Англия и Франция: мы любим ненавидеть друг друга

Август 1914 года… Французы, наверное, испытывали очень странное ощущение. Британские войска пересекали Ла-Манш, но (впервые) не для грабежа и насилия. И их винтовки не были нацелены на французов. В течение десяти веков британская армия только и делала, что искала возможность напасть на Францию, и вот теперь британцы торопились защитить французов.

Но и для бриттов все происходящее было внове. Несколько десятилетий назад они сражались на одной стороне с французами, в Крыму, но то была скорее колониальная экспедиция; на этот раз военные действия разворачивались на европейском континенте, в местах былых сражений — в Северной Франции и Фландрии. И снова солдат ждали Креси и Азенкур, только теперь англичане воевали бок о бок с французами. Все это было очень подозрительно, как будто бы герцог Веллингтон в разгар битвы при Ватерлоо вдруг перешел на сторону противника и ринулся в атаку на пруссаков. Многие гадали, как долго продлится такое партнерство…

Британское правительство понимало, что стотысячное войско англоговорящих солдат, надвигающееся на Францию, может шокировать местное население, поэтому решило действовать мягко. В августе 1914 года первыми из британских войск на континент высадились шотландцы: в сознании французов они ассоциировались с давним франко-шотландским альянсом и любимицей Франции, Марией Стюарт. Мужчины в килтах прошли парадом по улицам Булони, играя на волынках «Марсельезу». Толпы местных жителей, должно быть, подумали: да, это будет необычная война, на грани сюрреализма.

Дипломатический градус повысило и назначение командующим Британскими экспедиционными силами (БЭС) фельдмаршала сэра Джона Френча. Он не только имел идеальную фамилию [101], но и был поклонником Наполеона и страстным коллекционером наполеоновских реликвий.

Тактика сработала (по крайней мере, поначалу): французы восторгались тем, что бритты встали на их защиту. Один английский офицер-артиллерист позже вспоминал, что его подразделение, когда оно двигалось по стране, повсюду встречали цветами. «Грузовики выглядели карнавальными экипажами, — говорил он. — Нас задаривали фруктами, сигаретами, шоколадом, хлебом». А когда он заглянул в магазин, желая купить защищающие от пыли очки, продавец отказался брать с него деньги. Кто-то даже пригласил его на ланч.

Впрочем, бесплатные ланчи длились недолго. Очень скоро популярность бриттов сошла на нет. Наступающие немцы, может, и не получали столько букетов, сколько БЭС, но довольно резво продвигались по Бельгии, приближаясь к Франции. Кайзер приказывал игнорировать французов и сосредоточиться на том, чтобы «отрезать коварных англичан и опередить презренную армию сэра Джона Френча».

В этом им помог сам сэр Джон. Может, он и коллекционировал книги Наполеона, но явно их не читал, потому что тактик из него получился никудышный. Первое, что он сделал, это повел свои войска в Бельгию, несмотря на предупреждения о том, что в этом случае он окажется отрезанным от сил союзника и станет уязвимым для врага. Немцы, естественно, отогнали его назад, заставив БЭС бросить большинство своих грузовиков, которые французы еще недавно осыпали цветами.

Отступая, бритты вспомнили о своей давней мародерской привычке, опустошая сады и фермы, набивая обозы курами, яйцом и молоком, воруя уголь и даже разбирая целые фермерские строения на дрова. Столетняя война возвращалась.

Хуже того, отступление бриттов тотчас возродило англо-французское недоверие. Французы злились на сэра Джона за то, что тот отказался от сопротивления, в то время как британский фельдмаршал оправдывался, что его вынудили к отступлению французы, которые оставили его людей без прикрытия. В конце концов сэра Джона пришлось убеждать французским командующим и британскому военному министру, лорду Китченеру, не сваливать вину за провал на других и маршировать прямиком в Булонь.

И пока шла перебранка двух союзников, немцы спокойно вошли во Францию. К началу сентября, в течение всего нескольких недель после начала Первой мировой войны, они уже были в 50 километрах от Парижа, и перспектива осады наводила ужас на столичных жителей.

Не такой уж веселый Париж

Всего сорок три года назад, осенью 1870 года и зимой 1871 года, Париж пережил Четырехмесячную осаду пруссаков. С сентября по январь армия Отто фон Бисмарка стояла лагерем в пригородах Парижа и обстреливала город. Голодающие парижане дошли до того, что ели собак, кошек, крыс, животных из зоопарка; печально знаменитое ресторанное меню Рождества 1870 года, девяносто девятого дня осады, предлагало фаршированную Ослиную голову, террин из антилопы, жареного верблюда по-английски и консоме из слона. Осада завершилась капитуляцией французов и временной оккупацией Парижа пруссаками, а победная церемония проходила в Версальском дворце. Все это еще живо помнили многие жители французской столицы летом 1914 года.

Зажигательные дни (и ночи) Парижа времен наездов Эдуарда VII остались в прошлом. Страх перед войной был настолько силен, что от знаменитого веселья не осталось и следа задолго до того, как прогремел первый выстрел, и Париж как будто впал в зимнюю спячку. Было объявлено военное положение, открытые кафе убрали с улиц, продажу абсента запретили (страна нуждалась в трезвых мужчинах), в кабаре не разрешали играть музыку. Танцовщицы повесили на вешалки свои пышные юбки, и для девушек с Монмартра наступили тяжелые времена безработицы — большинство их молодых клиентов исчезло, получив призывные повестки. На улицах остались лишь мальчишки, старики, немного американских туристов и полицейские патрули — в Париже опасались, что немецкие шпионы уже проникли в город, планируя очередную осаду.

К счастью для Парижа, захватчиков остановили на реке Марна — бои переместились в провинцию, и солдаты на несколько лет зарылись в землю.

Зарылись по-настоящему, потому что к концу 1914 года семисоткилометровая линия окопов протянулась от побережья Бельгии до швейцарской границы, и все сражения Первой мировой войны, как известно, начинались с усиленных бомбардировок, которые сравнивали с землей не только окопы, но и все близлежащие французские и бельгийские города. За артподготовкой шла пехота, усеивая некогда занятую пашнями и садами землю пулями, шрапнелью и мертвыми телами. Выжившие в этой бойне снова зарывались в землю, и все начиналось сначала. Францию защищали и в то же время уничтожали.

Затяжная окопная война изменила отношение французов к британским гостям. Да, местное население радостно одаривало томми цветами, шоколадом и пылезащитными очками, когда думало, что бритты задержатся не дольше, чем на ланч. Даже Рождество не казалось такой далекой перспективой. Но вскоре стало ясно, что англичане собираются гостить бесконечно, а с ними оззи, киви, солдаты других колониальных войск, а потом и присоединившиеся американские пончики [102]. К концу войны во Франции оказалось свыше двух миллионов солдат союзнических войск, и почти все они разместились по частным домам.

Даже в начале войны, когда французское общество с восторгом принимало союзников, размещение иностранных солдат на постой проходило не так уж гладко. Все дело в том, что многие солдаты британской регулярной армии прежде служили в колониях, а потому относились к своим французским хозяевам не лучше, чем к индийцам и африканцам, с которыми не привыкли церемониться. Что уж скрывать, зачастую британцы видели в сельских жителях Франции примитивных дикарей.

Французы реагировали на это вполне предсказуемо: они спекулировали. Зная, что в любой момент они могут подвергнуться бомбардировке или наступающие немцы выселят их из дома, они старались выжить, как умели. И хотя это служило некоторым оправданием местного населения, его стремление извлечь личную выгоду из ситуации приводило в бешенство томми и их комрадов.

Американец Артур Гай Эмпи, вступивший в 1915 году в союзническую армию, создал едкий глоссарий по спекуляции, который изложил в своей книге «В атаку!». Вот несколько примеров.

Allumettes: французский термин, обозначающий то, что французы продают томми под видом спичек, которые своими серными испарениями могут удушить целый взвод.

Estaminet: французский публичный дом или салун, где грязная вода продается как пиво.

Vin Rouge: французское вино из уксуса и красных чернил. Томми платят за него хорошие деньги.

Vin Blanc: французское вино из уксуса. В него забыли добавить красные чернила.

Voulez-Vous Coucher Avec Moi Ce Soir? [103]

Однако некоторые особые формы спекуляции вовсе не вызывали возражения у солдат.

Когда первая часть британских войск прибыла в Булонь, они были вооружены письмом от военного министра, лорда Китченера, призывающим их «быть храбрыми, любезными, обходительными (не более того) с женщинами». Китченер был из поколения Эдуарда VII и знал все о французских мадемуазелях. Но он также, будучи генералом, руководил британской армией во время Англо-бурской войны, и знал, насколько неучтивыми могут быть его солдаты, когда оккупируют чужую страну (по его же приказу, между прочим).

Впрочем, томми получали и другие советы насчет того, как вести себя с француженками. Доклад военного времени, опубликованный Национальным советом французских женщин, осуждает британский буклет «Пятиминутный разговор с молодыми дамами», который учил солдат применять на практике наставления Китченера. «Эта мерзкая книжонка, — говорилось в докладе, — насаждает безнравственность», в солдатском же разговорнике приводятся фразы: «Не хотите ли аперитив?», «Позвольте поцеловать вам ручку», «Где вы живете?». От «Бонжур» до «Давайте к вам домой» за пять минут — в самом деле, чересчур быстро, даже по французским меркам.

Тот же доклад критиковал американских солдат в Париже, которые «довольно грубо обращаются к женщинам на улице, не задумываясь о том, кто перед ними». И не то чтобы парижанки роптали — докладчицы шокированы тем, как «юные девушки охотно идут на контакт под предлогом, что говорят по-английски».

Словарного запаса этих девушек наверняка хватало на то, чтобы поторговаться о цене. Проституция «как подработка» процветала во Франции в годы Первой мировой войны, что вызывало справедливое возмущение французских солдат, которые подозревали, что их жены и невесты демонстрируют, пожалуй, излишнее гостеприимство по отношению к иностранцам. Конечно, для многих вдов это был способ выжить — хоть как-то свести концы с концами после смерти мужа где-то в окопах. Благо чужеземных мужчин хватало, чтобы помочь домовладелице или официантке пополнить свой доход.

В конце концов Китченеру пришлось признать поражение в войне полов и претворить в жизнь идеи Наполеона. Бонапарт в свое время легализовал бордели во Франции и других странах империи, чтобы защитить своих солдат от венерических болезней, и бритты воспользовались его законом, чтобы создать собственные дома терпимости — с голубыми фонарями для офицеров и красными — для служивых рангом пониже. Армия численностью более 50 000 француженок из постели поддерживала британские военные усилия.

В своих военных мемуарах «Простимся со всем этим» Роберт Грейвс предлагает совсем не романтическое описание одного из борделей: «В очереди на улице человек сто пятьдесят мужчин, ожидающих короткого сеанса с одной из трех женщин внутри… брали по десять франков с человека [что составляло почти двухнедельное жалованье рядового солдата]. Каждая женщина за неделю обслуживала примерно по батальону, пока у нее хватало сил». По словам помощника начальника военной полиции, сил у нее хватало на три недели, «после чего она уходила на честно заработанную пенсию, бледная, но гордая».

На самом деле Грейвс (он же и есть помощник начальника военной полиции) несколько приукрашивает действительность, потому что батальон мог составлять до 1000 солдат, и получается, что женщина за день обслуживала около пятидесяти клиентов. Ни одно человеческое тело не сохранит «гордость» после такой атаки — особенно со стороны мужчин, которые, не по своей вине, были вынуждены страдать от отсутствия элементарной личной гигиены.

Солдаты союзнических армий увековечили французскую женщину в песенке «Parley-vous» [104]. Насчет авторства оригинала точных данных нет (говорят, что песенку сочинил француз еще в 1830-е годы), но в годы Первой мировой «Parley-vous» жила своей жизнью, и ее пели на все лады. Вот лишь маленькая подборка солдатских куплетов, чтобы вы могли составить представление о том, как высоко ценили мадемуазель в войсках альянса.

Пушки смолкли в 11 часов утра 11 ноября 1918 года, жестоко обойдясь с теми, кто был убит в промежутке между полуночью и одиннадцатью утра. В любом случае, конец войны наступил слишком поздно для 8,5 миллиона погибших и 21 миллиона раненых.

Мир оказался такой же дележкой, как и сама война; единственный лидер союзников, кто вышел с незапятнанной честью из этого позорища, был американец — президент Вудро Вильсон. Его шокировала та бойня, что устроили так называемые великие европейские цивилизации, втянувшие мир в дикое варварство. Он настаивал на всеобщем разоружении, вступлении в новую Лигу наций и на гарантии самоопределения для маленьких европейских государств, которых проглотили великие державы.

Британский премьер, Ллойд Джордж, полагал, что союзникам не стоит либеральничать с немцами. Он хотел подвергнуть Германию примерному наказанию, одновременно сохранив эту страну достаточно здоровой, чтобы у нее хватало сил оберегать Европу от новой коммунистической угрозы в лице России.

Впрочем, французы были одержимы идеей поставить Германию на колени. Сохранивший воспоминания о Франко-прусской войне французский премьер-министр, семидесятисемилетний Жорж Клемансо, стремился ослабить Германию, чтобы ей уже никогда не повадно было вновь нападать на Францию, — тем более непонятно, почему он настаивал на таком суровом мирном договоре, который заставил немцев вернуться всего через двадцать лет, чтобы отомстить.

Клемансо заявил, что миротворец Вильсон и антикоммунист Ллойд Джордж лишь тратят время впустую, рассуждая о высокой политике. «Я чувствую себя между Иисусом Христом, с одной стороны, и Наполеоном Бонапартом — с другой», — язвил он. И не подумайте, что Клемансо хотел кому- то польстить: убежденный антибонапартист, он в молодости даже сидел в тюрьме как оппозиционер Наполеона III. Он был категорически против любых уступок немцам в ходе войны и приложил руку к тому, чтобы бывшего французского премьера, Жозефа Кайо, арестовали за предложение о капитуляции.

Клемансо добивался кое-чего более существенного, чем мир, — репараций. Германия, говорил он, обязана заплатить за каждый французский дом, сарай и репу, уничтоженные войной. Согласно Версальскому договору, немцы должны были возместить все убытки, причиненные «пострадавшим лицам и тем, которые остались после них и которые состояли на иждивении этих гражданских лиц, всякими военными действиями, включая бомбардировки или иные нападения на суше, на море или с воздуха, и всякими их прямыми последствиями или всякими военными операциями обеих групп воюющих, в каком бы месте то ни было».

Эта последняя фраза подразумевала, что Германия должна выплатить компенсации всем французам, пострадавшим и от бомбардировок союзных войск.

Желая дать людям время подсчитать, сколько родственников, строений и репы они потеряли, Клемансо настоял на том, чтобы в договоре не была зафиксирована сумма компенсаций: немцы должны были подписать пустой чек с обещанием выплатить любые суммы, которые союзники запросят позднее. И когда счет наконец был выставлен, цифра поразила воображение: 226 миллиардов марок — сумасшедший оброк, приведший Германию к дефолту уже в 1922 году.

Клемансо очень хотелось пощипать и германскую торговлю, поэтому в договор включили условие, согласно которому Германия обязалась принимать весь импорт из союзных государств. Клемансо бесило, что перочинные ножи с гравировкой La Victoire («Победа»), продаваемые во Франции, были изготовлены в Германии. Экспортные потоки, решил он, надо переориентировать [105].

Короче говоря, Клемансо добивался полного и окончательного унижения Германии, и немцы затаили такую злобу, что всерьез подумывали о том, чтобы вернуться в окопы и снова начать войну. Подал в отставку германский канцлер, а министр иностранных дел, подписавший Версальский договор 28 июня 1919 года, Герман Мюллер, был назван предателем. Даже американцы решили не ратифицировать договор.

Французы, принудившие Германию расписаться в собственном банкротстве, праздновали победу, и после церемонии подписания договора Клемансо, выходя из зала и широко улыбаясь, произнес: «Какой замечательный день».

Он не догадывался о том, что породил бурю, которая накроет Францию всего через каких-то двадцать лет и испортит не только погоду.

Жанна д’Арк восстает из пепла

Как только завершились переговоры по Версальскому договору, французы воспользовались возможностью позлить недавнюю союзницу, Британию, воскрешением Жанны д’Арк.

Ее образ оживил еще Наполеон в начале 1800-х годов, а потом это повторилось в 1870-е годы, когда пруссаки захватили Эльзас и Лотарингию, родину Жанны. Однако и наполеоновские, и франко-прусские войны закончились поражением Франции, так что магия Жанны не сработала.

И только на рубеже веков, когда организация под названием «Аксьон франсез» [106] (группа правых монархистов-католиков) вступила в борьбу против социалистического правительства Франции, вновь зазвучало имя Жанны как серьезного кандидата на канонизацию. Папа Римский, Пий X, поддержал «Аксьон франсез» и принял петицию о причислении «орлеанской ведьмы» к лику святых.

Слушания проходили в Ватикане, и было высказано немало серьезных возражений против канонизации. Начать с того, что Жанна на самом деле не собиралась умирать за веру, и, стало быть, ее нельзя рассматривать как истинную мученицу. К тому же она убила немало людей в ходе сражений — разве это по-христиански? Кардиналов беспокоил и тот факт, что в некоторых описаниях жизни Жанны свидетели-мужчины делали замечания об ее грудях, которые удавалось углядеть, когда она переодевалась из мужской одежды в женское платье. Можно ли считать ее святой, если она позволяла мужчинам пялиться на свои сиськи?

Но канонизация Жанны представлялась политической необходимостью как для Папы, так и для «Аксьон франсез», и эти возражения отмели. Нашлись и три обязательных чуда — весьма кстати три французские монахини поклялись, что излечились с помощью молитв, обращенных к Жанне, в том числе и от язвы ног, — и ее объявили бы святой уже в 1914 году, если бы не разразившаяся Первая мировая война, которая прервала процедуру.

Однако, как только смолк грохот орудий, Франция, которой срочно понадобилась героиня, чтобы стать символом победы и стереть из памяти жуткие воспоминания о бойне в окопах, возобновила давление на Ватикан, и в мае 1920 года официально появилась святая Жанна д’Арк.

Да-да, спустя полтора года после того, как Британия пожертвовала целым поколением молодых мужчин, защищая от захватчиков родину Жанны д’Арк, французы выбрали себе антианглийского святого покровителя. Merci beaucoup, les amis[107].

Более того, Жанна стала не только святой покровительницей всей Франции, но и — согласно многим, слегка противоречивым источникам — защитницей солдат, заключенных, похоронных дел мастеров… и англофобов.

И одним из наиболее преданных ее почитателей стал высокий французский солдат с большим носом, которому вскоре предстояло последовать примеру Жанны и не на шутку разозлить англосаксов…