Англия и Франция: мы любим ненавидеть друг друга

Никто не спорит, что Мария, королева Шотландская, родилась в Шотландии и потому была, строго говоря, шотландкой. Но даже самый патриотично настроенный шотландец не станет отрицать, что годы формирования личности, с пяти до девятнадцати, Мария провела во Франции. Ее мать была француженкой, и всю свою жизнь Мария писала письма в основном на французском языке, даже своей английской кузине, королеве Елизавете I. Более того, она всегда подписывалась так: Marie, несомненно, предпочитая эту орфографию английской, поскольку в те времена во французском языке слово mary обозначало «мужа» (сейчас это mari). В течение нескольких лет Мария даже была королевой Франции. Проще говоря, женщина, которую сегодня мы знаем как Марию, королеву Шотландскую, была креатурой французов. Можно сказать, что она была такой же шотландской, как хаггис [49] с ароматом фуа-гра.

Если бы в последние годы ее жизни, проведенные английской пленницей, Марию спросили, что она думает о Шотландии, она бы, скорее всего, дала безупречно дипломатический ответ (по-французски) о вечной любви к родной земле. Но за политическим фасадом наверняка осталось бы скрытым то, что она подумала в этот момент, а именно: «Merde [50], не говорите мне про эту чертову Ecosse[51]».

Не стоит винить Марию, ее горечь вполне обоснованна, поскольку за тот короткий срок, что она пробыла правящим монархом Шотландии, ее предала практически вся шотландская знать, ее едва не убили, ее похитили и изнасиловали. И когда убийство все-таки состоялось, большинство шотландцев даже не поморщились, ведь она давно уже перестала быть для них полезной. На самом деле, отрубая ей голову, англичане вовсе не пытались провоцировать Шотландию: они наносили удар по французам.

Давайте же взглянем на трагическую историю жизни Марии (или Мари), французской королевы шотландцев.

Продается: один королевский отпрыск

В наше время члены британской королевской фамилии часто жалуются на то, что они слишком рано — или же слишком часто — оказываются в центре общественного внимания. Марию эта участь постигла с самого рождения.

Она родилась 8 декабря 1542 года в 30 километрах от Эдинбурга, во дворце Линлитгоу, неподалеку от одноименного озера. Дата была знаковой: праздник Непорочного зачатия Девы Марии. А вот место рождения подкачало: рожденным в Линлитгоу обычно присваивали прозвище Черная Сука из-за собаки, изображенной на гербе города.

Мать Марии, Мария де Гиз, была второй женой короля Шотландии Якова V. Его первая жена, скончавшаяся от туберкулеза, тоже была француженкой, и благодаря браку с Марией Яков рассчитывал упрочить франко-шотландский альянс. Этот союз всегда раздражал англичан; Генрих VIII, очевидно чувствующий себя одиноко после казни Анны Болейн, тоже участвовал в конкурсе на руку Марии де Гиз.

Мария испытала облегчение, когда ее семья отклонила предложение Генриха. Ужасаясь той участи, какая постигла Анну Болейн, она якобы сказала: «Может, я и высокая женщина, но шея у меня короткая». Это была шутка, обернувшаяся горькой трагедией, когда спустя пятьдесят лет дочь Марии, королева Шотландии, положила свою изящную шею под английский топор по приказу дочери Анны Болейн, Елизаветы Первой.

В конечном итоге Мария де Гиз вышла замуж за шотландца и переехала в Эдинбург, прихватив с собой коллекцию французских безделушек, призванных скрасить этот переезд, — грушевые деревья, кабанов, портных и, разумеется, докторов.

Довольно быстро, один за другим, у Марии и Якова родились двое сыновей, которые умерли в младенчестве, а следом на свет появилась принцесса Мария. Но король, вконец измотанный войной с Англией, к тому времени уже находился на смертном одре и спустя шесть дней после рождения дочери потерпел поражение в борьбе за жизнь, скончавшись в возрасте тридцати лет. Новорожденной Марии еще не было и недели, когда она стала королевой Шотландии, а регентство досталось ее матери-француженке. Как правнучка Генриха VII, Мария к тому же оказалась следующей в очереди на английский престол после принцессы Елизаветы. Как видим, довольно серьезная ответственность легла на плечи столь юной особы.

В результате еще задолго до того, как Мария научилась фокусировать взгляд, на нее уже были устремлены взоры всех европейских монархов. В одиннадцать дней от роду она получила первое предложение о замужестве, когда Генрих VIII попытался компенсировать неудачу с Марией де Гиз обручением новорожденной Марии со своим сыном Эдуардом, которому тогда было пять (лет, разумеется). Последовал отказ, возможно, все-таки из-за разницы в возрасте: в конце концов, Эдуард был в 150 раз старше Марии.

Но, как известно, женитьба была весьма щекотливой темой для Генриха VIII, и он, во второй раз получив от ворот поворот, пришел в такую ярость, унять которую смог, лишь совершив несколько разрушительных набегов на Шотландию, которые в шутку окрестили «ухаживанием с применением грубой силы» (можете себе представить, чего стоило добиться расположения девушки в те времена), и в итоге вынудил шотландцев подписать соглашение о помолвке между Марией и Эдуардом.

Мария де Гиз, должно быть, вздохнула с облегчением, когда в 1547 году Генрих VIII скончался, не успев привести в исполнение свои планы, но его смерть не означала, что давление прекратится, потому что практически каждый шотландский вельможа предлагал в женихи своего сына или кузена. Мария знала, на что способны шотландские лэрды [52], и понимала, что эти предложения могут сопровождаться и попытками заточения маленькой Марии в фамильном замке с передачей регентства лэрду, а потому обратилась за помощью к своей родине.

Ей повезло, что король Франции Генрих II с детства был другом семейства Гизов, да еще к тому же ярым противником англичан. Он с радостью взялся за разрешение конфликта и обручил шотландскую инфанту со своим сыном Франциском, который был на год моложе Марии. Дабы ни англичане, ни шотландцы не смогли разлучить двух королевских отпрысков, Генрих послал за Марией собственный корабль — за малышкой Марией, но не за ее матерью, которая осталась в Шотландии с французской армией, чтобы защищать французское влияние на шотландскую корону.

Шел июль 1548 года, Марии было пять лет, а ее уже разыгрывали как козырь, пусть и крохотный, в большой политической игре.

Маленькая королева оказалась настоящей морячкой и во время долгого путешествия во Францию сквозь бурю и шторм не уставала высмеивать своих изнывающих от морской болезни компаньонов — сводных братьев, охранника, гувернантку, четырех молоденьких фрейлин (все по имени Мария) и многочисленных слуг. Корабль сильно потрепало, и даже сломался штурвал, но в конце концов Мария благополучно высадилась в стране, которой предстояло стать ее домом на все годы детства.

Поначалу у прибывших шотландцев, наверное, возникло смутное ощущение дежавю, ведь они сошли на берег Западной Бретани, дождливой, одетой в гранитные скалы сестре Шотландии, где местные жители говорили на языке, родственном гэльскому языку шотландцев. Сама Мария ни слова не понимала по-гэльски — в Эдинбурге говорили на южно-шотландском диалекте английского, — но Бретань и ей показалась уютно-знакомой.

Впрочем, постепенно все обретало более французские очертания, пока длился их двухмесячный вояж к востоку, в королевский замок в Сен-Жермен-ан-Лэ, в пригороде Парижа, где придворные уже изнывали в ожидании новой принцессы, а поэты слагали оды красоте Марии, еще ни разу не видев ее в глаза.

Когда же она наконец прибыла, парижане, судя по всему, испытали легкий шок. Малышку они нашли довольно изысканной, но вот ее шотландских слуг и придворных сочли дикарями — причем дикими в прямом, животном, смысле, а не в том, что касается их светскости.

Будущие родственники Марии решили, что ей срочно требуется французское воспитание, чтобы она могла достойно исполнять роль королевы Франции — гораздо более важную, чем роль королевы Шотландии.

Теперь, когда можно было не бояться войны и похищения, у Марии началось идиллическое французское детство, как и у всего подрастающего поколения при дворе короля Генриха II. Одним из новых товарищей по детским играм был и ее будущий муж — хилый заика Франциск, который, похоже, страдал врожденными пороками из-за того, что его мать, Екатерина Медичи, увлекалась снадобьями для удачного зачатия — а в шестнадцатом веке противопоказаний на упаковках не писали (главным образом потому, что упаковок не существовало).

Веселая королевская компания перемещалась из одного роскошного замка в другой — Сен-Жермен-ан-Лэ, Фонтенбло, Блуа, — и Мария, очаровательная живая девчушка, приводила всех в полный восторг. Ее, как любимицу Генриха, взяла под свое крыло его гламурная любовница, Диана де Пуатье, которую в сегодняшней Франции считают секс-символом шестнадцатого века. Диана была на двадцать лет старше Генриха, но настолько соблазнительна, что жена Генриха, Екатерина Медичи, просверлила дырки в потолке королевской спальни, чтобы подглядывать за любовными играми мужа и Дианы и, разумеется, кое-какие хитрости брать на вооружение.

Нигде не упоминается о том, что юная Мария, королева Шотландии, получила такого рода образование у Дианы, которая, ко всему прочему, была высокообразованной женщиной и великолепным собеседником. Но Мария провела немало времени в любовном гнездышке Дианы, романтическом замке Анэ в Нормандии, который незаслуженно обойден вниманием иностранных туристов, вероятно, потому, что находится слишком далеко от Луары. Минутой славы стало для него появление в первых кадрах фильма «Шаровая молния», четвертой серии бондианы, как места встречи агентов злодейского СПЕКТРА. Забавно наблюдать, как враги Бонда строят планы уничтожения мира с помощью атомных бомб, зная о том, что когда-то в залах замка Анэ играла Мария, королева Шотландии.

При королевском дворе Мария быстро приобрела французский стиль и лоск, стала носить яркие платья, чулки и туфли, питая особую любовь к перчаткам из лайковой кожи. Разумеется, ее образование распространялось и на интеллектуальные материи. По прибытии во Францию Мария говорила в основном на шотландском диалекте, который для французских ушей звучал слишком варварски [53], но вскоре стала бегло говорить по-французски, а помимо этого выучила итальянский, испанский, латынь и греческий.

Будущая королева должна была освоить и придворные искусства, так что Мария старательно разучивала французские танцы и песни, а помимо этого начала писать стихи, когда эмоции закипали в ее гэльской душе. Кстати, поэзия превратилась в ее настоящую страсть в более поздние годы.

Но, несмотря ни на что, Мария не забывала своих корней, хотя ее воспоминания о Шотландии стали совсем размытыми. Когда однажды она решила позабавить двор, нарядившись шотландкой, на ней оказался костюм из небрежно наброшенных животных шкур. Судя по всему, в ее представлении соотечественники больше походили на неандертальцев.

Марии исполнилось пятнадцать, когда в 1558 году она получила известие о том, что порт Кале отбит у англичан одним из ее дядей по линии Гизов. Подвиг родственника еще больше возвысил ее при французском дворе. И дабы закрепить эту победу, следовало поторопиться выдать ее замуж за молодого принца Франциска: этот брак должен был стать последним франко-шотландским гвоздем, забитым в английский гроб.

К пятнадцати годам Мария уже стала настоящей француженкой и принцессой ослепительной красоты. Да и было чем восхищаться. Шесть футов роста, лебединая шея, которую она унаследовала от матери, модная по тем временам бледная кожа, несмотря на любовь к активному времяпрепровождению на свежем воздухе, в частности к охоте. Ее волосы, в детстве светлые, постепенно приобретали богатый темно-рыжий тон, а в карих глазах появлялось все больше блеска. Она обладала обаянием, остроумием и мелодичным голосом (теперь, когда избавилась от грубого шотландского акцента).

И Мария была достаточно самоуверенна, чтобы настоять на том, что ее красоту лучше всего способно подчеркнуть белое свадебное платье. Кто-то скажет, что это довольно традиционное желание целомудренной невесты, но в то время это был смелый, даже вызывающий выбор, поскольку белый цвет считался цветом траура для французских королев. Если бы Мария знала, какая участь постигнет трех ее будущих мужей, она определенно согласилась бы с тем, что слегка искушает судьбу своим капризом.

Как бы то ни было, ее просьбу удовлетворили, но лишь потому, что, выигрывая с замужеством, она проигрывала во всем остальном. Брачный контракт между французским и шотландским королевскими дворами был вопиюще неравноценным. Начать с того, что Мария должна была передать свои права на английский трон Франциску, своему французскому мужу. Кроме того, Шотландия обязалась расплатиться за всю помощь, полученную от французов в течение нескольких столетий: злодейская уловка, направленная на то, чтобы шотландская казна перекочевала в карманы Генриха II. И в довершение ко всему, Франция и Шотландия должны были объединиться под короной короля Франциска. Да-да, Шотландии предстояло стать французской колонией. Если бы все это осуществилось, сегодня Шотландия вполне могла быть спа-курортом для парижан, а Франция предъявляла бы свои права на изобретение виски. Хуже того, французы были бы вызывающе хороши в гольфе, как и во всех других индивидуальных видах спорта.

Мария была еще только подростком, но, похоже, знала, на что шла, когда выводила подпись «Мари» под брачным контрактом. Проще говоря, это было чистой воды предательство суверенитета ее родины.

Ох, уж эти родственники

Это был очень насыщенный событиями период жизни Марии. После захвата Кале и собственной свадьбы Мария узнала о смерти своей двоюродной тети, тоже Марии. В ту пору примитивной медицины потеря родственника никого не удивляла, но та, другая Мария, была не просто родственницей — она была королевой Англии.

Трон немедленно отошел к Елизавете I, но католики, включая французское королевское семейство, настоящей наследницей считали Марию, королеву Шотландии. Дело в том, что Елизавета была дочерью Анны Болейн, второй жены Генриха VIII, на которой тот женился после развода, а потому считалась незаконнорожденной, в то время как Мария была бесспорно законной внучкой Маргариты Тюдор, сестры Генриха VIII.

Король Франции Генрих II ухватился за вытекающую из этого положения возможность надавить на Англию от имени Марии — а, стало быть, и своего сына — и даже приказал изготовить провокационный королевский штандарт с изображением английского и шотландского гербов. (Внимательный читатель вспомнит, что веком ранее к такой же стратегии прибегали английские короли Эдуард III и Генрих V, стремясь разозлить Францию. Вот еще одно доказательство того, что французы никогда не забывают оскорблений.)

Отныне Мария, королева Шотландии, была живым символом католической оппозиции новой и в высшей степени здравомыслящей королеве Англии, Елизавете I. Но этим дело не ограничилось — Мария стала также оружием в религиозных конфликтах, которые разгорались по всей Европе. И, к несчастью для нее, не успела она оказаться на передней линии огня, как ее покровитель был убит — по иронии судьбы, шотландцем. Генрих II, в свое время спасший Марию от опасности, которая угрожала ей в Шотландии, и обеспечивший ей беззаботное счастливое детство в своих замках, был настоящим рыцарем. Он обожал рыцарские турниры, где демонстрировал удаль и отвагу, скрещивая копья с лучшими бойцами Европы.

30 июня 1559 года Генрих участвовал в поединке в Париже, в Шато де Турнель, на том месте, где сейчас раскинулась живописная площадь Вогезов. Турнир был организован в ознаменование бракосочетания дочери Генриха, Елизаветы, с королем Испании Филиппом II, недавно овдовевшим мужем королевы Англии Марии. Эта свадьба стала еще одним серьезным антианглийским выпадом и, значит, достойным поводом для праздника.

Несмотря на то что событие было семейное, король выступал в черно-белых цветах своей любовницы, Дианы, на глазах у собственной жены, Екатерины. День клонился к закату, и король уже сломал не одно копье, но решил все-таки провести еще один, заключительный поединок, бросив вызов нормандско-шотландскому рыцарю, графу Монтгомери (предку генерала Монтгомери, который руководил высадкой союзников в Нормандии в 1944 году). Граф вежливо отказался, но король приказал ему садиться на коня и выезжать на позицию.

Предположительно, Екатерина умоляла Генриха угомониться, потому что ей якобы приснилось, будто он умрет от удара копья в глаз. (Хотя это не помешало ей спокойно наблюдать за ходом предыдущих поединков. Так что с таким же успехом это могло быть запоздалым пророчеством, чем-то вроде упрека из серии «Я же предупреждала», которым можно было бы позлить его на смертном одре.) Словно напрашиваясь на неприятности, король собирался оседлать коня с неудачной кличкой Le Malheureux — Несчастливый или Невезучий.

Рассмеявшись над нелепыми предрассудками, Генрих II выступил против Монтгомери. Как всегда, копья ударились о щиты, но на этот раз копье Монтгомери треснуло, и деревянный осколок влетел в прорезь шлема Генриха и пронзил глазное яблоко.

Короля отнесли в замок, и десять дней он метался в муках и бреду, умирая от инфекции. Его взбешенная вдова Екатерина приказала разрушить замок и — хотя Генрих получил смертельное ранение случайно, да к тому же в ходе поединка, который сам затеял, — заточила Монтгомери в тюрьму. Диану де Пуатье она отлучила от двора и заставила жить в уединении в Нормандии. Веселью настал конец — так повелела королева.

Спустя два месяца, все еще скорбя по своему покровителю, Мария, Шестнадцатилетняя девушка, была коронована в Реймском соборе вместе со своим пятнадцатилетним мужем, королем Франциском II, застенчивым парнишкой препубертатного возраста, про которого современники-хронисты писали, что у него «запор в гениталиях». Новый король был настолько хилым, что без посторонней помощи не мог держать на голове корону, а это, как вы понимаете, не слишком обнадеживающий знак.

Подростки брыкаются и получают сдачи

Ставшая королевой сразу двух стран, Мария своим поведением крайне разозлила гостеприимных французских хозяев. Она потребовала провести ревизию королевских драгоценностей и попросила свекровь, Екатерину Медичи, вернуть ей все, что принадлежит правящей королеве. Но если даже Мария хотела устроить демонстрацию силы, то о катастрофических последствиях она явно не задумывалась, ведь одной единственной просьбой она нажила себе пожизненного врага в лице самой могущественной — и мстительной — женщины Франции.

Тем временем по Европе быстро распространялись слухи о том, что у Франции новый и слабый король. В Шотландии лорды-протестанты выступили против матери Марии, Марии де Гиз, и вторглись в Эдинбург, требуя изгнать из страны французских интервентов. Англичане, естественно, с радостью влезли в драку и взяли в осаду порт Лейт, под Эдинбургом, где укрывалась Мария со своим войском. Во избежание катастрофы ей пришлось уступить давлению лордов и отослать французские войска на континент. В одночасье старый альянс рухнул, а следом за этим вскоре рассыпалась вдребезги и жизнь самой Марии: 11 июня 1560 года ее мать, Мария де Гиз, умерла от водянки, страшной болезни, вызванной скоплением жидкости в тканях организма. Жестокое доказательство того, что ожирение для француженки смерти подобно.

Мария все еще горевала, когда лестницу на французский престол вышибли у нее из-под ног раз и навсегда. В декабре, за три дня до восемнадцатилетия Марии, умер ее муж, король Франциск, — предположительно, из-за осложненной инфекции уха. Всего за несколько коротких месяцев Мария прошла путь от покоя и стабильности при дворе Генриха II до состояния, которого французы боятся больше всего на свете — неуверенности, шаткости и неопределенности будущего.

У Марии оставался один, довольно привлекательный вариант: в свое время ей был дарован титул герцогини Турена, престижной области в долине Луары, и она вполне могла бы обосноваться в каком-нибудь роскошном замке эпохи Ренессанса, вроде Амбуаза или Шенонсо, и жить там припеваючи в ожидании, пока не подвернется добропорядочный жених-католик из влиятельного французского или испанского рода.

Но Екатерина Медичи ясно дала понять, что во Франции Марии больше делать нечего. Уже через сутки после смерти Франциска Екатерина отомстила своей безутешной невестке, потребовав возврата всех королевских драгоценностей, которые Мария заполучила, став королевой Франции. Куда злым мачехам до таких-то свекровей!

От родственников, Гизов, Марии тоже не приходилось ждать помощи. Когда она отправилась искать утешения у своих дядей и кузенов в Лотарингию, область на востоке Франции (родина Жанны д’Арк), они посоветовали ей вернуться в Шотландию. Что и говорить, суровый совет одинокой восемнадцатилетней девушке, но родственники явно хотели с ее помощью удержаться в королевской обойме. В конце концов, большинство шотландцев по-прежнему видели в Марии свою королеву. Вернувшись в Эдинбург, как уверяли ее Гизы, она могла бы попытаться наладить контакты с Елизаветой, чтобы пресечь потенциальные попытки проникновения в страну клана Медичи. В типично средневековой манере мешать семейные и патриотические ценности, эти французские католики толкали Марию к объединению с английской королевой, которая была протестанткой [54].

Конечная цель Гизов, несомненно, заключалась в том, чтобы посадить на английский трон кого-то из своих. Если бы Мария стала союзницей Елизаветы, английская королева вполне могла бы принять ее как наследницу. И поскольку в обозримом будущем над французским троном нависала Екатерина Медичи (ее сын Карл IX стал новым королем Франции, а в очереди на корону стояло еще пятеро ее наследников), у Гизов было гораздо больше шансов получить власть и влияние в Англии.

О чем Гизы не могли не знать, но предпочли умолчать, так >то о том, что англичане резко настроены против Марии. Будучи французской католичкой и племянницей человека, который отвоевал Кале, она даже прокаженная вряд ли вызвала бы у англичан больше отвращения.

Короче говоря, французские родственники отдавали юную Марию на растерзание львам, и только потому, что это могло пригодиться в их политической игре.

Неприветливый дом

Летом 1561 года послушная Мария отправилась в Шотландию из вновь ставшего французским Кале, со всхлипом приговаривая «Прощай, Франция!» и провожая взглядом исчезающий вдали берег (можно лишь предполагать, что в те времена Кале был гораздо живописнее, чем сегодня). Она уже догадывалась о том, что ее ждет вовсе не такая легкая жизнь, как рисовали Гизы, так как королева Елизавета отказалась гарантировать ей безопасный проезд по территории Англии. В результате Марии пришлось идти рискованным маршрутом по Северному морю, где хозяйничали английские пираты. И, словно мало ей было волнений из-за шторма, пиратов и перспективы враждебного приема в родной стране, путешествие омрачалось еще одним обстоятельством: в те времена на французских галерах в качестве гребцов использовали рабов (в основном из числа осужденных преступников), и Марии всю дорогу приходилось умолять капитана не избивать их плетками.

Она прибыла в Шотландию 19 августа, и, когда ее корабль причалил к пристани в порту Лейт, местные жители встречали ее как красавицу принцессу, пожаловавшую с королевским визитом: все восхищенно разглядывали ее шикарное платье и шумно восторгались, когда она произнесла речь по-шотландски (разве что с легким французским акцентом).

Но в душе Мария чувствовала себя чужестранкой; французские летописцы того времени, вероятно, передавали и впечатления Марии о Шотландии середины шестнадцатого века, когда писали, что это была бесплодная, враждебная земля, населенная неотесанными, вероломными людьми, которые занимались только междусемейными вендеттами. Добро пожаловать домой, Мария.

Ее поселили в Холируде, королевском дворце в центре Эдинбурга. Выписанные ее матерью из Франции каменщики и декораторы украсили внутреннее пространство дворца орнаментальными потолками и восхитительными настенными панно из ткани. Мария сразу влюбилась в место своей ссылки: Холируд, несмотря на то что он находился в черте города, окружали сады, где она могла практиковаться в стрельбе из лука, а в парке водилось много животных, пригодных для охоты. Мария любила выходить на пустошь и играть в гольф: эту игру она помнила еще со времен своего шотландского детства. Ей приписывают авторство термина «кэдди» [55]; клюшки для гольфа ей подносили молодые сыновья французских аристократов — кадеты, и от этого французского слова произошло слово «кэдди».

В замке же Мария предпочитала французские развлечения. Она привезла из Франции музыкантов и шутов и стала устраивать музыкальные званые обеды и танцы, и это пришлось не по нраву местным пуританам.

По своей наивности, или, возможно, благодаря французским родственникам, Мария не догадывалась о том, насколько серьезно здесь стоит вопрос религии. Шотландия не так давно стала протестантским государством, и католичка Мария, хоть она и объявила о своем намерении не вмешиваться в официальную религию страны, пришла в ужас, когда ее первая попытка отслужить обедню едва не вызвала бунт. Ее священникам угрожали жестокой расправой, а уж о музыке во время службы вообще речи быть не могло. Бедная Мария, должно быть, чувствовала себя еще большей иностранкой — и еще больше француженкой.

Но вот что она точно обрела во Франции, так это шарм. Как настоящая парижанка, уверенная в том, что очарует любого, она ездила по Шотландии, встречаясь со своими подданными. И действительно, народ таял, пусть даже не всегда понимал ее странноватый французский юмор. При посещении маленького монастыря Больё (весьма распространенное название в Британии того времени, рожденное скудным воображением жителей Средневековья, которые так и норовили окрестить все вокруг «красивым местом») Мария заметила: «Oui, c’est un beau lieu» [56]. Это примерно то же самое, как приехать в гавань Портсмута и воскликнуть: «Ага, это, должно быть, рот порта» [57].

Если шотландцы постепенно и проникались любовью к своей королеве, то чувство это не было взаимным. Как пишет Антония Фрейзер в биографии Марии, королева называла северных шотландцев знатными дикарями, а южан — дикой знатью; она догадывалась, что враждующие фракции лордов-католиков и лордов-протестантов строят самые разные козни против нее, в том числе и с похищением, чтобы потом силой выдать замуж за старшего сына клана.

Но Мария и ее родственники имели куда более серьезные амбиции. Гизы активно искали ей мужа, который был бы приемлем не только для шотландцев, но — прежде всего — для вездесущей соседки, Елизаветы I.

Казалось, обе королевы в душе сожалели о том, что они обе женщины, потому что их брак стал бы идеальным с точки зрения политики. Если бы только однополые браки были разрешены, история сложилась бы совсем по-другому, и многих страданий (особенно Марии) можно было бы избежать. Разумеется, женщинам пришлось бы усыновлять детей, но это было бы гораздо проще, чем сегодня, поскольку в те времена королевы сами создавали законы [58].

Но это все больше из области фантазий, а в реальности будущего mary (мужа) Марии приходилось искать исключительно среди европейских католиков, пока она не остановила свой выбор на англичанине, своенравном юноше, девятнадцатилетнем Генри Стюарте, лорде Дарнли. Он приходился кузеном Марии (у них была общая английская бабушка) и был очень хорош собой. В 1565 году он приехал на север навестить Марию и весьма предусмотрительно «заболел», так что был вынужден остаться в Стерлинг-Касл, где она его выхаживала. Двадцатидвухлетняя и, видимо, невинная Мария воспылала страстью к Генри, и, несмотря на крайнее недовольство Елизаветы и шотландских лордов-протестантов, они поженились. Церемонию, в ходе которой Генри стал королем Шотландии, лорды обошли полным молчанием.

Если в предыдущие годы жизнь Марии была полна неопределенности, то после этой свадьбы все прояснилось. Отныне ее ожидали лишь заточение и казнь.

Первый скандал разразился из-за франко-итальянского секретаря Марии, Давида Риччо, уродливого коротышки, который развлекал королеву — теперь уже беременную — карточной игрой и музыкой, в то время как ее молодой муж гонялся за сифилисом. Шотландские интриганы убедили откровенно тупого Генри Дарнли, что Риччо — любовник Марии, и как-то вечером в марте 1566 года эта шайка ворвалась в ее покои, вытащила визжащего секретаря в коридор и нанесла ему более пятидесяти ударов ножом. Генри спокойно взирал на эту сцену, а один из лордов прижимал дуло пистолета к животу Марии.

Хотя интриги и убийства были нормой повседневной жизни королевского двора шестнадцатого века, да и Францию терзали религиозные войны, пока там жила Мария, только сейчас до нее, похоже, дошло, какой жестокий мир ее окружает. Она подозревала, что коварные лорды пообещали Генри шотландский трон как правящему монарху, и, возможно, догадывалась, что нападение на Риччо должно было закончиться и ее убийством, а в живых она осталась лишь потому, что убийцы в последний момент попросту струсили.

Она постаралась побороть чувство отвращения к мужу и даже сумела убедить его в том, что простила недоразумение с Риччо. И ее стратегия сработала; как только лорды-интриганы увидели, что Генри принял сторону жены, их заговор рассыпался. По крайней мере, на какое-то время.

В июне 1566 года в Эдинбурге Мария родила сына Якова и решилась крестить его по католическому обряду (хотя и отказалась от существующей традиции, чтобы священник плевал в рот младенца). Торжества по случаю рождения мальчика включали представление в виде пантомимы, которое организовал лакей Марии, француз Бастиан Паж. Французские клоуны показывали английским гостям столь неприличные жесты, что это едва не стоило Бастиану жизни.

Лишь одна знаменитость отсутствовала на празднике — отец ребенка, Генри; он все больше отстранялся от своей жены, которую едва не убил, а теперь вынашивал планы похищения собственного сына.

Но Марии не пришлось долго терпеть нерадивого мужа. В феврале 1567 года, оправляясь в доме под Эдинбургом после очередного обострения сифилиса, Генри был убит группой шотландских заговорщиков во главе с харизматичным эрлом Ботвеллом. Их план едва не сорвался. Они как раз закладывали в подвал дома порох, когда Генри проснулся и, почуяв неладное, выпрыгнул из окна в ночной сорочке. Впрочем, заговорщики тут же его схватили и задушили, после чего все равно взорвали дом.

Пусть и с ребенком на руках, да еще с набором нервных болезней, Мария, королева Шотландии, вдруг снова стала очень желанной вдовой. Сознавая, какой непредсказуемой в очередной раз стала ее жизнь, она отправилась навестить своего сына Якова, надежно запертого в замке Стерлинг. Однако на обратном пути в Эдинбург кортеж Марии перехватил эрл Ботвелл, который убедил королеву в том, что ей грозит опасность и необходимо спрятаться — и почему бы не у него? Она приняла приглашение, и Ботвелл отвез ее в замок Данбар под Эдинбургом, где и изнасиловал.

Это был, конечно, брутальный, но политически точный ход: шотландский лорд, показавший себя настолько беспощадным, что смог силой овладеть королевой, был как раз тем героем, которого ждала страна, отчаянно нуждавшаяся в стабильности (а что вы хотите — шестнадцатый век). Бракосочетание состоялось спустя три недели — задержку вызвало то, что Ботвелл был женат, и ему пришлось спешно оформлять развод. Собственно церемония представляла собой скучное формальное мероприятие, и Мария сделала своему новому мужу единственный, наспех подобранный, подарок: шкурка меха из старой мантии своей матери.

Если и наступила хоть какая-то стабильность, то несправедливо кратковременная. Всего месяц спустя шотландские лорды, которые все приходились друг другу родственниками и, казалось, меняли свои политические приоритеты каждую неделю, подняли армию против Ботвелла и его сторонников. Пока две силы собирались на поле битвы у стен Эдинбурга, французский посол пришел умолять Марию оставить Ботвелла и выступить на стороне повстанцев, которые, по его словам, были преданы лично ей и обещали восстановить ее статус единственной королевы Шотландии (что, как бы невзначай, вновь превращало ее во французскую марионетку).

Мария отказалась, заметив, что многие из восставших еще недавно заключали заговоры вместе с Ботвеллом. К этому времени она уже пришла к печальному выводу о том, что в Шотландии не может доверять никому, кроме своего ближайшего окружения из французских слуг. И разумеется, о доверии французскому послу речи быть не могло, поскольку он служил ее заклятому врагу, Екатерине Медичи, которая хотела сохранить франко-шотландский альянс, но предпочла бы видеть на троне инфанта Якова, а не взрослую королеву Марию.

В конце концов великой битвы так и не состоялось, поскольку большая часть армии Ботвелла попросту дезертировала, когда он вышел на поединок «один на один» с противником. Марию, оставленную в одиночестве на вершине холма, взяли под стражу новые «союзники», солдаты которых приветствовали ее криками «Сжечь суку!» и «Утопить ее!».

Взаперти на озере

Вдруг оказавшаяся, как никогда, беззащитной и беспомощной, Мария — по-прежнему королева Шотландии — была помещена в замок Лохлевен, уединенную крепость посреди озера. Здесь ее заточили в башню и полностью отрезали от внешнего мира. Тем временем недруги распространяли по стране слухи об ее причастности к убийству Генри Дарнли, желая лишить ее какой бы то ни было поддержки народа. Убийственным доказательством ее вины представляли то, что после смерти мужа она пошла играть в гольф — очевидно, увлечение спортом считалось уголовно наказуемым.

И, на случай провала пропагандистской кампании, Марии пригрозили тем, что, если она не подпишет отречение в пользу своего годовалого сына Якова, ей перережут горло. Это было предложение, от которого она не могла отказаться.

Куда большим потрясением стало для нее известие о том, что регентом Джеймса выбрали Джеймса Стюарта, эрла Морея. Он был сводным братом Марии, одним из незаконнорожденных сыновей ее отца, и прежде входил в число ее ближайших советников. Нанеся такой блистательный удар в спину, Морей не только захватил власть, но и присвоил все драгоценности Марии. Когда-то у нее отобрали французские украшения, а теперь она лишилась всех фамильных ценностей. Это была последняя шотландская капля, переполнившая чашу ее терпения. Мария пресытилась этими северянами, она хотела вернуться во Францию.

Хотя ей было всего двадцать четыре года, она решила навсегда оставить политику и уединиться во французском монастыре или поселиться у Гизов и вести тихую жизнь. Ей даже удалось пересилить себя и написать Екатерине Медичи, умоляя прислать за ней французские войска и освободить ее. Наверное, ответ ее не удивил, потому что это было решительное «нет». Мало того что Екатерина отказала в помощи, она немедленно послала Морею официальное требование вернуть часть конфискованных ценностей.

В отчаянии Мария написала (по-французски) королеве Англии Елизавете, теперь уже у нее вымаливая поддержку. Но в тот самый день, когда она выводила пером свой крик о помощи, кузина Лиз любовалась украшениями Марии, которые ей продал Морей.

Так что Марии пришлось полагаться только на свою волю и хитрость, если она хотела сбежать из замка. После десяти месяцев заточения, в мае 1568 года, ее чарам (больше-то у нее ничего не осталось) поддался молодой кузен хозяев Лохлевена, который вывез ее из замка, спрятав в лодке. Узнав о том, что Мария на свободе, еще одна армия так называемых верных шотландских аристократов предложила ей выступить на ее стороне, но лишь для того, чтобы опозориться в самом разгаре битвы и прямо у нее на глазах, как это уже произошло однажды.

Мария, наверно, чувствовала себя безумно одинокой, преданная или покинутая абсолютно всеми, кто когда-то обещал ей помощь. Она стояла перед выбором: жизнь или смерть?

Стоило ли возвращаться «домой», во Францию? Нет, это было невозможно, поскольку Екатерина Медичи — слишком мстительный враг. Более того, в это время во Франции бушевали кровавые религиозные войны, в которых ее родственники, похоже, играли зловещую роль.

Или все-таки следовало остаться в Шотландии, доказать, что отречься пришлось под давлением, и попытаться силой отнять власть у регента? Да нет, пожалуй, она и это не могла сделать без надежных сторонников, и велика была вероятность, что их с сыном попросту убьют.

И Мария повернула на юг, в Англию, отдавая себя на милость собственной кузины, королевы Елизаветы. Хорошо известно, сколь неудачным оказался этот шаг…

Мария: экскурсии по замкам Англии

Здесь начинается история, всем хорошо знакомая, от заточения Марии в 1568 году до ее казни в 1587 году. Сначала ее держали в Карлайле, потом в Болтонском замке в Северном Йоркшире, и наконец самый продолжительный период, растянувшийся на пятнадцать лет, она содержалась в замке Татбэри в Стаффордшире [59].

Начало первой и последней поездки Марии в Англию оказалось зловещим: она отправилась в Камбрию морем и, сходя на берег, оступилась, упав на колени так же, как когда-то Вильгельм Завоеватель и Генрих V. Приближенные Марии, по-видимому, знали, что королевские особы генетически не способны правильно сходить с корабля, и знали, как принято комментировать это предзнаменование, а потому поспешили назвать его добрым знаком: мол, Мария держит в руках землю Англии.

Однако на английской земле произносить такие слова, пусть даже на шотландском или французском, было опасно, поскольку Елизавета I весьма нервно воспринимала притязания Марии на английский трон. Поэтому, вместо того чтобы отправить ее на свидание с кузиной, Марию тотчас заточили в замок, а тем временем в спешном порядке приняли закон, карающий за измену не только тех, кто строит козни против Елизаветы, но и тех, кто от этих заговоров выигрывает.

Мария признала закон и обещала отказаться от своих претензий на английскую корону. Она даже поклялась в том, что никогда не будет пытаться создать новый франко-шотландский альянс и что объявит вне закона католическую мессу в Шотландии. Но ни одна из этих уступок не гарантировала ей свободы.

Хуже того, Елизавета, похоже, поверила в ту ложь, что распространял о Марии в Шотландии эрл Морей, особенно с тех пор, как в Эдинбурге весьма кстати обнаружились новые «доказательства» участия Марии в заговоре с целью убийства Генри Дарнли. Ими послужили так называемые «Письма из ларца», послания, которые, как полагали, Мария писала Ботвеллу (человеку, который похитил и изнасиловал ее), и если так, то они прямо указывали на то, что она знала о заговоре и к тому времени уже состояла в любовной связи с Ботвеллом. Тот факт, что в некоторых письмах стояла подпись «Mary» — а Мария не подписывалась так никогда — и что одно письмо на французском кишмя кишит ошибками, которых Мария, свободно владевшая этим языком, не сделала бы никогда, казалось, никого не волновал.

Мария забрасывала Елизавету письмами, умоляя хотя бы об одной встрече — кузины с кузиной, женщины с женщиной, — чтобы разобраться в этом потоке лжи и решить все политические вопросы. Одна из этих просьб представляла собой поэму, в которой Мария сравнивала себя с утлым суденышком, брошенным дрейфовать в штормовом море судьбы. (Разумеется, поэму она написала на французском языке.)

Мария отправила послание также королю Франции Карлу IX, младшему брату своего первого мужа, короля Франциска: она просила у него помощи в память о давней дружбе. Без толку. Напротив, под влиянием Екатерины Медичи Карл лишил Марию денежного содержания, причитающегося ей как экс-королеве Франции, и даже конфисковал ее земли в Турене.

Так что Марии пришлось смириться со своим заточением и попытаться хоть как-то наладить новую жизнь, создав собственную мини-Францию с тридцатью слугами, в числе которых были личный секретарь-француз и конечно же французский доктор. Ей удалось добиться разрешения на спа-процедуры в термах Бакстона, неподалеку от Татбери, кроме того, она — как любая французская девочка, приезжающая погостить в английской семье, — брала уроки английского, точнее, пыталась совершенствовать свой английский, который до этого у нее явно хромал.

Но Мария вовсе не была старым добрым французским экспатом. Пока она принимала термальные ванны и практиковалась в разговорном английском, Папа настойчиво призывал Испанию вторгнуться в Англию, освободить Марию и выдать ее замуж за брата испанского короля Филиппа, который затем смог бы занять английский трон и вернуть страну в лоно католической церкви. Тем временем Франция всерьез рассматривала возможность альянса с Англией посредством женитьбы на Елизавете другого брата короля Карла IX, герцога Эркюля-Франсуа Анжуйского. В этой большой политической игре Мария становилась, в лучшем случае, расходным материалом, а в худшем — опасной угрозой для Англии.

В свете этого вполне логично, что ее окончательное падение планировалось английской разведкой, и французский посол в Лондоне принимал весьма активное участие в этом заговоре. Секретные письма, предназначенные для Марии, скапливались в посольстве, ожидая того дня, когда ей следует получить их. Некоторые из них были предательскими, но Марию можно было бы обвинить по действующему закону, если бы она действительно их прочла и, еще лучше, на них ответила. Так что потенциальный почтальон, английский католик по имени Гилберт Гиффорд [60], пришел в посольство и предложил свои услуги по доставке писем в Татбери, на что французы с радостью согласились.

И так случилось, что началась переписка между Марией и ее французскими сторонниками, причем все корреспонденты пребывали в счастливом неведении относительно того, что каждое письмо прочитывается мастером шпионажа, сэром Фрэнсисом Уолсингемом, главой секретной службы королевы Елизаветы. Уолсингем все ждал, когда проскользнет хоть слово, которое можно использовать в качестве доказательства государственной измены, и не мог поверить своей удаче, когда в игру вступил новый друг по переписке, английский джентльмен по имени Энтони Бэбингтон, который увидел в Марии католическую святую и решил предпринять дерзкую попытку ее освобождения.

В июле 1586 года Бэбингтон прислал письмо, в котором объявил о своем намерении убить Елизавету и посадить на трон Марию. Как будто ведомая судьбой-злодейкой, Мария ответила, что, если ее хотят видеть королевой Англии, без французской помощи не обойтись. Антония Фрейзер в биографии Марии намекает на то, что она, возможно, и не одобряла идею убийства Елизаветы и что ее ответ содержал лишь предположения «что, если…», как это принято у французов, которых хлебом ни корми, дай пофилософствовать. Но для Уолсингема этого было вполне достаточно. Мария одобрила убийство Елизаветы, и, стало быть, факт государственной измены налицо.

Мария тщетно твердила о том, что, являясь главой иностранного государства, не может предстать перед английским судом. И собственно, так оно и было, но принятый Елизаветой закон о судебном преследовании за организацию заговоров против нее распространялся даже на иностранных королев.

Сознавая, что находится в смертельной опасности, Мария разыграла последнюю карту, козырнув влиятельными связями, и сделала одно из своих знаменитых заявлений, в котором содержался намек на то, что если ее обидят, то Англии грозит франко-испанская интервенция. «Вспомните, — предупредила она судей на первичных слушаниях, — что сцена мирового театра обширнее королевства Англии». Прозвучало очень по-французски, и одного этого уже было достаточно, чтобы отправить Марию на встречу тет-а-тет с топором. Что?! Предположить, что есть нечто более обширное, чем елизаветинская Англия? А ну-ка, голову ей с плеч!

Екатерина Медичи, мягко говоря, недолюбливала Марию, но не могла допустить, чтобы экс-королеву Франции казнили, как обычную уголовницу, тем более англичане. Так что французский король — теперь трон занимал уже Генрих III, еще один из бывших родственников Марии по линии мужа, — пообещал, что впредь не будет поддерживать никакие заговоры против Елизаветы, если Марию пощадят. К сожалению, англичане не нуждались во французских обещаниях, да и не доверяли им, а Генриха попросту игнорировали.

Между тем Шотландия хранила молчание — и неудивительно, если учесть то, что сын Марии, король Яков, теперь уже способный мыслить самостоятельно двадцатилетний монарх, успел подписать альянс с Елизаветой. И когда английские послы спросили Якова, нарушит ли он альянс, если его мать обезглавят, он ответил: «Нет».

Бедная Мария была обречена.

Мария, похоже, с оптимизмом воспринимала неотвратимую гибель, смирившись с тем, что игра проиграна. Она объявила, что готова стать мученицей за веру — «с Божьей помощью я умру в католической вере», — и даже призвала Филиппа Испанского захватить английский трон и покончить с протестантством.

Но, даже несмотря на этот дерзкий политический вызов со стороны Марии, Елизавета I все не решалась подписать смертный приговор. Похоже, ей совсем не хотелось своими руками лепить образ мученицы, да и побаивалась она репрессий со стороны католических стран. Она даже пыталась убедить тюремщиков втихомолку расправиться с Марией — в самом деле, история знает немало несчастных случаев, произошедших с королевскими особами в заключении: скажем, кто-то нечаянно проткнул себя раскаленным железным прутом, ну и тому подобные страшилки. Когда тюремщики отказались (чары Марии еще действовали), Елизавета якобы случайно подписала приговор: она попросила секретаря положить его к остальным бумагам, а потом просто сказала, будто «не заметила», что подписывает. Как только дело было обстряпано, она устроила целое шоу — сделала вид, что не хочет расставаться с документом, но почему-то не остановила своих помощников, когда те с приговором отправились к последнему месту заточения Марии, замку Фотерингей в Нортгемптоншире.

Вечером 7 февраля 1587 года в замок Фотерингей к сорокачетырехлетней Марии прибыли с визитом графы Кентский и Шрусбери, чтобы сообщить о том, что утром ее ждет казнь. Мария уже была готова к этому, но поклялась на Библии в том, что невиновна в организации заговоров с целью убийства Елизаветы. Граф Кентский заявил, что ее клятва ничего не значит, потому что Библия католическая. Мария с убийственной французской логикой сказала: «Если я клянусь на книге, которую считаю достоверной, то неужели ваша светлость поверит моей клятве больше, если я поклянусь на переводе, который не понимаю?» Пока бедный граф пытался разобраться в сказанном, ее уже казнили.

Последнюю ночь Мария провела за составлением завещания и письмами. Она просила, чтобы мессу отслужили во Франции, а наследство оставляла монахам Реймса. Потом составила официальную просьбу похоронить ее во Франции, в одном из королевских соборов Сен-Дени или Реймса, — в этом французы нелюбезно ей отказали.

Утром она смело двинулась к плахе и велела своим слугам рассказать ее друзьям, что она «умерла верной своей религии, настоящей шотландской женщиной и настоящей француженкой». Когда ее слуги запричитали, она попросила их — по-французски, разумеется, — замолчать.

После того как дело было сделано (говорят, все обошлось двумя ударами мясницкого топора), палач поднял голову Марии, схватив ее за знаменитые рыжие волосы, и в его руке остался парик. Голова упала на землю, и все увидели настоящие волосы, преждевременно поседевшие за долгие годы заточения.

Франция скорбела в лучших традициях политического лицемерия. В соборе Нотр-Дам отслужили заупокойную мессу, на которой присутствовали Генрих III и его мать Екатерина Медичи, которая, смеем надеяться, воздержалась надевать украшения, конфискованные у Марии. Архиепископ прочитал проповедь, яростно прошипев, что «топор варвара-палача изуродовал тело, которое украшало постель короля Франции». В глазах французов было, конечно, вдвойне недопустимо казнить красивую женщину.

А в Шотландии сын Марии, король Яков, отреагировал на известие об ее смерти со стоицизмом, который кто-то назовет равнодушием. Он лишь произнес: «Теперь я единственный король». Спустя некоторое время он сказал, что ее казнь была «нелепой и странной процедурой». Но это, согласитесь, мало похоже на всплеск сыновнего или патриотического негодования.

И все-таки напрашивается вопрос: Мария — королева Шотландская?

Ну, строго говоря, да, хотя с учетом того, что ее предал каждый мало-мальски влиятельный шотландец, неудивительно, что перед смертью она видела себя исключительно француженкой. Именно во Франции она хотела быть похороненной, и последнее в своей жизни письмо адресовала французскому королю Генриху III, в котором сказала, что ее убивают как французскую угрозу английскому трону. Она как будто забыла, что ее родственники по материнской линии, Гизы, рисковали ее жизнью, втягивая в свои религиозные политические игры, и что Екатерина Медичи была, прошу прощения, такой сукой по отношению к ней.

А в смысле политики именно французы, а не шотландцы, потеряли многое, когда Мария потеряла голову. С ее смертью Франция лишилась единственного в Европе человека, который мог реально занять английский трон, не заставляя изощряться французского посла. Сын Марии, король Яков Шотландский, слишком сдружился с Елизаветой, что не могло понравиться Франции, но даже в свои сорок четыре Мария теоретически вполне могла выйти замуж за француза, унаследовать английскую корону после смерти Елизаветы (неважно, насколько естественной) и приструнить своего заблудшего сына Якова. Для Франции мог бы получиться фантастически удачный расклад: с Марией на английском троне и Яковом в Шотландии, всей Британией вновь можно было бы управлять с французской стороны Ла-Манша, как это было во времена Вильгельма Завоевателя.

Но всего одним ударом английского топора, точнее — двумя ударами, эта французская мечта была разбита. Франция потеряла потенциальную колонию, а все из-за упрямого нежелания стать опорой для человека, который наилучшим образом представлял ее интересы. Эта тенденция нашла продолжение в разных уголках земного шара…