Лвид из монашеской рясы. Он перебирал пальцами сырую грубоватую ткань, которую монахини носят летом и зимой. На его лице застыло странно-задумчивое выражение, но она не могла догадаться, о чем он размышляет. Одну за другой он вытаскивал из мокрой ткани соломинки и складывал их в кучку. А дождь все стучал и стучал по крыше. Не поднимая глаз, Сенред тихо заговорил:

– Это я отвез ее в ту последнюю ночь в Аржантей в монашеской рясе. Это было для меня настоящим проклятием. Если бы не я, Абеляру не удалось бы погубить ее.

Опустив руки, Констанс посмотрела на него, не уверенная, что слова Сенреда обращены к ней.

Он продолжал перебирать черную ткань.

А затем тем же голосом сказал:

– Я был их посыльным. Когда она хотела передать ему записку, я относил ее. Или отводил ее к нему по темным ночным парижским улицам. Я несколько лет проучился в парижских школах, был хорошо знаком с Пьером, поэтому Абеляр и доверял мне подобные поручения. И то последнее – отвести ее в аржантейский монастырь.

Он поднял свои странно просветленные глаза.

– Я любил ее. Да простит меня бог, я любил ее так безумно, что считал неоправданным доверие ко мне Абеляра. Потом, после долгих размышлений, я понял, что он, вероятно, знает о моей любви и использует ее в своих целях. И когда я увидел, как он с ней поступает, то готов был его убить и, может быть, даже убил бы, но ведь она любила только его, его одного, не замечала никого, кроме него, и, убей я его, она возненавидела бы меня.

В то утро, после того как его оскопили, я отвел ее к нему из Аржантея. Я стоял в коридоре на верхнем этаже, среди собравшейся толпы, держа ее в своих руках, ожидая, пока Абеляр позовет ее, но он так и не позвал. Мне не оставалось ничего иного, кроме как отвести ее обратно в монастырь в этой проклятой одежде, которая причинила ей столько горя.

Он отбросил сапожок в сторону.

– Ты не хочешь спросить меня, как тогда в Винчестере, отчего помутился мой рассудок?

Констанс приподнялась на локте. Его лицо выражало такую нестерпимую боль, что она смогла только выдавить:

– Я никогда не спрашивала тебя об этом…

– Что верно, то верно, не спрашивала. Просто сказала об этом как о чем-то само собой разумеющемся.

Сенред встал и скинул мокрые панталоны. Нагнувшись, он взял один из мешков и растер им ноги и живот. В полутьме чердака его стройное, узкобедрое тело казалось золотистым.

– Элоиза любила смех, веселье. – Его голос звучал резко. – Она уже тогда была знаменита – вся Франция слышала об ученом ангеле из Аржантея. Фулберт просто раздувался от гордости за нее, у него даже хватило глупости попросить великого Пьера Абеляра заняться ее обучением. Абеляр достиг тогда зенита своей славы, он был не только прославленным философом, но и магистром всех нотр-дамских школ. В упоении своими успехами он с презрением взирал на простых смертных. Он читал Овидия, «Науку любви», циничнейший латинский трактат, посвященный соблазнению девушек. Но ни одна из них до Элоизы не казалась ему заслуживающей его внимания.

Сенред еще раз растер ноги мешком.

– Пьер никогда не обладал бы ею, если бы не я, их добровольный посыльный. Я был его рабом, тогда как он был для меня непререкаемым авторитетом, предметом моего беспредельного обожания. И к тому же я был весь захвачен любовью к прелестной Элоизе. Как благородный человек, я переживал за них обоих, за их любовь. Увы, и за свою тоже.

Болезненные воспоминания исказили его красивое лицо. Он отбросил мешок, поднял попону и расстелил ее на сене.

– Это было еще до того, как великий Абеляр наградил ее ребенком и, переодетой в монашку, отослал из Парижа в Бретань, где она могла бы родить без особой огласки. Еще до того, как он заставил ее оставить ребенка и вернуться вместе с ним в Париж. Еще до того, как магистр Абеляр согласился жениться на ней, хотя бы и тайно. Это было еще до того, как бог Абеляр принес монашескую одежду и убедил ее облачиться в нее. А затем уговорил меня отвести ее в Аржантей. – Его голос зазвучал надтреснуто. – Иисусе, сколько раз я спрашивал себя: каким опасным дураком, идиотом может оказаться человек вроде меня.

Слова извергались из него бесконечным потоком – потоком боли и ненависти. Этот длинный, необыкновенно тяжелый день сломал какой-то барьер в его душе. Констанс не могла не видеть, не слышать, какой нестерпимой мукой он одержим. И просто не представляла себе, чем может ему помочь.

Она смотрела на него с состраданием. Его нагое тело было все напряжено, пальцы стиснуты в кулаки.

– И, пожалуй, самым большим безумием было то, что, по замыслу Пьера Абеляра, их венчание должно было быть тайным. Господь знает, что Фулберт был глубоко удручен этим его замыслом; не дай обещания, он был бы рад раззвонить об этом всему Парижу. Но я и то знал, почему Пьер настаивал на необходимости соблюдения тайны. Он просто не хотел, чтобы Нотр-Дам, чтобы весь Париж знали, что он, который проповедовал превосходство интеллекта над всем в мире, пал рабом обычных человеческих страстей. Рабом любви. Влюбился, как простой смертный, в милую, прелестную женщину. Он хотел по-прежнему оставаться незапятнанным проповедником церкви, излучать бессмертный свет разума. А имея жену и хнычущего младенца, он уже не мог претендовать на это.

Посмотрев на нее, он вдруг сказал:

– Ты слышала о его работе «Sic et non»?[8] – Она покачала головой, и он добавил: – Это была и есть величайшая его работа. Изучив Библию, Пьер изложил все имеющиеся в этой святой книге противоречия. С какой целью, ты спросишь? Чтобы мы воспринимали бога не только умом, но и сердцем, полностью сознавая все ошибочное и непостижимое в его учении.

Сенред сел возле нее.

– Почему у тебя такой кислый вид, Констанс? Неужели философия нагоняет на тебя тоску?

Она сказала сдавленным голосом:

– Я не слишком хорошо образованна. Никогда не изучала латынь.

– Я знаю. – Он помолчал немного, словно раздумывая, стоит ли продолжать. – Почему я рассказываю тебе обо всем этом? На все эти размышления меня навела монашеская одежда. Даже сейчас я не могу вспоминать об этом, не вызывая на свет демонов, обитающих в моей душе…

Констанс закусила губу:

– Я слышала почти всю эту трагическую историю. Можешь мне ничего не рассказывать. Моя тетя, приоресса…

Не слушая ее, Сенред продолжал:

– Я умолял ее уехать со мной. Обещал, что не погублю ни ее, ни ребенка, как это сделал бы Абеляр, останься она с ним. Я сказал, что люблю ее, обожаю ее, мечтаю прожить с ней остаток своих дней, оберегая ее от всех возможных напастей. Но она только обозлилась на меня. Ее богом был Абеляр. А он, да провалиться ему в преисподнюю, считал себя пупом мироздания. Даже когда они пришли оскопить его, он не мог отрешиться от своего непомерного честолюбия.

Констанс накрыла ладонью его руку. В другом углу чердака Тьерри и Лвид совсем притихли, видимо, прислушивались к их разговору.

– Успокойся. Все это прошлое, безвозвратное прошлое.

– Прошлое? – Он взглянул на нее пылающим взглядом. – Но ведь именно это по-прежнему отделяет его от нее. Он любит ее, великий Пьер, да, любит, но обращается с ней как с полнейшим ничтожеством.

Констанс с тревогой вгляделась в его лицо. Прежняя мрачная угрюмость исчезла с него. Но теперь перед ней был настоящий безумец с дикими глазами.

– Абеляр читал Овидия, чтобы соблазнить ее, – хрипло произнес он. – И когда Фулберт привел хирурга, чтобы, как он считал, справедливо наказать Пьера за отречение от жены, тот наверняка вспомнил о своем великом божестве Ориджене, готовом пожертвовать грешной плотью ради святой чистоты мысли. И Пьер Абеляр понял, что может еще быть знаменитым.

Констанс усадила его рядом с собой.

– Со всем этим покончено, – шепнула она. – Ты только понапрасну себя мучаешь.

– Ты не понимаешь. – Он никак не мог прийти в себя. – Ориджен был известным церковным ученым четвертого столетия. Он оскопил себя, чтобы никакие мысли о женщинах не отвлекали его от проповедей.

Она не смогла скрыть изумления.

– Я хорошо понимаю ход мыслей Абеляра, – яростно сказал он. – Он рассчитывал избавиться от Элоизы и от унизительных для него плотских соблазнов. Он был достаточно силен, чтобы справиться с Тибо, хирургом и Фулбертом, но предпочел этого не делать.

Сенред весь дрожал. Констанс обняла его за плечи и привлекла к себе. Он повиновался, как человек, погруженный в кошмарный сон.

– Он губит все вокруг себя, – приглушенным голосом проговорил Сенред. – Очень скоро он понял, что, допустив оскопление, совершил величайшую ошибку. Пьер Абеляр возродился не как великий проповедник церкви, новый Ориджен, но как кастрат, изувеченный и опозоренный.

– Сенред…

– Но, как всегда, Пьеру везло. Весь Париж в жалости и гневе восстал на его защиту, сделав его своим героем. По крайней мере, на какое-то время. Однако многие, как и я, ненавидят его. И тогда наш раненый герой обратился против той, кто его любит, и заставил ее переносить те же страдания, что терпит он сам. Он принудил Элоизу уйти в монастырь.

Нагнувшись, он прижался лицом к ее рукам.

– О царь небесный, как я умолял ее, но она даже не хотела меня слушать. Я не мог удержать ее от погребения заживо. Она не хотела стать монахиней, хотела жить своей жизнью, со своим ребенком и мужем…

Сенред поднял голову, всматриваясь в царившую на чердаке полутьму.

– Я отправился в монастырь Сен-Дени, чтобы убить его, долго с кинжалом в руке ожидал у ворот, когда он появится, но так и не смог поднять на него руку. Я пощадил его ради нее.

Затем я уехал из Франции. Но перед этим я стоял в аржантейской часовне и наблюдал, как Элоиза, а вслед за ней и Абеляр принимают монашеский обет. Делалось это по его настоянию. Таким вот безжалостным обращением он и разбил сердце моей возлюбленной.

Стало уже совсем темно, и Констанс едва различала его лицо. Она вновь обняла его за плечи. Хотела приласкать, утешить, но не знала как. Он был прав: его поступками все еще руководили демоны. Одержимый своими дикими чувствами и жестокой иронией, он всячески старался отгородиться от мира. Она порывалась спросить его: «Ты все еще любишь ее?» – и про себя вновь и вновь добавляла: «Как я люблю тебя».

Но к чему задавать вопрос, если заранее знаешь ответ?

– Я сошел с ума, – сказал он глухо, уткнувшись в ее плечо. – Хотел уничтожить весь мир и все, что в нем есть. Хотел сеять гибель и несчастья, как Абеляр.

Она погладила его мокрые волосы.

– Ну хватит об этом…

– Боже, они говорят, что временами в меня вселяется демон, и я ничего не могу с этим поделать.

Да, она сама видела, в каком дьявольском смятении иногда он пребывает. Констанс уложила его на сено.

Он взглянул на нее:

– Что ты делаешь?

– Я хочу любить тебя, – шепнула Констанс. – Любовь еще живет в тебе. Я это знаю…

Она наклонилась над ним и стала медленно целовать его губы, обводя вокруг них языком. Она почувствовала, как он напрягся.

– Констанс. – Он уклонился от очередного поцелуя. – Я знаю, что был несправедлив к тебе. Я…

Он вытянулся и застонал, когда ее рука погладила его живот, затем сползла вниз к выпуклости, поросшей мягкими волосами. Нащупала и обвила пальцами его упругое естество.

– Констанс, я не хочу прикасаться к тебе. – С его губ сорвался глухой стон. – Умоляю тебя, оставь меня в покое.

Она стала нежно целовать его скулы, шею, грудь. Лизала его гладкую влажную кожу, шепча ласковые слова. От его тела шел легкий запах мускуса. Когда ее губы спустились к бледным завиткам вокруг его мужской плоти, дыхание Сенреда стало резким и прерывистым.

В свое время он поддразнивал ее тем, что у нее было много мужей, и говорил, что каждый из них, вероятно, учил ее, как лучше всего угождать мужчинам. В какой-то степени это было верно. И Констанс воспользовалась всем своим приобретенным умением, чтобы доказать ему, что любовь еще продолжает существовать в этом жестоком мире.

Целуя его легко и нежно, она спускалась все ниже и ниже, обласкала его бедра, а затем вернулась к его воинственно восставшему, напрягшемуся естеству.

Его руки бродили по ее плечам, по волосам. Он весь изгибался под нею, бормоча что-то нечленораздельное, теряя последние остатки самообладания.

Констанс сбросила с себя тунику, скинула грубые башмаки. Затем легла на него и осторожно, помня, как непомерно велико его мужское достоинство, приняла его в себя и стала ритмично двигаться. Но он вдруг схватил ее за руки и весь подался вверх, заставив ее вскрикнуть от пронзившего все ее существо наслаждения.

– Черт побери, Констанс, – задыхаясь, выдавил он. – Почему я так нуждаюсь в тебе? Почему так неистово тебя хочу?

Он двигался навстречу ей, его руки ласкали ее груди. Вся пылая от страсти, она знала лишь одно, что безумно хочет его. Хочет, чтобы он обрел в ее любви столь необходимое ему утешение.

Когда она попыталась выразить это словами, он закрыл глаза.

Чуть погодя Сенред поднял ее, поставил на колени и повторил все сначала, но уже в этой позе. Потом положил на спину и заставил высоко поднять ноги, чтобы как можно глубже проникнуть в нее. Она знала, что он уже много раз достиг пика и все же продолжал, не останавливаясь.

На неистовство его страсти, извиваясь всем своим гибким телом, оставляя на его плечах и руках следы своих зубов, она отвечала не менее неистовой ответной страстью. Наконец с громким криком облегчения, весь в поту, он упал на нее. Крепко обняв его шею, неимоверно усталая, вся переполненная любовью, Констанс могла только рыдать, не в силах произнести ни слова.

После долгого, как ей показалось, молчания он прошептал ей на ухо:

– Ах, моя дорогая, как я скучаю по твоим длинным волосам.

Почувствовав, что она напряглась, он тихо рассмеялся.