Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин

IV. Люди с понятием

Игорь ИРТЕНЬЕВ

— Что-то сегодня народ не идет, — сказал Брикетов,

— Жара, — ответил Супонин, обмахиваясь газетой.

— Да, — сказал Брикетов. — Сто лет такого пекла не наблюдалось.

— Больше, — сказал Супонин. — Мне папаша говорит, он триста лет такой жары не помнит.

— На солнце процесс идет, — сказал Брикетов. — Протуберанцы.

— Как ты сказал? — удивился Супонин.

— Ну, это вроде землетрясения, — объяснил Брикетов. — Только на солнце.

— Понятно, — сказал Супонин. — Вот из-за этого солнца народ и не идет.

— Вчера, говорят, десять человек от солнечного удара умерло, — сказал Брикетов. — Один даже писатель.

— Я писателей очень уважаю, — признался Супонин.

— Что ты! — подхватил Брикетов. — Не было бы писателей, значит, и книг бы не было.

— Представить невозможно, — сказал Супонин, —

Если хочешь знать, мое мнение такое, что книга — это источник знаний.

— Вот и я говорю, — сказал Брикетов. — Помню, мне один рассказывал. «Всему, — говорит, — что у меня хорошего есть, я обязан книгам».

— Конечно, — согласился Супонин. — Заработки у них хорошие. Но только у нас зря денег никому платить не будут.

— Я тебе больше скажу, — проговорил Брикетов. — Некоторые считают, что писатели как люди работать не хотят, вот и пишут. А я так считаю, что нельзя зря людей охаивать. Ъл сначала разберись, а потом уже охаивай. Верно?

— Верно, — сказал Супонин. — У писателей тоже работы много. Сперва все на бумаге написать, потом ошибки исправить, потом на машинке напечатать. Только успевай поворачиваться.

— Не каждый может.

— Конечно, — сказал Супонин. — Потом ты учти: гели бы не писатели, что бы люди читали? Нот что бы ты читал?

— Ничего, — уверенно сказал Брикетов. — А так я «Следы на снегу» читаю. Интересно.

— Да, — сказал Супонин. — Мне тоже понравилось. А еще в прошлом году я Гюго читал. «Красное и черное». Тоже хорошая вещь.

— Еще бы, — сказал Брикетов. — Англичане хорошо пишут,

— В общем, чего говорить. — сказал Супонин. — Писатель — нужная специальность.

— Без книг нам с тобой тут и делать нечего было бы, — вздохнул Брикетов. — Это, Коля, наш хлеб.

— Кстати, — сказал Супонин, — на обед пора закрываться.

— Точно, — сказал Брикетов, посмотрев на часы. — Пopa. Тем более нет никого.

— Как бы нам с тобой сегодня черепушку не нажгло, — сказал Супонин, закрывая на ключ дверь, где красовалась надпись: «Прием вторсырья».

197?

Дверь кабинета с табличкой «Терапевт» открылась, вышел мужчина, и сказал: — Заходите, следующий.

Он ушел. Девушка, сидевшая рядом с Супониным, встала и вошла в кабинет. Дверь закрылась.

— Медицина, — сказал Супонин, — уже до всего дошла.

— Ага, — кивнул Брикетов, — уже до всего.

— Вот ты бы хотел врачом быть? — спросил Супонин.

— Я, Коля, — сказал Брикетов, — очень бы хотел быть врачом. Потому что это самое благородное дело — кого-нибудь лечить.

— Я бы тоже мечтал быть врачом, — сказал Супонин. — Вот сидишь ты в своем кабинете, к тебе больной приходит. Я ему температуру смерил — и он уже здоровый уходит.

— В Австралии одному чудаку сердце пересадили, — рассказал Брикетов. — У него свое-то уже еле стукало, а там в это время как раз помер один банкир. Помер он от желудка, а сердце у него было здоровое. И тому чудаку его сердце пришили.

— Да, — сказал Супонин. — Только это не в Австралии было. Это было в другой стране. Вроде в Парагвае.

— Не в этом дело, Коля, — сказал Брикетов. — Плавное в том, что медицина уже взобралась на самую вершину.

— Это-то конечно, — согласился Супонин. — Вот у моей свояченицы в прошлом году на спине жировик образовался. Так его в два счета вырезали.

— Что делается! — сказал Брикетов.

— Это еще что, — продолжил Супонин. — Врачи уже детей в колбе выращивать могут.

— Иди ты!

— Я тебе говорю. Только, конечно, не каждый это себе может позволить. Большие деньги нужны.

— Колбы, наверное, дорогие, — сказал Брикетов.

— И колбы, и вообще весь материал, — ответил Супонин. — Это только миллионеры могут себе позволить. Приходит он, вынимает миллион и, пожалуйста, получает из колбы мальчика.

— Хорошо, — вздохнул Брикетов. — А девочку могут образовать?

— Пожалуйста, — сказал Супонин. — Восемьсот тысяч.

— Тоже недешево, — прикинул Брикетов. — А как же у нас? У нас миллионеров нету.

— У нас — не знаю, — сказал Супонин. — Наверное, бесплатно.

— Да, — сказал Брикетов. — Хорошее изобретение.

— Конечно, — сказал Супонин. — Теперь врачи могут любому помочь.

— Это их святой долг, — сказал Брикетов. — Они за это деньги получают.

Открылась дверь кабинета. Вышла девушка.

— Следующий, — сказала она.

Супонин встал и пошел в кабинет.

Брикетов принялся разглядывать повешенный на стенку плакат про кишечных микробов. Он не успел все хорошенько рассмотреть, потому что из кабинета вышел Супонин.

— Ну? — спросил Брикетов.

— Плохо, — сказал Супонин.

— Температуру смерила? — спросил Брикетов.

— Нет, — сказал Супонин. — Она сказала, что ей запах не нравится. Я говорю: «Доктор, я у друга на рождении был».

— А она что? — спросил Брикетов.

— А ничего, — сказал Супонин. — Говорит, пришел не по адресу.

— Да, — сказал Брикетов, — совсем дошла медицина. Людям вон сердце пришивают, а ей бюллютня жалко. «Не по адресу»! Ну и черт с ней!

— Правильно! — сказал Супонин. — Не заплачем.

Оба вышли на улицу и, посовещавшись, направились к зубной поликлинике.

197?

— Двери закрываются, — просипел вагонный динамик.

Электричка пошла.

— Поехали, — сказал Брикетов, глядя в окно. — На лоно природы.

Супонин кивнул и стал разворачивать эскимо. Брикетов тоже развернул мороженое.

— Ты сыграть-то взял? — спросил Супонин. — Почти час ехать.

— Взял, — сказал Брикетов. — В сумке.

Супонин поднял голову и поглядел на металлическую полку над окном, где стояла сумка. Из сумки торчал край деревянной шахматной доски. Потом он опустил голову и откусил от мороженого.

Некоторое время оба смотрели в окно.

— И все-таки я его не одобряю, — вздохнул Брикетов. — Не одобряю.

— Кого? — спросил Супонин.

— Фишера, — пояснил Брикетов. — Совсем уже зарвался Бобби.

— А-а, — сказал Супонин. — Бобби-то, точно, зарвался. Он, я слыхал, за каждую партию миллион требует. Это если белыми играть, а если черными, то еще больше. Десять партий сыграть — вот и десять миллионов. И всё в валюте..

— Это само собой, — сказал Брикетов, комкая бумажку от эскимо и пряча ее под сиденье. — Но не в этом дело. Он, Коля, в дебютной теории отстал, потому что не следит за новинками, вот он до чего зазнался.

— Не может быть, чтобы в дебютной, — сказал Супонин с сомнением. — Неужели до этого дошло?

— Ты что ж, мне не веришь? — спросил Брикетов. — Ведь ты пойми, Коля, ведь дебют — это ж самое начало. А уж как начал, так и кончил.

— Это точно, — сказал Супонин, выбрасывая свою бумажку в окно. — Кончил дело — гуляй смело.

— А знаешь ты, сколько на свете всевозможных дебютов? — спросил Брикетов. — Их тыщи. Всяких там испанских гамбитов.

— Я королевский гамбит знаю, — сказал Супонин. — Пешкой от королевы.

— Королевы нету, — сказал Брикетов. — Королева— это ферзь. А тура — это ладья.

— Ну да, — согласился Супонин. — Ладья — это тура, а офицер — это слон.

— Ну что, — спросил Брикетов, — сыграем?

— Доставай, — сказал Супонин. — А то не успеем оглянуться — приедем.

Брикетов снял с полки сумку и достал шахматную доску.

— Прямо на коленях? — спросил он, раскрывая доску-коробку.

— А где же? — сказал Супонин, глядя на действия Брикетова.

— Жаль, третьего нет, — сказал Брикетов.

— Будний день, — сказал Супонин, оглядывая почти пустой вагон.

— Пики — козыри! — объявил Брикетов, закончив сдавать. — Я хожу, у меня шестерка.

— Ходи! — сказал Супонин, разворачивая карты веером. — Это тебе не «е-два е-три»!

На черно-белую доску шлепнулась первая карта. Электричка подъезжала к первой остановке.

197?

— Дела! — сказал Супонин, складывая газету. — Де-ла-а! Слышь, физики новую частицу нашли!

— Иди ты! — обрадовался Брикетов.

— Вот если хочешь знать, кого я по-настоящему уважаю, — сказал Супонин, — так это я тебе скажу кого.

— Мясников? — предположил Брикетов.

— Это-то да, — сказал Супонин. — Это само собой. А помимо мясников я еще уважаю научных деятелей, в том числе и ученых. Математиков там, химиков, физиков…

— Физика — это да! — сказал Брикетов. — Физика — это… — он поискал слова, — царица полей!

— Царица полей — это пехота, — возразил Супонин. — И еще кукуруза. А физика — это царица наук. Я это прочитал в журнале «Наука и жизнь».

— Правильно написано, — определил Брикетов. — Я тебе больше скажу: я об этом сам думал. И выходит, что все великие люди были физиками. Ломоносов — раз, Архимед — два, и потом этот, ну как его? Альфред, что ли?

— Альберт Эйнштейн, — важно сказал Супонин.

— Во-во! — сказал Брикетов. — Только что он изобрел, я забыл.

— Он то изобрел, что все относительно, — сказал Супонин.

— Постой, — сказал Брикетов. — Разве это он, а не Циолковский?

— Ты все спутал, — сказал Супонин. — Циолковский — он не по этому делу. Он все открыл насчет космоса. Он, если хочешь знать, самый был великий гений, хотя и глухой. Я про него кино смотрел. Так он там только через трубку слышать мог.

— Ну и что? — сказал Брикетов. — Это ничего не значит. Вот у тещи моей бывшей…

— Погоди, — сказал Супонин. — Я тебе еще про этого хотел досказать, про Альберта. «Все, — говорит, — относительно». Взять хоть тебя. Ты мужик здоровый. А из чего состоишь?

— Из чего? — Брикетов пожал плечами. — Из мяса. Из костей и мускулатуры.

— Вот, — сказал Супонин. — А мясо из чего?

— Из жил, — сказал Брикетов.

— Из атомов! — с торжеством сказал Супонин. — А атомы относительно тебя — фигня. Их и в микроскоп не витать.

— Колоссально, — сказал Брикетов. — А вот атомы из чего?

— Из частиц, — сказал Супонин, подумав. — Из частиц и материи.

— А материя? — не отставал Брикетов.

— Неизвестно, — сказал Супонин. — Про это ничего не написано. Может, сами не знают.

— А может, и знают, — сказал Брикетов, — да это государственная тайна.

— Ну, что тебе сказать, — вздохнул Супонин. — Непростая вещь — физика. Где еще бывают другие законы. Например, закон, что плюс на плюс будет минус.

— Закон бутерброда, — сказал Брикетов. — Как ни роняй — все маслом вниз. Я вчера уронил — точно! Я еще два раза попробовал, для опыта. Как из пушки — маслом книзу, и все!

— А потом? — спросил Супонин.

— Потом съел, — сказал Брикетов. — А вот ты про закон сосудов слыхал?

— Закон сосудов? — Супонин оживился. — Это как? Сколько вольешь, столько и выпьешь, что ли?

— Ну, в общем, да, — сказал Брикетов. — Это если, значит, разные сосуды соединить, так вода будет на уровне, понял? А если разъединить, так потечет.

— Ежу понятно, — сказал Супонин. — Мне про этот закон вчера один физик объяснил. С тридцать девятой квартиры. «Зайдите, — говорит, — у меня опять в ванной течет».

— Пойдешь к нему? — спросил Брикетов.

— Мне он тот раз пятерку уже дал, — сказал Супонин. — В этот раз может не дать. Сходи ты лучше.

— Ох, эти физики, — сказал со вздохом Брике тов. — Может, сделать ему нормально?

— Ну что тебе сказать? — проговорил Супонин. — С одной стороны, конечно, наука, это мы уважаем. А с другой стороны, о себе тоже надо думать…

Оба взяли свои чемоданчики с ключами и прокладками, расписались в журнале техника-смотрителя и отправились трудиться.

197?

— Стой, Коля, — сказал Брикетов. — Перекурим.

Оба остановились, закурили.

— Тяжелая, зараза, — сказал Супонин.

— Это еще самый мелкий, — сказал Брикетов. — Другие-то вдвоем и не поднять.

— Говорят, в Италии один чудак жил, скрипки обожал делать, — сказал Супонин. — Страдивариус его фамилия была,

— Вчера в «Добром утре» про веселого архивариуса пели, — отозвался Брикетов.

— Страдивариус — архивариус! — восхитился Супонин. — Стих получается! Да, ну вот. Он, старикан этот, самый был крупный специалист. Маленькие такие скрипочки изготовлял, лакированные. И, между прочим, хорошие деньги имел.

— А какие у них деньги были?

— Как какие? — не понял Супонин.

— Ну, рупии там, или кроны?

— Нет, не рупии, — сказал Супонин. — Постой, какие же у них деньги были? Шиллинги, что ли? Нет… А, вспомнил — луидоры. За одну скрипку ему сто тысяч давали.

— А луидор — это сколько рублей? — с интересом спросил Брикетов.

Супонин задумался.

— Луидор, — решил он, — это рубля полтора.

— Сто пятьдесят тысяч, значит, — сосчитал Брикетов, — За одну штуку. Ничего себе жил.

— Ну и правильно, — сказал Супонин. — Ведь скрипка, понимаешь ты, это такая вещь! Золотой инструмент. Сама малюсенькая, а звук такой — всю душу переворачивает.

— Это верно, — согласился Брикетов. — Звук у нее пронзительный. Даже уши закладывает, такой звук.

А возьмешь ее в руки и не подумаешь. Помню, я одному профессору как-то скрипку нес. В футляре. Красивый был футляр, черный. Ibi мне профессор за это пятерку дал, а там весу-то было от силы два кило.

— Вот я и говорю, — сказал Супонин. — Умный был человек этот Страдивариус. Хорошую вещь изобрел. Свои деньги по совести получал.

— А тому, кто вот эту бандуру придумал, я бы ни луидора не дал, — сказал Брикетов.

— Точно, — подтвердил Супонин. — Намучаешься с ней, будь здоров, а получишь ту же пятерку.

Они погасили сигареты, бросили окурки, надели лямки w потащили пианино на следующий этаж.

197?

— Телевизор включить? — спросил Супонин.

— Обязательно, — сказал Брикетов. — Телевизор — это, я тебе скажу, окно в мир!

— Вот именно, — сказал Супонин, включая телевизор. — Именно окно.

— Ну, будем! — сказал Брикетов.

— Давай! — сказал Супонин.

— Ффффффу! — скривился Брикетов. — Гадость!

— Ничего, — сказал Супонин. — Запей!

На телеэкране закружились под музыку черные журавли.

— «В мире животных», — сказал Брикетов. — Интересно, про кого сегодня будет. Прошлый раз про этих было, про кенгуру.

«Сегодня, товарищи, мы расскажем вам о пингвинах», — сказал мужчина с экрана.

— Нормально, — сказал Супонин. — Про пингвинов — это нормально.

— Про кенгуру тоже колоссально было, — сказал Брикетов. — Смотрел?

— Не смотрел, — сказал Супонин. — Про кенгуру не смотрел.

— Ну, будем, — сказал Брикетов.

— Давай. — сказал Супонин.

— Охххххх, гадость, а? — сказал Брикетов. — Бррр!

— Ничего, — сказал Супонин. — Если запить.

«Пингвины, — сказал голос за кадром, — достигают роста ста двадцати сантиметров…»

— Гляди, — сказал Супонин. — Вон их сколько. Стоят, ничего не делают!

«Пищей пингвинам служит в основном рыба…»

— Слыхал? — сказал Супонин. — Рыбу им подавай. Тоже мне, цацы.

«Пингвины, — ласково сказали с экрана, — великолепно плавают и ныряют..

— Слышь, — сказал Супонин. — Плавают и ныряют, а летать не могут ни шиша. Курица — не птица, понял?

«Самка пингвина приносит одно яйцо», — сказал телевизор.

— Ппяди-ка! — сказал Супонин. — Здоровое. Это тебе не по рубль тридцать.

— Само собой, — сказал Брикетов.

— Интересно, — сказал Супонин. — Съедобные эти пингвины или нет?

— Ну, будем. — сказал Брикетов.

— Давай, — сказал Супонин.

— Ффффффу! — сказал Брикетов.

— Нич-чо! — сказал Супонин. — Плавное — запивать!

«…А сейчас мы простимся с этими удивительными птицами…»

— Летят перелетные птицы! — запел Брикетов. — А я остаюся с тобой! Ты понял, перелетные птицы летят! А я остаюся! Об-бидно!

«Теперь мы переходим ко второй теме нашей передачи, — сказал мужик с экрана. — Это тоже птицы, на этот раз самые маленькие — колибри…»

— Обратно птицы? — мрачно сказал Супонин. — Всё птицы, птицы… Ты мне про кенгуру давай.

«Некоторые колибри так малы, что их вес едва превышает полтора-два грамма…»

— Стой! — сказал Брикетов. — Стой, Коля! У меня на них душа горит, на этих гадов. Зачем птичек мучают?

— Давай, — сказал Супонин. — За их здоровье!

— Фффффууу! — сказал Брикетов. — Ф-фу ты!..

— Нормально, — сказал Супонин. — Только запивать, и все!

«Поразительно яркая окраска этих птичек не имеет себе равных», — сказали с экрана.

— Окраска! — сказал Супонин. — Ты давай, скажи лучше, съедобные они или нет?

— А ну переключи! — сказал Брикетов. — Переключи, пока я ему не врезал!

Супонин крутанул переключатель.

Там оказалась тетка, которая сказала в микрофон: «Сен-Санс. «Умирающий лебедь». Исполняет…»

— Нет, ты видел? — сказал Брикетов. — За что животных мучают, а?

— Там птицы, и здесь птицы! — закипел Супонин.

— Везде птицы! А я тебе не птица, понял? Я по восемь часов вкалываю!

— Ну! — закричал Брикетов. — А я по сколько?!

Оба с чувством пожали друг другу руки.

— Давай!

— Поехали!

— Ффффуууххх, — сказал Брикетов. — Ффффу!

— Нич-чо, — сказал Супонин. — Запей, или я тебя уважать не буду!

— Гляди, — сказал Брикетов. — Чего это там?

— Лебедь умер, — сказал Супонин.

— Замучали птицу, — со слезами сказал Брикетов. — Живодеры!

— Все, — сказал Супонин. — Кончилось.

— Поч-чему кончилось? — обиделся Брикетов. — Нич-чего не кончилось! Я им этого не прощу, понял? Я за птицу, знаешь!..

— Нет, — сказал Супонин. — У нас тут уже кончилось. Надо, это, сбегать…

— Сбегать? — сказал Брикетов. — Раз надо — значит, надо! Никто не отказывается, понял?

— Вот сейчас выключим, — сказал Супонин, — и пойдем!

— Правильно, — сказал Брикетов. — Выключи, пока я ему не врезал. Ты меня знаешь!

— ГЬяди, — сказал Супонин. — Диктор! Во морду отъел, а?

— Погоди, — сказал Брикетов. — Это трюмо… Телевизор вон… Дай я сам!

Они выключили телевизор, обменялись рукопожатием и в обнимку пошли вниз по лестнице.

197?

— Нет, ну ты скажи, — в сердцах сказал Брикетов, — ты мне скажи, откуда этого мусора столько берется?

— Ясно, откуда, — откликнулся Супонин. — Загрязнение среды называется. Все загрязняют, кому не лень. В Японии — жуткое дело! В реках уже воды не осталось, одна ртуть течет.

— Япония — ерунда, — сказал Брикетов. — Ты про Бискайский залив слыхал?

— Слыхал, — сказал Супонин. — Он между Грецией и Турцией.

— Ты что! — сказал Брикетов. — Между Турцией и Грецией — пролив Ла-Манш. А Бискайский залив — он ближе к Норвегии. Ну так вот, в заливе этом вообще уже все сдохло. И рыбы все сдохли, и водоросли. Все из-за нефти.

— Конечно, — сказал Супонин. — Эти пароходы как тонут, так всю нефть и выливают. Чтоб пожара не было. А так они спокойно утонут, и все.

— Им-то наплевать, — подтвердил Брикетов. — Они утонули, и все. А тебе потом в заливе в этом не искупаться. Так что, Коля, я тебе говорю: хреново с океанами у нас.

— Да, — сказал Супонин. — С океанами я тебя не поздравляю. И с сушей не поздравляю. А атмосфера? Ты чувствуешь, чем мы дышим-то?

— Нет, — сказал Брикетов. — У меня нос заложен.

— Потому и заложен, — объяснил Супонин. — В атмосфере-то воздуха уже не осталось ни черта. Автобусы — раз! Папиросы все на улице курят, даже бабы, — два! Заводы всякие — три! Я тебе говорю: кислорода у нас осталось года на два. А потом? Как тут жить, я тебя спрашиваю?

— А никто и не живет уже, — сказал Брикетов. — Животные все раньше чувствуют, вот и вымирают. А птицы? В лесах, понял, никто уже не поет, не чирикает. Одни комары.

— Ха! — вдруг засмеялся Супонин. — Гляди, тебе от голубя подарок!

— Где? — закричал Брикетов. — Ах ты!.. — Он задрал голову и поглядел в небо. — Вот паразит, а! Пиджак испортил, новый почти!

— Птичка божия не знает ни заботы, ни труда, — продекламировал Супонин.

— Птичка, — разозлился Брикетов. — Убивать их, сволочей, надо! Птички, твою, собачки! Всю планету загадили!

— Смотри-ка, — сказал Супонин, показывая на асфальт, — вон пачка иностранная. «Мальборо», понял?

— Иностранцы, — неодобрительно сказал Брикетов. — Ходят, только пачкают.

— А может, не иностранец, — сказал Супонин. — Может, и наш. Я такие сам курил, мне один друг давал.

— Наши тоже мусорят, — сказал Брикетов. — Вон «Беломор» валяется!

— А может, «Беломор» иностранец курил, — сказал Супонин.

— Охрана среды, охрана среды, — в сердцах сказал Брикетов. — Так бы их всех носом и ткнул! В среду эту носом… Кстати, день-то какой сегодня? Не среда?

— Четверг, — сказал Супонин. Он оглянулся и начал вяло махать метлой. — Мети давай, сержант смотрит.

— Четверг, значит, — сказал Брикетов, тоже принимаясь махать метлой. — Это сколько ж нам еще охраной среды заниматься?

— Неделю, — ответил Супонин. — В ту среду как раз пятнадцатые сутки пойдут.

197?

Написал я стихотворение — про зиму:

И отнес в редакцию. Ну, редактор, наверное, побоялся мне сразу сказать, что стихи хорошие, чтоб я не возгордился. И говорит:

— Стихи у вас, как бы это сказать… искренние… Но недоработанные. От такого мастера хотелось бы чего-то большего.

Я говорю:

— Большего? А чего большего? Вы скажите!

Он говорит:

— Ну, рифмы хотелось бы посвежее… И вообще, колорит…

Ну, я-то понимаю, что стихи ему и так нравятся, просто характер выдерживает. Ладно, говорю. Сделаем с колоритом, мы не гордые. Поработал над стихом где-то с неделю. Принес:

Редактор долго молчал. Я уж подумал, от восторга голоса лишился.

— Ну? — говорю.

— Потрясающе, — говорит.

Я говорю:

— Правда?

— Да что вы! — говорит. — Особенно вот это: «поезжая — закусил». Просто руки чешутся… Поскорей напечатать… Только, понимаете, какая штука…

— Какая? — говорю.

Он говорит:

— Да вот зима-то кончается… Может, вы нам что-нибудь к весне напишете? Скажем, к Восьмому марта?

Я три недели из дому не выходил — сочинял стихи. Весенние:

Ну, пошел к редактору — прочитал. Смотрю, он от восхищения побледнел. За сердце держится. Я говорю:

— Я тут на всякий случай еще про лето сделал:

Ну, думаю, все. Не отвертится. А он глаза закатил, губы трясутся.

— Гениально, — говорит. — Можно, оказывается, и в кустах… В общем, я бы хоть сейчас — в набор… Только на этот год у нас уже стихов полный комплект… А вот на будущий…

И мне подмигивает.

Ну мне, конечно, обидно, но, с другой стороны, его тоже надо понять. Журнал не резиновый. Нас, поэтов, будь здоров сколько.

— Ну, смотри, — говорю. — Чтоб на этот раз…

И тоже ему подмигиваю.

Он обрадовался!

— Вот и хорошо, — говорит. — Идите домой, пишите. Как можно больше! Но сюда больше не ходите. Мы сами к вам придем. Чтоб вам времени не тратить…

И точно: назавтра же и пришли. Ну сам-то редактор не приехал — заместителей прислал. Такие внимательные. Все прочитали, что я пишу. Потом со мной насчет поэзии беседовали, спрашивали, как себя чувствую. Потом сказали, надо мне укол сделать — специальный, чтоб писалось лучше. И сделали мне укол. А на другой день приехали за мной на машине и сказали, что отвезут меня в дом для творческих работников. Чтоб у меня были уже все условия.

Условия тут, правда, хорошие. Чистота, служащие все в белых халатах. В комнате нас трое творческих работников. Все писатели. Пижамы нам выдали синие, четыре раза в день кормят. И уколы делают. Все свободное время мы пишем. Работается хорошо. Правда, иногда за стенкой кто-то мешает, кричит целый день, что он пропеллер. Но работа идет, стихи пишу, о природе. Шесть тыщ написал уже.

Последнее такое:

1972

Я пришел с работы, взял газету и лег на диван.

— Разлегся уже, — установила жена. — Вечно придет и завалится, как турецкий паша. Сколько можно?

Я сел.

— Ну вот, теперь будет сиднем сидеть, — неласково сказала она. — Илья Муромец… Хоть бы постоял когда, для интереса.

Я встал.

— У тебя что, столбняк? — спросила она после паузы. В ее голове послышалась неуверенность.

— Нет, — ответил я. — Столбняка у меня нет.

— А в чем дело?

— Какое дело? — заинтересовался я.

— Да что с тобой сегодня? — она обеспокоилась. — На работе что-нибудь?

— На работе ничего, — сказал я.

— А где? — быстро спросила жена.

— Нигде, — дружелюбно ответил я.

В ее глазах заблестели слезы.

— Ты что, не любишь меня больше?

— Люблю, — сказал я.

— А чего так тихо говоришь?

— Люблю! — сказал я как можно громче.

— Не смей орать на меня! — закричала она.

— Ладно, — сказал я.

Жена схватила меня за плечи и затрясла изо всех сил.

— Да сделай же ты что-нибудь!

— Что? — с готовностью спросил я.

Жена заплакала навзрыд.

— Ну, хоть разбей что-нибудь! — сказала она сквозь слезы. — Только не стой так!

Я взял со стола хрустальную пепельницу и бросил на пол.

— Боже! — вскрикнула жена, и ее слезы мгновенно высохли. — Пепельницу моей мамы! Ты думаешь, что делаешь, или нет?

— Ты же попросила, — сказал я.

— А если я попрошу, чтобы ты повесился? — с яростью спросила она.

— Повешусь, — сказал я.

— Ну так вешайся! — закричала она и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.

Я сделал веревочную петлю, надел ее на шею, встал на стол и накинул веревку на крюк в потолке.

В этот момент снова вошла жена. Увидев меня, она схватилась за сердце.

— Господи! Ты что же это выдумал, а? Грязными ногами на чистую скатерть! Слезай сейчас же и займись чем-нибудь, наконец!

— А чем? — спросил я, вынимая голову из петли.

— Господи, — устало сказала жена, — да чем хочешь! Газету хоть почитай!

И она сунула мне в руки газету.

Я слез со стола, лег на диван и развернул газетный лист.

1971

Декабрь. Воскресенье. Два часа дня. Яков Александрович Блуждаев сидит на диване в своей квартире. Из-за бетонной стенки свободно проникает нытье соседского магнитофона:

«По ночам в тиши я пишу стихи…»

Яков Александрович морщится. Меломаны за стеной мешают Блуждаеву читать письмо, которое он держит в руках. Рядом на диване лежат еще два нераспечатанных конверта.

«Родной мой! — читает Яков Александрович. — Ужасно по тебе скучаю. Два месяца мы не виделись, а кажется — сто лет. Ты не пишешь, совсем забыл обо мне…»

Глаза Блуждаева увлажняются. «Леночка, девочка моя, — думает он. — Действительно, сто лет. Нехорошо…»

«В общем, — читает он дальше, — хочу, чтобы праздник мы были вместе. Приезжай, если ты меня любишь. Целую, Лена».

Яков Александрович откладывает письмо в сторону. «Что ж, — решает он. — Это идея. Куплю подарок и поеду. Новый год проведу с ней».

«В каждой строчке только точки после буквы «л»…»— глухо ревет магнитофон за стенкой.

«Какое, однако, хамство», — думает Яков Александрович и берет в руки второе письмо.

«Привет, привет! — пишет Лариса. — С наступающим! Надеюсь лично тебя поздравить и приглашаю к себе на Новый год. Мой внезапно уехал в командировку. Так что я одна. Жду. Лариса».

Яков Александрович представляет себе Ларису и улыбается.

Соседский магнитофон грохочет про полет коней, про сердце на снегу и прочие страсти-мордасти.

Яков Александрович думает: «Надо, однако, выбирать. Можно, конечно, съездить к обеим, но это утомительно. Впрочем…»

Блуждаев вскрывает третий конверт. Это письмо самое короткое: «Ты меня не любишь. Ты всех любишь, кроме меня. А если это не так, то ты приедешь ко мне на Новый год. Твоя позабытая Л.».

— В каждой строчке только точки после буквы «л», — бормочет Яков Александрович. — Люсенька, детка. Всегда она так подписывается.

И с Люсенькой тоже давно не виделся. С тех пор, как она переехала.

Блуждаев вздыхает, встает с дивана, подходит к окну. Во дворе мальчишки, вопя, катаются с деревянной горки.

«Что же делать? — размышляет Блуждаев. — Надо что-то решать».

Решать ему мешает звонок. Яков Александрович идет открывать дверь. Телеграмма. От супруги.

«Вылетаю тридцатого. Встречай. Целую».

«А ты люби ее, свою девчо-онку!..» — неистовствует магнитофон соседей.

Яков Александрович перечитывает телеграмму дважды.

«Вот, значит, какой пассаж, — думает он. — Значит, вылетает».

Блуждаев качает головой, сует телеграмму в карман. Потом берет три листа бумаги, ручку, садится за стол и пишет три одинаковых письма — Лене, Ларисе, Люсе.

«Дорогая моя девочка! Спасибо, что не забываешь. Очень хочу тебя видеть. Но лучше, я думаю, будет, если ты сама приедешь сюда. Во-первых, на меня другие не обидятся, а во-вторых, просто хочется встретить Новый год, как бывало, — всем вместе. Тем более, и мама тоже к Новому году приедет — телеграмму прислала. Так что ждем вас всех. Целую крепко. Папа».

Магнитофон за стенкой переходит на английский язык.

1973

Я не люблю свою работу…

Со школьной скамьи я мечтал быть историком. На математике и физике я читал книжку про войны государства Урарту с могущественной Ассирией. Я восхищался Геродотом, а на Архимеда мне было наплевать. Но однажды математичка сказала моей маме, что у меня способности к логическому мышлению, а мама в это поверила, а я никогда не огорчал маму. До конца школы книжка оставалась недочитанной. Я с отвращением зубрил аксиомы, теоремы и правило буравчика.

Вручая мне аттестат зрелости, директор школы сказал, что мои несомненные склонности к точным наукам дают ему основание видеть мое будущее связанным с этими науками. А я видел себя историком. Но я видел хуже, чем директор. Иначе я бы разглядел, что на исторический конкурс тридцать человек на место, а лучший друг моего папы — декан политехнического, а это дает дополнительную уверенность маме, которая обещала сойти с ума, если я провалюсь, поступая на исторический…

Я не провалился. Я поступил в политехнический.

В институте я ненавидел все предметы. Тут, правда, была история, но ее прогуливали всей группой, да и история тут была не того времени… В часы лекций по истории другие сидели в кино, а я учил сопромат, оправдывая надежды декана, который сказал, что возлагает на меня надежды, а он был лучшим другом моего папы, а это вы уже знаете.

На распределении я получил назначение в научно-исследовательский институт, о котором мечтали все. Все, кроме меня.

Работу свою я возненавидел сразу и бесповоротно. Меня тошнило от вида кривых, которые чертили, а потом с жаром обсуждали мои сослуживцы, — я тихо сидел и читал про приготовления Ассирии к новому походу на Урарту.

В один прекрасный день меня подозвал начальник и сказал, что своей вдумчивостью я произвел на него хорошее впечатление, и что он хочет предложить мне интересную диссертационную тему, и он уверен, что я с ней справлюсь, и нечего благодарить, потому что он только рад помочь, если видит, что человек работает с желанием.

— Правда, знаний по математике, полученных в вузе, будет недостаточно, — сказал он, — но мы направим вас на специальные курсы…

Три года, стиснув зубы, я слушал лекции по математике. Потом, преодолевая отвращение, писал диссертацию. На защите сказали, что только человек, бесконечно влюбленный в свое дело, мог написать такую блестящую работу.

К этому времени я был уже заместителем своего начальника. Я решал вопросы, участвовал в заседаниях, совещаниях, советах, произносил слова о повышении уровня и улучшении параметров.

А в ящике моего стола лежала книжка, и там бородатые ассирийские воины уже приближались к вражеским границам…

Когда начальник отдела уходил на пенсию, он объявил руководству, что никто на свете не заменит его с большим успехом, чем я. И я был назначен начальником. Чтобы как можно реже ходить на службу, я клал в портфель книжку и говорил, что буду работать в библиотеке.

По институту пошел слух, что я пишу докторскую. Меня вызвал директор.

— Дорогой мой, — сказал он. — Зачем эти секреты? Вы же знаете, как мы вас ценим! Я даю вам академический отпуск. Пишите, ваша работа обогатит науку и производство!..

Я пил сердечные капли и писал, писал эту проклятую докторскую. Как я ее ненавидел!..

На банкете после защиты про мое беззаветное служение науке говорили такие прекрасные слова, словно читали некролог…

Сейчас я главный инженер и член-корреспондент. Я издаю распоряжения, наказываю и поощряю, осуществляю синтез науки и производства. У меня почти нет свободного времени — конференции, симпозиумы, конгрессы…

Но когда все же выпадет свободная минута — я запираюсь в кабинете, достаю потрепанную книжку, и…

…И как раз в тот момент, когда грозный царь Ашшурбанипал уже готов торжествовать победу, звонит телефон, и мне напоминают, что сегодня меня будут утверждать на должность заместителя министра. И я закрываю книжку, и выхожу из кабинета, и думаю, что все сложилось бы иначе, если бы лучший друг моего папы был деканом исторического…

1974

Краюхин был взволнован.

— Коля, — сказал он своему приятелю Амурскому, — у меня через год выходит книжка. Включена в план издательства.

— Поздравляю, — зевнул Амурский. — Мне тебя жаль.

— Почему? — обиделся Краюхин.

— Никто твою книжку не купит.

— Да почему?!

— Потому что никто тебя не знает.

— Прочтут и будут знать!

— Смешной ты, — сказал Амурский. — Сперва надо, чтобы знали, тогда прочтут. Или как минимум «Войну и мир» написать. Ты же не «Войну и мир» написал?

— Нет, — признался Краюхин. — У меня в несколько ином ключе…

— Я и говорю, — сказал Амурский. — Никто твоего дебюта не заметит.

— А что же делать? — спросил встревоженный Краюхин.

— Имя, — веско сказал Амурский. — Надо делать себе имя..

— А как? Как его сделаешь?

— Надо, чтоб тебя знали. Узнавали, как Пушкина по бакенбардам. Надо везде бывать, надо, одним словом, вращаться. Понимаешь?

— Понимаю, — неуверенно сказал Краюхин, — Но…

— Позвони при свидетелях кому-нибудь из великих, например Михалкову. Чтоб все знали, что ты с ним знаком.

— У меня его телефона нет, — сказал Краюхин.

— Узнаешь, — пожал плечами Амурский. — Ты пойми: ну, кто ты сейчас? Какой-то там Краюхин. А надо, чтобы все знали: а, так это тот самый Краюхин!.. Мысль понимаешь?

— В общих чертах… — сказал Краюхин.

Краюхин делал себе имя в течение года. Он побрил череп, отрастил усы и ходил по улицам с сиамским котом на одном плече и вороной на другом. Он приходил в известный ресторан, заказывал студень, вынимал голубую бумагу и принимался писать на ней куском угля. Просидев вечер, он складывал бумаги в клетчатую сумку и уходил, не притронувшись к студню.

Амурский тоже, как видно, не дремал. По городу ползли слухи, что вот-вот выйдет книга писателя Краюхина — как, вы не слышали? — но достать ее будет невозможно. Потом стали говорить, что книга вообще никогда не увидит света, потому что в ней есть такие моменты… ну, вы понимаете… Затем выяснилось, что книга все-таки выйдет, но никому не достанется, так как весь тираж закупил известный член Союза писателей, чтобы сжечь из зависти. Далее, из тех же источников городская общественность была оповещена о том, что часть тиража удалось спасти, но такую малую, что книга писателя Краюхина уже стала библиографической редкостью. Поэтому надо бдительно следить за рынком. Может, кому и повезет.

Книга вышла. Очереди опоясывали книжные магазины тройным кольцом. Ничего подобного не могли припомнить даже самые старые и опытные букинисты, пережившие подписи на Эренбурга, «Библиотеку приключений» и Достоевского. Сновавшие в толпе люди Амурского подогревали ажиотаж. За место в очереди предлагали большие деньги, но денег никто не брал.

Весь тираж краюхинской книги был раскуплен за полчаса.

— Теперь ты понял? — спросил Амурский.

— Что ты, Коля, — благодарно сказал Краюхин. — Просто не представляю, что бы я без тебя делал!..

На следующий после банкета день Краюхин вышел на улицу прогуляться. Мимо Краюхина прошли два молодых человека.

— Это он! — услыхал Краюхин. — Он, я тебе говорю!

Краюхин почувствовал себя небожителем. Молодые люди оглянулись несколько раз и быстро ушли вперед.

Краюхин шел, узнаваемый всеми. За спиной шептались. Из-за угла вышла толпа молодых людей. Впереди шли двое, которых Краюхин повстречал раньше. В руке каждый держал книгу — его, краюхинскую книгу!

Краюхин двинулся к толпе.

— Пожалуйста! — широко улыбнулся он, доставая авторучку. — С удовольствием!

— Ну и хорошо, — сказал молодой человек, подавая книгу.

К вечеру Краюхину вернули треть тиража. Когда складывать книги было уже некуда, Краюхин полетел к Амурскому.

— Подумаешь, — сказал Амурский. — Шекспир тоже не всем нравился.

— Я не Шекспир! — закричал Краюхин. — Меня все в лицо знают! Домой несут!

— Интересно, — сказал Амурский. — Что ж ты там написал?

— Ты что?! — страшным голосом сказал Краюхин. — Не прочитал?

— Извини, — сказал Амурский. — На все времени нет.

— Зачем же тогда, — затрясся Краюхин, — зачем ты мне советы давал? И ворона зачем? И студень?!

— По дружбе, — объяснил Амурский.

Краюхин схватился руками за голый череп и, шатаясь, подошел к окну.

Внизу стояли люди с книгами в руках и выкрикивали его имя.

1973

Подумать только! Они его осуждают! Говорят, как он мог с тобой так поступить? Как ты могла быть такой дурой?

Сами они дураки! Они дураки, а он — умница. Я сразу, как мы познакомились, поняла, какой он способный: и читал, и писал, и расписывался красиво. Правда, со мной не расписался. Он сказал, расписка любви не заменяет. И правильно! Что, нет, что ли? А меня он всегда любил. И все делал, что я ни попрошу. Я ему говорю:

— Леша! Иди учиться!

Ну, он и пошел. Только, конечно, условие поставил, что тогда с работы уйдет. Ну и правильно! Его зато в вечерней школе всем в пример ставили, как он хорошо работу с учебой совмещает. А после школы он дальше пошел, в институт. Потому что его к знаниям уже сильно тянуло, а работать он уже не хотел. И правильно! Что он, двужильный, что ли? И потом, я же сверхурочно взяла, неужели же нам не хватало? Всегда нам хватало, особенно на него.

А после института пришел и диплом показывает.

Я говорю:

— Леша! А я тебе за это костюм купила.

Он надел, ему так хорошо! Прямо жених!

Он говорит:

— Знаешь, по-моему, все-таки пора уже иметь нормальную семью.

Я говорю:

— Лешенька! Я этих слов давно жду!

Он говорит:

— Ну и отлично, завтра я тебя с ней и познакомлю. Я, конечно, ужасно обрадовалась. Потому что она такая начитанная, на рояле играет. А на свадьбе-то он меня сразу не узнал, потому что я на каблуках была. А потом узнал, говорит:

— Знаешь, тебе бы тоже пора. В жизни надо вовремя определяться!

После этих слов у меня на него прямо глаза открылись: до чего же он все правильно понимает! И правда, думаю, пора!

И тут мне как раз очень Жора помог. Прямо очень. Потому что он, наоборот, мне сказал, что любовь без расписки — это не любовь. И тут же расписался. И не только расписался, но и прописался. И правильно. Мне как раз только квартиру дали. Вот он меня так сильно и полюбил. Полюбил и прописался, чтоб найти в моей квартире свое счастье, а его самого чтоб не нашли. Потому что его-то уже искали — за то, что он алименты не платит жене — ну, которая была до меня. Той, что была до нее, он платил, потому что на той он женился по любви, а на этой — потому, что уже ничего нельзя было сделать.

А все должно быть только по любви. И мы с Жорой все полюбовно решали и расстались полюбовно. В смысле, что квартиру я ему всю оставила. А как же? К нему ведь как раз родственники приехали, чтоб его убить. Потому что это не его родственники были, а той жены, которой он не платил. А где же им всем жить? Они ведь Жоре и детей его в подарок привезли, про которых он еще не знал.

А я к маме переехала. У нее на двоих — в самый раз. Девять сорок и туалет рядом. Выйдешь через двор — и две остановки трамваем.

Вот в трамвае я с Николаем и познакомилась. Сидели рядом. Вернее, это я сидела. Он-то лежал. А тут контроль.

— Это, — говорят, — ваш?

Я говорю:

— А что?

— Если, — говорят, — ваш, пусть очухается и билет покажет!

— А если, — говорю, — не мой?

Они говорят:

— Тогда мы его заберем, потому что остальные тоже отказываются.

Я говорю:

— Так и будете везде забирать, что плохо лежит?

Ну, тут шум, крик, женщины заругались — те, которые еще не замужем, с теми, которые уже…

Я Николая на себе с поля боя вынесла, из общежития выписала и к маме прописала. И стала его ждать. Потому что его все-таки забрали. Потому что он уже давно на доске висел: «Они мешают нам жить». Вот его на время и увезли подальше, чтоб не мешал.

Он туда уехал, а зато Леша приехал. Вернее, пришел. Даже прибежал. Потому что которая на рояле его выгнала. Потому что он на Бетховена сказал, что это Бах. И она его выгнала, и он ко мне прибежал, сказать, что все это из-за меня.

Я говорю:

— Лешенька, не волнуйся.

И к ней побежала. И ей объяснила, что все из-за меня, потому что мне, конечно, надо было его музыке учить, а я не учила, и вообще на него не так влияла. Ну, они и помирились. В смысле, между собой. А со мной-то оба поссорились. Не мешай людям жить, говорят. Ну, и правильно….

И пошла к маме, чтоб никому не мешать. А у мамы как раз Николай сидит. Он оттуда, где был, вернулся, а там из него сделали другого человека. С сомнительными дружками он больше не водится, а только с такими, у кого уже никаких сомнений.

И он мне говорит:

— Пора уж тебе как-то определяться. Жизнь, — говорит, — надо прожить, чтоб не было мучительно больно!

Как он это сказал, я прямо обалдела. Я же сама всегда так думала, только сказать не могла! А вот Коля сказал! Ну, прямо хоть в какую книжку вставляй!

Я ему хотела сказать, как я ему благодарна, но не успела — он от меня ушел далеко вперед, к этой, ну с которой ему не будет мучительно больно.

А на его месте теперь у моей мамы дети живут — но не его, а Жорины. Которые отовсюду понаехали, чтоб Жора им помог в жизни. А как он им поможет, когда он тут больше не живет? Он отсюда переехал, где климат лучше и детей меньше: там у них от этого какой-то корень растет.

А перед отъездом меня встретил, говорит:

— Давай, определяйся как-то, а то ни с чем останешься!

Господи, думаю, до чего же я везучая, что рядом со мной всегда умные люди были! Вот и сейчас. У Жориных детей-то уже внуки пошли. Один только говорить начал. Я его купаю, а он мне:

— Пора тебе, бабаня, найти свое место в жизни! Время-то идет! Teбe, думаешь, долго осталось?

Господи, думаю. Какой мальчик смышленый! И впрямь ведь недолго. Самой бы не сообразить! А он — сразу. Смышленый мальчик!

1980

Утром Ненашев не проснулся в хорошем настроении. Он не проделал энергичной гимнастики, после чего не приступил к водным процедурам. Не оценив по достоинству завтрака, Ненашев на прощанье не поцеловал жену. На улице он не улыбнулся лучам весеннего солнца. В метро охотно не уступил места пожилой женщине.

На службе Ненашев сразу же не ушел с головой в интересную работу. Спустя некоторое время он не заглянул в библиотеку, где не ознакомился с новейшей информацией по своей специальности. Участвуя затем в работе технического совещания, Ненашев в полной мере не способствовал успешному решению обсуждавшихся проблем. До обеденного перерыва он успел еще не сделать сослуживцам замечания по поводу слишком частых перекуров.

— Надо совесть иметь! — не сказал он.

Придя после обеда, Ненашев не закончил срочного отчета. На состоявшемся в конце рабочего дня профсоюзном собрании Ненашев не выступил с докладом и несколько раз не просил слова в прениях. При голосовании по первому вопросу Ненашев не был «за», в то время как по второму вопросу не проголосовал «против».

Он не вышел с работы усталый, но довольный и на улице тотчас же не увидел хулигана, пристававшего к девушке. Затем он не направился к цветочному ларьку и не купил жене фиалок. У метро Ненашев по старой привычке не подошел к театральной афише. Прочитав по дороге в вечерней газете о проигрыше городской футбольной команды, он не огорчился. Прочитав о победе хоккеистов, не обрадовался.

Придя домой, Ненашев, как обычно, не проверил домашних заданий сына и не помог жене по хозяйству. Потом он еще успел не написать письмо матери.

И только поздно вечером, уже перед самым сном, Ненашев вдруг не помрачнел, не задумался и не пришел к убеждению, что живет он как-то не так.

1974

Показания

«Гражданин следователь!

По вопросу безобразий 27 апреля во вверенной мне сауне типа финской бани гостиницы «Южная» категорически отвергаю, потому что наклепали вам которые сами в гостиницу поселившись за взятку, а в сауну типа финской бани не ходят из экономии жмотства, чем водят за нос ваши органы.

Что касается безобразий 27 апреля, то на посту вверенной мне финской бани типа сауны проявил себя, пользуясь авторитетом, именно всегда с махровыми простынями и фетровыми шляпами, куда перешел с влажного пара национальной парилки. Потому что невозможно прилипали листья, а также шайки с кипятком, регулярно высклизывавшие из рук малотрезвых помывающихся, злостно вырубающих зеленого друга, чтоб сало свое веником отмутузить.

Что касается именно безобразий 27 апреля, то как раз 27 апреля не было никаких отщепенцев, из которых был только поэт-песенник, который насчет безобразий смешно говорить, потому что уже под этим делом приходит и тихо отпотевает, сочиняя вслух белые стихи с народными словами, которые прилагаю отдельно.

По вопросу последующих безобразий, то 27 апреля проводилась массажно-шефская работа со вставшим на честный путь по амнистии рецидивистом по кличке «Метла» и лозунгом на левом бедре «Смерть фраерам!», работающим главным технологом Второго колбасного завода имени Робеспьера, незамужней… При этом половецкая пляска исполнялась закутавши простыней голову, куда пришла потому что в клубе «Кому за тридцать» был санитарный день, тем более ей за пятьдесят, чего не скажешь, хотя мы вместе на учете в зубной поликлинике.

Что касается злостных безобразий, то 27 апреля помыв осуществлял постоянный контингент, который насчет безобразий никогда, а, наоборот; предпочитая, чтоб девочки начитанные и не выеживались, что и производили 27 апреля с шашлычками на жаровне от аккумулятора автомобиля «ВАЗ-2107», на котором и въехали на верхнюю полку с соблюдением ремней безопасности.

Насчет нецензурных безобразий прилагаю выступление Бурчаладзе Георгия, посудомоя-добровольца, нырнувшего в бассейн для получения контрастного эффекта, оказавшегося контрастней обычного, ввиду отсутствия в бассейне воды. Воду для сюрприза откачала группа скульпторов, моющихся безвыходно второй месяц по случаю рождения девушки с веслом.

Что касается вопиющих безобразий, то в связи с ранним наступлением темноты бенгальский огонь, зажженный поэтом-песенником по случаю перехода белых стихов в белую горячку, горел ярче обычного вместе с сауной, что и зафиксировал неизвестный спутник-шпион, сбитый Бурчаладзе Георгием посредством выхода запаха чачи.

Что было еще до взрыва той пробирки, так как коллектив санэпидстанции осуществлялся оздоровительный помыв уже не 27 апреля, а на следующий день, 1 мая, что является злобной клеветой на финскую баню типа сауна гостиницы «Южная», все семь этажей которой обязуюсь восстановить за свой счет».

1985

Встреча

ВЕДУЩИЙ. Товарищи, сегодня у нас в гостях известный журналист-международник. Лас-Вегас и Лас-Пальмас, Монте-Карло и Карловы Вары — вот горячие точки планеты, которые не раз горели под его ногами. Всюду, где обострялось, где сгущались тучи, всюду, где происходили марши мусорщиков, битвы бакенщиков, схватки манекенщиц, наш журналист был тут как тут. А сегодня он тут. Представляем ему слово.

МЕЖДУНАРОДНИК. Мне, товарищи, хотелось бы начать со своей поездки по самым диким, заброшенным уголкам нашей планеты. Кстати, о Нью-Йорке. Я бы назвал его городом контрастов. Пока не приедешь, не увидишь своими глазами, этот спрут производит одно впечатление. Но затем — совершенно другое. Буквально не хочется возвращаться. Я имею в виду — туда. Но вынужден — работа.

Кстати, о Лондоне. Вам хорошо известно, товарищи, в каком жалком состоянии находится английский фунт. Простые англичане снова затягивают пояса. Как шутим мы, международники, они еще хлебнут английский фунт лиха. Таковы плоды политики консерваторов, которых народ метко окрестил лейбористами.

И раз уж мы заговорили о достопримечательностях Лиссабона, несколько слов об Эйфелевой башне. Глядя с нее, прежде всего замечаешь простых голландцев, которые затягивают пояса. И это несмотря на то, что правящие круги скрывают от них непомерно высокие цены. Однако самое поучительное в Австралии — это встречи с простыми людьми. Помню встречу с простым австралийским скотопромышленником. Узнав, откуда мы, он приветствовал нас словами: «Агропром — гуд!» И подарил банку тушенки.

Но, в отличие от Бомбея, Токио — чисто японский городок. Он буквально переполнен простыми японцами, которые затягивают пояса. А ведь среди них старики, дети, женщины. Женщины там практически на каждом углу. Немало любопытных уголков повидал я в Токио.

Зато Монте-Карло — это, конечно, город контрастов. В то время как одни выигрывают, другие вынуждены затягивать пояса. Зайти в казино заставил меня чисто профессиональный интерес. Выйти оттуда заставил меня крупье. Он оказался славным человеком, одолжил трусы и отвез в гостиницу, где и родилась моя статья, вскрывающая сущность игорного бизнеса. Но что особенно привлекает в архитектуре итальянской столицы, это, конечно, встречи с простыми людьми. Как-то на улице, услыхав мою итальянскую речь, простой римский труженик, кинулся мне на шею и закричал: «Друг, да ты тоже русский!..»

В этой связи вспоминается работа в Мехико. Там я встречался с одной простой мексиканкой. Впоследствии она все спрашивала меня, каковы мои намерения. Но мы, журналисты-международники, умеем молчать.

Однако вернемся к Милану. Милан — город контрастов, и в этом его отличие от Мытищ. Населяют Милан простые миланцы и милашки, рядовые члены мафии. Как-то раз на одном из миланских стритов двое фарцовщиков пытались купить у меня плащ. Видимо, накурились марихуаны. Я пристыдил наркоманов и из гуманности продал. Затянуть пояс нашего плаща им так и не удалось.

В целом, товарищи, еще очень и очень многое не нравится мне за рубежом. Сейчас я собираюсь в новую поездку, а затем как всегда поделюсь с вами подробностями.

Репортаж

Дорогие друзья! Сегодня мы с вами станем свидетелями знаменательного события в культурной жизни страны. Этого события ждали долгие годы, но лишь теперь мы сможем, наконец, сказать: есть отечественный стриптиз!

Да, сегодня мы собственными глазами увидим все то, о чем наши деды и прадеды могли только мечтать. Ведь еще недавно считалось, что секс — это буржуазная западная лженаука подобно кибернетике. Но сегодня установлено, что даже само слово «секс» — чисто русского происхождения. Еще во времена крепостного права помещик-самодур допрашивал крестьянина: «Ну что, Пахом, опять жену сёк?» И бесправный Пахом отвечал: «Как не сечь, барин? Сёк-с…»

…Зал дворца переполнен. Здесь передовики производства, профсоюзные активисты, представители творческой интеллигенции. Много ветеранов — они пришли, чтобы вспомнить молодость, вспомнить, как все это было…

А за кулисами волнуется, переживает Клава Федотова. Именно ей оказано доверие продемонстрировать всему миру то, чем по праву гордятся наши женщины. Нелегко было Клаве заслужить это доверие, но, подходя к делу творчески, с огоньком, она доказала: равных ей нет ни в европейской части, ни в азиатской.

Волнуется зал, болеют, переживают женщины: как там Клава, что там у нее…

И вот раздаются звуки песни «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» — ив зал, наконец, входят пи — онеры.

«Стать клавами Федотовыми будьте готовы!» — звучит призыв.

Пионеры обещают и покидают зал.

Звучат фанфары.

В проходы четким строем входят молодые воины. Честь Клавы — всеобщее достояние, и, глядя на этих крепких, ладных парней, мы понимаем: гвардейцы не подведут!

…Приветствия закончены. Начинается торжественное заседание. Его открывает представитель предприятия, где вот уже много лет числится Клава. Он рассказывает о положении женщины в странах капитала, а затем — в странах, где капиталом и не пахнет.

Один за другим выходят к трибуне шахтеры, колхозники, писатели, они рассказывают о своих планах, обязательствах и задумках, связанных с Клавой и ее подругами.

Зачитывается приветственная радиограмма от экипажа американских астронавтов.

…Убраны столы президиума. Свет прожекторов становится красным. Звучит что-то из Дворжака. Кажется, это Григ.

Занавес медленно поднимается — на сцене стоит ширма. Звучит что-то из Грига. Кажется, это Глюк.

И вот вспыхивают аплодисменты — из-за ширмы выплывает она, Клава Федотова… Синий свет прожекторов становится красным. Клава медленным движением сбрасывает брезентовые рукавицы — и мы видим ее трудовые мозолистые ладони. Нет! Никто не отнимет у наших женщин права на полный рабочий день!..

Но вот красный свет прожекторов сменяется еще более красным. Звучит что-то из Глюка. Это Пахмутова.

Зал замирает — Клава берется за верхнюю пуговицу… Потом за нижнюю… И вот, наконец, все видят, что под тулупом, кроме Клавы, никого нет! На сцене стоит простая девушка, Клава Федотова, стоит в чем мать родила — в промасленном комбинезоне и резиновых сапогах.

Гремит овация. Сверкают фотовспышки. Летят цветы. А Клава, запахивая тулуп, смущенно убегает и кулисы. Да! Она сделала свое дело. Благодаря ей мы смогли увидеть подлинное искусство стриптиза и отличие от жалкого западного подражания…

Занавес опускается. Сейчас за кулисами Клава принимает поздравления, дает интервью, автографы, свой адрес…

Поздравим друг друга и мы.

И до новых встреч с прекрасным, со все более обнаженной правдой жизни!

1975

Детективный экстракт

1

В записке было написано: «Получай из-за угла, гадюка!» Записка была приколота ножом. На конце лезвия что-то темнело. Осмотрев нож внимательно, следователь Черненко догадался, что это труп. Экспертиза установила, что при жизни труп был мужским телом без определенных занятий. Рядом лежали еще два тела. Но судебное вскрытие показало, что эти были живые, просто в тот день им выдали аванс.

2

Хорошо в городском парке весной! Распускаются цветы, листья, девушки!..

По пруду скользят лодки с дружинниками. Но следователя Черненко не радовали сегодня ни весеннее солнце, ни журнал «Крокодил». Черненко задумчиво сидел на свежевыкрашенной скамейке и думал.

«Велика роль случайностей в нашей работе, — размышлял он. — Вот будь я хоть чуть-чуть умнее…»

Оборвалась еще одна ниточка.

3

— Начнем совещание, товарищи! — сказал руководитель группы Епифанов, не спавший вторые сутки. — Что у тебя, Петя?

— Есть мысли! — соврал Черненко.

— Молодец! — одобрил Епифанов. — Я в молодости тоже, бывало…

Черненко покраснел от похвалы.

— А что у вас? — спросил Епифанов высокую, стройную, синеокую, кареглазую, молодую, но уже опытную, на которую все заглядывались, но совершенно напрасно, Беляеву.

— Плохо, — сказала Беляева. — Группа крови не совпадает.

— С чем это не совпадает? — спросил Черненко.

— Ни с чем! — сказала Беляева.

— Да, — сказал не спавший четвертые сутки Епифанов, — запутанный клубок получается…

4

В 5 часов утра в районе 46-го километра пустынного шоссе остановился автомобиль «Москвич», номер которого заметить не удалось. Из машины выскочил человек и, воровато озираясь, скрылся в придорожных кустах.

Через минуту он вернулся, сел за руль, и машина умчалась в неизвестном направлении. Прибывшая на место происшествия оперативная группа обнаружила небольшое алиби…

5

Матерый отброс нашего общества Сидорчук, чтобы заглушить запах перегара, выпил бутылку водки. Затем стал поспешно уничтожать улики — отпечатки пальцев, нож и сожительницу Маньку.

Люто ненавидел Сидорчук нашу жизнь. Милицию ненавидел, скрипачей. Читать не любил. Писал в лифтах.

По почерку его и нашли.

6

— Что ни говори, а шеф — мужик что надо! — сказал Черненко.

— Знаю! — сказала Беляева.

Вошел не спавший восьмые сутки Епифанов.

— Улик у нас хватает, чтоб доказать все, что нужно, — сказал он. — Теперь главное — выяснить: что нужно доказать?

И не спавший третью неделю Епифанов пошел в кабинет начальника управления, не евшего второй год…

1978

Мужчины выяснили, что такое женщина.

Первый сказал:

— Женщина… Да при одном этом слове мужчина должен встать!

— Сиди ты! — сказал второй. — Они и так дольше живут.

— Женщина, — сказал третий, — это глаза, губы, волосы…

— Да, — вздохнул четвертый. — Повезло тебе.

— Подождите, — сказал десятый. — Я же читал: женщина — это вроде как гений чистой красоты!

— Точно, — подтвердил двадцатый. — Сам так в жизни не постираешь!

— А по-моему, — сказал еще один, — женщина — это встреча! Мы встречаемся, влюбляемся, женимся…

— Не надо путать, — сказал другой. — Влюбляемся в одну, женимся на другой, встречаемся с остальными…

— Так, — сказал последний. — Что же мы получили в итоге?

И стало тихо. И в тишине стало слышно, как женщины выясняют, что такое мужчина.

— По-моему, — сказала первая, — мужчина — это мой муж.

— Правильно, — сказала вторая.

— Только без пошлостей, — сказала третья. — Мужчина — это, прежде всего, сильный дух!

— Не говори! — подхватила четвертая. — Дух от него!.. Особенно по субботам.

— Что такое мужчина, не знаю, — вздохнула какая-то. — Мой из интеллигентов…

— Какая разница! — сказала другая. — Лишь бы расписался!

— Девочки, перестаньте, — сказала еще одна. — Мужчина — это бывшая женщина, у которой от безделья произошла перестройка организма…

— Да нет— сказала последняя. — Мужчина — это… В общем, сперва ему ничего не позволяешь. И потом не позволяешь. А потом — раз! — и появляется ребенок…

Тут появился ребенок и сказал:

— Женщина — это Мама! А мужчина — Папа! А вы псе — дураки.

И он был прав.

197?