Англия и Франция: мы любим ненавидеть друг друга

В голове каждого француза есть крохотная жилка, которая никогда не перестает пульсировать.

Это вовсе не область мозга, связанная с сексом, о котором французы на самом деле довольно легко забывают — когда, например, обсуждают еду, болезни или права рабочих. И это не колония бактерий, которая проникла в череп из какого-то на редкость живого сыра.

Нет, речь идет о мозговых клетках, обдумывающих идею о том, что Барак Обама должен был родиться французом. И что Нил Армстронг, ступивший на Луну, должен был говорить о «гигантском прорыве для человечества» на французском языке. И вместо глобальной сети гамбургеров мир должен быть опутан «говядиной по-бургундски» на вынос. Согласен, все мы обкапались бы соусом, но французский инженер изобрел бы гениальное устройство для его сбора.

Короче говоря, эти пульсирующие нейроны неустанно твердят о том, что Америка на самом деле должна была стать заморским департаментом Франции, вроде островов Карибского бассейна — Мартиники и Гваделупы.

Ответ на это предложение вполне очевиден и сам по себе содержит вопрос, почему английские слова debacle, disaster, calamity, defeat (все так или иначе означающие катастрофу) изначально заимствованы из французского языка [69]. Как ни грустно это признавать, но у Франции был шанс в Америке, и она его упустила. Причем, не единожды, но на каждом этапе войны, в течение всего столетия полной неразберихи.

Дело в том, что в какой-то момент у французов был готов мастер-план по колонизации не только Канады, но и всей Северной Америки, и, как мы увидим, у них имелись все возможности претворить его в жизнь. Но они проиграли или распродали все, что можно, за исключением разве что пары островов и названий некоторых улиц в Новом Орлеане.

Французы могли бы возразить на эту наглость, сказав: «Oui, mais [70] вы, бритты, потеряли еще больше, поскольку Северная Америка была вашей колонией, пока вас бесцеремонно не выперли оттуда революционеры, которые вдобавок скинули в Бостонскую гавань целый груз с вашим драгоценным английским чаем». Туше!

Oui, mais, даже если считать в квадратных километрах, это некорректное замечание, поскольку Британия всегда владела колониями лишь на относительно узкой полоске восточного побережья.

И гораздо важнее то, что в британских мозгах напрочь отсутствуют эти пульсирующие нейроны. (Во всяком случае, если они и пульсируют, то уж точно не по поводу Америки: у нас есть гораздо более существенные поводы для головной боли.) Мы, бритты, не рвем на себе волосы из-за «утраты» наших американских колоний. Нас вполне устраивают независимые американцы, мы видим в них дальних родственников, которые разве что коверкают наш язык. Мы довольно успешно сотрудничали с Америкой в таких проектах, как освобождение Европы и изобретение поп-музыки. И у нас нет ни малейшего желания править Техасом.

Между тем французы по сей день нервничают из-за Америки, как если бы она улизнула из-под носа — ну, вроде как отлучилась в туалет, а сама шмыгнула на улицу через черный ход ресторана, или, скажем, повела себя, как неизвестный актер, который уехал из Франции, а потом прославился на весь мир. Их подсознание сходит с ума, и неслучайно они постоянно стонут из-за того, что французский не стал языком международного общения.

Трагикомизм ситуации заключается в том, что поражение Франции в Америке спровоцировали французские солдаты, которые угрожали жестокой расправой безоружной англо-американской корове…

Франция на прогулке по дикой стороне

Сегодня среднестатистический француз или такая же француженка даже не знают, как много они потеряли. Они смутно припоминают, что Франция владела Луизианой даже некоторое время после провозглашения независимости Америки, и в редкой критике Наполеона Бонапарта нет-нет да и проскочит упрек в том, что он продал этот последний уголок Юга США тем, кто говорит по-английски.

Только вот современным французам невдомек, что Луизиана изначально была вовсе не уголком, а гораздо более крупным и лакомым куском. Когда все только начиналось, французская территория Луизианы, своим названием призванная польстить Людовику XIV, занимала практически треть территории нынешних США. По площади она была сопоставима со всей Европой, просторы этой неизведанной земли тянулись от Великих озер до Мексиканского залива, от Иллинойса до границ на полпути к Тихому океану.

Луизиана задумывалась как барьер, защищающий от бриттов и испанцев, исследующих Запад, но была также попыткой взять в кольцо нефранцузские колонии на Атлантическом побережье, от Новой Англии вниз к испанской Флориде, и — pourquoi pas?[71] — спихнуть их в океан и предъявить права Франции на весь североамериканский континент. Смелый был план — и он мог бы осуществиться.

Начало разыграл, совсем как в мольеровской пьесе, лишенный духовного сана священник в кудрявом парике. Рене-Робер Кавелье де Ла Саль, сын нормандского купца, учился в иезуитском колледже, но был исключен по причине, как он сам писал, его «моральной нетвердости». Решив попытать счастья в дальних краях, в середине 1660-х годов он отправился из Франции в Канаду, и вскоре его можно было встретить странствующим по рекам и озерам в поисках кратчайшего пути в Китай. Он так загорелся этой идеей, что, когда получил кусок земли под Монреалем, соседи-поселенцы в шутку стали называть его la Chine (Китай).

Впрочем, Ла Саль не давал сбить себя с пути и объединил усилия с Тонти, сыном итальянского банкира, могучим мужиком, у которого гранатой оторвало кисть; Тонти заменил ее железным кулаком, который часто использовал в качестве биты.

В первый же день нового, 1682 года Ла Саль и Тонти оделись потеплее и отправились из Форта Майами, что на юго- западном берегу озера Мичиган, неподалеку от нынешнего Чикаго, искать Китай.

Эти пограничные «форты», зачастую размером чуть больше бревенчатой хижины, окружал высокий частокол, призванный убедить недружелюбных индейцев в том, что нападать опасно. Индейцы были храбрыми воинами, но не самоубийцами: как заметил один иезуитский священник, «они воюют, чтобы убивать, а не для того, чтобы быть убитыми». Но все равно, покидая крохотный форт, Ла Саль сознавал, что оставляет позади последнюю опору и вступает в мир дикий и непредсказуемый. Кстати, это была одна из причин, почему, помимо двадцати двух вооруженных французов и восемнадцати индейцев, он взял с собой в поход также священника. Ла Саль подумал, что ему, возможно, понадобится кое-какая помощь свыше.

Экспедиция начала медленно продвигаться сквозь снежные заносы к югу и 6 февраля вышла к берегу Миссисипи. Ее воды были ледяными, поскольку верховье находилось в 400 километрах к северу, но река была широкой и быстрой и выглядела судоходной.

Поэтому Ла Саль сотоварищи построили плоты и двинулись вниз по реке: они дрейфовали до самого Мексиканского залива, преодолев в итоге тысячу с лишним километров к югу. Надо думать, Ла Саль тогда догадался, поскольку буддистских храмов по пути так и не встретилось, что река не ведет в Китай, но зато это путешествие позволило открыть вполне плодородные земли, не утопающие в снегу, — и это было в новинку для французских исследователей, привыкших бороздить просторы Канады.

Ла Саль был настолько доволен своим открытием, что решил закрепить господство Франции над этим обширным регионом — вдоль всей Миссисипи (хотя и не знал, откуда эта река берет начало) и ее притоков, 1500-километровой реки Огайо, вплоть до северо-восточной границы с английскими колониями. Так что он надел красный плащ с золотой вышивкой, который прихватил с собой на случай встречи с китайским императором, и провел церемонию наречения. На картине, изображающей эту сцену (признаемся, написанной после события), он даже, кажется, красуется в кудрявом парике.

В присутствии адвоката изготовленная из расплавленного котелка пластина была прибита гвоздем к гигантскому кресту, и так Ла Саль информировал мир (ну, или, по крайней мере, его франкоговорящих граждан) о том, что отныне здесь проходит официальная южная граница новой территории — Луизианы.

Ла Саль вернулся на север и самонадеянно постановил, что одна из территорий, по которой он путешествовал — Иллинойс, к западу от английских колоний, — должна стать новым эпицентром французской колонизации. Он справедливо рассудил, что здешний климат куда милосерднее, чем в Канаде, а потому земля будет гораздо плодороднее. К тому же она изобиловала бобрами.

Регион издавна служил охотничьими угодьями для ирокезов, но они были в хороших отношениях с французами, так что Ла Саль не видел препятствий для немедленного запуска программы колонизации. Его первоначальный замысел состоял в том, чтобы переселить сюда 15 000 человек, которым, как он предсказывал, будет гораздо легче обосноваться в этих краях, чем бедным замерзающим рыбакам и охотникам на севере. К тому же Франция была самой густонаселенной страной Европы, девятнадцать миллионов в сравнении с британскими восемью, и пожертвовать 15 000 крестьян могла безболезненно.

Впрочем, амбициозный план так и не стронулся с места, и по самой французской из всех причин.

Священник, который всегда сопровождал Ла Саля в его путешествиях и благословлял его открытия, не принадлежал к лагерю иезуитов (самому могущественному католическому ордену во Франции), а был реколлетом, монахом реформированного францисканского духовного ордена. Иезуиты очень активно занимались колонизацией Канады и на коренных жителей, индейцев, смотрели примерно так же, как светские поселенцы — на бобровые шкуры: короче говоря, они хотели быть монополистами. Для Ла Саля ситуация осложнялась тем, что иезуиты имели влияние на губернатора Нувель Франс, шестидесятилетнего Ла Барра, который уже готовился к встрече с Создателем, и все вместе они написали Людовику XIV прошение, чтобы вездесущего Ла Саля отстранили от дальнейшей колонизации. К огорчению Ла Саля, Людовик согласился и в ответном письме губернатору написал, что исследования земель за границами Канады «совершенно бессмысленны, и подобные экспедиции следует запретить».

Негативную волну подняли и франко-канадские купцы, которые не желали конкуренции со стороны новых южных территорий. Какой-то странный антиамериканский ген, казалось, помешал французским купцам задуматься: «Супер, мы можем открыть новые торговые центры в Иллинойсе!»

В общем, реакцию соотечественников на идею Ла Саля можно описать так: «Нет, нам не нужен твой выигрышный лотерейный билет. Во-первых, ты вписал цифры авторучкой не той марки. Во-вторых, нам совсем не улыбается идти за выигрышем целый километр пешком».

Все в проигрыше

Поразительно, но Ла Саль не опустил руки. Он вернулся во Францию разрабатывать план захвата на побережье Мексиканского залива и в Техасе испанских колоний, чтобы те не мешали французской колонизации в регионе. Все, что ему нужно, сказал он, это 200 солдат. Основные же силы он собирался сформировать из дружественных ирокезов, которые наверняка прониклись еще большей симпатией к французам теперь, когда их охоте в Иллинойсе ничего не угрожало.

Этот доклад Людовик XIV выслушал с удовольствием: больше всего на свете ему нравилось посылать французские войска в атаку. Так что король план поддержал, и в июле 1684 года Ла Саль отбыл из Франции на пяти кораблях, с двумя сотнями солдат и сотней гражданских колонистов. Впрочем, что неудивительно, вместо того чтобы поручить руководство экспедицией человеку, знающему местность (Ла Салю), морское ведомство назначило своего командующего, моряка-аристократа по имени Танги ле Галуа де Божё, сына королевского камердинера. В те времена считалось, что француз, не имеющий в своем имени хотя бы одного «де», способен возглавить разве что поход на мусорную свалку.

Конфликт между Ла Салем и Божё вызревал в течение всего трансатлантического вояжа и обострился, когда один из кораблей пал жертвой пиратов в Карибском море. И, то ли из-за того, что Ла Саль не смог найти устье Миссисипи, то ли потому, что Божё отказался следовать его указаниям, уцелевшие суда не пристали к показавшемуся берегу, а продолжили двигаться на запад, выискивая удобное место для швартовки, пока не случилась катастрофа. Один из кораблей подхватило подводное течение, и он затонул, унося с собой на дно груз продовольствия.

Когда Ла Саль наконец ступил на сушу, он в ярости послал Божё «обратно во Францию», а может, куда подальше. Если так было на самом деле — другие источники обвиняют Божё в том, что он просто-напросто вышвырнул колонистов на берег, а сам удрал, — то жалеть об этой вспышке гнева Ла Салю оставалось недолго.

Он построил форт и выгрузил провиант с единственного оставшегося корабля, «Ла Белль», трюмы которого были набиты сушеным мясом (2000 кило), вином и бренди (10 бочек), порохом (4500 кило) и ружьями, большими запасами соли, уксуса и растительного масла (видимо, они планировали найти картофель и начать производство чипсов). Вскоре был сооружен безопасный аванпост, и жизнь, похоже, стала налаживаться — пусть даже без Миссисипи.

Оставив часть солдат и поселенцев в форте, Ла Саль отплыл на восток искать устье реки. Несколько его людей двигались по мелководью на каноэ, а «Ла Белль» шла на глубине. Неудачи не замедлили себя ждать: капитан «Ла Белль» умер от удушья, уколовшись колючками опунции[72], а вскоре местные индейцы убили группу путешественников, среди которых был и помощник капитана корабля, когда те спали на берегу.

Ла Саль решил, что единственный выход — поставить корабль на якорь, оставить на борту двадцать семь мужчин, а также женщин и детей, а самому с отрядом солдат идти дальше на каноэ. Он обещал вернуться, как только найдет устье Миссисипи. Но Ла Саль пропал на несколько недель, и вскоре запасы питьевой воды на корабле стали подходить к концу. Пятеро мужчин сели в баркас и отправились на поиски пресной воды, но не вернулись, так что тем, кто остался на борту, пришлось утолять жажду вином и бренди. Как ни печально, но даже французская печень не выдерживает длительную алкогольную диету, и, когда люди стали умирать от обезвоживания, моряки решили возвращаться в форт. Однако среди них не было опытного капитана или штурмана, так что вскоре корабль потерял управление, его вынесло на топкий берег, где он увяз в трясине. Только шестерым из двадцати семи мужчин удалось спастись и добраться до форта.

Когда Ла Саль вернулся в форт и узнал о том, что произошло, он принял единственное логичное решение — идти пешком в Канаду за помощью, то есть 1500 километров, по дикой местности, — на этом фоне современные телешоу а-ля «Игры на выживание» выглядят вальяжными интервью знаменитостей в креслах.

Он взял с собой тридцать шесть мужчин, обещая остающимся в форте людям, что вернется и спасет их.

Впрочем, к этому времени его авторитет лидера пошатнулся, что неудивительно, и он стал первым убитым в Техасе европейцем, получив пулю в голову от одного из своих людей — не иначе как в ходе спора о дележе мяса. Французы никогда не были поклонниками вегетарианства и, похоже, от американской голубики попросту озверели.

По жестокой иронии судьбы, карьеру одного из самых целеустремленных и дальновидных французских исследователей оборвала одна-единственная пуля, выпущенная из мушкета, который он с таким трудом тащил из Франции. Если у Ла Саля было время на последнюю мысль перед тем, как его мозг навсегда отключился, он, наверное, пожалел о том, что не послушался Людовика XIV и не прекратил свои «бессмысленные открытия».

А тем временем через дебри Техаса, все дальше к северу, пробиралась группа выживших французов, но их становилось все меньше: ни дикая природа, ни враждебные индейцы их не щадили. В конце концов только пять человек добрались до французского поселения в Канаде, и, разумеется, каждый из них божился, что не убивал Ла Саля. Никого из тех, кто остался в форте на берегу Мексиканского залива, больше не видели.

А сахар-то не так уж и сладок

Смерть Ла Саля не остановила Францию в попытках колонизировать Северную Америку. Французы по-прежнему устраивали набеги из Канады, доставая колонистов Новой Англии, и в 1689 году даже предприняли поход на большую и процветающую колонию Нью-Йорк, которую бритты только что выменяли у голландцев на Суринам. К счастью для ньюйоркцев, французский флот заблудился в тумане и вернулся в Канаду.

Французы не утратили интереса и к побережью Мексиканского залива. Похоже — спасибо Ла Салю! — они все-таки поняли, что Миссисипи может стать грандиозным торговым путем между Канадой и островными колониями Карибского моря, которые становились все богаче благодаря плантациям сахарного тростника.

С тех самых пор, как европейцы впервые ступили на землю Америки, они рассматривали ее как Эльдорадо, а сахар стал для них жидким золотом. К тому же его не надо было выкапывать из-под земли или платить за него — он рос на деревьях. Ну, хорошо, содержался в сахарном тростнике.

Бритты особенно полюбили этот экзотический натуральный сладкий продукт, который вдруг оказался таким доступным и относительно дешевым. Помимо использования сахара в десертах и выпечках, они стали применять его для изготовления спиртов и даже добавлять в чай, свой новый национальный напиток. Французы не так активно применяли сахар в выпечке и производстве алкоголя — у них было вино, — но обожали продавать его, вот почему сахар в гораздо большей степени, чем табак, финансировал войны в Америке и укреплял бриттов в их решимости до конца бороться за свои американские колонии. Сахар, который покупали или производили бритты, не весь отправлялся в Старый Свет — он был важной составляющей в высокодоходной торговле между колониями и Англией. Хотя эту схему обычно называют трехсторонней торговлей, на самом деле все было гораздо сложнее. Товары английского производства, такие как ткани, отгружались в Африку, где на вырученные за них деньги закупали рабов. Этот живой груз везли через Атлантику, и тех, кто выжил, продавали сахарным плантаторам. Прибыли делали на сахаре, который либо отправляли в Европу, либо развозили по всему Атлантическому побережью изнывающим от ромовой жажды колонистам. Колонисты, в свою очередь, загружали те же корабли своей соленой треской, которую Африка охотно обменивала на рабов, поставляя их в северные колонии для работы на табачных плантациях или же продавая французам.

За всем этим стояло величайшее человеческое унижение, но прибыли были баснословные, так что все предпочитали закрывать на это глаза: получая огромные барыши, бритты с французами даже забывали о том, что находятся в состоянии войны. Между тем на море буйствовало взаимное пиратство, предпринимались попытки захватить друг у друга Карибские острова, но к концу семнадцатого века в бизнесе установился некоторый порядок, и можно было не переживать, что кто-то перекроет канал поступления легких денег. Бритты стали крупнейшими работорговцами, французы — главными покупателями рабов, поскольку нуждались в постоянном притоке рабочей силы на свои сахарные острова — Сан-Доминго (Гаити), Мартинику и Гваделупу.

Так, за период с 1687 по 1701 год численность рабов, закупленных французскими плантаторами, возросла с 28 000 до 40 000, и производство сахара, а также последующие прибыли увеличились прямо пропорционально.

Пусть Франции не удалось (пока что) вытолкать бриттов в Атлантику, и Луизиана развивалась болезненно медленно, все шло к тому, что Америка должна была стать источником солидных доходов для безденежных французов.

И тут в дело вмешался шотландец, утопив их надежды в долговой трясине.

Опасайтесь доверять банкиру управление экономикой

Джон Ло из Лористона запомнился французским историкам как человек, ответственный за миссисипский «пузырь». Звучит, как заразное тропическое заболевание, но фактически это то же самое, что и британский «пузырь Южных морей» [73], и такая же финансовая пирамида способствовала обвалу мировой экономики в 2008 году.

Ло родился в Эдинбурге в 1671 году, в семье ювелира, который, как и многие ювелиры того времени, выступал и в роли банкира. Джону шел только семнадцатый год, когда он унаследовал отцовское состояние и тут же решил посвятить свою жизнь его растранжириванию. Он вел себя, как молодой денди, волочился за дамами высшего света, был завсегдатаем модных игорных домов Эдинбурга. И вскоре обнаружил, что, вместо того чтобы терять деньги, накапливает их, и все благодаря своему блестящему математическому уму и нюху на удачные аферы.

Если верить Уильяму Харрисону Эйнсуорту, автору художественной биографии девятнадцатого века с броским названием «Джон Ло: Прожектёр», Ло пристрастился к карточной игре с высокими ставками «фараон», которую особенно любили понтёры, имевшие в ней лучшие шансы на выигрыш. Однако игра была популярна и среди бывалых игроков, поскольку банкир/дилер мог легко и незаметно жульничать; по этой же причине позже игра прославилась на Диком Западе как быстрый способ облегчения кошельков золотоискателей и ковбоев.

Эйнсуорт защищает Ло от нападок и обвинений в мошенничестве и цитирует французского аристократа, который говорит, что Ло был «настолько искусным игроком, что без всякого шулерства добивался невозможного, выигрывая баснословные суммы». Но по мере того как Ло колесил по Европе со своими мастер-классами по игре «фараон», его все чаще вежливо просили покинуть некоторые крупные города, в том числе Париж, где король Людовик XIV лично подписал ордер на высылку. Тем более странно, что в 1715 году, когда Ло вернулся во Францию, почти сразу после того, как Людовик упокоился в гробу, регент, герцог Орлеанский, назначил его своим главным экономическим советником.

Герцог вовсе не планировал пополнять государственную казну за счет организации турниров по «фараону» (хотя правительства более позднего времени смекнули, что можно проделывать то же самое с помощью лотерей). Ло, приятель герцога по игорным суаре еще при жизни Людовика XIV, вернулся в Париж со свежей идеей — у него был готов надежный план обогащения, и не только личного, но и целой страны. Герцога Орлеанского ничуть не смутило то обстоятельство, что другие европейские монархи уже вежливо отказали прыткому деятелю. Франция находилась в отчаянном положении — Людовик XIV своими военными авантюрами едва не разорил страну, — и новому правителю страны требовалось чудо.

Система Ло была простой, оригинальной и очень убедительной, основываясь на том, что деньги генерируют богатство, переходя из рук в руки. Особенно если речь идет о его руках, разумеется, но чем больше рук, тем лучше — это дает возможность каждому продать свои товары или услуги. Например, у богатого парижанина А есть 1000 ливров (французская денежная единица того времени), и он тратит их на высококлассную проститутку. Проститутка на эти деньги покупает кольцо с бриллиантом у ювелира, тот покупает на вырученные деньги шампанское у виноторговца, тот приобретает себе парик и костюм у портного, который испытывает на себе новый метод лечения сифилиса, и так далее, пока деньги опять не оседают в кармане богатого парижанина А. Все в выигрыше.

Это было прямо противоположно тому, что происходило в то время с французскими деньгами. Богатые аристократы обычно сидели на своей наличности, предпочитая жить на проценты. Им приходилось тратить огромные средства на поддержание красивой жизни, но все-таки куда большие суммы лежали без дела. Ло со своим планом надеялся пробудить спящую наличность и запустить ее в оборот. Как заверял он регента, это снова сделает Францию процветающей страной.

Герцог всей душой поддержал идею, из-за которой плутоватого шотландца уже вышвырнули менее доверчивые страны, и в 1716 году Ло получил разрешение на открытие «Банк женераль», и тот начал выпускать банкноты, ценность которых обеспечивало королевское золото и серебро. Банк оказался таким успешным предприятием, что в 1718 году его переименовали в «Банк рояль» («Королевский банк»), и это было еще одним подтверждением его надежности со стороны верховной власти. Однако к этому времени он выпускал уже гораздо больше банкнот, чем могло обеспечить казенное золото и серебро, и уверенность в его репутации держалась лишь на высочайшем одобрении герцога.

Тем временем Ло создал компанию под названием Compagnie d’Occident («Западная компания») и благодаря связям в самых влиятельных кругах добился эксклюзивных прав на ведение торговли между Францией и Луизианой. Одновременно он начал выкупать землю на берегах Миссисипи по смехотворно низким ценам: заболоченные участки площадью в тысячи квадратных метров торговались за одну шкурку бобра. Он не собирался ничего делать с этой землей — это была чистой воды спекуляция, — но одна только новость о том, что сам Ло покупает земли, резко повысила уверенность в надежности его компании, и она начала продавать свои акции загоревшимся идеей быстрого обогащения французам по стремительно растущим ценам. Ло взимал с каждой сделки свои личные четыре процента.

На волне этого успеха Ло получил контроль над всеми колониальными компаниями, торгующими с Африкой, Китаем и Индией и в 1719 году объединил их в монстра с оптимистичным названием Compagnie perpétuelle des Indes orientales («Вечная компания Индий»), Как и следовало ожидать, он установил новую цену акций, вынуждая инвесторов отдавать четыре старые акции в обмен на одну новую. Столь жестокую инфляцию он обосновал, расписав в красках несметные богатства этих неразвитых стран: тут вам и золото, и алмазы, и древесина, и меха и специи, не говоря уже о треске.

Он неустанно потчевал Францию сказками об огромных запасах полезных ископаемых в бассейне Миссисипи [74], пытаясь привлечь туда новых поселенцев. Желающих, впрочем, не нашлось, и тогда он (или его представители) прибегли к более циничной тактике вербовки, отлавливая бродяг, проституток, уголовников и сумасшедших, похищая детей. В общей сложности около 4000 будущих франкоамериканцев были посажены на корабли и вывезены в «форты», построенные вдоль всего северного побережья Мексиканского залива, в том числе в печально известном Билокси, разрушенном ураганом «Катрина» в 2005 году, но и тогда, в 1719 году, не менее гостеприимном местечке, поскольку французы построили свое поселение практически над деревней индейцев.

Вскоре начал отчетливо проявляться чисто спекулятивный характер колонизации, и все поселения Луизианы, числом около сорока — в долинах Миссисипи и Огайо, в Техасе и прериях, — оказались на грани вымирания, главным образом из-за того, что Компания имела дурную привычку не расплачиваться за меха и другие товары, которые закупала. В результате почти все иммигранты новой волны умерли или подались в другие края, чтобы обустраивать собственные независимые общины.

Между тем во Франции ловкость и самоуверенность Ло еще позволяли ему удерживаться на плаву. Он произвел слияние Компании и Банка, в январе 1720 года добился своего назначения на должность главного финансиста Франции и даже организовал кредитование государства на сумму свыше миллиарда ливров — кредит, разумеется, был предоставлен в его собственных банкнотах. Всего за какие-то три месяца стоимость акций его новой компании выросла с 500 ливров до умопомрачительных 20 000 ливров, а это рост в 4000 процентов, что, согласитесь, великолепно по всем нормам расчета доходности.

И в этот момент некоторые хитрые акционеры изъявили желание обналичить свои инвестиции, s’il vous plaît[75], и начали продавать акции. Другие попросили обменять милые сердцу банкноты «Банк рояль» на твердые слитки ценного металла — они имели на это полное право, — но с изумлением обнаружили, что у банка миллиард ливров в банкнотах находится в обороте, а всего 300 миллионов обеспечено золотом и серебром.

Система затонула так же быстро, как тот грузовой корабль в болотах Миссисипи, потянув с собой на дно всех ее участников. Ну, или почти всех: Ло, капитан корабля, в декабре 1720 года бежал в Венецию, бросив Францию на произвол судьбы. За время своей деятельности он убедил около миллиона французских семей купить акции его компаний, и все эти люди в итоге остались с ничего не стоящими бумажками на руках. То же самое случилось с теми, кто держал его банкноты в сейфах или под матрасами. «В январе прошлого года у меня было шестьдесят тысяч ливров в ценных бумагах, — писал в 1721 году один французский адвокат. — Сегодня мне даже не на что купить рождественские подарки своим слугам». Это лишний раз доказывает, насколько болезненным было падение.

Британия подхватывает французский вирус

Как ни комично это выглядит, но, когда уже лопался «пузырь Миссисипи» Джона Ло, бритты решили надуть собственный «пузырь Южных морей». Такое впечатление, будто они хотели превзойти французов в глупости.

«Компания Южных морей» в течение десятилетия или около того делала деньги на работорговле с Южной Америкой (название «Южные моря» связано с контролируемой испанцами частью Атлантики) и обещала сумасшедшие прибыли, но, слава богу, обходилось без банкротств, вплоть до начала 1720 года. И примерно в то же время, когда система Ло тайком направилась в туалет, всех охватила инвестиционная лихорадка, подогреваемая бравурными речами коррумпированных английских политиков (получавших за это акции) о том, как «Компания Южных морей» вот-вот обогатится на перуанском золоте, и тому подобных бреднях в духе Ло. Цена акций выросла со 120 до 1000 фунтов: абсурдный рост, хотя и довольно скромный в сравнении с французскими четырьмя тысячами процентов.

Тут же, как черт из табакерки, появилось множество таких же мошеннических схем. Британские компании чего только не обещали — развивать вечный двигатель, страховать граждан от нанесенного слугами ущерба, «совершенствовать искусство мыловарения», «торговать волосами» и даже — о, ужас! — «создать самое выгодное предприятие, но никто не должен знать, что это такое». Автор этого мудреного проекта предлагал 5000 акций по цене 100 фунтов с гарантированным дивидендом в 100 фунтов за год на каждую акцию. Все, о чем он просил, это внести депозит по 2 фунта на каждую акцию. Однажды утром, в девять часов, он открыл двери своего лондонского офиса и обнаружил огромную толпу у входа. К трем пополудни он принял 1000 депозитов, а ровно в одну минуту четвертого исчез, так что больше о нем никто не слышал, зато всего за шесть часов аферист успел «наварить» 2000 фунтов (за вычетом дневной аренды офиса и кое-каких расходов на печать) — и это в то время, когда честный торговец мог заработать за год лишь 200 фунтов.

Сценарий повторялся в Лондоне сотни раз, разве что с меньшим размахом. Утром акции выбрасывали на рынок, обезумевшая публика кидалась к брокерам скупать их, директора компаний тут же продавали акции, чтобы ухватить свою прибыль, а к ночи компания уже сворачивалась. Это было всеобщее помешательство, и можно, конечно, задаваться вопросом, почему люди так легковерны и охотно предлагают себя в качестве добычи. (Хотя ответ, конечно, простой и очевидный: как показало недавнее крушение «инвестиционной» схемы Мэдоффа, мы, люди, наделены почти безграничной доверчивостью, стоит только кому-то пообещать нам нереальные доходы от наших же вложений.)

Когда британский «пузырь» лопнул, что было неизбежно, многие инвесторы разорились, а целый ряд видных политиков лишился постов. Некий лорд Моулсворт обратился к парламенту с предложением проголосовать за то, чтобы изобретателей и исполнителей преступной схемы «Южных морей», которые заварили всю эту кашу, «сунуть в мешки и утопить в Темзе». Только-только назначенный первый лорд казначейства, Роберт Уолпоул, язвительно заметил, что сначала с них следует взыскать убытки, и у директоров «Компании Южных морей» конфисковали все активы. Урон экономике был нанесен колоссальный, доверие к правительству полностью утрачено, но — важно отметить — кризис не подорвал имперских амбиций Британии. Поразительно, но «Компания Южных морей» была реструктурирована и просуществовала до 1850-х годов.

Джону Ло повезло меньше. Его, конечно, не бросили в реку, но в чем-то его судьба оказалась похожей: он умер в Венеции в 1729 году от пневмонии, которую подхватил, катаясь на гондоле. Никто не оплакивал его кончину ни по ту, ни по эту сторону Атлантики — уж слишком много вреда он причинил, а такое не забывается. Он не только обанкротил Францию, но и поставил крест на французском будущем Луизианы.

Как ни иронично это прозвучит, но единственные, кто этого не понял, были бедные французские колонисты, которые пытались там выжить.

Далеко в Новом Орлеане

В 1721 году, спустя год после крушения коррупционной схемы Джона Ло, на берегах Миссисипи развернулось строительство нового поселения. Его собирались назвать Нувель-Орлеан в честь регента, герцога Орлеанского, и колонисты решили: надо бы соорудить нечто более грандиозное, чем надоевшие хижины, окруженные частоколом. И тогда из Франции в Луизиану был откомандирован инженер Адриан де Поже, которому предстояло построить настоящий город по строгой решетчатой схеме, с перпендикулярным расположением домов.

Впрочем, с самого начала Де Поже столкнулся с проблемами. И не из-за финансового урагана, который захлестнул Францию, а по причине того, что поселенцы, казалось, были совершенно не способны придерживаться его четкого плана: они постоянно пытались строить дома под другими углами и посреди размеченных улиц. Это страшно бесило вспыльчивого Де Поже, и он начал серьезно конфликтовать с французскими колонистами, многие из которых жаловались, что он строит город не в том месте, и предлагали сдвинуть его ниже по течению.

Впрочем, как ни странно, город постепенно строился по плану Де Поже, и попутно развивался новый архитектурный стиль — французский колониальный, с элегантными деревянными фасадами и классическими колоннами. Де Поже также построил первую дамбу для защиты города от непредсказуемых вод Миссисипи. Конечно, он не своими руками все это строил — работы растянулись на 4231 человеко-дней рабского труда.

Когда в 1723 году Нувель-Орлеан был официально провозглашен столицей Луизианы, казалось, что колония и впрямь может выкарабкаться из политической и финансовой трясины. Пока французы в очередной раз сами все не испортили. Впрочем, следует заметить, не без некоторой помощи бриттов.

В то время у французских колонистов в Америке сложились добрые отношения с самыми крупными и сильными племенами индейцев — ирокезами и гуронами, которых они убедили сражаться против англичан. Маленькие французские поселения — форт Розали и форт Арканзас — на восточном берегу Миссисипи могли рассчитывать на выживание только благодаря доброй воле племени натчезов. Натчезы создали весьма развитое общество аграриев и жили не в вигвамах одной большой деревней, как представляли себе европейцы, а на семейных фермах, и даже имели собственную столицу, отстроенную на церемониальном холме. Они изготавливали замечательные ткани и керамику, имели четкую классовую систему и обожали межплеменные турниры по лакроссу. В общем, натчезы были гораздо более цивилизованными в сравнении с большинством европейских поселенцев и даже помогали отстраивать форт Розали, поставляя древесину.

Британские агенты-провокаторы постоянно пытались испортить эти дружеские взаимоотношения, науськивая натчезов на французов и пугая индейцев страшилками о том, что будет, если Франция закрепится на их землях: да-да, эти травянистые поляны для лакросса засыплют гравием и превратят в площадки для игры в петанк. И вот однажды, в 1729 году, командующий французским гарнизоном в Розали, будто в поддержку британской пропаганде, выстроил себе дом на земле фермера-натчеза.

Натчезы, как и положено, атаковали форт Розали, убив 60 рабов и 183 французских поселенца (в основном мужчин) и захватив в плен женщин. Французская армия отреагировала молниеносно и вторглась на территорию натчезов, горя желанием отомстить. В ходе первой экспедиции французам удалось вернуть 50 женщин и 100 рабов. Второе вторжение можно назвать чистой воды геноцидом: едва ли не 1500 натчезов из шеститысячного племени было вырезано. Пятьсот человек из оставшихся в живых сослали в рабство на сахарные плантации Сан-Доминго, остальным удалось сбежать, и их приютили как беженцев другие индейские племена — крики, чероки и чикасо.

Слухи о геноциде быстро распространялись, и прежде нейтральные индейцы ополчились на Францию. В 1736 году чикасо начали готовиться к войне, подстрекаемые беженцами-натчезами.

Французы проведали об этих планах и отправили два отряда на территорию чикасо. Первый отряд, состоявший из 400 мужчин, был атакован индейцами и сожжен заживо. Наступление второго отряда индейцы отбитли, и он вернулся на побережье.

Помимо этнической зачистки территории натчезов, это противостояние имело далеко идущие последствия. Король Людовик XV объявил всю Луизиану зоной свободной торговли, подорвав тем самым статус Нувель-Орлеана как обязательного перевалочного пункта для товаров, ввозимых и вывозимых за пределы региона. Положение молодого города стало еще более шатким, поскольку основные потребители — французские поселенцы — вдруг запаниковали и начали массово его покидать.

Вот так, из-за несогласованного плана индивидуальной жилой застройки и некоторого вмешательства со стороны бриттов, Франция потеряла влияние на огромной территории Восточной Луизианы.

А корова готовилась и вовсе выселить французов отовсюду.

Сказка о двух Джорджах

В 1752 году некий двадцатилетний юноша присягнул на верность своему монарху, королю Англии Георгу II, и был принят на военную службу. Молодой солдат честно служил британскому губернатору Вирджинии, и вскоре его репутация настолько окрепла, что ему поручили важнейшую миссию, связанную с борьбой с французами.

Звали этого пламенного английского патриота Джордж Вашингтон. Да-да, Джордж Вашингтон, первый президент США. Американцы излагают историю его жизни и деятельности так своеобразно, что в памяти остается лишь эпизод со сломанным вишневым деревом в отцовском саду и участие в антибританской революции; но если заглянуть в начало 1750-х годов, то Джорджа можно увидеть распевающим «Боже, храни короля» (гимн стал хитом в 1744 году) и салютующим «Юнион Джеку» (который официально стал государственным флагом Великобритании в 1707 году).

Вашингтон, сын плантатора и рабовладельца, начал работать в шестнадцать лет, землемером у своего дальнего родственника, лорда Фэрфакса, единственного английского наследного лорда, проживающего в Северной Америке, убежденного роялиста, который сохранил верность Британии даже после революции. Спустя некоторое время перед молодым Джорджем открылась перспектива другой работы, уже с политическим окрасом.

В 1752–1753 годах губернатор Вирджинии, Роберт Динвидди, всерьез обеспокоился активностью французов в строительстве фортов по берегам реки Огайо, к западу от его колонии. Франция заявляла эту территорию как часть Луизианы, но она находилась также в зоне интересов недавно созданной компании «Огайо», которая приобрела эти земли для себя с видом на пушную торговлю. Случилось так, что губернатор Динвидди оказался в числе акционеров этой компании, поэтому он поручил молодому Вашингтону, майору Вирджинского ополчения (местной британской гражданской армии), особое задание — пойти и сказать французам, чтобы убирались из Огайо. Ну, или что-то в этом роде.

Вашингтон явился с ультиматумом в форт Ле Беф в Пенсильвании, который оказался хорошо укрепленным аванпостом с пушками и гарнизоном из сотни солдат под командованием опытного франкоканадского офицера. Французы, как доложил Вашингтон по возвращении, явно не собирались сдавать своих позиций.

Эта новость обеспокоила Динвидди, хотя он и не слишком удивился тому, что его ультиматум французы попросту проигнорировали и продолжили строительство форта как ни в чем не бывало. Но, когда услышал, что французы обустраивают поселение на месте бывшего британского форта и собираются назвать его форт Дюкен, в честь губернатора Нувель Франс, он решил, что французы в своих провокациях зашли слишком далеко. Динвидди повысил Вашингтона, присвоив ему звание подполковника, и поручил ему доставить еще одно уведомление французским нарушителям границ.

Вашингтон выполнил задание: будучи вежливым сыном плантатора, он по-хорошему попросил французов покинул, форт. Будучи французскими солдатами, те, разумеется, отказались.

Версия последующих событий довольно спорна; вообще все, что связано с жизнью будущего первого президента, зачастую сильно приукрашено [76].

Так вот, по версии французов, когда Вашингтон увидел, что форт Дюкен не собирается сдаваться, он решил построить базу для себя, дипломатично назвав ее форт Несессити («Необходимость») — мол, «не обижайтесь, мсье французы, вы сами нас вынудили». Начальник гарнизона форта Дюкен не мог сидеть сложа руки, поэтому отправил сорок или пятьдесят солдат, чтобы те вынудили британцев убраться.

Этой диверсионной группой командовал офицер Жюмонвиль (на самом деле его имя гораздо длиннее, но мы не станем тормозить интригу этими подробностями), который начал кружить по окрестностям, угрожая расправой всем встречным, говорящим по-английски. Одной из жертв оказался фермер по имени Кристофер Джист. В ночь на 23 мая 1754 года он пришел в лагерь Вашингтона и пожаловался на то, что французские солдаты ворвались к нему в хижину и пригрозили, что убьют его корову, если он не уберется с занимаемой земли.

Да уж, над дойной коровой англичанина нависла реальная опасность превратиться во французский стейк. Разумеется, у британцев не было иного выхода, кроме как объявить войну. Взяв проводником местного индейца по имени Таначарисон (они с коровой были друзья по несчастью, поскольку, как утверждал индеец, французы сварили и съели его отца), Вашингтон немедленно выступил в поход и обнаружил отряд Жюмонвиля расположившимся лагерем на весьма живописной поляне. Сорок вирджинцев и двенадцать соплеменников Таначарисона окружили лагерь французов, и на рассвете 24 мая 1754 года Вашингтон отдал приказ открыть огонь. Через несколько минут десяток французов остались лежать на земле, испустив дух, а двадцать три сдались в плен, в их числе раненый командир, Жюмонвиль.

Сражение окончилось, и стороны убрали оружие, но Таначарисон, видимо решив, что Жюмонвиль очень похож на того парня, который сварил его отца, вышел вперед и томагавком зарубил бедного француза, а потом вымыл руки мозгами своей жертвы.

Как офицер и джентльмен, Вашингтон вряд ли одобрил такое поведение, но то были жестокие времена — в конце концов, и его люди только что прикончили десяток спящих французов, чтобы предотвратить серьезное преступление в отношении животного. Так что, отбросив сантименты, мешающие выполнению его миссии, Вашингтон двинулся дальше и отстроил-таки форт Несессити.

Это название слишком сильно льстило хлипкому сооружению, состоящему из одной хижины в кольце из двухметровых бревен, а потому у него не было никаких шансов противостоять семистам французам, которые пришли отомстить.

Французских мстителей возглавлял брат Жюмонвиля, Луи де Вилье (полное имя гораздо длиннее, но хотя бы одна его составляющая указывала на связь с родственником), и он приказал своим людям беспрерывно обстреливать форт Несессити из мушкетов. Все шло к тому, что Вашингтон вот-вот капитулирует или превратится в сыр «Грюйер», но де Вилье не терпелось свершить правосудие, и он отправил к бриттам гонца с предупреждением, что если они не сдадутся, то дружественные французам индейцы снимут скальп со всех, кто уцелеет.

Пока Джордж размышлял над этим ультиматумом, группа вирджинцев воспользовалась временной передышкой, распечатала гарнизонный ромовый паек и напилась до чертиков. Это обстоятельство, вместе с проливным дождем, надмочившим британский порох, убедили Вашингтона в необходимости принять предложение французов. Он и его люди согласились покинуть форт и вернуться в Вирджинию.

Однако прежде де Вилье дал Вашингтону подписать один документ. Джордж, как истинный бритт своего времени, не читал по-французски, но все равно поставил подпись. Да и что мог значить клочок вражеской бумаги? Дело происходило в девственных лесах Огайо, где де Вилье был нелегальным чужаком (во всяком случае, так считали бритты), так что любые его документы ровным счетом ничего не значили.

К сожалению, в документе речь шла о том, что он, Джордж Вашингтон, признавал себя полностью виновным в убийстве Жюмонвиля. Да-да, по нормам французского права седовласый добродетельный гражданин, Отец нации, был убийцей, признавшим свою вину.

Четвертого июля, в день, который позже будет ассоциироваться с подписанием куда менее компрометирующего документа, Вашингтон вывел своих людей из форта, отчаянно стараясь не обращать внимания на гогот и насмешки торжествующих французов и индейцев, которые тут же присвоили себе ружья и провиант отступающих солдат. Это было, как старательно подчеркивают американские историки, единственное военное поражение Вашингтона.

Между тем его признание в убийстве было опубликовано и использовано как доказательство того, что британцы — жестокая раса хладнокровных убийц, хотя, как мы уже видели в истории расправы, учиненной над племенем натчезов, уж на эту монополию британские колонисты точно не претендовали. И в конце концов, в деле Вашингтона имелись смягчающие обстоятельства, ведь он все, что предпринимал, осуществлял с благородной целью — защищал невинную корову.

Скальпы перед использованием следует дезинфицировать

К 1756 году Франция и Британия уже официально находились в состоянии войны, а не просто обменивались отдельными выпадами. Что тогда, что сейчас, есть техническая разница между этими двумя понятиями. Так же, как и в футбольном матче, Семилетняя война (разумеется, военный конфликт еще не получил этого названия) была объявлена только после того, как на поле собрались игроки всех команд. После некоторой суеты и толкотни определились две противоборствующие стороны: Британия и Пруссия против Австрии, Испании и Франции. На кону, как всегда, стоял вопрос, кому быть самой могущественной нацией Европы.

Поначалу все вроде складывалось для французов очень неплохо, особенно за пределами Америки. В апреле 1756 года огромные силы, морские и сухопутные, вторглись на контролируемый британцами остров Менорка. Несоизмеримо меньшие по численности британские войска пошли на освобождение Маона, столицы острова, но потерпели неудачу: им даже не удалось открыть огонь по врагу. Франция отпраздновала победу изобретением нового соуса, майонеза, с намеренно сложным рецептом, чтобы английские шефы не смогли его правильно приготовить.

Британия так рассердилась, что адмирал, посланный для спасения гарнизона Маона, сэр Джон Бинг, был отдан под трибунал за то, что «не сделал все возможное», и расстрелян. Его казнь настолько шокировала Вольтера, что он описал этот эпизод в своем романе «Кандид».

В еще большую ярость поверг Британию август 1757 года, когда 6000 французов и 2000 индейцев атаковали британский форт Уильям-Генри на севере колонии Нью-Йорк, который защищали около 2200 солдат британской регулярной армии и колонистов-ополченцев. Французы повторили тактику, испытанную во время выкуривания Вашингтона из форта Несессити: они изрешетили укрепления и после этого предложили бриттам сдаться.

Французский военачальник, Монкальм, пообещал бриттам, что и военные, и гражданские лица могут покинуть форт, не опасаясь за свою жизнь. Поэтому большим сюрпризом стало то, что дружественные французам индейцы напали на уходящих бриттов. Мужчин, женщин и детей краснокожие зверски убили, а ружья и скальпы захватили как трофеи. Очевидно, у воинственных индейцев сложилось впечатление, будто их позвали убивать и грабить, и великодушие победителей их совершенно не устраивало.

Цифры разнятся, но, похоже, погибло около 200 человек, прежде чем Монкальм смог оправдать свою фамилию [77] и успокоить кровожадных союзников. От него, конечно, никто и никогда не требовал подписать признание в массовом убийстве, но история обошлась с ним куда более сурово, чем с Вашингтоном. В 1826 году события в форте Уильям-Генри увековечил в романе «Последний из могикан» Джеймс Фенимор Купер, рассказав историю попытки двух индейцев спасти дочерей британского командира.

История мстила и по-другому, причем по горячим следам: после бойни индейцы вернулись на место преступления и вырыли погребенные тела, желая раздобыть еще больше скальпов. Но что они точно раздобыли, так это оспу. Началась страшная эпидемия, которая буквально косила французов и их союзников. Одной из жертв вполне мог оказаться обвинитель Вашингтона, Луи де Вилье, который умер от оспы в Квебеке в 1757 году.

Америка в подарок бриттам

Официально Семилетняя война оправдала свое название и длилась до 1763 года, но в действительности затухла уже через три года. К этому времени Франция потеряла Квебек, а невоспетый герой Англии, флотоводец сэр Эдуард Хоук, нанес такой урон французскому флоту, что Франции уже почти не на чем стало переправлять солдат и оружие через Атлантику. Поэтому в конце 1759 года Париж начал прощупывать почву на предмет переговоров о мире.

Разумеется, французы никому в этом не признавались, вот почему один бедняга бретонец все продолжал пыжиться, пытаясь добиться процветания Луизианы.

Как губернатор этой территории Луи Биллуар, шевалье де Керлерек, изо всех сил старался хоть как-то упорядочить царящий повсюду хаос. В Нувель-Орлеане, казалось, все только и делали, что спорили друг с другом — военные с купцами, духовенство с присяжными, иезуиты с конкурирующими религиозными орденами, — а уж когда в колонию стали стекаться нищие акадийские беженцы из Канады, они стали источником новых расходов и споров.

Керлерек опасался, что бритты просто войдут в Нувель-Орлеан и без всяких усилий захватят город, поэтому он приказал возвести частокол по всему периметру, а посреди Миссисипи поставил на якорь старый корабль, который можно было бы затопить, чтобы блокировать британскому флоту подходы с реки. Он также обратился к Парижу и Канаде с просьбой прислать дополнительные войска, но его никто не услышал. В общем, он остался в одиночестве.

У Керлерека был единственный выход — попытаться убедить индейцев в том, что французы не все сплошь варвары, как те, что истребили натчезов. И поначалу его переговоры имели успех: ему удалось уговорить племя чероки помочь в защите Нувель-Орлеана в случае вторжения бриттов.

Впрочем, Керлереку не пришлось прибегать к помощи индейцев, потому что, как пишет французский историк Анри Бле, на Нувель-Орлеан «никто не нападал. От кого он должен был защищаться, так это от самого себя». Другими словами, Франция была готова потерять колонии и без вмешательства англичан.

Проблема Керлерека заключалась в том, что он был довольно консервативным морским офицером, которому поручили управление огромной территорией, населенной трапперами, торговцами пушниной, рабовладельцами — людьми, которые существовали на грани банкротства и лютой смерти, а потому практиковали мошенничество и коррупцию. Керлерек если и давал взятки, то только индейцам, причем делал это охотно. Вождей племен приходилось задабривать, чтобы поддерживать их профранцузский настрой, а потому губернатор регулярно проводил церемонии вручения подарков. Он приглашал представителей племен на грандиозный банкет, во время которого официально вручал им порох, патроны, секаторы, топоры и красную краску (индейцы обожали раскрашивать себя и свои деревни в красный цвет), а вожди потом распределяли все это добро среди соплеменников.

Бюджетом этих мероприятий распоряжался не губернатор, а его распорядитель кредитов, или финансовый контролер: в нашем случае это еще один флотский офицер, Винсент де Рошмор. Но финансы всегда были больным вопросом для Рошмора. Еще до приезда в Нувель-Орлеан он постоянно жаловался на то, что его жалованья недостаточно для него и его семьи и что ему приходится тратить собственные деньги на поддержание достойного образа жизни. Финансист без денег — это всегда неудачная комбинация, и вскоре поползли слухи, что Рошмор крадет подарки для индейцев и продает их, забирая себе выручку. Но Керлерек знал, что чероки, если его лишить французского топора или краски, вполне может отправиться на поиски более щедрых союзников.

Губернатору ничего не оставалось, как отправить Рошмора во Францию, где разжалованный распорядитель кредитов тотчас принялся интриговать против Керлерека, задавшись целью подмочить его репутацию. Он, например, ставил в вину губернатору проведение церемоний вручения подарков в Нувель-Орлеане, в то время как безопаснее было бы делать это в крупном французском форте-городе Мобиле. С чего бы Керлереку устраивать церемонии поближе к дому, если не для того, чтобы украсть немного красной краски для своих нужд?

Результат оказался плачевным для Керлерека: его отозвали и посадили в Бастилию, потом изгнали из Парижа с предписанием не селиться ближе чем в 30 лье от любого королевского дворца (не иначе как власти опасались, что он разрисует стены их замков красными граффити).

По сути, Луизиана лишилась последнего шанса остаться французской из-за конфликта вокруг подарков. Чем не семейная грызня в Рождество, которая заканчивается поджогом дома?

Тем временем французский форт Дюкен, который так потрепал нервы Джорджу Вашингтону, был сдан, и британцы построили на его месте новый аванпост — форт Питт, который позже стал Питсбургом, названный в честь британского премьер-министра.

Парижский договор 1763 года, который официально свидетельствовал об окончании войны, был крайне унизительным для Франции. Король Людовик XVI отказался от всяких притязаний на Новую Францию (Канаду), предпочитая оставить в своих руках сахарные острова Гваделупу и Мартинику. В войне участвовала также Испания, так что в порядке обмена территориями Британия получила Флориду, Франция отдала Испании свои земли на западном берегу Миссисипи, в том числе Нувель-Орлеан. (Хотя никто не осмеливался преподнести горожанам эту печальную новость до самого сентября 1764 года.) Тем временем Британия получила восточный берег Миссисипи, и это означало, что Луизиана была поделена строго посередине и потеряна для Франции. Унижение Франции не ограничилось потерей заморских территорий — в Европе ей пришлось разобрать фортификационные сооружения в собственном порту Дюнкерк, чтобы Англия не опасалась вторжения.

Вы можете прочувствовать эту вечную боль, зайдя на веб-сайт французского правительства. «Парижский договор перечеркнул два столетия усилий колонистов, исследователей и государственных деятелей. Это был конец мечты о Французской Америке».

Но виноваты в этом были сами французы, и никто другой. Как однажды признался Наполеон, «главным врагом нашего успеха и славы являемся мы сами, и в этом наш национальный позор». Другими словами, французам не стоило провоцировать Джорджа Вашингтона угрозами убить ту корову. Ни один стейк еще не обошелся французам так дорого.