Андромеда

20. Я боюсь пауков

Проклинала Виллара не я одна.

Приговор судьи исполнялся беспрекословно, и теперь за каждую выходку Виллара страдали все. Но, как и предсказывал судья, благодаря этому Виллар стал выступать гораздо меньше.

Но в нём будто бы копилось это, как энергия, которой время от времени нужно было давать выход.

Ближе к завершению второго оборота, например, на лекции мигнул свет.

Лектор замолчал, глядя на матовый потолок в задумчивости. Потом опустил взгляд, скользнул им по аудитории.

— А где Виллар? — спросил он обречённым тоном.

Сама я, как и все, тогда видела лишь внешнюю сторону. Виллара вытолкали в общий зал двое охранников под руководством Ликрама. Ликрам сказал:

— Виллар внёс незаконные модификации в энергосистему станции, чем поставил под угрозу её существование. Просто чтобы вы знали, из-за чего сейчас будете страдать.

Виллар хотел что-то ответить, но не успел — началось Наказание.

Сначала — словно бы судорога, сводящая каждую мышцу. И мой крик смешивается с криками всех остальных.

Мгновение, похожее на вечность, и в кости заливается расплавленный свинец.

Я падаю на пол. Рядом со мной бьются, корчатся тела. Мозг полыхает болью. Кожа горит огнём. Я теряю контроль над своим телом, но мне к этому моменту уже плевать, а даже если немножко и не плевать, то осознание, что то же самое происходит со всеми остальными, убивает робкие росточки стыдливости.

— Суть Общего Дела — единение, — разносится над всем этим голос Ликрама. — Вы должны научиться единству и открытости как в своей пятёрке, так и во всём мире. Между нами не может быть ненависти. Между нами не может быть примитивных конфликтов. Мы сознаём, что каждое наше действие влечёт последствия для Общего Дела.

Да, да, тысячу раз да, только, пожалуйста, пусть это прекратится, я больше не могу, позволь мне хотя бы умереть вот так, в собственных испражнениях, в боли и грязи, дай мне уйти так же, как я родилась.

— Каждый, кто считает себя невиновным, должен вспомнить несовершённые грехи, ибо намерение не многим отличается от поступка. Зависть. Ненависть. Высокомерие. Все те чувства, которые разлагают и оскорбляют в первую очередь вас самих, а следом — и Общее Дело. Примите боль.

Нет, прошу…

— Возлюбите боль.

Это невозможно!

— Лишь боль делает вас теми, кто вы есть. Через боль вы становитесь сильнее и мудрее. Перешагнув через боль и не отступившись, вы поднимаетесь над зверьми, для которых боль — это сигнал к отступлению.

Я — зверь. Я — жалкое животное. Бросьте меня на землю, чтобы я могла ходить на четырёх конечностях и жевать траву, заберите мой разум, дух и душу, всё, что угодно, прошу…

— Того, что испытываете сейчас вы, не переживёт ни одно животное. Вам дано несоизмеримо больше, и этим вы обязаны гордиться.

Горжусь, горжусь, горжусь, миллиард раз горжусь, если вам так нужна моя гордость — вот она, берите всю, без остатка!

И, будто эту мольбу наконец услышала вселенная, Наказание обрывается.

Я лежу на полу, уткнувшись лицом в пол и рыдаю. Со всех сторон доносятся рыдания и стоны других.

Мы шевелимся еле-еле. Мы не смотрим друг на друга, потому что мы все в этот миг одинаковы, видим других в себе самих.

Будет большая очередь в душ. И те, кто хорошо тренировался, кто научился быстро восстанавливаться, будут в ней первыми.

Прошло время, прежде чем я смогла осознать себя — собой, а не осколком астероида, чудом вылетевшим из галактики Боли. Прошло ощущение невесомости и равнодушия.

Я окончательно пришла в себя в капсуле, которая интенсивно чистила мою энергетику, а сквозь прозрачную крышку на меня внимательно смотрела Нилли.

Мысленно я просканировала своё тело, свою душу. Не нашла там ничего, что могло бы сломаться в ближайшие минуты, и, прервав программу, подняла крышку.

— Ты что, разделяешь с Вилларом его приговор? — спросила Нилли.

— Лучше бы его распылили, — вздохнула я.

— Ну, не ты одна так говоришь сегодня. Впрочем, если вдруг интересно, Виллар нисколько не рад, что всё так обернулось.

— А он рассчитывал на что-то другое, когда творил очередную дурь?

Нилли смотрела на меня внимательно, и я вдруг поняла, что привлекло её внимание. Я только что вылезла из капсулы после очистки, длившейся несколько часов, и моя аура переливалась ментомами ненависти и раздражения.

Ой.

Я взяла их под контроль одним движением духа. Раз — и осталась лишь белая.

И почему каждый раз, как такое происходит, это так или иначе связано с Вилларом? То напрямую из-за него, как сейчас, то он просто где-то рядом, как тогда, в спортзале.

Я должна быть сильнее. Буду срываться на прах вроде Виллара — сама стану прахом раньше, чем хотелось бы.

— А ты знаешь, что он сделал? Из-за чего Наказание? — спросила Нилли.

— Не знаю и знать не хочу! — Я выбралась из капсулы и подошла к иллюминатору. — Достаточно того, что он опять поставил личные интересы превыше всего. Это — инфантилизм чистейшей воды.

Нилли помолчала. А я смотрела в пучину космоса. Раньше она меня завораживала и успокаивала. Теперь — только раздражала, как и всё остальное.

— Виллар отключил станцию от источника — я имею в виду планету. И поставил вместо него собственную конструкцию. Пять миров, стержень, горстка избранных… Готовый проект, с ним можно было бы работать на дальней станции. Он один сделал то, что обычно делает пятёрка, и это он ещё не закончил обучение.

— Я уже слышала, что Виллар — гений. Скажешь что-то новое?

— Он хотел доказать, что конструкция способна служить источником бесконечной энергии, если её не замыкать. И этот источник независим от нашего мира. Понимаешь? Это… В числе прочего это доказывает, что наши миры реально существуют. Они независимы. Да, мы можем ими управлять, но они ни в чём не уступают нашему миру. Могут даже превосходить.

— Да? — Я повернулась к Нилли и скрестила руки на груди, продолжая удерживать белую ментому. — Если они превосходят в чём-либо нас, то почему же мы ими повелеваем? Почему мы властны их уничтожить в любое мгновение?

Нилли отвела взгляд, её аура подёрнулась ментомой смущения.

— Это сложно. Я… не могу объяснить. Виллар сможет. Поговори с ним.

— Повторю ещё раз. Виллар — эгоистичный инфантильный ублюдок. И потакая ему, ты только обостряешь ситуацию.

— А почему тогда ты хотела за него вступиться? На суде?

Я резко отвернулась обратно к иллюминатору и зажмурила глаза.

— Потому что он — ребёнок, который не может осознать последствия своих действий. Потому что он подобен безумцам, которых я видела на земле. Кто-то, кто умеет, должен научить его, как правильно… Но я не умею.

После долгих секунд тишины я услышала слова, которые сделали мне больно. Почти так же, как Наказание.

— Когда Баэлари захватила станцию и направила её в средоточие хаоса, она поставила на карту существование вселенной. Об этом не говорят на лекциях, но если прочитать хроники, то окажется, что после своей победы она почти год провела в тюрьме. И только когда Кет очнулся от спячки, и землю опалило его дыхание, хранители настояли на том, чтобы освободить Баэлари и перенять её опыт. Она… подозрительно быстро умерла. Только годы спустя из неё сделали икону, Алеф. А при жизни она снискала лишь славу эгоистки, готовой пожертвовать миллиардами жизней ради своих призрачных фантазий.

Той ночью я долго лежала без сна. Иногда забывалась, но лишь бредила, истощая себя болезненными лихорадочными видениями, чтобы очнуться и беспомощно гладить панель управления капсулы, которая отказывалась продолжать чистить мне энергетические контуры, потому что это уже становилось опасно для жизни.

Я думала, что у меня активировались споры Чёрной Гнили, смертоносного дыхания Кета. Плакала, дрожала, металась в узком пространстве капсулы. И засыпала.

Каменные плиты холодом обожгли мои босые ступни. Я завертела головой. Что это? Как я здесь очутилась? Ничего не помню. Никогда не была в этом огромном зале. Настолько огромном, что не видно стен — они теряются в темноте. А может, и нет их, а есть лишь тьма, да небольшой участок пола.

Что было источником света? Этого я понять не могла. Просто там, где я стояла, в одной обтяжке, было светло, а вокруг клубилась тьма. Но этот парадокс недолго меня мучил.

Послышалось мяуканье, и на освещённый участок передо мной вышел паук.

Я попятилась.

Что происходит? Что я натворила?! Неужели я в бреду повторила «подвиг» Виллара? Вытащила из своего мира в реальность одно из своих созданий?!

Паук смотрел на меня ярко-красными глазами и издавал щёлкающие звуки. А я отступала, понимая, что у меня нет над ним власти, что здесь, за пределами его мира, мы с ним равны.

Впрочем, и это равенство было весьма сомнительно. Паук обладал мощными лапами. У него были жвала, способные разрывать плоть. Острое жало, наполненное парализующим ядом. И — паутина, чтобы связать ослабевшую жертву.

А что у меня? Миллионы лет эволюции? Консоль с учебниками в биополе?

Паук призывно мяукнул, будто поняв, что я отвлеклась, и пытаясь обратить на себя моё внимание. Потом вновь защёлкал, и я замерла.

До меня дошло, что паук пытается говорить со мной.

Пригодились миллионы лет эволюции. Я разобрала и вычленила повторяющиеся паттерны звуков.

— Ты меня понимаешь? — спросила я. — Один щелчок — да, два щелчка — нет.

Паук щёлкнул один раз.

— Я — твоя создательница. Назови меня.

После заминки паук что-то прощёлкал, и я это запомнила. Длинновато для имени.

— Назови себя, — потребовала я.

Молчание. Странный взгляд чуждых и непонятных глаз. И — никакой ауры, никаких ментом.

— Нет имени? — догадалась я.

Щелчок.

— Ты чего-то хочешь от меня?

Щелчок.

— Хочешь навредить мне?

Два щелчка.

— Помочь?

Два щелчка.

— Чего же ты хочешь?

Пока мы «говорили», паук умудрился незаметно сократить расстояние, разделявшее нас. А я обратила на это внимание только тогда, когда он протянул лапу и коснулся моего плеча.

Я проснулась с оглушительным визгом и пришла в себя далеко не сразу. Лишь когда обнаружила рядом с собой перепуганную Нилли.

— Что? Что с тобой, Алеф? — трясла она меня.

Я проглотила остатки истерики и, всхлипнув, не думая, выдала ответ в том виде, в каком он у меня был:

— Я боюсь пауков!

— П… пауков?! — Нилли внимательно осмотрела мою капсулу. — Каких пауков, Алеф? Здесь?!

— Здесь! — Я схватилась за голову. — Я боюсь их, Нилли!