Ангелы

35

После второго выкидыша я плакала целых четыре дня. Я знаю, что люди часто говорят «я плакал всю неделю», что означает, что они несколько дней периодически начинали плакать, а потом прекращали. Но я по-настоящему плакала четыре дня без остановки. Даже во сне. Я смутно помню: какие-то люди на цыпочках сновали туда-сюда и шепотом спрашивали Гарва:

– Как она?

Когда я прекратила плакать, мои глаза заплыли и превратились в щелочки, словно меня избили. Кожа на лице покрылась белой пленкой, как высохшие соляные озера в пустыне.

Раньше я слышала о выкидышах у женщин, но не могла представить всю их печаль. Наверное, потому что не знала, каково это, потерять то, чего у тебя не было. Я могла вообразить другие потери. Например, мою подругу бросал парень, а я чувствовала себя одинокой, отвергнутой и униженной за компанию. Если умирал родственник кого-то из моих друзей, то я могла понять потрясение, горе и ужас, хотя из близких у меня умерли только бабушка с дедушкой.

Но я представить себе не могла горя матери, потерявшей ребенка. Пока это не случилось со мной. Пока это не случилось со мной дважды.

И, как ни странно, это оказалось похоже на остальные потери. Я чувствовала себя такой же одинокой, отвергнутой и униженной, как если бы меня бросил мужчина. Одинокой, потому что я так и не узнала своего ребенка. Отвергнутой, потому что мое дитя не захотело остаться внутри меня. И униженной из-за осознания своей физической неполноценности. А еще я чувствовала потрясение, горе и ужас, словно кто-то умер. Но у моей печали была и еще одна причина, связанная с самой сутью человеческой. Мне хотелось ребенка. И это желание было необъяснимо и пожирало меня изнутри, как чувство голода.

Меня словно отделяла от остального мира стеклянная завеса – настолько я была одинока. Мне казалось, что никто не может понять природу моей боли. Разве что те, у кого уже случались выкидыши (хотя среди моих знакомых таких не было), или кто безуспешно пытался завести малыша. Возможно, некоторые люди, уже имевшие детей, тоже поняли бы. Но большинство – нет. Я чувствовала это каким-то внутренним чутьем, ведь долгое время я думала так же, как это пресловутое «большинство».

Единственный, кто действительно разделял мою потерю, был Гарв, и лишь ему мне стыдно было смотреть в глаза. То, что мы прошли через это вместе, лишь усугубляло ситуацию. Я не знала почему. Пока не поняла, что не перестаю думать об одном событии, произошедшем, когда мне было двенадцать лет. Соседский ребенок выбежал между двумя парковавшимися машинами. Одна из машин сбила его насмерть, так как водитель не имел никакой возможности остановиться вовремя. Родители мальчика были раздавлены горем, что неудивительно. Но многие сочувствовали и водителю. Я нечаянно подслушала, как кто-то говорил:

– Мне безмерно жаль водителя. Бедняга, что ему, должно быть, пришлось пережить.

Короче, я была как тот водитель. Я была ответственна за горе Гарва. Это моя вина. И было ужасно жить, осознавая это.

Но Гарв держался молодцом, в отличие от меня. Все две недели после выкидыша он вел все хозяйство, контролировал моих посетителей, заменил все имеющиеся в доме номера «Матери и дитя» на журнал «Ярмарка тщеславия» и следил за тем, чтобы я ела. Я болталась по дому, безуспешно притворяясь, что все нормально, и отказывалась обсуждать случившееся. Я не могла себя заставить употреблять слово «выкидыш» и называла это «неудачей». Когда собеседник соглашался с формулировкой «неудача» и пытался продолжить разговор, я прерывала его:

– Я не хочу говорить на эту тему.

И сопротивлялась так сильно, что даже самые преданные друзья оставили тщетные попытки.

И тут кому-то в голову пришла идея отправить нас с Гарвом в отпуск. Внезапно все согласились, что мысль прекрасная. Казалось, что везде, куда бы мы ни приходили, появляется призрак и начинает подвывать: «Это пойдет тебе на пользу-у-у» или «Парочку-у-у дней полежишь у-у-у бассейна, почитаешь жвачку-у-у для мозгов и не у-у-узнаешь себя». Как в фильме ужасов.

– Ты и сама была зачата во время отпуска, Маргарет, – сообщила мама, подмигивая и смущая нас.

– Не надо подробностей, мама, – взмолилась Элен.

В конце концов нам с Гарвом просто не оставили выбора. У нас не было сил противостоять всеобщим уговорам. Да и сама идея на неделю вырваться из обыденной жизни была слишком привлекательна, чтобы кочевряжиться.

Мы поехали на Сент-Люсию.[16] Нас поразили фотографии серебристых пальм, белоснежного рассыпчатого песка, обжигающего желтого солнца и коктейлей в бадейках размером с добрый аквариум. Но мы проделали этот путь лишь для того, чтобы обнаружить, что за три дня до нашего приезда налетел сильный ураган. Хотя сейчас был и не сезон ураганов. Пляж ушел под воду вместе с пальмами. Но это еще не все. Моя сумка, набитая роскошными новенькими пляжными костюмами так и не соизволила показаться на транспортере для багажа. Весь кайф портили экскаваторы, которые начинали заново сооружать пляж с семи утра прямо у нас под окнами. Дополнительным «плюсом» был дождь, хотя в это время и дождей быть не должно.

Но выше всяческих похвал была позиция сотрудников отеля по поводу пропажи моей сумки. Как я ни старалась убедить их, что хочу получить свои вещи немедленно, они и ухом не вели. Каждое утро и каждый вечер мы с Гарвом с пристрастием допрашивали их, где же моя разнесчастная сумка. Но никто и никогда ничего толком сказать не мог.

– Они тут ползают как сонные мухи, – пожаловалась я.

– Сонные мухи? – мрачно переспросил Гарв. – Они считают, что мы, ирландцы, вкалываем так же, как японцы.

На пятый день, когда мы вновь показались у стойки администратора, ситуация достигла пика. Хотя мы рассказывали о пропаже сумки Флойду каждое утро вот уже четыре дня, Гарву пришлось объяснять все заново.

Флойд вяло нажал пару кнопочек на компьютере и уставился на экран. Я выгнула шею, чтобы тоже взглянуть на монитор, так как меня терзали смутные сомнения, что компьютер даже не включен.

– Завтра, – медленно сказал Флойд.

– Но вы это говорили вчера, – сказала я сквозь зубы. – И позавчера.

Я подумала о бедном Гарве, которому вечером снова придется стирать мою футболку и шорты в раковине, а мне – надевать их прямо влажными. При этом все местные модницы будут хихикать надо мной. А потом я вспомнила свою сумку, полную роскошных разноцветных бикини, цветастых сарафанчиков. Еще ужаснее – там были мои новые, ни разу не надеванные сандалии. Меня практически охватила истерика. Даже сейчас при мысли об этих сандалиях у меня сводит от обиды живот. Не потому, что я туфлеманка (моя первая и единственная любовь – сумочки), а потому, что Гарв с таким трудом добыл их для меня. Я увидела их в каком-то магазине в центре города за неделю до отъезда. И даже примерила и готова была купить. Но тут в магазин зашла девушка с малышом.

Совсем маленький ребенок, новорожденный. Он хотел спать, и его нежные реснички время от времени смыкались, а крошечные белоснежные ручонки сжимались в кулачки.

Мне пришлось ретироваться. Я не преувеличиваю, мне пришлось уйти, иначе я потеряла бы самообладание и снова разрыдалась, а потом было бы сложно остановиться.

Уже дома я поплакалась Гарву.

– Это не только из-за ребенка. Я знаю, это глупо, но я и из-за сандалий расстроилась. Они были превосходны. И я потеряла их тоже. Я упустила их…

Я была на краю сильнейшей истерики.

– Я достану тебе их, – предложил Гарв, желваки ритмично задвигались. – Где они продавались?

– Не надо, все в порядке.

Все равно я не могла вспомнить, в каком именно магазине я их видела, помнила только, что на Грэфтон-стрит. Следующее, что я увидела – Гарв кладет передо мной блокнотик:

– Нарисуй их. Напиши цвет, размер, все, что знаешь про них.

Я попыталась отговорить его от этой затеи, но он не сдался. И мне стало только хуже. Это был знак, что все очень плохо, и мы уже переступили грань, раз Гарв прибегает к таким экстремальным мерам, чтобы попытаться порадовать меня.

Словно частный детектив, мой муж рыскал по центру Дублина, вооружившись только схематическим изображением сандалий. Он заходил в один обувной за другим со свернутым листочком бумаги и спрашивал всех:

– Вы видели эти туфли?

Он попробовал «Цепер», там их не было, но продавцы посоветовали зайти в «Фицпатрик». Там тоже сандалий не видели и отправили Гарва в «Кларкс». Но он возразил, что я бы не пошла туда, так как там обувь слишком практичная. Тогда ему порекомендовали отправиться в «Джеззи», где продавцы пытались всучить ему пару сандалий, у которых был слишком низкий каблук и отсутствовала рифленая подошва. Своим умом Гарв додумался осмотреть «Коркис». Хотя тамошний персонал не смог ему помочь, зато их клиентка, обувная маньячка, краем уха услышала разговор и заявила, что такие сандалии есть в «Карл Скарпа». И, разумеется, там желанные сандалии и были найдены.

– Надеюсь, что они подойдут, – сказал Гарв, добравшись до дома и открывая сумку.

– Конечно подойдут. – Я готова была при необходимости отрезать пальцы ног, если размерчик не тот.

Я ужаснулась, сколько беспокойства доставили ему мои сандалии, особенно, если учесть, что я этого не заслуживаю. Поэтому просто невозможно было признаться, что что-то не так.

Он продемонстрировал мне свою добычу.

– Они?

Я кивнула.

– Твои волшебные красные башмачки. – Гарв отдал мне сандалии.

И хотя они не были ни красными (скорее голубыми), ни башмачками, я надела их и стукнула каблучками друг о друга три раза, как Дороти в «Волшебнике страны Оз», и сказала:

– В гостях хорошо, а дома лучше. Правда. Тотошка?

Мы крепко обнялись. И я подумала на секунду, что все может наладиться. Как странно, не правда ли, что хорошие воспоминания могут причинить больше боли, чем память о нанесенных обидах?

Тем временем Флойду было плевать, куда делась сумка с моими сандалиями и всем остальным.

– Ну, где же она? – взмолилась я. – Она потерялась уже почти неделю назад.

Флойд одарил меня ослепительной улыбкой. Такой широкой, что ему в рот можно было запихать целую дыню.

– Расслабьтесь, мадам!

Может, при других обстоятельствах я бы и расслабилась. Если бы нормально спала предыдущие месяцы. Если бы мои нервы не были натянуты как струны. Если бы я не возлагала столько надежд на эту поездку. И я услышала собственный крик:

– Нет, я, мать твою, не собираюсь расслабляться!

Гарв взял меня за плечи и силой отвел к симпатичной беленькой скамейке.

– Сиди здесь, – велел он мне.

Я рассерженно уселась, а Гарв облокотился на стойку и наклонился к Флойду:

– А теперь послушайте. – В его голосе зазвучала угроза. – Это моя жена. Она себя не очень хорошо чувствовала. И приехала сюда, чтобы ей стало легче. Но здесь нет пляжа. Погода—дерьмо. Так что вы, по крайней мере, могли бы отыскать ее сумку.

Однако, несмотря на его мужской поступок, сумка нашлась только в самый последний день, поэтому настроение у нас так и не улучшилось.

Когда мы приземлились в аэропорту Дублина, облако депрессии над нами практически можно было сфотографировать. Мы-то думали, что отпуск исцелит нас, но эта поездка лишь четче обозначила барьер между нами. Мало того, что я не была беременна, так мы еще и стали далеки, как никогда.

Вспоминая весь этот ужас с погодой, с сумкой и отравлением (да-да, желудочный грипп, один переполненный сортир, давайте не будем об этом), я размышляла, уж не сглазили ли нас. Тут меня неожиданно охватил ужас. Самыми лучшими моментами нашего отпуска были именно неприятности. Только благодаря неприятностям у нас с Гарвом были темы для разговоров. Мы оживлялись и приходили к единому мнению лишь в нескольких случаях. Когда хаяли отель или планировали различные пытки водителям экскаваторов, сволочи Флойду и шеф-повару, подсунувшему нам рыбу-меч не первой свежести.

Впервые, насколько я помнила, нам было не о чем поговорить.