Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин

Я думаю, многие заметили — мы живем в революцию.

Одни гундят — никогда не получалось, не надо было и начинать. Другие обещают прямо за поворотом молочные реки и кисельные берега. И вечный праздник.

И при объявленной революции заявлена свобода!

Свобода врем и всего. А особенно слова.

Боже праведный, сколько объявилось словесных умельцев! И как быстро этот словестный суп стал жижеть! Вроде перестали жить на два профиля. Прекратили искать умыслов, а допытывались замыслов. И первое время читали от названия до цены, вздрагивая, правда, иногда от свинства неподсудности.

И медленно-медленно, объедаясь прочитанным и услышанным, стали искать совпадения в любви.

Отпали модернисты — «они часто путали упражнения с творчеством».

Быстро надоели секреты о богачах и начальниках. Все поскучнело.

Кроме иронии.

Гоголь, Герцен, Салтыков-Щедрин, Зощенко, Булгаков — да что там, читающим по-русски есть на что оглянуться, к кому прислониться, посидеть в обнимку!

И в этом потоке размытых плотин, наводнении дозволенности, тепло и весело, недлинно и уверенно говорит Михаил Мишин.

Как бы для тебя, но и для себя. И для всех. И на душе становится хорошо и спокойно — все было и надо жить, потому что жить куда прекрасней, чем бояться и обижаться. И с ним это нестрашно.

Жить с ним нестрашно, с Мишей Мишиным.

В одно время.

Это была страна юбилеев. Трехсотлетие со дня основания. Двухсотлетие со дня присоединения. Столетие с момента подписания.

Пятьсот лет назад родился основоположник — всенародные торжества. Четыреста пятьдесят лет назад он умер — всеобщий праздник.

Сто тридцать лет как открылся театр.

Сто двадцать девять как в него никто не ходит.

По поводу присвоения. По случаю вручения. Окончания… Награждения…

Выделилось специальное племя юбилейных поздравлял.

Они носились с торжества на торжество, запрыгивали на трибуны и, потея от ликования, выкрикивали: «От всего сердца!.. всего коллектива!.. всего поголовья!.. всей страны!..»

И все-таки.

Среди этого океана юбилейной бессмыслицы были островки исключений.

Праздники друзей.

Или знакомых. Или просто тех, кого уважал.

Не официально, а потому что хотелось уважать. Даже иногда любить.

То были как «большие события в культурной жизни», так и скромные посиделки, о которых не знал никто,

I роме самого виновника и пяти его приятелей.

Я на этих островках был, мед-пиво пил.

И уж поверьте — там было не стыдно выступать в роли поздравлялы.

Наоборот, с радостью бы повторил.

Так что попрошу всех налить и поднять бокалы!..

(Из книги «Почувствуйте разницу»)

Сеня!

Боюсь, все это придется произнести за столом.

А я с сомнением отношусь к словам, произносимым за столом. Застольные речи запоминаются только на территории Грузии — потому что там не бывает других.

Вспомни, сколько хороших слов ты сам наговорил и сколько их слышал — ив интеллигентных компаниях, и в таких, как наша. И что же? Где все эти слова? Они давно улетучились из твоей памяти, как легкие винные пары.

Поэтому я решил записать свои слова на бумаге. Чтобы завтра, когда ты будешь безуспешно пытаться припомнить, кто были вчера эти люди, что они говорили и зачем ты к ним приходил, ты, найдя эти листки бумаги, смог бы вспомнить, что вчера ты был на своем сорокалетии, куда мы тебя пригласили.

Сеня, времена сентиментализма прошли. Человек, сказавший вслух нечто чувствительное, вызывает недоумение — даже у себя самого. Искренние слезы появляются на глазах только от ветра, от лука и если в газете похвалят товарища. Признания в дружеских чувствах понуждают гадать о причине.

Конечно, проще всего было бы по случаю твоих сорока лет как-нибудь привычно сострить. В конце концов, мы же профессиональные шутники. Только вдуматься. Где еще в мире есть такая профессия — мы зарабатываем себе на жизнь тем, что шутим, согласно правилам и в соответствии с прейскурантом! Но тебе сорок лет, Сеня, и я не хочу шутить по этому поводу. По-моему, я тебе уже говорил как-то, что шутка — это эпитафия чувству. Это, к сожалению, не вполне мои слова, но они верные. Грустно признаться, но наша профессия — это создание эпитафий чувствам. Иначе говоря, мы, Сеня, — могильщики. И я говорю тебе об этом, с одной стороны, чтобы у тебя впредь не было иллюзий. А с другой, чтобы ты знал: быть могильщиком — значит, защищать живое от трупного разложения. Так что в свои сорок лет — у тебя в руках достойное дело.

Сорок лет, Сеня! Возраст комсомольского лидера республиканского масштаба или хорошего экспортного коньяка. И то и другое имеет плюсы.

В твои сорок тебе есть что выложить на стол Я имею в виду не продукты, которые мы здесь наблюдаем, — это, как все понимают, только верхушка айсберга, — я имею в виду другое.

То, что в твои сорок лет твои морщинки заработаны честно. У тебя честно заработанные жена и сын. У тебя целые и честно работающие руки и ноги. А если в сорок лет у тебя хватает ума хотеть еще и автомобильные колеса — они тоже будут честные.

За свои сорок ты никого не предал и ничего не продал — за исключением паршивого западного магнитофона, который ты таки всучил своему восточному коллеге, но сейчас не хочется омрачать… Ты никогда и ничего не украл — кроме трех шуток у меня, которые я украл у тебя еще раньше.

В твои сорок лет у тебя честное имя, честная прописка и честная национальность, одна из братских. Так много честности в твои годы — будь осторожен, Сеня, у современников это вызывает подозрения.

А вообще, Сеня, сорок лет— это возраст, когда мужчину в Америке только начинают рисовать на рекламных щитах. А там знают, что и когда рекламировать.

Сеня! Уже сорок лет ты бежишь вокруг солнца и вместе с тем вокруг своей оси. Ты добежал к сорока в своем собственном темпе, в своем личном стиле, ни на кого не похожий, равный себе самому. Сегодня этим мало кто может похвастать.

Чего же пожелать? Ты здесь крутишься уже сорок лет и, возможно, заметил, что скорость вращения все растет и центробежная жизнь расталкивает людей все дальше друг от друга. Я желаю тебе, как и себе, впрочем, чтоб мы находили силы сопротивляться.

А сорок лет — это красиво. И это даже еще не промежуточный финиш. Это пройден поворот. Забег продолжается. Я рад, что мне выпало бежать с тобой рядом.

Беги долго!

Дорогой Самуил Михайлович!

Я хочу, чтобы вы знали: в этот день я думаю о вас. А думая о вас, я прежде всего думаю, что знаю очень мало людей с такими чудными звучными фамилиями.

Эйнштейн. Эйзенштейн. И вы.

Возьмем Эйнштейна. Он был немецкий физик, в связи с чем играл на скрипке, ходил в драном свитере и был-таки умный человек, потому что первый из нас понял: на свете нет ничего абсолютного.

В отличие от него, вы совершенно не немецкий, и ничуть не физик. Во-первых, я в жизни не видел на вас ничего драного (видимо, не можете достать), во-вторых, пусть плюнет в меня тот, кто скажет, что вы хоть раз играли на скрипке (можно подумать, у вас нет других дел!), и, наконец, вы полностью опровергаете всю теорию Эйнштейна, потому что в вас нет ничего относительного.

У вас абсолютное чутье на качество в искусстве. Абсолютный нюх на хороших людей. Абсолютно надежное слово. А многие женщины утверждают к тому же, что у вас вообще все абсолютно хорошо. Как и у самого Эйнштейна, впрочем.

Теперь возьмем Эйзенштейна, эту гордость нашей культуры. Во-первых, «Броненосец «Потемкин». Во-вторых, «Иван Грозный». В-третьих, любил свой народ и не любил тех, кто плохо работает.

Конечно, ему было легче, чем вам. Поставить его на ваше место — я бы посмотрел на этот «Броненосец». Я посмотрел бы на его грозного царя. В сегодняшних условиях ваш Эйзенштейн не снял бы даже «Чебурашку». Правда, как и он, вы тоже любите свой народ и не любите тех, кто плохо работает. Поэтому вам так трудно любить свой народ.

А народ вас любит! Конечно, за весь народ теперь не может поручиться даже газета «Сельская жизнь», но поскольку я — часть народа, то знайте: эта часть вас точно любит.

Я хочу пожелать вам оригинальных вещей: здоровья, хороших известии от друзей, разнообразных, сильных, — пусть даже приличных, — желаний и совершения еще множества светлых дел.

Еще я надеюсь, что в день моего семидесятилетия вы тоже напишете мне теплое поздравительное письмо.

А если мы, как я уверен, встретимся еще до этого, я непременно повторю все здесь сказанное, и мы опять выпьем с вами за ваше здоровье.

И уверен: Эйнштейн с Эйзенштейном присоединятся.

Дорогой Аркадий Исаакович!

Сегодня здесь у всех довольно трудное положение. И не только потому, что все вынуждены говорить, повторяя друг друга, — к этому как раз привычка есть. А потому, что всем приходится говорить хорошие и хвалебные слова. Хотя все понимают, что самое интересное идет, только начиная со слов: «Вместе с тем…»

Так вот, Аркадий Исаакович. День сегодня осенний, а вместе с тем продолжается весна.

Удивительная весна! Небывалые события, ощущения, выражения глаз. Каждая клетка организма зудит от собственной дерзости. Этой весной все можно. Хочешь сказать — скажи. Хочешь попробовать — пробуй. Хочешь плюнуть против ветра — на, плюй, и вот тебе полотенце!..

Прохожих распирает от проснувшегося чувства гражданственности. Все ходят, расправив плечи, и грозно посматривают на милиционеров: мол, еще неизвестно, кто тут нарушает.

Удивительная весна. У газет появились читатели. Телевидение просто запугивает демократичностью: во время передачи можно позвонить прямо туда и спросить прямо что хочешь. Правда, все время занято, видимо, все решили спросить.

Весна везде, но особенная — в искусстве! Она еще не успела толком начаться, а один театральный критик доложил, что в нашем театре уже произошли сдвиги. Он у нас всегда первый отмечает сдвиги, он по сдвигам специалист. Он написал, что у нас в театре уже возник новый уровень правды. Что это за правда, у которой могут быть разные уровни? Что это за театр? Критик что-то напутал — это не про наш театр. Наш театр ничем таким не занимался. Почему? Потому что имело место торможение в экономике. Почему? Потому что Госплан и Стройбанк не занимались своим делом. Почему? Потому что их делом занимался театр.

Заполняла зал публика, гас свет, и на сцене начиналось волшебство — там варили сталь, бурили нефть, решали проблему основных фондов. Красивые молодые артистки в касках мотались из кулисы в кулису и грудными голосами требовали улучшить работу бетономешалки. Если бы Шекспиру предложили написать монолог — быть или не быть бригадному подряду… Он бы умер, не родившись. Он бы умер — наш театр жив! Хотя тот критик еще написал, что главная беда нашего театра — мелкотемье. Кто придумал это гадкое слово? Оно напоминает мне плоскостопие. Есть злободневные темы, и есть вечные темы. И когда начинают путать одно с другим, тогда театр превращается в филиал Минтяжмаша… Вместе с тем другой критик этой же весной написал, что по сравнению с кино наш театр ушел далеко вперед. Можно представить, где у нас было кино. Только не надо думать, что оно все было на полке. Да, кое-что там лежало, но теперь уже все снято, и они даже все друг друга переизбрали, чтобы выяснить — кто первый туда положил? Пока все отказываются.

Удивительная весна! Литераторы вдруг вспомнили, что литература называется художественной. Художники — что живопись и лозунг — разные вещи, архитекторы и скульпторы посмотрели на то, что они настроили и наваяли, и не хотят смотреть друг на друга… Вместе с тем настроение светлое, все взволнованы и призывают друг друга идти вперед. Прекрасный призыв, хорошо бы только всем договориться, наконец — где перед?

Дорогой Аркадий Исаакович! Мы живем в век сравнений. Всё сравнивают со всем. Науку — с передним краем, уборку урожая — с битвой, больницу — с кузницей здоровья, что очень верно… Спорт же сравнивают с искусством.

Так вот ваше искусство я бы сравнил с фигурным катанием. И дело не только в вашем неповторимом скольжении на грани риска и в прыжках за грань. Дело в том, что в искусстве, как и в фигурном катании, есть две программы — обязательная и произвольная. Одна — для жюри, очков и медалей, вторая — для души и для публики. Совместить это трудно — у большинства фигуристов рано или поздно разъезжаются ноги.

Дорогой Аркадий Исаакович! Самое главное в вашем катании именно то, что обязательная для вас и произвольная ваша программа всегда была одним и тем же. И поэтому ваш путь был действительно вперед. От частного — к общему, от своевременного — к современному, от головы — к сердцу.

То есть от человека — к человеку.

И пока одни тосковали о весне, другие болтали о весне, третьи тормозили весну, вы всю жизнь были среди тех, кто ее, эту весну, делал.

Вот почему этот осенний день вместе с тем такой весенний сегодня.

И спасибо вам за это, дорогой Аркадий Исаакович!

Дорогой Эльдар Александрович!

Когда речь заходит о деятелях искусства, их творчество неизбежно связывают с эпохой, в которую они творили. Художник эпохи Возрождения. Поэт раннего Средневековья. Возьмем вас. Когда натворили вы? 60-е, 70-е, начало 80-х.

Эльдар Александрович, вы — художник эпохи застоя. С чем вас и поздравляю.

И в этой связи хочу сказать вам, что я открыл закон этой эпохи.

«Кто хочет — не может, кто может — не хочет. Кто хочет и может — тому не дают». Это не только в области юмора и медицины, Эльдар Александрович. Этот закон — всеобщий. Каждый дошкольник хочет в школу, но еще не может. Каждый школьник может — но уже не хочет. Почему? Потому что наша школа не учит, а борется за знания детей — причем с самими детьми. Борьба неравная, потому что за школу еще и роно, и гороно, и облоно, и все «оно»… Так что деткам нелегко. Но «оно» и не хочет, чтоб легко, «оно» желает, чтоб дети приучались к труду. «Оно» у нас почему-то решило, что труд — это когда всем тяжело… Учителям тяжело, родителям тяжело, детишек тошнит. Это у нас вообще какое-то министерство тяжелого образования… У нас дети в школе — как проходчики в забое — они проходят. Сегодня идет проходка Пушкина, завтра — проходка Лермонтова. Что на-гора? «Онегин — лишний человек».

Более доступный вам пример — из телевидения. После того как вы бросили «Кинопанораму», моя любимая передача — «Это вы можете». Передача замечательная. Но название придумал или юморист, или диверсант.

Если несчастный одиночка сам, один, в одиночестве, на кухне, ночами, из каких-то обрезков и ошметков сумел сделать эту штуковину, которая просто с ума сойти и при этом еще и работает, тогда что нам делать со всеми нашими институтами, конторами и главками? Какое, к черту, «Это вы можете»? Это не вы «можете», это они — «не хочут»! А хочет — одиночка! И — не для себя, а для всех! Он же к ним бегал и писал, и звонил — и на тот завод полусонный, и в институт летаргический, и в это конструкторское бюро похоронное. И они ему регулярно отвечают: «Да, штучка ваша забавная, но грубо попирает принципы червячных передач. А подшипник будет перегреваться». Он у него уже двенадцать лет перегревается и двенадцать лет работает. А у них не перегревается пока. У них только в девяносто втором запланирован опытный образец, превосходящий японский уровень — пятьдесят третьего…

Кто хочет — не может, кто может — не хочет.

Эльдар Александрович, сколько раз вы в своих картинах критиковали наш быт, и наш сервис, и особенно торговлю. Видимо, хотели ее улучшить. Пустое дело. Закон работает. Кто хочет улучшить — не может. Кто может — себе не враг. Хватит улучшать. Кардинально решить вопрос: отменить ее вообще. Наладить подлинно прямую связь производства с потребителем. Пусть все, что нужно, народ сам выносит с заводов и фабрик! Но официально, уплачивая пошлину в проходной.

Возьмем непосредственно вас, Эльдар Александрович, — возьмем кино. Тут мой закон определял все. Кто много хотел, в лучшем случае мог лечь на полку. Возникла даже поговорка: «Нашей полки прибыло». Кто много мог — не хотел ни черта, у него и так все было. Были, правда, еще третьи, которые в знак протеста, ушли в творческий поиск, откуда их до сих пор невозможно вернуть.

Эльдар Александрович, почему возникает застой? Потому что большинство из нас способно спокойно стоять, привычно возмущаясь общим стоянием.

Но почему застой не переходит в полный паралич?

Потому что есть меньшинство. Люди, которые по прихоти природы не могут не двигаться. Они постоянно дергаются, пихаются, ерзают, не давая окружающим окончательно заснуть. Это — подавляющее меньшинство. Потому что оно живет не по моему закону, а по закону вечного движения. — короче, по закону природы.

Один из таких безостановочных людей здесь.

Он многого хотел и делал все, что мог.

И потому мы все пришли сюда сегодня.

То есть, кто мог, прорвался, остальные продолжают хотеть.

А началось все ровно 60 лет назад, когда человек не только почувствовал, что хочет появиться среди нас. Но и смог это сделать.

Этот человек — вы, Эльдар Александрович!

Дорогой Саша!

По поводу тридцатилетия твоей работы на ТВ здесь острили острят и будут трудолюбиво острить до тех пор, пока вечер не завершится более или менее остроумной шуткой. Но похоже, не все острящие в полной мере осознают уникальную роль объекта своих острот. Осознайте же, остряки: Саша Масляков есть явление чрезвычайное на нашем голубом экране. Который сам тоже, конечно, есть явление ненормальное, но об этом не сегодня. А Саша Масляков именно уникален. И не только потому что он тридцать лет просидел на одном и том же месте. В конце концов, бывает и пожизненное заключение. И не только потому, что за эти годы Саша абсолютно не изменился внешне. Так не измениться внешне за эти тридцать лет во всей стране удалось еще только Ленину, но Саша обошелся бюджету дешевле. Все остальное за эти годы изменилось непоправимо. За эти тридцать лет исчезла партия и пропали ее деньги, появились ваучеры и пропали наши деньги, за это время Юлик Гусман из остроумного бакинского капитана КВН стал московским кандидатом в депутаты, что еще остроумнее. А Саша Масляков за все эти годы смог добиться только одного: его теперь называют не Сашей, а Александром, а особо фамильярные — даже Александром Васильевичем.

И все же он до сих пор именно — и слава богу! — Саша Масляков. Когда Саша впервые появился в студии, на нашем телевидении было два типа ведущих — одни бормотали по бумажке, другие путали падежи. Масляков же, не заглядывая в шпаргалку, лихо вывертывался из таких причастных оборотов, что было ясно: или парень из органов, или не умеет читать. Теперь, Саша, мы знаем правду, но учиться читать тебе уже глупо.

В начале этого тридцатилетия отечественное телевидение покоилось на трех китах: хоккей, фигурное катание, КВН. Штирлиц в духовной жизни населения появился позже. Сбившись в коммунальные кучки, мы жарко болели за одесситов и харьковчан, за Фрязино и Обнинск. В часы, когда шел КВН, улицы вымирали, в эти часы страну можно было завоевать за пять минут, если бы удалось найти такого идиота — завоевателя. И, казалось, так будет всегда.

Но вскоре в умелые руки нашего телевидения попала адская машина — видеомагнитофон. С той секунды экспромты кавээнщиков стали разрабатываться в Госплане, визироваться в Совмине и утверждаться в Комитете, который следил еще и за животноводством. Результат был тем же. КВН, как и крупный рогатый скот, пришлось забить. И снова казалось, что это навсегда.

Однако в отличие от остальных наших покойников, КВН ожил. И это беспрецедентный факт воскресения из мертвых, если не считать одного не вполне доказанного случая. Так вот, уникальность Саши, то есть Александра Маслякова, не в том, что он в течение этих тридцати лет занимался одним и тем же. Это как раз неизвестно. А в том, что он рискнул заняться одним и тем же дважды. Он единственный сумел дважды войти в ту же реку и не только не утонуть, но даже не подмочить своей репутации. Больше того, он находчиво выплыл на мировую арену и теперь вывозит в Израиль, Америку и Германию наших одесситов, где они состязаются в остроумии с другими нашими одесситами. А тамошние залы, забитые третьими нашими одесситами, дико счастливы, потому с машиной уже хорошо, и со страховкой хорошо, а с юмором не хорошо, а гораздо хуже. Про что шутить? И как? Про ихнего президента? Это, во-первых, глупо, во-вторых, лучше по-английски, а учить язык — среди наших одесситов дураков нет. Так что международный КВН Маслякова — это урок патриотизма, который доказывает: жить можно так, как там, но шутить надо так, как здесь.

А вообще, КВН, как принцип, используется крайне узко. Взять хотя бы выборы, которые еще не прошли, но уже надоели. Что они там все сидят в этой студии и бормочут одно и то же? Все за Россию, все за реформы, все за народ. Как выбрать, когда невозможно отличить? Меж тем способ есть! Из кучи-малы всех этих блоков и партий составить нормальный КВН. Справа — команда коммунистов с человечьим лицом, слева — команда людей с лицами демократов. Масляков ведет разминку: можно ли проводить реформы за счет народа. Ответ справа — конечно, нельзя. Одно очко. Ответ слева — конечно, можно. Одно очко минус одно за обаяние. Правильный ответ: можно, но лучше за счет американского народа… Овация. Песенка. Можно бежать к урнам.

Мне сказали, что этот юбилейный вечер посвящен не только Саше Маслякову, но вообще телевидению.

Крайне глупо. Хватит посвящать вообще. Вообще телевидению, вообще профсоюзам, вообще паровому отоплению. Ерунда. Есть люди, которые топят, и есть люди, которые греются. Саша Масляков — истопник. Он раскочегарил свое дело, потом раскочегарил его вторично, и я уверен, его дело просуществует ровно столько, сколько этого будет хотеть Саша Масляков.

И поэтому пусть они будут здоровы все трое — и конкретно КВН, и лично Александр Васильевич, и даже, черт с ним, вообще телевидение.

Дорогой Ян Борисович!

Круглые даты — традиционная радость для всей нашей общественности.

30, 40, 250…

Этот ноль на конце похож на восклицание восхищенного англичанина. «О!» Никому даже в голову не пришло отмечать 59-летие со дня образования Адыгейской автономной области. 60-летие — гуляли всенародно.

Круглая дата, Ян Борисович, — это повод для ваших знакомых и друзей сказать, наконец, хорошие слова, которых они ни разу не сказали вам за все предшествующее время.

Мог бы и я. Мог бы начать расписывать ваши заслуги, отмечать вехи творчества и воскурять фимиам. Действительно, именно вам первому в нашей стране пришло в голову экранизировать Чехова, не говоря уже о Шекспире. Именно ваш пример вдохновил других режиссеров, которые кинулись экранизировать уже настоящих членов Союза писателей — причем таким количеством серий, за которое вам, Ян Борисович, большое спасибо. А сколько новых актеров вывели вы на экран! Многих из них до сих пор не удается оттуда вывести. Что уж говорить о зрительской к вам любви! Сегодня студия завалена письмами и телеграммами. Буквально только что в связи с вашим юбилеем звонила группа девушек из Иванова — с пожеланиями долгих лет жизни Мише Боярскому.

Да, я мог бы вам сказать многое. Тем более сегодня, когда ругань стала таким же обязательным делом, как вчера славословия. Я с наслаждением вцепился бы в недостатки ваших картин. Прежде всего — мало эротики. В чем дело, Ян Борисович? Или вас это не интересует? Конечно, когда у вас эти аморальные граф и графиня с двусмысленными улыбочками закрывают дверцу кареты, мы, как вдумчивые зрители, конечно, домысливаем, что они там делают, но хотелось бы от вас большей определенности. Потом, где в ваших картинах наркоманы? Советую подумать, может быть, нам следует снять новую редакцию «Сильвы». Пускай, допустим, Эдвин колется, а Стасси — нюхает. Или «Собака на сене». Может быть, это будет не просто сено, может быть, это травка, конопля, мак…

Обещаю вам обо всем этом подумать подробнее.

Что касается сегодняшнего вашего — и нашего! — праздника, то скажу одно. Я вижу сегодня перед собой человека, который обладает ясным взглядом, острым слухом, крепким рукопожатием и планами на будущее. Человека, который совершенно не изменился со времени своего прошлого юбилея.

А это бесспорное доказательство того, что вы — в движении!

Что уже совсем похоже на счастье, дорогой Ян Борисович.

Дай вам Бог!

Дорогой Валерий!

Иногда я буду говорить о тебе в третьем лице — из чувства ложной торжественности. Вообще, слегка склеротическое ощущение, что совсем недавно мы уже собирались в Москве, и был стол, и были наши друзья, и тогда у тебя тоже был юбилей. Это ощущение, которое культурные люди могли бы назвать «дежа вю», но здесь только наши друзья.

Не будем выяснять, кто из нас двоих первый придумал отмечать день рождения не только там, где не родился, но даже там, где не живешь. Важно, что ты оценил идею. Не все ли равно, на каком полустанке пить праздничный кипяток — пункт назначения общий. Но при этом ползет туда своим путем, в одиночку. И поэтому такой кайф, когда наши маршруты пересекаются.

В точках пересечения изображение становится цветным, звук — объемным, все сказанное нами считается мыслью, а всякая мысль — умной. Потому что каждая точка нашего пересечения неизбежно превращается в стол — наш дрейфующий по стране стол, у которого швартуются наши громко лысеющие друзья, наш вечнозеленый стол, за которым отсутствие легкомысленных девушек восполняется присутствием женщин трудной судьбы.

Юлечка!

Я с радостью отмечаю: за эти годы ее взгляд на Валерия не изменился — взгляд привычного изумления его непониманием огромности ее превосходства

(Юлечка — единственная женщина в мире, которая призналась, что любит меня, — но только когда я пьян, а трезвого только терпит в ожидании, что рано или поздно я напьюсь. С годами любви все больше, ибо ждать ей приходится все меньше.)

Я сбиваюсь на себя, потому что уже трудно отделять. Потому что Хаит, как Париж, — праздник, который почти всегда со мной. «Почти» — потому что иногда Хаит становится гражданином.

Я помню: в Одессе — выборы. Одесса — в борьбе. Хаит — в Одессе.

Это было жуткое зрелище — Хаит с портфелем. Эти было выше сострадания. На вопрос: «Который час?» — он отвечал: «Миша, если победят те суки…» На вопрос «А зачем портфель?» — он отвечал: «Миша, эти тоже суки, но это наши суки, а те просто суки и больше ничего».

Это формула всех наших выборов. И, слава Богу, что любые суки, которых поддерживают такие люди, как Хаит, обречешь-

Один философ сказал, что человек — это человек и его обстоятельства. Хаит честно тащит по жизни свой туго набитый обстоятельствами портфель. В этом портфеле — его Одесса, его Юля, его дети, для которых он сделал все что мог, — вплоть до того, что их двое (будем считать эту цифру реальной).

А еще в этом портфеле — юмор.

Юмор Хаита — это не одесский юмор и не юмор КВН. Потому что сегодня одесским юмором считается акцент, а юмором КВН — недержание. А высший класс шутника — способность удержаться от шутки. Поэтому у Хаита юмор истинный. Если влезть к нему в кишки, то там часто гостит одиночество, и возникают стихи, и ему иногда хочется все послать и воспарить, но мешает портфель, полный ответственности — за детей и друзей, за поэзию и юмор, за море и мэрию, короче, за всю Одессу, и за тех сук, которые постоянно побеждают этих.

А все вместе — это уже не просто обстоятельства.

Это — путь.

На этом пути, Валера, ты добился главного — тебе не надо никому объяснять, кто твой друг. Мы о себе сами все знаем — поэтому и впредь будем искать точки, где сможем оказаться с тобой рядом.

Не стану говорить — «вокруг тебя», иначе ты окажешься к кому-то спиной.

А ты этого стесняешься.

Признание в любви — вещь наркотическая. Затягивает моментально. Главное — начать. Я решаюсь:

— Нина!

Так будет лучше всего.

«Уважаемая Нина» — пресно и стерто. Что, однако же, не значит, что я не уважаю тебя. Вот спроси меня: «Ты меня уважаешь?» — и я скажу: «Я тебя уважаю, Нина!»

«Дорогая Нина!» — еще хуже. Похоже на ответ из редакции молодежной газеты. Так можно обратиться к любой из Нин. А ты — единственная.

Я желал бы написать «Любимая!», но честь дамы… но сплетни… тем более вдруг их не будет!.. Впрочем, пусть они застрелятся.

Итак, Нина!

Уважаемая, дорогая и любимая!

Помнишь ли ты, когда именно начался наш роман?

Когда ты стрельнула мне в самое сердце?

«Короткие встречи»? «Лапшин»? «Знак беды»?

Или когда мы — втроем, чтобы не было сплетен! — сидели у меня на кухне и говорили о высоком, для чего все-таки открыли ту бутылку, и наша беседа еще более одушевилась, и ты сказала мне всю правду про этих гадов-режиссеров, и тем более про операторов, и особенно про художников, и, уж конечно, про композиторов, хоть бы они нормальную музыку писали.

Или когда в телевизоре тот тип брал у тебя интервью, а ты все время с ним не совпадала — не соглашалась, не отрицала, а отвечала так, как играешь, — перпендикулярно.

Этот твой перпендикуляр летит всегда вроде бы как бог на душу положит. Но при этом всегда попадает в нужную точку. В яблочко. То есть прямо в мое сердце, Нина!

И откуда у тебя эта дивная сипотца?

Но лучше всего ты умеешь хохотать!

Но еще лучше — тосковать.

Но еще лучше — возмущаться. Тут тебе нет равных в нашем кино. А равных нашему кино — нету.

Но особенно я люблю, когда в очках, когда ты похожа на училку младших классов, которая сказала мне, когда я в младшем классе учился: «А ну, положь этот яблок!»

Так и сказала.

Нина! Друг мой, товарищ и брат!

Критики все про тебя напишут, разложат, обоснуют и объяснят природу, которую нельзя объяснить. Они проведут параллели, употребят слова «проникновенно» и «духовность», а самые обученные скажут еще о «нутряном».

Этот свой «яблок» они грызут честно.

Пусть ломают зубы, а я тебе скажу главное.

Что-то ты давно не звонишь! Только честно, Нина: у тебя что, кроме меня, кто-то есть? Учти: любят тебя миллионы, но я живу ближе.

Если бы я только мог написать что-то достойное тебя!

Но — невозможно. Это означало бы, что я достиг неслыханного совершенства. Разве только запустить программу «Каждому пишущему — отдельное место среди классиков к 2000 году». Но что-то в этих программах есть кладбищенское…

Лучше — о любви!

Нина! Я люблю тебя всей смелостью человека, женатого на другой артистке. Впрочем, недавно ей тоже один сценарист печатно признался в любви. Тонкий ход!

Они думали, что, если публично, так никто ничего не заметит.

Ах, Нина! Как же гениально ты угадала свою фамилию!

Кстати, Грибоедов тоже любил Нину. Недаром я всегда чувствовал в себе какое-то сродство…

В общем, если о настоящей любви, то ты, Нин, конечно же, народная артистка.

Я не о звании — его дадут. Или дадут другим. Дело не в этом. А в том, что раз народная — значит, и моя. Но если моя — при чем здесь остальной народ? По-моему, изящное рассуждение.

Я люблю тебя, Нина Русланова.

Будь бдительна.

Звони чаще!

Чтобы вести разговор о Гердте, надо найти адекватный масштаб.

Иоганн Гете сказал: «Самое ужасное — это наличие воображения при отсутствии вкуса». Видимо, Гете давал перспективную формулу развитого социализма. И Гердт тут ни при чем. С Гердтом главное — подобрать масштаб.

Антон Чехов сказал: «Лев Николаевич, такое чувство, что вы сами когда-то были лошадью». Он имел в виду рассказ про Холстомера, который написал Толстой, о чем в этой демократической аудитории не все могут знать.

Я в этом смысле чувствовал себя практически Чеховым, когда в юные годы смотрел фильм про нелегкую жизнь тюленей или пингвинов, где в конце шли титры: «Текст читает Зиновий Гердт».

Это была величайшая ложь. Ибо Гердт, как и Толстой, не писал и не читал текст — он лично сам был мудрым, много пережившим тюленем и видавшим виды пингвином. И остальные пингвины и тюлени полностью доверяли ему и считали своим.

Гердта вообще считают своим все, у кого есть вкус. Поэтому даже странно, что сегодня здесь так много народа.

Однажды в моей любимой Одессе мне довелось идти рядом с Зиновием Ефимовичем по улице. Двое одесситов увидели его.

Первый сказал:

— Tы смотри! Гердт приехал!

Второй удивился:

— А он что, уезжал?

Они там тоже считают его своим, но это уже вопрос не их вкуса, а воображения.

Присутствие Гердта — знак качества любой тусовки.

— Ты вчера был?

— Был.

— Ну, как?

— Нормально. Зяма был…

Действительно, если он был — нормально. Это для нас нормально, мы привыкли, мы считаем нормой, что между нами живет, трудится, тусуется и составляет часть этого пейзажа Зиновий Ефимович Гердт. Это же нормально, что вот он! Вот же он стоит, скрестив руки на груди, вот он идет, прихрамывая, как Байрон, хотя лучше знает поэзию.

Гердт обладает всеми признаками истинного художника. Он пьющ, курящ и любящ женщин. И что особенно важно для истинного художника, они его тоже пьющ и курящ…

Но главное — и серьезно — не в этом. Главное качество Гердта: он — гений интонации.

И не надо путать это с тембром. Тембр — свойство голоса. Интонация — суть личности. Именно интонация сообщает Гердту изящество выше кошачьего и убедительность, равную формуле «Товар — деньги — товар».

Это гений интонации. Поэтому если Зиновий Ефимович Гердт предлагает вам идти к вашей матери, то у вас нет никаких колебаний…

Абсолютная интонация означает абсолютный слух. Поэтому при нем всегда неудобно рассказывать. Во-первых, он это давно знает. Во-вторых, рассказал бы лучше, но у него хватает мудрости не говорить ерунды.

Поэтому я не стану говорить здесь, при нем, о его ролях, о кино, о театре, об этом его великом «Концерте»… Все это соратники по искусству еще могут пережить. Чего не могут простить соратники, это когда кто-то рядом становится при жизни эпосом.

«Однажды Светлов…», «Однажды Олеша…», «Как-то Раневская…». Так вот, существует уже новый эпос — Гердтиана. «Однажды Зяма…» Ну, конечно же, в эпосе он не Зиновий Ефимович, он — «Зяма».

Одна баллада из этого эпоса. Ее, возможно, многие знают, но не могу отказать себе в удовольствии.

Так вот, однажды Зяма выпил в гостях. То есть выпил он не однажды, но однажды он выпил и возвращался домой на машине. С женой. Так гласит легенда, что с женой он возвращался на машине якобы домой. Причем машина была японская — с правым рулем. Это сейчас их полно, а тогда это была чуть не первая в Москве, их толком еще и гаишники не видали.

И вот как раз их почему-то останавливает гаишник. Видимо, ему понравилась траектория движения. Останавливает и столбенеет, потому что за рулем сидит Зяма, но руля нет! И видя это дикое изумление, Зяма со своей вкуснейшей коньячной интонацией говорит:

— Да это херня. Когда выпью, я всегда отдаю руль жене…

Если бы это сказал кто-нибудь другой, он вошел бы не в эпос, а в другое место.

Это и есть — гений интонации. Вообще, если вдуматься, интонация — это именно сочетание воображения и вкуса, и если вы присмотритесь внимательно, то поймете, в чем уникальность Гердта. Она в сочетании несочетаемого. Потому что Гердт — интеллигентный жизнелюб.

Последним в нашей стране, кто совмещал эти два качества, был Хрущев. А поэзию, повторяю, Гердт знает даже лучше. Любимые стихи Гердта начинаются строчкой: «Я на мир взираю из-под столика…» Это выдает подлинный вкус и искреннее чувство.

Зиновий Ефимович!

Ваш юбилей — не причина собраться здесь. В лучшем случае — повод. А причина — вы замечательный. Мы вас… Впрочем, не буду мыкать. Я — лично я — вас люблю. Жена — и моя и ваша — вас любит. Будьте поэтому здоровы и чаще зовите в гости.

Чтоб можно было похвастать: «Однажды Зяма звонит мне и говорит…»

И неважно — что. Главное — интонация.

Соответствовать ей словами — не могу.

Поэтому сейчас пойду и вас поцелую!

Мне не раз приходилось выступать на всяких юбилеях, презентациях и торжествах, но обычно бывало легче, потому что виновниками торжеств, как правило, выступали старшие товарищи. В школе-то вдолбили: старших надо уважать. Ну, выходишь и уважаешь. Сегодня юбиляр — человек моего поколения. Геронтологическим уважением не обойтись. Нужны факты.

Поскольку Филатов знаменит, а факты о знаменитостях — в энциклопедии, открываем. Так. «Филадельфия», «Филарет»… Вот. «Филатов, Александр Павлович. Видный сов. парт. деят. Член КПСС…» Не то. Еще Филатов. «Офтальмолог, Герой Труда…» Не член КПСС — уже ближе… «Филатова Людмила, народная артистка, меццо-сопрано».. Член-таки КПСС… Филатовы — семья укротителей. Медвежий цирк. Филатовы в словаре кончаются, дальше идут «Филдинг» и «филер».

Придется опираться на отдел кадров.

Наш Филатов родился в Казани, где имел уникальный шанс — быть исключенным из Казанского университета. Но Лёня пошел другим путем — переехал в город Пензу (жел. дор. узел, дизельный и компрессорный заводы, фабрика пианино). С тех пор так и кажется, что вот-вот он подойдет к пианино и сбацает Скрябина. Но он не бацает…

После Пензы была столица. Я имею в виду столицу Туркмении, которая долгое время неправильно называлась Ашхабадом, а теперь правильно называется Ашгабад. А уж потом — Москва, куда Филатов Л. А. (сорок шестого, русский, из служащих, что уже не порочит), перебрался, чтобы пригласить нас на этот вечер.

Здесь факты кончаются — и начинаются ощущения, которые, в отличие от фактов, не врут. Из ощущений — внешность. Небрежный, элегантный, светский. (Особенно хорош в черной тройке, руки в карманах. Практически Ленин. Не зря играл Чичерина, тоже большого любителя пианино. Филатов и Чичерин — прямо как Ленин и печник…)

Есть в облике Филатова нечто фехтовальное. Джентльмен, дуэлянт, демократ, оппозиционер. Как настоящий художник, всегда в оппозиции. Спросите его, за кого он? Не вспомнит. Помнит главное — в оппозиции.

Ключевое ощущение от Филатова — «острый». Острый взгляд, острое слово, острый ус. И острое шило в известном месте, которое заставляет заниматься разными вещами одновременно. Мы можем насчитать как минимум три источника, три составные части Филатова — театр, кино, словесность.

Про кино уже сказано. В театре же Лёня всегда стремился играть героев, равных ему по уровню. Отсюда роль Чернышевского, который, как и Лёня, писал книжки. Эти кошмарные сны Веры Павловны снятся нам всем до сих пор. Вообще, что касается Таганки, то здесь Лёня уникум — он единственный в труппе, который не умеет рычать под гитару.

Лично мне Филатов особенно интересен как литератор. Его стихотворные пародии — лучшие из всех, что я слышал. Скоро вот уже тридцать лет, как Лёня выходит с ними на сцену и раздает художественные пощечины Гамзатову и Михалкову, приближая сперва перестройку, потом демократию, а потом то, что мы имеем.

Я был, наверное, одним из первых, кто прочитал его сказку. Читал и завидовал. И стих замечательный, и фольклор глубоко национальный. Не случайно сказка так и называется — «Про Федота-стрельца, удалого молодца». Остро и точно. Лёня не назвал ее ни «Про Гурама-стрельца», ни «Про Ашота-удальца», ни «Про Арона-молодца»…

Потом была Лёнина книга под названием «Сукины дети». Название книги совпадало с названием фильма, снятого режиссером Филатовым, что свидетельствовало о буйной фантазии Филатова-сценариста

Суммируя, можно сказать, что Филатов — самый настоящий интеллигент, но, боюсь, он расстроится, ибо сегодня «интеллигент» рифмуется со словами «прожиточный минимум».

Лёня! Пятьдесят лет - разговор абстрактный. Ноль на конце — это математика. Важно, как жить после этого нуля. Важно не только тебе — нам всем скоро пятьдесят.

Как жить, к кому быть в оппозиции, когда и те и другие воруют одинаково?

Как отличить правду от вранья, если и то и другое — компромат? Разве что в сфере духа, слава богу, мы дожили до светлого дня — фальшь в искусстве побеждена халтурой! Но во что верить, Лёня?

В ощущения. Любая какофония все равно опирается на чистые ноты. У тебя, Лёня, нет слуха, но окружающие, которые слышат тебя, знают — ты одна из таких чистых нот.

И это ощущение есть факт.

Кстати, пятьдесят — это не повод привыкать к отчеству. Ну, какое там было отчество у Леонардо? Леонид Алексеевич — как-то долго.

Краткость — твоя сестра, Лёня.

Ты ее родной брат, Леонид Алексеевич.

Счастливой дороги вам обоим!

Дорогой Саша!

Ты сказал — приезжай. И я собирался, и не приехал, и теперь мне грустно, что вокруг тебя было весело, но без меня. Нормальный эгоизм, но теперь так все время. Только собираешься вдохнуть полной грудью, как уже идут с цветами и поздравляют с выдохом.

Tы сказал, напиши что-нибудь грустно-веселое.

Первое, что требовалось бы для грустной части, — это сказать: «Боже мой, Сашка, не может быть!»

Этого же, и правда, быть не может.

Ну, действительно. Неужели это мы?

Иногда такое чувство, что нас уже давно и без шума клонировали, и произошла путаница, и сейчас мы — настоящие, молодые и перспективные, мы — где-то бодро выступаем, и вприпрыжку острим, и куда-то ездим, и о чем-то сидим в несгораемом ресторане писателей, и у нас уже первые книжки и еще первые жены; мы — где-то там, а тут скрипят наши подержанные клоны. И клоны родных и близких. И клоны вещей. И эти напитки — только клоны того портвейна, что мы как-то распили в подъезде. И боюсь, что слова наши друг другу — тоже клоны. Они почти как те, молодые, они состоят из тех же звуков и букв, но что-то в них не то, они потеряли витамин. Они как бы консервы.

Как и мы.

На этом грустная часть кончается.

Перехожу к веселой.

Она состоит в том, что мы — очень хорошие консервы! А для тех, кто не выпендривается насчет срока годности и вообще хлебнул в жизни, мы — просто деликатесы.

Кстати, со сроком тебе особенно повезло. Потому что этот твой день мог наступить гораздо раньше, и сейчас тебе было бы намного больше. И твоим друзьям было бы больше. И твоим подругам — как бы ты им ни лгал — было бы намного больше, чем сегодня. А так — им намного меньше, за что тебе все благодарны.

А вообще, Сашка, ты такой подвижный и легкий!

Tы столько успел — я уже не про девушек. Tы успел так много — и сочинить, и написать, и натворить, и раскаяться, и еще написать, и снова раскаяться и натворить. Tы успел так много, а чего не успел, знаете только вы с Господом Богом, причем ты лучше.

Ты даже успел перескочить на ту сторону баррикады — и стал издателем. Господи, Саша, ты даже меня издал при жизни — при нашей общей жизни. Это самая толстая из всех моих книжек. И там самое большое в мире число ошибок и опечаток. И название к ней ты сам придумал, и сам все разместил и сам сделал мой шарж, который враги с наслаждением называют дружеским. Tы быстро и легко все сделал сам, и книга была бы еще лучше, если бы ты сам написал еще и ее текст, но этого ты просто не успел. Потому что был уже в Интернете.

Он одним из первых умудрился влезть в эту адскую сеть. Причем ты не только знаешь слова типа «сайг», «браузер» и «баннер» — но и то, что они значат. Именно это мы, патриоты, и называем — русскоязычный писатель.

Меж тем я помню время, когда ты еще не был таким виртуальным.

И помню твои рассказы. И твои чудные притчи. Как кто-то написал на нашем небосводе плохое слово… Оно там до сих пор, Саня. Еще я помню твой взгляд, когда я сказал, что прочел «Беседы с милордом». До сих пор не знаю, чем ты был так удивлен —

тем, что я прочел, или тем, что могу лгать прямо в глаза. Но я не врал, я потом уже точно прочел. Потом помню — где-то в редакции мы опять с тобой и еще с кем-то сидим и обсуждаем типа литературу — я вообще этого очень не люблю, но закуски постоянно не хватало. Дальше какие-то обрывы пленки, а потом мы с тобой опять играем в шахматы, и с каждой рюмкой позиция все улучшается — причем сразу у обоих.

Эх, Саня, хотел сказать как-то художественно — не получается. Ну, неважно

А важно вот что. Если ты повернешься вокруг своей оси на 360 градусов, ты увидишь весь свой горизонт. Делать это надо не сейчас, за столом, а когда сможешь, и очень осторожно, потому что ты еще нужен близким.

Итак, ты увидишь свой горизонт, и его рельеф — горы, пригорки и холмики твоей жизни. И где-то там, если напрячься, можно разглядеть небольшую, но очень красивую лысоватую кочку. Это — я.

Я очень рад, Саша, что так долго маячу на твоем горизонте. А ты — на моем. И вот именно в честь этого я и просил бы всех сострадающих поднять стаканы. Кстати. Считается, что круглые цифры побуждают к философии. То есть сегодня тебе, по идее, положено тщательно пригорюниться и задаться вопросом: «Так что ж мой стакан? Наполовину полон? Наполовину пуст?»

Любой ответ — дурацкий. Ибо, как сказано не мною, суть не в этом. Суть в том, что прекрасен сам стакан. Поскольку одноразовый.

За твой уникальный стакан, Саша!

Да искрится он в твоей руке как можно дольше!

Мы любим его пародировать.

Мы наизусть знаем все эти его «Сиди ровно» и «Слушай Боречку».

Нормальные люди говорят «Здрасьте».

Он говорит: «Антисемитюга, я тебя ненавижу».

Это означает, что, во-первых, он тебя обожает, а во-вторых, что ты не антисемитюга, а наоборот, не теряй бдительности.

Лично меня с ним познакомил Витя Лошак. То было время, когда мы могли вдруг взять и прилететь в Одессу просто так — потому знали, что нам тут будет хорошо.

Кстати, Витя Лошак тоже сегодня здесь.

И вот мы прилетели, и нам было хорошо, и Витя сказал, сейчас мы пойдем к Боречке. Я сказал, какой, к черту, Боречка. — нам уже и так хорошо.

Но мы уже пришли. Я увидел ансамбль из сигаретного дыма, кожаной куртки и двух ушей, зажатых двумя телефонными трубками. Увидев нас, Боречка сказал обеим трубкам: «Антисемитюга, я убью тебя завтра, а сейчас ко мне зашли два таких красавца!»

Очевидно, Витя двоился у него в глазах.

Затем Боречка сказал: «Слушай Боречку!», схватил меня за руку, потащил к какому-то макету и стал совать в нос какие-то чертежи. При этом он тыкал пальцем в окно и кричал, что построит там нечто светлое и прекрасное.

Он был как Ленин, когда тот побрился.

Правда, в отличие от Ленина, Боречка светлое будущее построил. Причем при жизни. Причем при своей. Но это было позже, а тот день положил начало большой эстафете. Палочкой в ней служил Боречка. Витя вручил его мне, я передал его моему другу Юре.

Кстати, Юрий Рост сегодня здесь.

В этой связи не могу обойти исторический матч. Витя Лошак, Юра, наш одесский друг Дима и я. Играли двое на двое. Причем в баскетбол. После трех часов игры общий счет удалось довести до 2:1. Знатоки баскетбола оценят состояние игроков. Боречка судил объективно — подсуживал в обе стороны. При этом периодически хватал мяч и кричал, что не потерпит грязной игры. Видимо, имел в виду выборы в Одессе.

После Роста Боречку принял наш друг Игорь, который хотя и поэт, но женат, причем на своей жене Алле, которая могла бы не простить.

Так что они здесь сразу оба — Игорь Иртеньев и Алла Боссарт.

Не упомню точно, когда именно в эстафету вошел Витя Шендерович. Во всяком случае, он еще не вызывал общей зависти коллег и считался юмористом не только среди кукол.

Кстати, Шендерович сегодня здесь.

После него (или до или параллельно) к эстафете присоединялись Аркадий Арканов и Марик Розовский, Сеня Альтов, и Резо Габриадзе… Не говорю об одесситах — эти знают Боречку поголовно и относятся с уважением, потому что даже в Одессе городских сумасшедших такого масштаба немного.

Нет-нет, я не потому, что, мол, только сумасшедший мог добиться, пробить, построить… Я не стешу говорить об этом его центре, об этих его детях. Об этом нельзя говорить словами — к этому можно только относиться. Причем молча. Пришел, увидел и умолк. Молча постоял и сравнил с тем, что ты сам делаешь в жизни. Сравнил и опять закрыл рот…

Нет, он безумен не поэтому. А потому, что только безумный способен вдруг ни с того ни с сего впрыгнуть в твою жизнь, а потом узнать тебя поближе, и чтоб это не повлияло….

Мы его спрашивали — что подарить. Под пыткой он выдавил из себя слово «факс». Зная Боречкин английский, это можно было бы перевести как неприличный глагол, но мы все-таки решили, что он имел в виду прибор для связи. Видимо, с нами.

Боречка! Прибор здесь, но сегодня он тебе не нужен — сегодня мы тоже здесь. Сегодня тебя надо обмыть — вместе с прибором. Поэтому мы привезли с собой еще пузырек шотландского виски. Этот пузырек почти равен тебе по объему, но, конечно же, уступает в крепости.

Ибо ты, Борис Давидович Литвак — один из самых крепких пацанов этого города. А значит, этого мира.

И все мы, Боречка, любим тебя пародировать лишь по одной причине — мы неспособны тебе подражать.

На что мы способны — это быть сегодня в Одессе.

И пытаться хоть какое-то время просидеть рядом с тобой ровно.

Олег,

они позвонили и сказали, что надо сказать слова, потому что тебе сорок.

Олег, это им надо, что тебе сорок.

А мне не надо.

А я тебе так скажу — на тебе и сорок хорошо смотрится.

Фалды еще развеваются, но седой волос уже надо прятать.

А ты не прячь.

Твои сорок — дивный баланс.

Ты уже так много знаешь и еще столь много можешь.

Пивное, чтобы всего этого не пересталось хотеть.

Чего тебе и желаю.

И долгих лет маме и папе.

И вот еще.

Не сомневайся никогда, что важнее — жизнь или искусство.

Живи!

Юра!

Я тебе все уже сказал.

Но хочу повторить — через посредство газеты. Чтобы это была как бы журналистика.

Потому что сегодня, когда при слове «журналист»

одни тянутся к пистолету.

другие — к кошельку,

а третьи плюют мимо урны;

когда вместо журналистики — СМИ,

а вместо СМИ — «пиар»,

а вместо «пиара» —

компромисс между общественным туалетом и прокуратурой;

когда журналистом называет себя всякий, сочетающий недостаток стыда с неумением излагать отсутствие мыслей…

Я жутко за тебя рад. Юра.

Нет — за тебя я счастлив.

А рад я за «Триумф».

Триумф профессии.

Хотя фактически ты ничего такого не делал — ну, просто писал заметки.

Просто щелкал фотоаппаратом и сочинял к этим снимкам тексты.

Создавая портрет эпохи, как скажут пошляки.

На самом деле — ты различаешь лица людей. Очень просто.

Кстати, среди твоих лиц до сих пор нет толкового автопортрета.

Раньше ты, конечно, был недостоин, но теперь — пора.

Если тебе самому неловко, покажи, на какую кнопку нажимать, и я щелкну то, что в окошечке.

Куртка, трубка, очки.

Джинсы, по которым плачет музей.

Причем подпоясанные веревкой — для простоты.

Вспоминается граф Лев Николаевич, тоже был простой мужичок.

Нет, Юра, у меня так щелкнуть не получится.

Чтобы получилось, как v тебя, окошечка с кнопкой мало.

Нужен еще твой глаз, твоя рука, твоя свобода, твоя хитрость и твоя нежность.

И что-то еще, чего я не знаю.

Между прочим, сколько помню, ты ни разу не написал ерунды. Это надо же.

А знаешь почему?

А потому, Юра, что ты есть Журналист.

Лучший и талантливейший.

Очень просто.

У Михаила Козакова — день рождения.

Народный артист.

Дивная траектория.

Дикий характер. Насчет чего весь бомонд в курсе.

С одними не сошелся, у других не прижился, с третьими расстался, с остальными развелся.

Потом объяснил всем, почему он тут больше не может, — и уехал туда. Работать.

Поработал.

Потом объяснил всем, почему он там больше не хочет, — и вернулся сюда.

Работать.

Потому что главная патология — работа.

Клинический трудоголик.

Пока прочие прорабы духа убеждают друг друга и остальных, что в наше поганое время все невозможно, Миша Козаков в это самое поганое время ставит, играет, снимается, дает интервью, пишет, опять книгу, одновременно непрерывно, безостановочно и непрестанно читая стихи.

Никогда! Никогда не просите его почитать что-нибудь из Бродского!

«Что-нибудь» — он не понимает. Заставит слушать все, что Бродский когда-либо написал, и что собирался написать, и чего даже не собирался — с вариантами, черновиками, записками, сносками и письмом ему, Козакову, лично.

Характерец.

А народу-то на характер наплевать.

Народу сколько раз ни показывай «Покровские вороту», столько раз народ все бросает, садится и смотрят — от и до.

Классика потому что.

А еще недавно сыграл тень отца принца.

Самого принца тоже играл — но раньше.

А еще я перевел пьесу, а он ее взял и тут же…

А я — вторую, а он опять…

И так все время.

Короче.

В день рождения народного артиста прошу для него исключительно здоровья.

Все остальное Михаил Михайлович Козаков, народный трудоголик со скверным характером, сделает сам.

Саня!

Александр Яковлевич!

Мне жаль, что я не смог лично, и что эти слова от моего имени будет бормотать совсем другой человек, но это еще лучший, кого я мог найти.

Поскольку я уверен, что сейчас тебя окружает столько самый узкий круг — человек семьсот — то и слова мои будут очень личными.

Саня, у тебя сегодня тяжелый день. Я это проходил, я помню. Сидишь с деревянной спиной, пахнешь одеколоном и делаешь вид, что веришь всему хорошему, что о тебе говорят.

Я тоже мог бы присоединиться и говорить слова к твоим пятидесяти.

Я мог бы поздравить тебя, например, с тем, что ты — доктор наук, причем химических, что во многом объясняет наше отставание.

Я мог бы поздравить тебя с тем, что ты командуешь концерном, который красиво называется «Никка». Хотя, убей бог, не понимаю почему «Никка» — через два «к»?

Все равно как «Победа» через два «б».

Я бы мог от души поздравить тебя с тем, что к своему «полтиннику» ты подкопил немного бензина. Никогда не знаешь, что завтра выкинет эта власть. А ты, по крайней мере, всегда сможешь что-нибудь поджечь.

Я мог бы особо поздравить тебя с твоей женой Леной, потому что представляю, как трудно тебе сегодня сверкать на ее фоне.

Да, Саня, я мог бы говорить и выпивать —

за твои успехи и твои достижения.

за твоих детей и твоих родителей, за твоих друзей и твой город, за тех, кто в море, и за тех, у кого морская болезнь. Но за все это выпьют и обо всем этом скажут другие умные люди, поскольку неумных рядом с тобой нет, хотя не знаю, кого именно из мэрии ты сегодня пригласил.

А лично я хотел бы поздравить в твоем лице именно твое человеческое лицо.

Поздравить тебя с тем, что к своим пятидесяти ты все еще просто хороший парень. Не всем удается. Уж поверь, я знаю.

Так что крепись, Александр Юффа.

Стисни зубы, прорвись через этот свой юбилей, потом прими ванну из рассола, забудь про этот свой юбилей и осуществляйся — талантливо, весело и долго.

«Уважаемый товарищ…» Затерто.

«Дорогой мой!..» Фальшиво.

«Гражданин начальник»?

Тот случай, когда не знаешь, как обратиться.

«Господин вице-премьер…» Что-то из французского романа.

«Мой юный друг»? Я же старше. Нет, нет. Руководство не бывает младше.

Короче, Илья!

Случайно узнал, что у тебя дата. Или на «ты» — нехорошо? Хотя совместные застолья у общих друзей типа Витьки Лошака дико сближают и растапливают льды.

В принципе, обращение должно содержать объединяющий момент. Пол, возраст, место жительст… Так вот же! Вот же оно!

Землячок!

Мы же оба оттуда, с тех гранитных берегов, у нас общие мосты, решетки и Медный всадник, великое произведение Церетели.

А кто оттуда — у всех все общее. Ну, вплоть до оборонки. Я ведь тоже положил на нее лучшие питерские годы — ну, года три отдал. По нормальной-то профессии я, конечно, электрик, а по военной-то — конечно, подводник, что разглашать тебе, Илья, не имею права. Скажу одно — насчет той горькой подлодки я тебе сострадаю. Потому что теперь все вешают на нас, питерских. Хотя америкашки там, конечно, не просто так плескались, тут твои адмиралы молодцы, четко доложили. А тем более англичане, ох, лукавый народ!

Но сейчас не об этом.

Сейчас — о том, что оба мы с брегов Невы, где по возможности блистали, мой читатель. Ив этой связи — о самом нежном. О фотоаппарате «Смена», украсившем юные годы. Он был прост, как тогдашняя жизнь. Надежен, как пионерский галстук. Кого мы им только не снимали! И где теперь все эти люди и девочки? Ты помнишь — «Сделано на ГОМЗе». Сидящим за столом дамам намекаю: ГОМЗ — это ЛОМО, а ЛОМО — это… Илья, ты меня понял. А дилетантам типа Витьки Лошака разжевываю: ЛОМО — это место, где делают такие штуки, про которые мы с Ильей не имеем права, тем более до горячего.

Но сейчас не об этом.

Сейчас о том, что москвичи делятся на бывших питерцев и тех, кто им завидует. Затесавшиеся одесситы типа Витьки Лошака только оттеняют сказанное.

Так что Пулковские высоты и Васильевский остров вчера — это Николина Гоpa и Васильевский спуск сегодня.

Тут как-то пришла скорбная мысль. Что из бывших питерцев остался последним, кто так ни черта и не возглавил. Остальные со скромным обаянием взяли вокзалы, телеграф и счетную палату. Под восторг населения, зачарованного умением среднего невского пацана не только войти в сложноподчиненное предложение, но и выйти из него почти там же. Вообще, Илья, курс отечества на ближайшие годы — это четкая дикция. В связи с чем в груди щемящее чувство одиночества и острое желание что-нибудь курировать. Особенно по ночам.

Но сейчас не об этом.

Сейчас о твоей дате. Не буду врать — могло быть лучше. Например, девятнадцать. Или тридцать два. Но и пятьдесят — большая удача. Вспомни тех, кто видел Ленина. Вспомни Джамбула, он пел еще дольше. Пятьдесят — это в шесть раз меньше, чем Питеру, трехсотлетие которого мы будем отмечать с тем же размахом. Вдумайся, Невскому проспекту было уже 250, когда ты еще не знал, что будешь отмечать свой «полтинник» с крутыми ребятами типа Витьки Лошака. Не говорю уже о Мише Швыдком, который хотя и не питерский, но по культуре приближается — ты же видел, как он запивал «Кристалл» «Будвайзером»…

Но сейчас не об этом.

Честно говоря, как прошедший через подобное, хотел просто приободрить, но ты, скорее всего, уже и так бодрый. Так что, подозреваю, мне все это было приятнее сказать, чем тебе услышать

В любом случае, будь здоров.

Неси с честью все, что сможешь, туда, куда захочешь.

Смотри, как сложилось — тебя некоторые любят, а остальные вынуждены любоваться.

Практически судьба Питера.

С чем и поздравляю.

Моему другу Аркадию, который войдет в историю как человек, знающий наизусть тексты всех советских песен, включая ненаписанные;

Моему другу Аркадию, который досматривает любой фильм до конца, не уходя из зала даже после того, как Мэри говорит Джону:

«Почему бы тебе не выпить немного виски?».

Моему другу Аркадию, который в любое время суток говорит одновременно по двум телефонам и смотрит четыре телевизора, где идут четыре выпуска одних и тех же новостей, печатая при этом сразу на двух компьютерах: на одном — сценарий, на другом — заявку на другой сценарий;

Моему другу Аркадию, который обладает героической женой, которая имела отвагу иметь от него двух детей, которые имеют склонность иметь проблемы, которые кто-то должен решать, и Аркаша их решает, а у них опять проблемы, а он их решает, а у них…

Моему другу Аркадию, который на первое ест мясо, а на второе — мясо, но много, а на третье — компот из бараньей косточки;

Моему другу Аркадию, который входит во все комиссии, советы, комитеты и гильдии, который куда ни придешь, а он уже там; который член всего, что существует, но при этом ничего из этого не приватизировал, что выдает его общественную тупость, которую многие принимают за личную скромность;

Моему другу Аркаше, который одалживает деньги у своих читателей, чтобы отдать их деньги своим издателям, чтобы издать на эти деньги свою книгу, чтобы затем продать ее читателям, чтобы отдать долги издателям;

Моему другу Аркадию, который есть главный автор знаменитых кинокапустников, что не принижает нормальные фильмы, где он тоже главный автор;

Моему другу Аркадию, который деятель каких-то там искусств, и чего-то там профессор который, не удивлюсь, если орденоносец, что, впрочем, не слишком оскорбило бы его.

Моему другу Аркадию Инину 60 лет,

что арифметически не имеет смысла, но фактически дает мне повод выразить ему свое восхищение и светлую надежду на наше с ним общее будущее.

Опять Одесса! Опять, опять, опять апрель!

Все сходится! Мы опять совпали в той же точке.

Не помню, что было — юморина, фестиваль или мой день рождения. Но помню, что надежды протрезветь не было. Помню, как вдруг из тумана — голубые глаза в твидовом пиджаке.

Что сразу насторожило? Во-первых, он стоял вертикально. Во-вторых, улыбался дружелюбно. В-третьих, было неясно — откуда он. Для одессита мало острил, для москвича мало матерился. Он смахивал на члена палаты общин, забывшего английский.

Мы выбрали друг друга сразу. Подтвердив, что жизнь есть праздник выбора, где ежесекундно решаешь — белое или красное, ехать или плюнуть, свобода или семья.

Кстати о Маринке. Стоит ей глянуть лучистыми глазами на Витяню, которого она сурово зовет Тюшей, как Тюшино лицо принимает выражение безнадежной духовности. И тогда Маринка ведет Tюшу в консерваторию, где, проведя два часа в адских наслаждениях, Тюша понимает: он сделал правильный выбор.

Возможно, это и есть его главный дар — умение выбирать. Точный выбор — неизменно превосходный результат. Практически, «Unckle Ben’s».

Снайперски выбрав из всех нормальных профессий ту, что он выбрал, Витяня стартовал в «Вечерней Одессе» с разгромной заметкой о коррупции среди двух сантехников Жовтневого района. Потрясенное начальство, поняв, с кем имеет дело, сделало свой выбор — и хлопчика приютила Россия.

Москва. Утро.

Витяня подходит к окну своего кабинета, смотрит на «наше все» и думает о читателях. И это взаимно. Поэтому-то за этим столом сегодня и собрались все читатели его газеты. И все ее писатели тоже.

Умение выбирать — его глубинное качество. А внешний имидж нашего Витяни — демократ-трудоголик, осознавший тщетность борьбы за идеалы, но не могущий дозволить себе выйти из борьбы.

Спросишь его, бывало:

— Витяня, ты куда?

— В Париж, — ответит он с мужеством декабриста, ссылаемого в Сыктывкар.

Кстати. Выбирая маршрут, выбираешь способ перемещения. На пути к сегодняшней вершине Витяня успел сменить трамвай на «жигуль», «жигуль» — на «опель», «опель» — на «мерс», «мерс» — на джип, а джип — на крылья родины, которые принесли его сюда, где сгрудились мы, благодарные ему за все в совокупности, и каждый — за свое.

Витяня! Я благодарен тебе за мою дочь, которую ты своими руками вырвал из роддома. Я благодарен тебе за твою дочь. Когда ей было десять лет, она обещала выйти за меня замуж — хорошо, что в ней вовремя проснулась твоя смекалка. Я особо благодарен тебе за то, что подарил мне Боречку Литвака. До сих пор не знаю, как отдариться, хотя, говорят, где-то в уссурийской тайге видели что-то похожее…

И в завершение, Витяня.

Я не помню тебя некорректным. Могу это простить.

Не помню тебя неискренним. Могу примириться.

Не помню тебя неталантливым. Готов проглотить даже это.

Но я что-то не припомню тебя радостно напившимся

А это уже пробоина. Сегодня ты обязан завести на эту пробоину пластырь, как сказал бы один наш с тобой общий компетентный друг. Но пока ты не приступил, окинь взглядом всех, кто сейчас здесь. Посмотри на эти пока еще лица. И запомни: ты можешь с нами поссорился, но не сможешь от нас отделиться. Потопу что мы тебя — выбрали. На долгие годы, Витяня.

Аминь!