Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин

II. Нормальный ход

Юрий РОСТ

Значит, задача такая. Дано: родители — ненормальные.

Требуется: чтобы у них выросли нормальные дети. При этом у задачи такое условие, что решать ее сами ненормальные и должны.

В общем, наша задача.

И как решать? Когда не то что у нас — у дальних предков наших о нормальной норме и понятия не было. Жили от подвига к подвигу. Раз в сто лет учиняли подвиг, после чего забирались на печь, где и дремали под гусли Бояна, воспевавшего подвиг. Слезали с печи только для эпохальных свершений. Остановить Орду. Спасти Европу. Разбить шведа. Прорубить в ту же Европу окно. Через которое до сих пор и карабкаемся, изумляя тех, кто привык через дверь.

Изумлять — это наше! Чтоб на весь мир, чтоб в легенду. Раззудиться, размахнуться и — хрряссь! Такую канаву прокопать, чтоб через нее из морей вся вода вытекла! Ахнуть, ухнуть, засандалить такую магистраль, чтоб весь глобус — в столбняке! И чтоб самим тоже ошалеть — сперва от гордости за эту дикую дорожищу, потом от мысли: зачем она?!

А затем, что подвиг! Мы всем миром жилы порвем, полысеем от натуги, но вырвемся вперед других по космосу лет на пять — путем отставания по всему остальному на тридцать пять. Хотя по молоку на сорок. А потому что космос — это всесветно-историческое, это никакому Бояну и за сто лет не обславить. А молоко — скукота, это каждый день корову уговаривать, а она тупая, без еды не соглашается. Ее норма — жевать каждый день. А наша норма — подвиг!

Чем и отличаемся от коровы. И от всяких мелких европ. Подумаешь, Бельгия в кармане у Голландии, обе под мышкой у Люксембурга. Тюкают чего-то там в своей мелкоте по миллиметру. Но каждый день. Но по миллиметру. Размаха нашего нет у них. Удали! У нас тут не на миллиметры счет — мы верстами меряем! И на каждой версте — подвиг идет, и на каждой — матерей вспоминают. И его, и твою, и нашу общую… А как не вспомнить, когда уже не раз в сто лет, а уже беспрерывно, повсеместно, с ускоренным ускорением! Куда ни плюнь — всюду штурм, борьба, страда, битва! Горячая пора! Нормальной поры вообще не бывает, всюду горячая — у монтажников, у химиков, у хлебопеков… Приезжие, правда, удивляются: почему в столовой пора горячая, но щи холодные? Почему у молодежи горячая пора, но в аптеке одни горчичники? И вообще, почему у нас каждый второй подвиг — ликвидация последствий первого?

На то и приезжие, чтоб удивляться. Они так со своим удивлением и уезжают. Встречая на обратном пути других приезжающих, но уже наших, которые теперь все чаще выпрыгивают через то самое окно, но, к удивлению ОВИРа, многие возвращаются. Причем тоже сильно озадаченные. Настолько, что первое время молчат, на вопросы не реагируют, в молчании распихивают по углам привезенные коробки. Но затем, собравшись и взяв себя в руки, рассказывают остальным, что мы тут зато намного впереди по духовности. Логику в точности уловить трудно, но примерно так: чем больше вещей там, тем мы духовнее тут. То есть, чем реже дают сосиски, тем сильнее в нас урчит работа духа. И перспективы хорошие. Потому что по сосискам мы как раз опять пока еще не совсем… И по колготкам еще уже опять пока… И по пленке цветной еще опять пока уже, хотя зато с цементом, слава богу, уже опять не совсем еще… В общем, если так пойдет дальше, то по духовности мы скоро настигнем Республику Чад.

При этом что интересно: духовно отсталая Европа как-то не торопится догонять нас по духовности. Видимо, чего-то опасается. И Америка, дурная, променяла, видно, всю духовность на свежие фрукты круглый год. А японцы… Это вообще уже наша мифология. Мы уже про них только так и говорим: «Японцы! Японцы и есть!..» У этих размаха уже вовсе нету — где им там размахиваться? Они даже не в миллиметрах, они в микронах ковыряются. Но уже почему-то в двадцать первом веке! То есть ползут уже по нашему светлому будущему! Куда мы до сих пор — семимильными прыжками, как кенгуру: с печи — на подвиг, с подвига — на печь!

Видно, от этих прыжков, скачков, рывков и тряски в нас самих давно уже что-то сотряслось, перекорежилось и перевернулось. И нормальными кажутся нам нормы наши, стоящие вверх ногами.

Врач ненавидит больного — нормально. Учитель тупее ученика — нормально. Дом построили — окна забыли, а крышу сэкономили. Ну и нормальный дом, жильцы празднуют новоселье. Правда, за стенкой двое убивают друг друга, мешают праздновать, но мы музыку погромче сделали, и нормально все! Нас, помню, даже эта чудная придумка не изумила, эта «трезвость — норма жизни». Никому и в голову не пришло, что это при нормальной жизни она — норма!..

Все прыжками стоит на месте. Страшными усилиями не сдвигается. С чем вчера обещали покончить, опять нормальная цель на завтра. Да идет ли тут время-то вообще? Или это такая теория относительности — чем больше пространство, тем время его дольше пересекает?

И все, что для других давно норма, для нас еще экзотика?

— Гла-асность? Неужели? И что, все можно?

— Можно!

— Обо всем?

— Обо всем!

— И о самом-самом?!

— О самом!..

… Ну и о чем же таком кипят страсти? О чем таком строчат наши раскаленные перья в наших лучших журналах? Для чего столько эрудиции, логики, столько ссылок на Монтеня, Шопенгауэра, Михаила Сергеевича? А для того, чтобы в конце XX века попробовать убедить нас, что свинарка лучше знает, как ходить за свиньей, чем все советские и партийные органы, включая Политбюро!

Но мы пока еще не очень. У нас сомнения пока. Еще не готовы полностью признать, что Земля — круглая. Хотя данные со спутников подтверждают, что наши очереди именно криволинейно изгибаются за горизонт.

А мы все топчемся, да живем уже в этих очередях, и злобимся на тех, кто впереди, и презираем тех, кто сзади. И вместе с теми и другими все валим на строй. Забывая, что строй — это то, что сами себе построили. У «наших» немцев наш строй — нормально живут. У тех немцев тот строй — тоже за сосисками к нам не ездят. И тех и других мы победили одинаково. Ибо это в войне количество подвигов переходит в победу. Но в мирной жизни нельзя двигаться прыжками — от подвига к подвигу. Это не к победе ведет, а к лихорадке. В нормальной жизни нужен нормальный ход. Пусть по миллиметру, но в одну сторону и каждый день. Но чтоб так идти, надо сперва встать с головы на ноги. Helm этого сальто уже не потянуть. Решать задачу про нормальный ход придется детям.

Мы можем только помочь им — не мешая им видеть в нас доказательство от противного.

1988

В бывшей жизни было всего два «супера» — суперобложка и суперфосфат. Все было четко: есть суперобложка — сыт писатель, нет суперфосфата — голоден читатель. Ну, была еще, конечно, супердержава, как называл нас потенциальный противник за способность распить ракетное топливо прямо на боеголовке. Но вот грянуло, дунуло — держава испарилась. Остались боеголовки и слово «супер», прилипшее к родному языку, как жвачка к подметке.

Не рынок, а супермаркет. Не поезд, а суперэкспресс — хотя с тем же запахом туалета. Надежных банков нет — остались только супернадежные, поэтому постоянно не хватает следователей. Выйдешь на улицу — людей нет. На мостовой — сплошь супермены, на панели — супервумены.

Телевидение уже настолько «супер», что плюнули даже психиатры. Вместо нормального кино супербоевик — для напряжения мозга. Потом суперсериал — для разжижения мозга. В промежутке — музыкальная пауза. Вернее, суперпауза. Потому что музыкальных звезд у нас уже нет, они поголовно все — суперзвезды. Муравейник суперзвезд, копошащихся у подножия одинокого Кобзона. Суперзвезды друг от друга отличаются по грудям. Волосатая грудь с татуировкой сквозь дым — суперстар. Диетическая грудка на курьих ножках — супермодель.

Там — супервикторина, тут — суперигра.

«Ваши аплодисменты! Суперприз — в студию! Поздравляю с супервыжималкой!» Что она там выжимает, господи?

Куда ни плюнь — «супер», куда не доплюнул «элита».

Элитные подразделения, элитарные клубы, сливочный бомонд.

Эксклюзивное интервью с элитным ротвейлером. Па презентации помойки — элитарный состав Гюмжей…

Ночью — суперклубы с ночной суперпрограммой. Направо — стриптиз. Налево — шестовой стриптиз. И центре, видимо, для аспирантов — «Стриптиз-марафон». Как тот гонец в Древней Греции — пока добирался до нужного места, скончался от впечатлений.

Суперкачество, суперкомфорт!

По нормальному телефону теперь звонит только ФСБ. У остальных сотовая суперсвязь: идеальная слышимость в зоне прямой видимости.

Все суперпрестижно, все на суперскоростях!

Сверхбыстрый курс языка! В три дня — свободно говоришь по-английски! (Потом три месяца объясняешь окружающим, что это английский.)

«Поступаю желающих в элитарные вузы. С массажем на дому».

«Суперсеансы здоровья! Избавляю от курения путем голодания, алкоголизма и женщин. Массаж на дому».

«Суперметодика — восстановление чакры, склейка ауры. Массаж астрального тела на дому».

«Супергарантия! Выбираю во властные органы, нужный орган подчеркнуть».

«Суперсредство по возвращению мужского достоинства! Апробация на мышах и овцах».

Супердивиденды и суперприбыли.

Супербытие и суперсознание.

Как жить? Как под толстым слоем этого дикого супершоколада отыскать хотя бы пару нормальных орешков?

Один элитарный способ: читать суперписателя Мишина.

Или писателя супер-Мишина — но это уже совсем эксклюзивно.

1998

Язык наш — усыхает. Сокращается словарь. Упраздняются прилагательные.

— Утюг есть?

— Утюга нет.

В голову не придет спрашивать — какой утюг. Он вообще утюг. Он или есть, или его нет. Двоичная система — как в компьютере.

«Ветчина», «буженина», «окорок», «зельц», «карбонад», «салями» и черт знает что еще вместо сотни слов укладываются в одно:

— Колбаса есть?

— Колбасы нет.

Кто спросит про колбасу: «Какая?», получит матом от продавца и зонтом от бабки сзади. С рыбой пока еще многословие, она пока еще или «минтай», или «иваси». Но не за горами, видимо, уже последнее упрощение.

Процесс не нравится современным писателям, зато удобство для археологов будущего. Это сейчас они при раскопках находят кости и черепки и, чтобы узнать, когда именно этот глиняный горшок разбили о голову раба, применяют метод полураспада чего-то там из физики. Нашу эпоху можно будет вычислять без всякой физики — по периоду распада нашего словаря.

Скажем: «Рукопись датируется годом, когда из языка у них окончательно исчезло слово «крабы». А слово «сгущенка» переживало именно период полураспада: то появлялось на языке, то исчезало».

В школах будут устраивать встречи детей с ветеранами, которые видели людей, которые слышали слово «шпроты».

«Съедобные» слова привожу для простоты и наглядности. Процесс шире и сложнее. И некоторые слова, напротив, даже потребовали уточняющих определений. Например, слово «депутат». Раньше определять было нелепо — какой депутат? Обыкновенный, депутатский: чабан, комсомолец, в галстуке, тюбетейке, со значком «Летчик-космонавт» и орденом «Мать-героиня». Приехал, поспал с поднятой рукой, получил свою дубленку и снова пропал где-то между Якутией и Дагестаном. Теперь депутат — «какой». Один — за народ, другой, наоборот, за демократию. Третий хочет подвести черту под ними обоими…

Усыхает язык. Из полнокровного, кудрявого, с мышцами, жилочками, веснушками превращается в трескучий скелет.

Не сами исчезают слова, а потому что им нечего выражать. Нет уже в языке «снегирей», «щеглов», «малиновок». Остались пока «воробьи», «вороны» и эти, посланцы мира. А потом вместо всего порхающего и чирикающего, станет просто:

— Птица есть?

— Птицы нет.

Птица больше не будет — «какая». Никакая. Летала и отлеталась.

И в лесу — никаких там «осинок», «сосенок», «елочек». «В лесу родилось дерево, в лесу оно росло». Понятия нет — и слово ни к чему.

«Будьте любезны, извините великодушно, сердечно вас прошу..» Сказавший это вслух будет принят за городского сумасшедшего. Его просто никто не поймет.

Наречия «грешно» или «благородно» пахнут сыростью графских развалин. Попытки реанимации не удаются. Слово «милосердие» пестрит и мелькает, но приживается лишь в смысле: «пусть скажут спасибо, что не убили».

«Долг чести», «муки совести», «щепетильность», не говоря уже об «уступчивости» и «услужливости» — все это сведено к двум душевным словам нашего современника:

— Куда прёшь?

И все понятно сразу, и вопрос нетрудный, и ответить хочется. Потому что слова-то все родные, свои:

— Куда прёшь?

— Да куда и ты! Куда все! Из проклятого прошлого прём в светлое будущее. Прём, хороня по дороге понятия, отбрасывая слова…

— Озеро есть?

— Озера нет.

— Кислород есть?

— Кислорода нет.

— Природа есть?

— Нету природы.

— Человек-то есть?

— Вон, последний остался…

Прёт себе, выражая себя последними междометиями:

— Ах ты!.. Нуты!.. Ят-те!.. A-а!.. О-ооо!.. У-у-у-у-у!.. Прёт, завершая период полураспада и переходя к полному.

1986

Когда люди хорошо живут? Когда они друг друга любят.

Потому мы все и живем хорошо, что любим друг друга. Только, конечно, та продавщица. Нет, она тоже любит всех — но за исключением покупателей.

И таксист тоже всех — кроме пассажиров.

Телефонистка ненавидит абонентов — ну, все время звонят!

Участковый врач — свой участок: все какие-то больные!

Последний в очереди — всех, кто впереди. Первый — всех, кто орет сзади.

Дежурный по аэропорту — всех, кто вздумал лететь.

Справочная — всех, кто за справкой.

Тетка из собеса — всех, кто за пенсией.

Сантехник Коля — всех, кто не сантехник, а такие еще есть. Он и за трешку ненавидит, и за пятерку не любит, и за десятку нету прокладок и не будет никогда; ходили бы, как деды наши, на двор, и ни прокладок не надо, ни Коли-сантехника с его прокладками…

Парикмахерша не любит лысых. И волосатых.

Смежники — поставщиков, поставщики — заказчиков, все вместе — подрядчиков: зачем подрядились?

Нянька в яслях — этих, которые все время опять мокрые, которые один черт простудятся, сколько им на сухое ни меняй. А она ж не дура — менять.

Которые из столовой вообще любят всех, кто выжил…

Министерство заготовок любит все — кроме заготовок. Оно с самого начала терпеть не могло заготовлять. А мы каждый раз: почему не заготовлено? Конечно, возненавидишь.

Но в остальном — все друг друга любят. Ну, еще по мелочи кое-кто кой-кого не выносит. Прачечная — тех, кто с бельем, химчистка — кто с пятнами.

Но в целом — любовь!

Которая особенно заметна, когда:

продавщица предлагает то, что завезли, другой продавщице;

таксист подвозит сменщика;

врач ставит горчичник медсестре;

сантехник Коля — сам себе прокладку;

тетка из собеса выправляет пенсию для самой себя;

а коллектив столовой закрывается на обед, чтоб скушать продукты.

Отсюда, чтобы покончить навсегда с недоброжелательностью, неласковостью и нелюбовью среди нас, надо эти исключения сделать правилом.

То есть надо, чтобы:

продавщицы вели торговлю только среди других продавщиц;

таксисты катали бы только друг дружку;

парикмахеры по кругу брили сами себя;

сантехник Коля сам себе за трешку ставил бы прокладки во все места:

поставил — и трешка, поставил — и трешка!..

справочная сама у себя брала бы интервью;

а этот Аэрофлот взял бы и улетел своими самолетами туда, где нас нет!..

И тогда останемся тут только мы с вами, и уже никто не сможет помешать нам окончательно полюбить друг друга!

1985

Не хочу; чтоб меня поняли правильно.

Но где-то хочется чувствовать себя как дома. Если нигде нельзя, то хотя бы дома. Но и дома же чувствуешь себя так, будто зашел не вовремя. Буквально хочется извиняться за собственную прописку.

Тут у нас недавно три художника решили сходить в ресторан. Отметить пятидесятилетие плаката «Добро пожаловать!». Ну и решили — в тот самый ресторан при той самой гостинице. Ну, у нее еще над входом написано: «HOTEL». Конечно, именно туда им хотелось, в этот «ХОТЕЛ». Ну, действительно, кухня, уют, интерьер. Теоретически. А практически там швейцар. Этот швейцар специально воздвигнут при входе в «ХОТЕЛ» для разъяснения советским гражданам, что для советских граждан местов нет. Потому что «ХОТЕЛ» с его рестораном предназначен исключительно для спецобслуживания.

«Спец»!.. Это вы, конечно, не знаете. Вас обслуживают, как обслуживают, поэтому у вас так с нервами. А «спец» — это как сон в летнюю ночь: мух нет, горчица есть, если нахамят, то только по-английски. Потому что «спец» — это значит для дорогих зарубежных гостей из всевозможных чикаг. Для них же по-ихнему же и написано — «ХОТЕЛ».

Для хозяев же, вроде тех художников, — швейцар. Причем он входящим вопросов не задает — он гражданство по запаху чует. Как почует кого из Чикаго, у него не лицо делается, а крем-брюле с сиропом: «Оттуда? Пли-и-и-из! И мадамочка оттуда — и ей пли-и-из! А ты убери паспорт, и так ясно, что не из Чикаго, а из Чебоксар. Значит, отсюда. Ну, вот и давай отсюда — пли-из!»

Не хочу, чтоб меня поняли правильно, но что такое паритет? Это как они к нам, так и мы к ним. По всяким там ракетам паритета добились. Теперь трудней задача — добиться паритета по спецобслуживанию. Чтоб у них — как у нас: заходят, допустим, в ихнем Чикаго в ихний «ХОТЕЛ» ихние чикагцы со своими чикажками, а ихний швейцар им: «Пардон, сэры, но придется вам сыграть отвал — у нас тут спецобслуживаются исключительно которые из Чебоксар!..» Правда, есть опасения, что достичь такого паритета им будет непросто, потому что там свободная продажа оружия.

У нас легче, у нас некоторые уже к паритету приближаются. Спортсмены городской команды уже иногда спецобслуживаются плюс еще более специально кушают сами труженики «ХОТЕЛа», плюс двое из управления, плюс семеро городских жуликов. Эти уже почти достали по почету среднего инвалютного гостя. Остальные хозяева — вроде тех художников — могут сбегать в столовку на углу и скушать биточки, которые какой-то остряк так и назвал — уголовными.

Не хочу, чтоб меня поняли правильно, но «мерседес» — хорошая машина. И черт с ней. «Жигуль» тоже ездит. Но, конечно, не каждый. А только который в экспортном варианте. Экспортный вариант! О, это наше дивное изобретение! Это есть продолжение нашего уникального гостеприимства за наши рубежи. Нет, в других местах, конечно, тоже делают на продажу — не для себя. Скажем, если делают для нас, то они должны учесть именно нашу специфику: и наши морозы, и наши дороги, и что чертежи потеряют, а включать будут ногой. Они обязаны все это учесть, утеплить, укрепить и покрасить в наш родной васильковый цвет. Но, скажите, какой же дурак додумается делать для себя не иначе, а просто-напросто хуже, чем для других?! Дурак не додумается — мы додумались. Знаете, почему они тут не бегают по магазинам так, как мы там? Потому, что до сих пор не разгадали — что вообще можно делать с тем, что мы тут у себя для себя делаем.

Не хочу, чтоб меня поняли правильно, но кто мог сочинить эту легенду, что наш балет — лучший в мире? Только тот, кто мог видеть! То есть те же гости оттуда плюс приравнявшиеся к ним люди из «ХОТЕЛа» отсюда, плюс трое из управления, плюс двенадцать городских жуликов. Хорошо, еще спортсмены не пошли — у них режим перед четвертьфиналом. Что же касается прочих хозяев города, вроде тех художников, то они из чувства гостеприимства могут поглядеть на театр снаружи, что тоже красиво…

Не хочу, чтоб поняли правильно, но вообще символ нашего гостеприимства — это «Березка». Не танцующая — та водит свои хороводы за морями, пока мы на берегу за нее гордимся. Я про «Березку», которая произросла на нашей улице. Говорят, за теми же морями есть такое: «Вход только для белых». Возмутительно. «Только для черных» — оскорбительно. «Только для тех, только для этих…» Унизительно. Ну, а когда тут у нас на нашей улице — «Вход для всех кроме всех наших»?! Я б эту «березовую рощу» — под корешок. Если гость из Чикаго на недельку — перебьется: разрешим ему взять без очереди матрешку в нашем промтоварном. Если надолго и ему, конечно, трудновато с качеством, среди которого мы-то с детства, — пусть, пока в нас не проснется самоуважение, привозит с собой. Во-первых, на пеньках «Березки» мы сможем открыть вторую столовку для художников, чтоб не толкались. Во-вторых, утихнет вокруг «Березки» этот хоровод разных мальчиков и особенно девочек. Не хочу, чтоб поняли правильно, но я где-то читал, что даже эти девочки в экспортном варианте — и те какие-то не такие, как на внутреннего потребителя… Они как-то начитаннее.

Теперь хочу, чтоб поняли правильно. Гостеприимство — высокая вещь. Гость — посланец судьбы, ему лучшее место, первый кусок. В Древней Греции почетному гостю хозяин лично сам омывал ноги. Менее почетному мыла жена. Совсем жалкому — и то рабыня ополаскивала. Но никакое гостеприимство нигде и никогда не означало, что сами хозяева должны ходить с немытыми ногами.

Мне нравится лозунг: «Добро пожаловать, дорогие гости!» Но только при условии, что рядом те художники напишут второй: «Добро пожаловать, хозяин!»

Только вместе их можно понять правильно.

Доисторические времена, всего — понемногу. Причем все — по отдельности. Никаких смесей, соединений и сплавов. Из руды — чистая медь, из родника — чистая вода, из религии — чистый опиум для народа. Действия были конкретные: «Пришел, увидел, победил». Чувства и мысли ясные: «Платон мне друг, но истина — дороже».

Смешанными были только краски у смелых художников и смешанные браки — у еще более смелых.

Ну, еще изредка чудили алхимики: ночью, при луне, бормотали чепуху, кипятили в котле печенку летучей мыши с писюльками черной козы — искали философский камень. За что назавтра их побивали обыкновенными — чтоб не лезли поперед времени.

Но вот — время пришло, грянул двадцатый! Взревел миксер прогресса! Всего стало много, все сливается, перемешивается и взаимопроникает!

На стыке двух наук возникает третья, и тут же вливается в четвертую, образуя седьмую.

Искусство смешалось со спортом, спорт — с работой, работа — с зарплатой, зарплата — с искусством…

Бушует эпидемия синтеза — гибриды, сплавы, комплексы и смеси.

Все, что в чистом виде, имеет вид неуместного антиквариата.

Ясную, беспримесную эмоцию последний раз видели в романе Тургенева. Ныне — сплошные оттенки и полутона. Смутные ощущения стали нормой, двойственные чувства — единственно возможными. В мыслях — вообще сплошной импрессионизм. У всех вместо «я думаю» — «мне думается». Всем кажется, видится и представляется

— Вы читали?

— Кажется.

— Понравилось?

— Впечатление сложное: с одной стороны — тошнит, с другой — помнится, кто автор…

Из разнообразных чувств состоят теперь лирические эмоции. При этом составляющих может быть сколько угодно. Например, явное ощущение, что она у тебя за спиной улыбается этому подонку, плюс уверенность, что подонок этого давно хочет, плюс светлое подозрение, что хочет, но не может, плюс ночью приснилось, что выпали все зубы, — рождают осеннее чувство, что этот подонок — ее муж.

При перемешивании отдельных ощущений могут возникать материальные объекты. Например, острое желание чего-то новенького в соединении с чувством, что могло быть и хуже, образуют концерт из студии «Останкино»… Смесь из ощущений сухой парилки и сырой простыни — вагон поезда «Москва — Казань».

От смешанности чувств пошла задумчивость действий. Пришел — увидел, плюнул — и ушел…

Любовь к истине плюс желание дружбы Платона дает сложную суспензию, которую в прошлом называли беспринципностью, а теперь — широтой взгляда.

Чувство гражданского долга, смешанное с чувством, что не один ты должен, дает эффект присутствия на профсоюзном собрании.

Вообще нехватка чистых эмоций заменяется в современных смесях соответствующим количеством юмора, который придает коктейлю товарный вид и пузырьки на поверхности. Такой веселый шторм в стакане.

И все это — лишь первые намеки на букеты тех сложных чувств, которые расцветут в будущем. Смешиваться их будет все больше, а сами они — делаться все мельче, пока в итоге не образуется одно огромное, необъятное чувство, состоящее из бесконечного количества мельчайших чувствочек, практически равных нулю. Останется лишь придумать этому грандиозному гибриду достойное название.

Можно попробовать по аналогии.

Смешанные краски — радуга без границ

Смешанные браки — дети без предрассудков.

Смешанные чувства… Люди — без чувств.

1985

Сегодня, как все, что так долго скисало, плесневело и зацветало тиной, вдруг вспенилось, вспучилось и полилось, хочется сказать спасибо тем, кто обеспечивал всему этому мирное небо.

Спасибо парням в зеленых фуражках! Пока остальные кричали «Браво!», звенели стаканами и украшали друг друга значками и висюльками, они одни бдили по периметру. Они помнили: за спиной родные шири и дали, выси и глуби, за спиной все, что нужно охранить и уберечь. И потому от рассвета до рассвета, в стужу и хлябь их радары и перехватчики, катера и Пальма, сука восточноевропейской породы, вглядывались, вслушивались и внюхивались: как там, снаружи?

— Стой, кто идет! Скажи пароль!

Никто не говорит пароль. Потому что не идет никто.

Вражья килька не просклизнет в наши пределы. Чуждый мышь не прошмыгнет. И спасибо за это заставам, эскадрильям и кораблям. Изо дня в день, из года в год — бдительностью наружу, спиной к тому, что творится внутри.

Так повернись, наконец, кругом, фуражка зеленая! Ты говорил, граница на замке. Ну а как проникла сюда диверсионная группа, соорудившая чудовище по производству искусственного белка, с этой трубой, при виде которой лысеют птицы?

Как просочились на наши улицы вражьи душегубки, замаскированные под автобусы ликинского завода?

Погляди в бинокль на швейную фабрику! Она давно в руках засланных к нам террористок. Только в подрывных центрах могли их обучить шить нам и нашим детям такое!..

На замке граница, но сумел коварный враги внедрить в наш тыл и этот райздрав, и этот почтамт, и проводницу вагона Спиридонову Зинаиду, замучавшую сотни наших людей!

Наконец, если граница на замке, то кто же орудует и универсаме?! Мы же помним, мы слыхали былины, наши продавцы были честные…

Может, и на замке граница, но слоняются за этим замком толпы заброшенных к нам, загримированных под наших людей неотличимо. У каждого — надежная легенда, чистые документы, знание местных обычаем. Крикнешь:

— Стой, кто идет! Скажи пароль!

Не только пароль скажет, но и еще три слова добавит, которые только в нашем языке и существуют: «Перестройка, гласность, ускорение!» До того чисто работают, что долго понять не могли: кто ж их готовит? ЦРУ? ФБР? А может, еще кто? И вот, наконец недавно вышли на одного. Благодаря его мелкой ошибке. Ну, буквально незаметный просчет: спутал свой семейный бюджет с бюджетом союзной республики. Конечно, это как раз не повод подозревать, что не наш человек. Просчет был в другом — он с этого бюджета пришел взносы платить. Видимо, сдали нервы. Ну, взяли его, стали раскручивать — имена, явки, а главное, какой разведцентр готовил? Долго запирался, потом: «Пишите, — говорит. — Средняя разведшкола № 156 Пролетарского района». Вот так, зеленая фуражка. Пока ты ЦРУ опасался, за спиной у тебя покруче организация окопалась — Минпрос! Агентов вербуют по всей стране с малолетства, инструкторов тыщи, кличка у всех одна: «Училка». Все построено на полной конспирации: никто ничего не знает. Программы, инструкции получают от резидентов из РОНО. А откуда те берут — уже полный мрак. Но результат — поразительный!

Ну, какое ЦРУ смогло бы подготовить такого агента, как тот наш герой-хлопковод, которому за подвиги мы дали все высшие награды, но оказалось, и их мало, нужна еще высшая мера?

Или этот, которому доверили мы охранять все наши ценности, и он так охранял, что потом нашли их все у него на даче — видно, держал для большей сохранности… А разве цэрэушники построили те два сарая? Приглядись, фуражка! Сараи — это, конечно, для маскировки, чтоб никто не подумал, что это у нас такие дома. Слева — детский дом, справа — дом престарелых. Да глядя, как эти старики и дети живут, цэрэушник не выдержал бы — ампулу с ядом бы принял! А у нас нервы крепкие! Потому что не из их — из нашей школы вылупились. И те, кто затопил леса, и засолил поля, и кто осчастливил города наши, заменив их имена своими фамилиями.

Все мы тут свои, сами собой обученные. Потому как бы и не живем, а как бы заброшены все в свой собственный тыл с особым заданием. Особое — потому что ничего не надо специально портить, взрывать и вредить. Надо работать, как работаешь, — и все оно сломается и взорвется само. Почему тот поезд столкнулся с самолетом? Потому что оба засмотрелись на тонущий пароход!

И все бы ничего, но больно нервная в тылу обстановка. Никто же точно не знает, где именно ахнет и рухнет очередной раз. Потому все напряжены, потому и улыбка в нашем тылу вызывает подозрение. Раз улыбается, значит, или не местный, или обдурил следствие. А то вообще двойной агент — делает вид, что у него все хорошо, а у него все хорошо и есть. Такой особо раздражает. Хочется догнать, оторвать пуговицу, наступить на ногу, а лучше на обе. Потому что нам-то не до улыбок! Все при деле — как у батьки Махно: кто что может утащить — тащит, кто не может — пишет в газету.

А в газетах обнаружилась опечатка. То, что называлось небывалым подъемом, оказалось общим провалом. И потому центр теребит агентуру, агентура дергает центр, все ищут, где выход.

Один предлагает: всем больше платить — и прорвемся!

Второй говорит: куда больше? И на эти-то ничего не купить! Меньше надо!

Третий орет: тебе пусть меньше, а я и так получку без микроскопа не вижу!

Демократ говорит: запустить сюда японцев! Они нас научат!

Патриот говорит: пока они нас учить будут, мы их сами вперед выучим — и пиво с хлорофосом пить, и в трамвае орать: «Не нарависа — в такиси есиди!»

Плюрализм! Один до того договорился! Надо, говорит, в школе реформу сделать, чтоб оттуда не таких, как мы, выпускали, а нормальных. Явно, или накурился, или начитался Сен-Симона…

А если без утопий, то выход один, ребята: всем надеть зеленые фуражки! Всем, кто еще может обижаться, что в Южной Корее лучше, чем в Северной Туркмении. Вот из этих-то по всем ширям и далям — посты и заставы! На каждый ручей — катер, над каждой трубой — вертолет! В вагон к Спиридоновой Зинке Пальму посадить восточноевропейскую. Пусть Зинка ее облает, попробует. И чтобы всюду:

— Стой, кто идет! Скажи пароль!

Чужой идет — спокойно, куда он денется? А свой — удвоить бдительность.

Свой, значит, наш, простой, обыкновенный, октябренок, пионер, комсомолец, с профсоюзным билетом, с проездным… Сам себе агент, сам — резидент, сам на себя работает, сам — против. Сам на себя наорет, сам себя обвесит, сам себе холодный дом поставит, сам себе фугасный телевизор подложит, сам себя в нем увидит, сам разозлится: кто это там с таким лицом неприятным?

Свой! Такой, как ты, значит, ты сам! Значит, в оба гляди — вон же, вон мы сами идем, оставляя на родной земле следы аварий и пустые бутылки. Не хватит фуражек на всех — карауль так. В дозор, лысые, в дозор, женщины, панки, рокеры, сталевары, стоматологи!.. Не снаружи граница, а там, где ты стоишь.

От внешнего врага отечество спасли.

Теперь — все на защиту родной земли от нашего человека!

1988

Вопросов много. Как? Почему? Доколе?

Вопросов много — ответ один.

Все оттого, что у нас нельзя жить без слова «нельзя», а без слова «можно» — можно.

Не успел родиться — нельзя! Вертеться нельзя, штаны пачкать, по трамваю бегать, рукой в компот…

— А выйти можно?

— Дотерпишь!

— А можно войти?

— С родителями к директору!

На траве не лежать, якорей не бросать, собак не выгуливать!

Наше «можно» непереводимо на другие языки, ибо означает «можно, но…».

— Можно тыщу заработать, не воруя?

— Заработать-то можно, вот заплатить…

— Можно все за два часа сделать и уйти?

— Сделать можно, уйти не получится: шесть часов будешь оправдываться — зачем сделал?

— Можно открыть окно и спеть для прохожих? Где написано, что нельзя?

— Нигде не написано — в памяти покопайся…

Вообще, «нельзя» здоровее, чем «можно».

Говорящий «можно» боится телефона, мучается несварением, по ночам орет «Живым не дамся!» Он обречен на одиночество: сказав «можно», он больше не нужен. Сказав «можно», он все сказал.

Говорящий «нельзя» — здоровый, румяный, с бронебойным юмором и уверенной перспективой. Он окружен людьми. Он знает: они будут возвращаться к нему, как к первой любви. Они будут возвращаться, а он им снова: невозможно, не положено, не соответствует, не отвечает… То — нельзя и это — нельзя, туда — нельзя и сюда — нельзя. И возникает интересная задача: обеспечить ускоренное движение по дороге, где у светофоров все фонари красные.

Решение напрашивается: когда нельзя то, что должно быть можно, становится возможным то, чего нельзя.

Посеять — не вырастить, вырастить — не собрать, собрать — не довезти, довезти — сгноить. Слепить ерунду, умножить на двенадцать, вместо минуса поставить плюс и досрочно доложить — можно! Потому что без премий нельзя. Обещать — не сделать. Сделать так, что лучше бы не надо… Из года в год изобретать самый быстрый в мире велосипед, хотя остальные давно уехали на мотоциклах. А главное, можно находить объективные причины. И что бумаги опять нет, и что та библиотека опять вспыхнула, и что опять не обеспечены несчастные женщины наши этими деликатными вещицами, рифмующимися со словом «бухгалтер».

— Объясните: почему?

— Объясняем: потому.

А когда все можно объяснить — ничего нельзя исправить

Улучшить нельзя, ускорить нельзя, усилить нельзя. И сказать об этом тоже нельзя. Потому что сразу набегают оскорбленные. Это, говорят, вы врете! Это у вас юморок вчерашнего дня. Это вчера нельзя было. А сегодня мы сами вам демократично указываем: можно.

И действительно, многое можно уже. И в искусстве, и в юморе, и, что одно и то же, в сельском хозяйстве. Даже тетки в булочной рассуждают о конвертируемом рубле. Никто толком не знает, что это такое, но во рту приятно. И в общественной жизни — можно. То есть настолько, что еще чуть-чуть, и один международник сможет заявить, что не согласен с мнением другого. А может, уже и это можно.

Так, выходит если можно говорить, так уже незачем?

Есть зачем.

Грезилось уже однажды, что «вчера» кончилось. А оно только прическу меняло. Не разобрались тогда, что «можно», чего «нельзя», и какая нужна пропорция. Не разберемся опять, и наше матерое «нельзя» опять проглотит наше робкое «можно».

Вместе с нами.

1987

Они говорят: загадочная страна! Таинственная! Они говорят, им у нас трудно понять, разобраться…

Они думают, нам легко. Нет, мы бы, может, и разобрались, если бы хоть что-нибудь точно знали. Но в том-то и дело.

Нет, конечно, есть и настоящие секреты, которые доверяют только узкому кругу. И конечно, в таком кругу быть почетно. Но настоящих секретов даже в такой огромной стране на всех не напасешься. А почета желают все! И поэтому каждый засекречивает что может. Ну, любую ерунду, ну, даже то, чем сам занимается. Что делает каждая контора в первую очередь? Покупает сейф. Запирает на ключ, ключ прячет. Что там лежит? А не ваше дело. Сейф закрыт, значит, сведения закрытые. Мы их закрыли, чтоб иметь почетную возможность вам не говорить. Что доставляет нам большое удовольствие….

И поэтому у нас тайны и неизвестность — повсюду. Пропуск требуют даже там, куда и без пропуска никого не загонишь. При входе в Дом пионеров дежурит вахтер — правильно, никто не должен знать, чем там пионеры занимаются… На ларьке шифровка: «Ушла на базу». Что это за база? Где? Координаты узнать невозможно. Такое впечатление, что это база стратегических бомбардировщиков.

Когда министерство оборонной промышленности засекречивает состав продукции, еще понятно. А когда министерство пищевой? Попробуйте выяснить у них состав этой колбасы, которую они, — видимо, из ненависти к медицине, — называют докторской. Ни черта не узнаете. У них эти сведения — ДСП, для служебного пользования. Может, тогда им и саму колбаску для служебного пользования отдать? Здоровее будем.

А вообще, куда ни ткнись — данных нет. То есть наших данных у нас нет про нас. Про других — пожалуйста. Число преступлений в Нью-Йорке известно с точностью до десятой мордобоя в минуту. Так что, если решили прошвырнуться по ночному Нью-Йорку, известно, через сколько минут нарветесь. А вот насчет Кременчуга данных нет. В Кременчуге вас ждут приятные неожиданности.

Эта повсеместная игра в прятки идет так давно, что многие уже не могут не играть. У нас в доме живет один. Он всю жизнь просидел в закрытой конторе. Потом-то выяснилось, что она и открытая никому не нужна. Ее уже вовсе закрыли — и этого на пенсию. В первые дни человек с непривычки, от открытости, чуть умом не покосился. А потом взял и всё у себя и квартире перевел на закрытый режим. В каждую комнату у него теперь свой пропуск. Перед кухней — турникет. У жены постоянное разрешение, у остальных разовые. Шкафы, серванты — все на пломбах. Короче, без допуска у него можно только в удобства. Тут у него либерально, требуется только заявление, анкета и двенадцать фотографий без уголка…

Зато информация, конечно, вся закрыта. Спросишь сто: «Который час?» Отвечает: «В свое время узнаете!»

Но время еще не наступило, и не только у него.

Молодежь долгие годы пытается выяснить, откуда в стране берутся дети. Информация закрыта. Молодежь бежит к старшим. А что старшие? У старших даже само слово «секс» ассоциируется с империализмом. То есть наших данных опять же нет. Не наши добыть можно, но надо мучиться со словарем, потом бежать к машинистке, перепечатывать… Кстати, почему у нас не продаются эти машинки, которые уже во всем слаборазвитом мире давно сами копируют, размножают, печатают? А чтобы никто даже случайно не размножил нашего главного секрета: что у нас никто ничего не знает, но все обо всем догадываются. То есть недостаток информации восполняется избытком интуиции. Это только у нас могла родиться фраза: «Я чувствую, что будет повышение цен…»

Можно, конечно, оставить чувства для настоящего, предчувствия — для будущего. Но с прошлым это не проходит. Потому что наш вчерашний день есть вещь уже совершенно секретная. То есть мы, конечно, не сомневаемся, просто хотелось бы узнать — в чем?

«Знание — сила» — это же не только о физике.

И пока не знаешь точно — откуда идешь, нет гарантий, что туда же не вляпаешься.

А гарантий охота. И они появятся, когда мы спросим друг друга: «Который час?»

И ответим: «Час, когда секретное время кончилось».

1987

Уже давно мало кто сомневается, верно ли он поступает, сохраняя верность. Мало кто сомневается, а многие даже сохраняют.

Остальные, правда, тоже ничего такого не делают. А что вообще ты можешь сделать, когда все зависит только от нее? Ты-то готов на любой вариант — лишь бы недалеко провожать. Но, конечно, лучше всего, если у нее отдельная. Но можно и в коммунальной, если мало соседей. Но если много, тоже можно. Лишь бы не в общежитии. Но можно и в общежитии.

Но выбора же у тебя фактически нет — выбирают они. Кто тебя выберет, дело случая. Конечно, каждому охота, чтоб высокая блондинка с материальной ответственностью. Но эти, как правило, выбирают брюнетов дальнего плавания. А остальные уже берут кого попало, так что в случае чего — извини.

Но главное-то не это, главное — наличие общих интересов. (Это ты так ей говоришь, а она делает вид, будто не знает, какой у тебя интерес.) И тут могут быть нюансы. Скажем, она не замужем. Хорошо — хватит и того, что ты женат. Замужем — тоже хорошо. Сближает на почве взаимного сострадания. Если, наоборот, у нее муж, а ты вольный — еще лучше! Значит, он подлец, а ты не виноват.

В любом случае — никаких угрызений, самобичеваний и криков типа: «Измена!» Во-первых, что ты там изменил? Во-вторых, никакая не измена, просто совмещение без отрыва.

Поэтому — не бояться разоблачений. Бойся — не бойся, все равно разоблачат. Даже если ты сидишь дома, на диете, и ни о чем таком и подумать не можешь без прострела в пояснице, все равно найдутся свидетели! Они видели тебя с ней в ресторане, и вы оба хлестали коньяк, причем она с голой спиной.

Это настолько чудовищная клевета, что глупо даже оправдываться, тем более она была не с голой спиной, а в кофточке.

Но уж если твоей все стало известно, надо ставить вопрос ребром: верит она тебе или не верит?

Скажет: «Не верю!» — значит, она умней, чем ты думал, больше вопросов не задавай. Скажет: «Верю!» — тогда вообще какие вопросы?

Так ты рассуждаешь и так действуешь.

Но время идет.

И вот тебя все больше выбирают не те, кто хотят, а те, кто не могут выбрать что-нибудь получше. Потому что с течением времени у тебя растут запросы, но выпадают волосы.

И наступает момент, когда тебя перестают выбирать вообще.

И тогда остается одно: бегом бежать туда, откуда до этого все время убегал. И дай бог, чтобы тебя там еще кто-то ждал.

Или хотя бы чуть раньше тебя вернулся.

Народ добрый — начальство злое.

Парод умный — начальство тупое.

Народ — честный. Начальство — воры все. Народ ограбили, теперь друг у друга воруют.

Народ — работяга, труженик. У начальства от безделья — жир, на жиру — пролежни.

Народ, он за правду, а начальству верить можно только на сороковой день. Уж как врут! И кому — своему же ж родному народу!

Народ — он вообще, он никогда ничего! А эти ж постоянно! Его поймаешь, а он опять, еще больше!

Народ храмы построил, про землю песни сложил. Ай, люли, понимаешь. Ой ты рожь…

Одно слово: золотой народ! Насчет народа вопросов нету.

Насчет начальства — один есть.

Ну, откуда у такого народа такое начальство? Прям всплывает и всплывает, и не тонет, и не тонет. Обидно народу за себя!

198?

Радоваться и удивляться! Удивляться и радоваться!

Глядеть на мир широко распахнутыми глазами, где в расширенных от удивления зрачках застыло выражение радости, не проходящее даже при чтении юмористических журналов! -

И чтоб всегда было всем весело и интересно! Помнить, что тебе все время интересно и весело, потому что если на минуту забудешь, что тебе весело и интересно, то может стать невесело и неинтересно — а на таких-то кое-кто и рассчитывает!

Поэтому — разнообразить ощущения! Сперва ощущать радость, потом, наоборот, ликование, а между ними — небывалый подъем.

И при этом не замыкаться в своем «я»! Весело зарубить себе на носу, что «я» — последняя буква нашего алфавита, и это, к счастью, потому что кое-где вообще одни иероглифы!

И чтоб пела душа! Чтоб душа, не умолкая, пела радостные напевы в сопровождении оркестра радио и телевидения. Чтоб одна задорная песня весело переходила в другую: «Песня-85» — в «Песню-86», «Песня-87» — в «Песню-88» и так далее — все звонче и звонче!

И все это — в состоянии безысходного оптимизма! Потому что для пессимизма не может быть никаких оснований, разве что пропадет оптимизм!

И делиться всем этим не только с собой, но и с остальными! Вприпрыжку объяснять, почему им все время так здорово, что хочется хохотать во все горло!

Если же у кого-нибудь вдруг ни с того ни с сего затуманится взгляд и широкая улыбка перестанет расширяться дальше, то подскочить к нему, хлопнуть по плечу, купить билет «Спортлото», сказать, что завтра выходной, что дождя не будет, что на фабрику вот-вот придет новое оборудование — и человек тут же приободрится и запоет!..

«Человек — звучит гордо!..»

Прекрасные слова. Они с самого начала полюбились нам, ибо мы почему-то приняли их на свой счет. И стали изучать. То есть гордиться.

Прежде всего, конечно, мы гордились, что у нас самая большая в мире территория. И самая непроходимая в мире тайга. И самый косолапый медведь. И самая минусовая температура. Мы своей стужей так гордились, словно были ее причиной. Что впоследствии подтвердилось…

Затем мы гордились, что наше метро — самое читающее в мире. Мы решили, что для метро это— главное.

И что учителей на душу населения у нас больше, чем во всем остальном мире.

И врачей на душу населения больше, чем во всем мире.

И инженеров больше, чем населения во всем мире.

И что дети у нас окружены самой большой в мире работой.

И что самая мощная в мире баба — наша.

И мы до того приучили себя гордиться своей самой неимоверной территорией и самой вечной мерзлотой, что постепенно вошли во вкус и стали гордиться уже всем подряд. Даже тем, что делали сами. Мы даже устроили выставку своих достижений! То есть, чтоб увидеть достижения, нужно было ехать на выставку.

И вот, втянувшись в привычку ходить с гордо поднятой головой, мы постепенно перестали замечать, что творится у нас под ногами.

Поэтому, когда в один прекрасный день мы все же рухнули с высоты своей гордости в наше самое читающее в мире метро, то были поражены, что читает там лишь тот, кто сумел расплющить других читателей.

Мы заметили, что самое непроходимое зимой — не тайга, а ближайшая улица.

Мы поняли, что толпы наших учителей надо загонять в концертную студию «Останкино», чтобы там

«Человек показать им, что учитель — это глубоко другое..

И что врачом у нас, почему-то называется эта хладнокровная молодка, которая при переломе таза ставит диагноз — «ОРЗ».

И что инженеры наши… Ну, об этих кощунственно даже говорить.

Мы убедились, что дети у нас действительно окружены самой большой в мире заботой: одеть — забота, обуть — забота…

И даже закралась мысль: может, у нас потому самая мощная в мире баба, что ей достался самый немощный в мире мужик?

В общем, оказалось, что гордиться конкретными вещами как-то непросто. И тогда мы придали нашей гордости, так сказать, общеэпический характер. Мы стали гордиться вообще. Мы даже как-то особенно гордились тем, что нам трудно выразить, чем именно мы гордимся. Это позволяло гордиться вещами, исключающими друг друга. Например, долгое время мы все вместе гордились, что боремся с водкой. При этом каждый гордился, что может перепить остальных.

Вообще же, можно было начинать гордиться в любую секунду — стоило включить телевизор. Там гордость наполняла даже развлекательные программы. Разве забыть, как мы все гордились той пионеркой? Она отказалась от приза в телевикторине, созналась, что отвечала по подсказке. Страна просто плакала от гордости за свою смену. Могла ведь надуть девочка, могла! Не надула. Какой пример для октябрят! Один завскладом посмотрел, до того растрогался — тоже хотел бежать во всем сознаваться. Хорошо, родственники набили морду, связали…

А вскоре мы приспособились гордиться даже во сне. Снились конные богатыри с нашими лицами. Так и дремали, пока не вскочили от дикого крика. Кто-то орал, что, пока спали, уже пропало все, чем можно гордиться!..

Кинулись искать — кто надрывается, кто такой смелый?

Оказалось — сами. Сперва, конечно, от этой своей отваги слегка струсили. А пришли в себя — и первым делом сделали эту новую смелость предметом новой гордости! Ух, до чего ж мы отважные! Ух и гордые у нас голоса! А как же! Человек — это ж звучит гордо!..

Прекрасные слова. Которые больше не помогут ни нам, ни нашей температуре, ни этой невероятной территории.

Время гордых звуков — даже новых— истекло.

Поймем — может, еще сумеем зазвучать прилично.

Нет — опять все вылетит в пустой звук.

1986

Первое слово, которое произносит человек? Из четырех букв?

Человек произносит «мама». Наш человек — «план».

Он и рождается так: у родильного дома план по валу. И у зубной поликлиники план: хоть у одного из нас пломба не в том месяце выпадет — мы им все сорвем. Но она выпадет, они ж ее сами ставили.

У гаишников тоже план. Так что в начале квартала можно и на красный, а вот в конце уже и на зеленый не советую.

Плановики, планерки, планировщики. Планируется все. Решили даже такую задачу — не для среднего ума! — как планирование перевыполнения плана! Анна Петровна Хрюндина полторы пятилетки выполнила в две недели. Молодец, Анна Петровна. И кто пятилеточку ей спланировал, тоже молодец.

План — закон, процент — хозяин! Шаг вправо, влево от плана считается побег.

Казалось бы — какие вопросы? Так нет. То тут, то там все время кто-то выпрыгивает из строя. Недавно один — ну, просто как с Луны! ну, чуть не до истерики! — требовал объяснить ему: почему над тем магазином написано «Рыба», а над этим — «Мясо»? Он, видите ли, был внутри и не понял разницы.

Не понял — значит, тупой. Раз все планируется, значит, планируется не только где что будет, но и наоборот. Ну и чего каждый раз изумляться — почему опять на всех не хватило этих мягких облагораживающих рулончиков. Значит, так в центре запланировано — может, создается стратегический резерв. Или имеется в виду только руководящее звено. Или ветераны.

То же и качество. Это только в книжке одному буфетчику объяснили, что не может быть осетрины второй свежести: второй — значит, тухлая. Наши буфетчики другие книжки читают. Там и вторая свежесть планируется, и категория вторая, и сорт второй. Что почти как первый. То есть почти можно надеть.

Почти не протекает. Почти телевизор. Почти не отравился и к врачу попал — к хорошему почти. Так что почти остался жив…

А тут к нам приезжал то ли инспектор, то ли инструктор. Весь такой гладкий, как первомайский стих.

Надо, говорит, уметь в споре с противником доказать преимущества нашего планового хозяйства. Два часа сам с собой остервенело спорил, себе — доказал. А нам и доказывать не надо! Нам и так ясно: у них хозяйство бесплановое, подвержено кризисам, у нас — бескризисное, подвержено плану.

Там — план по разрядникам, тут — по диссертациям. К концу года обязаны защититься двенадцать Менделеевых; четыре Ломоносовых и один Фейербах, если опять не завалит минимум по научному коммунизму.

План любого заседания известен заранее: доклад, овация, концерт. Концерт тоже по четкому плану: стих о паспорте, гибель лебедя, юмор про химчистку, хор имени Пятницкого.

Запланировано даже, когда кто какой подвиг совершит. К пятидесятилетию — подвиг на малый орден, к шестидесятилетию — на большой, к семидесятилетию — на совсем большой, в коробочке, к восьмидесятилетию — все три вместе дадим, уже за то, что дожил.

Планы — встречные, комплексные, личные…

Я планирую вбить гвоздь в стенку, чтоб повесить план Парижа, куда я планирую. Правда, неизвестно, планирует ли меня Париж.

— Вы ребенка планируете?

— Уже запланировали.

— Мальчика, девочку?

— Вообще, примерно, мальчика. Но как получится…

Так и в Госплане у нас.

План — ответ на великую загадку вселенной: почему в стране из года в год — как тридцать первое, так везде живая картина «Штурм Измаила», как первое — так уже Христос в пустыне».

А вообще, наш плановик похож на планериста.

Оба планируют.

Но разница есть. Один — как бы в небе ни кувыркался — помнит: хоть раз он небесных законов не учтет, они его самого учтут.

А второй так всерьез и думает, что речка потечет, куда поплавок захочет. И что вся планета — не более, чем пункт его плана.

Что, конечно же, не так.

Ибо, к счастью, она все-таки вертится.

1986

Каждый четвертый — учится.

Каждый второй — учит.

Каждый шестой — ученый.

Каждый третий — большой ученый.

Трое из семи — переучиваются.

Восемь из пяти — повышают квалификацию.

Остальные уже окончательно отучились, светлая память. Или ушли в декрет.

Процесс выучивания интересен стремлением научающихся самообучиться. Поэтому, чему бы ни обучивались, научаются в среднем одному и тому же.

Итак, чему же выучились мы, среднеобученные обучавшиеся?

По арифметике — действиям с процентами. Так наловчились, что проценты постоянно возрастают, даже при полном отсутствии того, проценты чего могли бы возрастать.

По геометрии решаем бесконечную задачу на плоскости, как из общего квадратного метра с раздельным получить два раздельных — с общим.

По истории углубились на глубину учебника — то есть остались на поверхности.

По географии штриховали контурные карты мест, куда незачем.

Из литературы запомнили, что был Пушкин, остальное — лишние люди.

Химию изучали по статьям: «Спасти озеро!», «Срочно спасти озеро!», «Немедленно спасти озеро!», «Озеро не спасти».

Зато иностранные языки изучали глубоко и долго. Так долго и глубоко нигде в мире больше не изучают. Поэтому только мы на любой вопрос на любом языке на том же языке и отвечаем: «Нихт ферштейн!»

С экономикой все было еще глубже: экономика должна быть экономной, астрономия — астрономной…

Этику и эстетику на всякий случай не изучали:

завуч не был до конца уверен, что это одно и то же.

Зато обществоведение как науку поняли сразу всю — по первой же фразе лектора, сказавшего: «О Гегеле вам коротенько…»

Логику впитали интуитивно. То есть, еще только прочитав слова «О мерах по дальнейшему улучшению…», понимали, кто запросился на пенсию.

У некоторых были еще основы личной гигиены — факультативно…

Самое интересное в нашем обучании — это то, что оно совершенствуется путем постоянной ликвидации самого себя.

Отсюда выучились невиданному юмору. То есть там, где другие с ума бы посходили, нам смешно.

Но при этом сохранили такую девственную непосредственность и чистоту, что каждый, ни хрена не делая, до сих пор способен искренне возмущаться: почему ни хрена нет?

Что доказывает — выучились полностью.

Главное теперь — попытаться уберечь от нашего всеобщего обучалища детишек.

1986

Конечно, конечно.

Сейчас как-то особенно. Как-то очень. Потому что постоянно.

Но что обнадеживает — это что партия в курсе.

Конечно, мыло. Конечно, его нет, конечно. Но партия в курсе. И сейчас специально выехал ю вопросу мыла секретарь и кандидат в члены и ознакомился с ситуацией, и подтвердилось, что действительно имеют место определенные недостатки по вопросу мыла в связи с тем, что мыла вообще нет.

Таким образом, партия в курсе. И уже состоялся расширенный актив, и секретарь и кандидат в члены выступил и поставил задачу, что с мылом надо поправлять, и что партия не может мириться, что нет мыла, тем более идут письма даже от беспартийных.

Затем секретарь в члены и кандидат прошел по цехам, где состоялся откровенный обмен с рабочими, где рабочие прямо ставили вопрос, по-рабочему, как присуще рабочим. И кандидат в члены и секретарь поддержал рабочих в такой острой постановке, и проинформировал, что как раз по вопросу мыла уже состоялся актив, так что партия в курсе. Это было с одобрением встречено рабочими, которые проявили высокое понимание, и выразили благодарность по вопросу мыла, и ставили вопрос по существу: как будем мыться сегодня, такой запах будем иметь завтра.

И нет сомнений, что партия в курсе.

В частности, по соседней области нанес визит заместитель и член в кандидаты в связи с ходом выполнения ликвидации последствий столкновения шагающего экскаватора с дрожжевым заводом, и отмечалось, что работы не окончены, как было намечено, — в связи с тем, что не начинались. Но партия в курсе. Причем не только по этому региону, но и повсеместно.

Поскольку во все места постоянно прибывают кандидаты и члены в заместители, и отмечается, что постановка верная — причем не только насчет школьных тетрадей и отопления, но и насчет вообще. Однако для паники нет оснований, потому что партия в курсе.

И что мыла нет — в курсе.

И что чая нет — в курсе.

И что вагонов нет и не будет никогда — в курсе партия.

В горах мордобой, на равнине скандал, море высохло, поле утонуло — неизменно в курсе она.

И про то, что есть, — в курсе. И про то, чего нет, — в курсе.

А раз по всем частностям в курсе она, так какие ж сомнения могут быть?

Значит, и общий курс — верный!

1986

Того нет, этого нет.

То — не достать, это — не купить. А купишь — сломается, сломается — не починишь, починишь — выбросишь.

Там — обвесили, тут — отравили, здесь — обжулили, и параллельно везде — облаяли.

Одни — заелись, другие — зажрались, остальные — спились. Потом зашились, но опять развязали, опять спились.

Врут — все, не верит никто, а они все равно врут, и никто не верит, и врут все равно.

Памятник стоял — снесли. Портрет висел — скинули. Другой повесили — он сам упал.

Мужики — хуже баб. Бабы — еще хуже!

Молодежь — балдеет.

Старики несут молодежь, потому что обалдели еще раньше.

Придешь на работу — психушка! Придешь домой — на работе нормально…

Глянешь в газету — глаза на лоб! Поглядишь без газеты — волосы дыбом.

В общем, вообще!..

А тут еще обрадовали, что, оказывается, растет средняя продолжительность этой жизни!

Хорошо еще, огорчили, что медленно…

1988

Он, конечно, псих. У него мания. Например, ему все время грезится, что в Японии все эти японцы стоят в очередях на помойку — чтоб выбросить ихние часы и транзисторы.

Тут же вторая очередь — чтоб записаться на наши.

Или — он идет по Бродвею, а все ихние фарцовщики становятся перед ним на колени, чтоб он им продал наши джинсы.

А тут на днях у него такое видение было, что жена врезала ему по морде итальянским сапогом, за то что не достал ей скороходовские!..

А утром проснулся и орал, что от всех женщин в Париже должно пахнуть духами «Северное сияние».

Уж и так с ним, и эдак — бесполезно И главное, возразить нельзя. Звереет, ногами топает, кричит — только так и должно быть.

Уже его и к врачам водили.

Врачи говорят — трудный случай.

Причем не в том трудность, чтоб его вылечить.

А как сделать, чтоб остальных заразить…

198?

эпохи конца начала перестройки

I. ПЕТРОВИЧ И НАРОД

ПЕТРОВИЧ. Товарищи!

НАРОД (с ликованием). Урр-р-р-р-а-а-а-а!!

ПЕТРОВИЧ. Хватит! Пора покончить с нашим «Ура!»

НАРОД. Пор-р-а-а-а! Урр-р-р-а-а-а!! Слава! Слава! Слава!

ПЕТРОВИЧ. Нужно новое мышление!

НАРОД (с подъемом). Урраа! Старое — на хрен!! Ур-ра-а-а!

ПЕТРОВИЧ. Нужна гласность!

НАРОД (с интересом). А чего ж! Урра!

ПЕТРОВИЧ. Демократизация! Плюрализм!

НАРОД (озадачиваясь). Ура…

ПЕТРОВИЧ. Реформа в экономике!

НАРОД (зевая). Ну, ура.

ПЕТРОВИЧ. А для всего этого нам нужно упорно поработать!

НАРОД обиженно смолкает.

ПЕТРОВИЧ. Вы слышите, товарищи? Да вы где все?

Занавес.

II. УРЮК

ИВАНЫЧ (надевая очки). Товарищи!

Со двора слышны визг, шум, крики.

ИВАНЫЧ (снимая очки). Что это?

ХАСАНЫЧ. Даю справку. Там две женщины немножко беседуют насчет урюка. Одна говорит: кушай. А вторая говорит: не хочу больше. Ситуация под контролем.

ИВАНЫЧ (надевая очки). Вопрос ясен.

Со двора доносятся вопли, топот, звуки мордобоя.

ИВАНЫЧ (снимая очки). Что это?

ХАСАНЫЧ. Даю справку. К тем женщинам сейчас подошли ближайшие родственники, чтобы их успокоить. Не больше тридцати тысяч. Урюк под контролем.

ИВАНЫЧ надевает очки. Со двора доносится грохот, в стекло попадает булыжник. ИВАНЫЧ роняет очки.

ХАСАНЫЧ. Подключилась интеллигенция — уговаривает всех родственников скушать урюк до наступления комендантского часа. Информация под контролем.

ИВАНЫЧ не успевает надеть очки. В окно влетает вертолет и взрывается.

ХАСАНЫЧ. Оказалось, урюка несколько больше, чем мы предполагали. Но ситуация в окопах под контролем.

ИВАНЫЧ пытается надеть очки без стекол. Во дворе атомная вспышка.

ХАСАНЫЧ (в виде альфа-частиц догоняя Иваныча, летящего в том же виде). Вопрос с урюком решается в рабочем порядке. Радиация под контролем.

Улетают за пределы Солнечной системы Занавес.

III. СЫН НЕБА

ФОМИЧ (сходя с самолета в белом халате поверх пальто). Здравствуйте, товарищи. Это у вас что?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОЛХОЗА. Корова.

ФОМИЧ. Понимаю. Наша задача, товарищи, увеличить надои.

Председатель конспектирует.

ФОМИЧ (в спецовке поверх пальто). А это что?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОЛХОЗА. Трактор.

ФОМИЧ. Вот это очень хорошо. Главное — лучше использовать трактора. А то что ж получается?

Председатель конспектирует.

ФОМИЧ (в халате поверх спецовки поверх пальто). А здесь что?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ничего.

ФОМИЧ. Вот видите, значит, результаты есть!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (смущенно). Дык.

ФОМИЧ. Так что, я думаю, разговор был полезный. Теперь, я думаю, дело пойдет. Как, товарищи?

Председатель утирает слезу.

ФОМИЧ (поднимаясь в самолет в каске поверх папахи). Чертовски хочется работать!

Самолет подпрыгивает и улетает.

ДОЯРКА (из-под коровы). Кто это был?

ТРАКТОРИСТ (из-под трактора). Кто-кто…

ДОЯРКА. Иди ты!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. А ну, фермеры хреновы, кончай трендеть! Запевай! Нашу!

Все поют: «В далекий край товарищ улетает…»

Занавес.

199?

Ровно к назначенному часу я заполнил зал заседаний. И встретил свое появление в президиуме бурными аплодисментами.

Объявив заседание открытым, я единогласно утвердил повестку дня и предоставил слово для отчетного доклада себе. Свой доклад я заслушал с огромным вниманием, неоднократно прерывая его продолжительными аплодисментами.

Затем я выступил с двумя содокладами и объявил перерыв.

Собравшись в зале после перерыва, я открыл прения. Выступая в прениях, я, в целом, одобрил свой отчетный доклад, который поразил меня смелостью и принципиальностью. Затем я вскрыл пока еще имеющиеся во мне недостатки и выразил твердую убежденность, что мне удастся их преодолеть. Затем я внес предложение закончить прения и принял это предложение единогласно.

Следующим пунктом повестки были выборы. Я попросил слова и от своего имени внес предложение избрать меня. Это предложение было мною встречено долго не смолкающей овацией.

В ответном слове я сердечно поблагодарил себя за оказанное доверие и обещал отдать все силы выполнению поставленных мною задач, а для этого сплотиться вокруг себя еще теснее.

По залу прокатилось мое мощное «Ура!».

Я с трудом остановил поток здравиц в свою честь, которые я скандировал, и объявил заседание закрытым.

Затем я дал для себя большой концерт, который завершился хором «Славься!» из оперы Глинки «Иван Сусанин», сочиненной, как известно, мною.

1980

— Я, местный житель, как и все местные жители…

— Мы, местные жители, как и жители других мест…

— Я, вагоновожатый, как и все вожатые вагонов…

— Мы, бурильщики…

— Мы, носильщики…

— Мы все, как и все остальные…

— Решительно и всемерно…

— Целиком и полностью…

— ОДОБРЯМ!!!

Одобрям. С большой буквы. Потому что это — не глагол. Это больше чем действие. Это — название эпохи.

У людей был Ренессанс. У нас был Одобрям-с.

Он был всеобщим. Он торжествовал в балете и нефтеперегонке, при шитье пеленок и возложении венков. Отеческий Одобрям руководящих сливался с задорным Одобрямом руководимых.

Одобрям был выше чувств и отвергал формальную логику.

Высокие потолки — Одобрям.

Низкие потолки — Одобрям.

Больше удобрений — Одобрям. Меньше удобрений — больше Одобрям.

Все газеты и журналы из номера в номер публиковали одно и то же: «Дорогая редакция! С глубоким одобрением встретили мы…»

Издать Сыроежкина — Одобрям. Изъять Сыроежкина — бурно Одобрям. Главным в нашем Одобряме было его единогласие и единодушие — причем в обстановке полного единства!

Вопрос «Кто воздержался?» вызывал улыбки. Вопрос «Кто против?» считался чем-то из английского юмора. Реакция на вопрос: «Кто за?» — была похожа на выполнение команды «Руки вверх!»

Снести церковь — Одобрям! Снести тех, кто ее снес, — сердечно Одобрям! Реставрировать и тех и других — Одобрям посмертно!..

Периодически Одобрям ударялся в свою диалектическую противоположность и тогда назывался Осуждам.

Тогда:

— Мы, намотчики…

— Мы, наладчики…

— Мы, профессора…

— Мы, шеф-повара…

— С гневом и негодованием…

— Решительно и сурово…

Узкие брюки — Осуждам. Длинные волосы — Осуждам. Того поэта не читали, но возмущены. Этого химика в глаза не видели, но как он мог?!

Пока бросали камни в химика, проходило время, и уже узкие штаны — Одобрям, а Осуждам — широкие. И опять — не поодиночке! Ансамблями, хором, плечом к плечу!

— Как вы считаете?

— Также!

— Какое ваше мнение?

— Еще более такое же!

Не я сказал — мы сказали. Не я наступил на ногу — мы всем коллективом наступили. Не у меня мнение, не у тебя, даже не у нас… А вообще: «Есть мнение…» Оно есть как бы само, а уже мы, доярки и кочегарки, его Одобрям. Или Осуждам. В общем, Разделим.

Казалось, тренированы, казалось, готовы ко всему. И все же многие не могли предвидеть, что начнется полный Осуждам вчерашнего Одобряма!

И вот вместо тишины — шум! Вместо шума — крик! 1 км, где раньше уныло скандировали, теперь весело скандалят. Заместитель назвал директора дураком — тот обнял его, как брата!

Согласных больше нет:

— Как вы считаете…

— Не так, к ад вы!

— Какое ваше мнение…

— Не ваше дело!!

…И это легко понять. Разноголосица радует наш слух после того единогласия, которым у нас называлось бормотание одного на фоне храпа остальных.

Но пора успокоиться.

Пора уже радоваться не столько факту крика, сколько его содержанию. И когда кто-то орет, что он думает иначе, надо для начала убедиться, что он вообще думает. Даже отрицательный результат этой проверки пойдет на пользу — среди множества орущих мы сможем выявить уцелевших после Одобряма думающих. Надо будет организовать их размножение.

Это — долгий путь. Но только таким путем мы, писатели, мы, читатели, — мы все — сумеем начать путь к действительно новой эпохе, к эпохе Размышлямса…

Которая одна способна стать эпохой нашего Возрождения.

1987