Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора (VI. Он был у нас) #8

VI. Он был у нас

Про автора

Константин РАЙКИН

Михаил Мишин возник в моей жизни лет 25 тому назад, когда мой отец выбрал для своего готовящегося спектакля несколько его монологов.

Его чувство юмора, философичность, лиризм, интеллигентность привлекали папу, и в результате Мишин стал; практически единственным литературным автором одного из лучших спектаклей театра миниатюр

«Его величество театр».

Мишин — театральный человек, остро и глубоко чувствующий современность.

Это в свое время подтолкнуло меня пригласить его литературным автором спектакля «Лица», поставленного Валерием Фокиным с молодой труппой Театра миниатюр — то был первый спектакль зарождающегося «Сатирикона».

Этот спектакль, как и «Его величество театр» имел огромный успех, не раз вывозился за рубеж и прошел около 500 раз. Мишин — прекрасный переводчик иностранной драматургии.

Его переводы стильны, остроумны, ритмичны, легко ложатся на язык.

В его переводах игрались и играются знаменитые театральные спектакли.

«№ 13» — во МХАТе,

«Такие свободные бабочки» — у нас в «Сатириконе».

Лично я всегда жду от Михаила Мишина — новых драматических подарков…

Неумное дело быть еще одним «воспоминальщиком».

Тысячи знали его дольше.

Сотни — лучше.

Не повториться, говоря о нем, невозможно. Превосходных эпитетов у меня не больше, чем у других.

Но трудно и промолчать. Сколько, в конце концов, на нормального человека приходится встреч с гениями?

При личном знакомстве больше всего поразило, что он — есть. Оказалось, Аркадий Райкин — это не только где-то там, за облаками, в вышине, в телевизоре… Живой, оказывается. Сидит на стуле, переодевается, кушает ломтик очищенного яблока, смеется тихонько.

Вообще хохочущим его не помню. Чаще улыбался. Иногда смеялся почти беззвучно.

Артистизм определить невозможно. Бывают неартистичные артисты. Бывают артистичные неартисты. Он был августейшим воплощением артистизма. Его хотелось фотографировать в каждый данный момент времени. Говорят, у японцев есть такая приправа — у этих японцев все есть, — которая делает вкус курицы еще «более куриным», вкус рыбы — еще «более рыбным», и тому подобное. Вот в нем самом как бы была эта приправа. Он, казалось, сам себе постоянно подыгрывает. Если он уставал, перед вами был не просто усталый человек, нет, перед вами была картина «Усталость». Если он сердился — это было какое-то уже абсолютное негодование, когда же он был грустен… О, вы видели саму Грусть, печально грустящую своими невыразимо грустными глазами…

Как-то в начале нашего знакомства он позвонил поздно вечером, что-то около двенадцати. (Вообще это льстило. «Тут мне вчера Райкин звонил…» Знакомые немели…).

— Вы ночная птица? — грустно спросил он. — Вы сова или жаворонок?

— Сова, — ориентируясь на его интонацию, соврал я.

— Может быть, вы сейчас ко мне приедете? — еще грустнее сказал он. — Если вам не трудно…

«Трудно!»

Мчусь к нему на Кировский.

Встретил грустной улыбкой. Посадил напротив себя за маленький столик. И вздохнул так печально, что у меня защипало в носу.

— Мишенька, — очень тихо сказал он. — Я думаю, спектакль, который мы задумали («Его величество театр»), будет мой последний…

И совсем уже скорбно умолк.

Я чуть не всхлипывал, не в силах произнести ни слова.

— Да-да, — произнес он с грустнейшим в мире вздохом. — И поэтому я хочу, чтобы мы с вами сделали его так, чтобы было не стыдно…

«Мы с вами!» Он — со мной!.. Господи, да все ему отдать! Душу! Мозг! Кровь! Немедля!..

Да-да, он чувствует, что только я один в целом свете сумею написать достойное вступительное слово к новому спектаклю… Другие авторы, конечно, не без способностей, но только мое перо…

Домой я летел на крыльях совы и жаворонка одновременно. Я сознавал свою историческую миссию. «Только вы», — сказал он.

Я тогда очень старался. «Только вы».

Через неделю я узнал, что такой же разговор у него состоялся еще с одним… И еще с другим… Им он тоже сказал грустно-прегрустно: «Только вы…»

Зато он получил три полновесных вступительных монолога к новому спектаклю и сам скомпоновал из них один.

Кто имел право делать такие вещи?

Но эти грустные глаза…

Он был влюбчив и внушаем. Он влюблялся в нового автора, в артиста, в художницу, в критикессу, в режиссера. Еще чаще влюблялся в собственные идеи. Идея, овладевавшая им, становилась, в согласии с марксизмом, материальной силой.

Пришли вдруг в театр показываться два молодых артиста. Близнецы. Ну, действительно, очень похожие. Райкин в них сейчас же влюбился, его ужасно радовало, что они так похожи. Видимо, в голове у него возникли какие-нибудь виндзорские проказницы. Сейчас же близнецов приняли в труппу. Первые дни Райкин только о них и говорил. «Надо что-то такое с ними придумать, они же так похожи». Потом понемногу перестал говорить. Вскоре он уже не знал, что с ними делать. Их пытались куда-то вводить, это было нелепо и никому не нужно. И вот они его уже раздражали, безвинные близнецы. К счастью, — для него, конечно, — их вскоре забрали в армию. Больше он про них не вспоминал.

Вообще непростая была жизнь у его артистов… С одной стороны, замечательно работать в театре, который обречен на успех. С другой, сознавать, что ты — лампа, пусть даже и яркая, когда рядом постоянно сияет этот прожектор… Слабые скисали, сильные приспосабливались.

Самые сильные уходили.

Поразительно, но он был ревнив к чужому успеху. Ревновал, стоя за кулисами, когда артисты его собственного театра заставляли смеяться зрительный зал. Великий! Уникальный! Он! Райкин!..

А вот ревновал.

Даже к молодежному спектаклю «Лица» ревновал.

Это когда репетировался первый в истории театра спектакль без его участия. Конечно, он хотел, чтобы все получилось, — это же был его театр, его актеры, его сын, наконец, в главной роли. Но примириться с тем, что его не будет на сцене… Надо бы придумать, стал говорить он мне, чтобы он, Аркадий Райкин, хотя бы раз вышел с монологом где-нибудь в начале. Или в середине. Или в конце. Резко отвергать эту идею мы все — и я, и Валерий Фокин, который ставил спектакль, и Костя. — боялись. Конечно, это было бы замечательно, говорили мы. Но ведь это будет несоразмерно, говорили мы… Ваш выход, льстиво говорили мы, уничтожит ребят, это же совсем другой масштаб… «Масштаб» — это было нужное слово. Он нехотя соглашался. Но на следующий день его опять накручивал кто-нибудь из дежурных авторитетов — приятельница-театроведка, или старый друг, или новый знакомый. «Как! Спектакль вашего театра и без вас?!» И у нас опять начинались муки.

Потом-то он уже гордился: «Лица» — это уже было его детище, это уже он взрастил смену, уже радовался. И все же слегка ревновал…

Режиссеры в этом театре не приживались. Во всяком случае, на моей памяти. Начиналось с того, что он с гордостью объявлял труппе фамилию приглашенного постановщика. «Гениально понимает специфику нашего театра!» Через месяц он уже слушал этого постановщика, поджав губы. Потом ронял в кругу артистов: «Совершенно не понимает специфики нашего театра». Артисты с жаром подхватывали: «Не, не понимает!..» Режиссер бесследно исчезал. Иногда успевал появиться второй. «Чувствует нашу специфику…» Все повторялось.

Кончалось тем, что начинал режиссировать сам. С ним можно было не соглашаться. Но доказать ему что-либо было почти невозможно. Во-первых, он был упрям. А во-вторых, у него был козырной аргумент — он начинал показывать.

Однажды я оказался на репетиции, когда он вдруг начал показывать каждому актеру как тот играет и как следует играть. Я тогда понял буквальный смысл выражения «умереть со смеху». Я был близок. Ничего подобного я больше никогда не видел. И уже не увижу, конечно.

Авторов — как бы к кому ни относился, а отношения бывали всякие — считал людьми вспомогательными. Постоянно порывался сам менять текст, далеко не всегда к лучшему. Автор по большей части крепился, иногда не выдерживал. Я тоже пытался принципиальничать.

— Вы не так читаете, как написано, Аркадий Исаакович. Тут же мысль уходит.

— Куда же она уходит? — ласково отвечал он. — Она не может уйти без меня, а я же здесь…

Да, он был здесь.

Открывался занавес, и на сцену, вздымая овации, победно входил, вплывал, врывался этот флагман, этот линкор, в кильватере которого барахтались шаланды авторов, до чьих суетливых страданий публике не было никакого дела. Иногда мне казалось, что публике вообще не важно, что он говорит. Ей важно, что это говорит он.

Возможно, это было справедливостью высшего порядка.

У меня сохранилась уникальная афиша — предмет гордости, а больше стыда. Уникальная, потому что моя фамилия на ней — красным, а его — Райкина! — синим. То было давным-давно, в Ленинграде. У меня намечался авторский вечер, и я, — молодой тщеславный осел! — попросил его принять участие, почитать что-нибудь из нашего будущего спектакля «Его величество театр».

«Вечер Михаила Мишина с участием Аркадия Райкина» — так я себе это представлял. Страшно радовался, когда он согласился.

И вот — вечер. Все катилось более или менее нормально, я что-то там читал, артисты выступали, зал посмеивался, пару раз похлопали. А потом на сцене появился он

«С участием!» Назавтра мне звонили, поздравляли: «Говорят, ты вчера выступал на вечере Райкина…»

«Райкин» — это открывало двери. Фамилия — пароль, лицо-пропуск.

Куда только ни ходили, о чем только ни просили от его имени! «Билеты на Райкина» — это была твердая валюта, в течение полувека не знавшая девальвации. Ибо в течение полувека ни на одном спектакле с участием этого человека не было ни одного пустого стула.

Назовите второй такой театр!

Слава была — до анекдотов.

Один ворвался перед спектаклем.

— Товарищ Райкин, умоляю! Я сам с Киева, а билетов же нет я двое суток уже тут сижу!

Райкин даже испугался:

— Да? Ну ничего, сейчас я попрошу, вас посадят может быть, в оркестровую яму…

Тот кричит:

— Да не, вы не поняли! Мне ж до Киева билет надо!..

Достали ему билет.

Переход от полной любви к полному ее отсутствию у него мог быть мгновенным, с непредсказуемой логикой.

День сдачи «Его величества» то ли главку, то ли министерству. Он — сплошной нерв. Все плохо, вокруг все — бездельники. Тотальный заговор халтурщиков и тупиц. Спектакль провальный, жуткий, самый худший из всех его спектаклей. Это говорится так, что каждому ясно: именно из-за него спектакль такой вот провальный и жуткий.

За час до начала сижу у него в уборной, делаю последнюю попытку уговорить его выбросить первую сцену. Она никогда мне не нравилась, к тому же она очень длинная, а спектакль и так идет больше трех часов. Вроде убедил! Он как-то даже успокаивается, говорит, хорошо, что ты меня уговорил, я и сам так думал. Велит помощнику передать, что начинать будем сразу со второй сцены.

Через секунду влетает в его гримерную артистка — очень в жизни милая женщина! — и закатывает истерику: как можно снимать единственно стоящую сцену, конечно, она же в ней участвует), когда без нее (сцены), все рухнет, а главное она (артистка) тогда не сможет (подумать только!) выйти в зеленом платье, которое ей специально сшили… Ну, нормальный актерский бред

Начинаю с ней спорить, опасаясь, что Юпитер сейчас загрохочет громом и поразит несчастную молнией.

И молния вылетает. Юпитер бледнеет как мел и тихим, страшным голосом объявляет что сейчас же уезжает домой. Он и так уже на грани, но кое-кто решил добить его окончательно. И этот «кое-кто» — я. Ибо только враг мог покуситься на такую важную вступительную сцену, и вообще, «вам наплевать на наш театр!». Артистка умело испаряется, а я ошеломлен и оскорблен. Это почему же это, интересно, мне наплевать? А потому, гениально шипит он, что он, Райкин, связан с этим театром сорок лет, а я…

А я — четыре. Это несокрушимый аргумент.

Трясясь от обиды, выскакиваю из гримерки, прячусь где-то в углу зрительного зала…

Ну потом-то все как положено: овации, цветы, «Браво, Райкин!»

И вот уже меня, по его велению, нашли, и вот уже: «Мишенька, ты что, обиделся?»

Ну, обиделся. И дальше что?

Я познакомился с ним, когда он был уже немолод, когда уже не было прежней феерической энергии, когда он стал уставать.

Но к тому времени, как заметил один из моих умных приятелей, уже сам выход его на сцену, сделался событием не столько эстетическим, сколько этическим. В последние годы в конце каждого его спектакля зал вставал.

Он исключил однофамильцев. Кто-то сказал о нем: «Паганини эстрады». Никто не спрашивал — какой Паганини. Никто не уточнял — какой Райкин. Я видел у него дома письма с одной фамилией на конверте. Почта не ошибалась.

Как он прорвался? Как выстоял? Кто вспомнит теперь фамилии тех, кто ему что-то запрещал, что-то вычеркивал, что-то кромсал…

По ленинградскому телевидению его в течение многих лет не показывали. У невских вождей он был в особой немилости. Даже меня как-то выкинули из какой-то невинной телепередачи только за то, что ведущий упомянул про мое сотрудничество с Райкиным. Вообще в любимой колыбели окопались тогда крепкие знатоки и покровители искусств. Впрочем, в Москве знатоков тоже хватало.

На вечере по случаю его семидесятилетия представитель культурного министерства, вручая Райкину адрес, обратился к нему:

— Дорогой Аркадий Александрович!..

Зал ахнул. А чего ахать было? Ну, ошибся человек. Управляющий спутал Ф.И.О. одного из управляемых. Ничего страшного. Вот если б он спутал отчество, скажем, министра, назвал бы его, допустим, Петром Исааковичем…

…Кромсали и вычеркивали, поучали и топали ногами. Короче, рвали струны. Но Паганини на то и Паганини — мог сыграть что угодно и на одной струне. Я-то, повторяю, застал его уже в другие времена. Когда он был уже народный, а потом уже и лауреат, а потом Герой… Когда управленцы и управители уже управляли им уже очень почтительно.

Помню обсуждение спектакля «Его величество театр» товарищами из управления культуры.

Первый управитель сказал:

— То, что мы сейчас увидели, — гениально.

Второй его одернул:

— Не просто гениально, а в сущности это новая эпоха!

Потом они долго спорили, кто Райкин больше — правофланговый или впередсмотрящий.

Райкин слушал не возражая. Он вообще не произнес ни слова — от него веяло ледяным дыханием Арктики. Лишь в конце он тихо заметил, что они не всё, к сожалению, поняли в его новом спектакле.

Они и это съели.

Марксизм, которому нас долго учили, исходит из признания общественно-исторической обусловленности гения. Райкин подтверждал правоту марксизма как никто.

Он был необходим именно своему обществу и своему времени. Он был обусловлен — и он был у нас.

Он — был.

При нем рождались, взрослели, старели, рождались, а он — был. Как «Последние известия». Как консерватория. Как аксиома.

Элегантный… нет, не как рояль — как кларнет. Стройный, черно-серебряный… Эти невозможные глаза, эта магическая улыбка, эта чудная хрипотца…

Он ушел, когда все исполнил.

Когда ношу, которая лежала на его плечах, могут спокойно нести другие, разделив ее соразмерно силам — у кого побольше, у кого поменьше. Нести этот груз в одиночку уже нет необходимости. Да и кто мог бы вытянуть в одиночку то, что вытянул этот человек?

Нет, необходимость сегодняшнего дня не обусловливает второго Аркадия Райкина. Первый делал все, чтобы этот день приблизить.

Да, денек мог бы быть и посветлее, но это уже наши проблемы.

А он…

Он был у нас.

Ниже — кое-что из того, что исполнялось в его театре.

Серое вещество

Самое светлое на свете — серое вещество. Если взять у людей мозговые извилины только одного полушария — скажем, восточного, — то получится расстояние от Земли до Меркурия. И приятно сознавать, что на этом пути есть и мои сантиметры. И миллиметры жены. Потому что один Эйнштейн погоду не делает. Конечно, у него бы набралось километров на сто. Ну, кое-что добавили бы Лев Толстой, Ломоносов и Штирлиц. А все остальные — это трудовые трудящиеся: я, Сидоров, Анна Петровна, хотя ее вообще-то надо из общего расстояния вычитать. Но дело не в ней, а в том, повторяю, что одни Ломоносовы погоду не делают.

Они, само собой, все на свете изобретают и открывают. Они открывают, а мы иногда толком и закрыть-то не можем. Потому что использовать великие изобретения — это тоже требует достаточно серого вещества.

Взять электричество. Помните, в прошлые века — топором брились, при лучине писали. А что хорошего можно написать при лучине? В крайнем случае: «Евгения Онегина». Кандидатской не напишешь. Лифт не работает, да и куда на нем ехать, если телевизор не во что включить? В общем, жизнь впотьмах.

И туту человечества рождается гений. Ну, скажем, Михаил Фарадей. И он изобретает электричество и говорит широким массам: нате, пользуйтесь! И массы ему отвечают: спасибо, Миша. И пользуются!

Люстры горят, телефоны звонят, троллейбусы бегают, а под Новый год по заявкам телезрителей первомайский «Огонек» повторяют.

И народ не успокаивается, думает, что бы такое еще выдумать. И я тоже не могу успокоиться. Потому что за все эти блага стоит у меня в коридоре черный ящичек, и колесико в нем как психованное, крутится, и цифирьки мелькают. А заработная плата у меня, между прочим, по моему труду! То есть вы понимаете…

И вот, хоть я и не Фарадей, но серое вещество у меня найти можно, только оно от обиды уже не серое, а черное. И оно у меня берется за электричество и применяет правило буравчика, и вот у меня счетчик уже крутится не туда, а оттуда.

И через неделю уже не я должен государству, а оно мне.

Но я ему все долги прощаю, я не крохобор.

Пойдем в наших рассуждениях дальше, а для этого вернемся назад, в мои лучшие годы, когда волос на голове у меня еще было больше, чем вставных зубов. Как выглядел тогда я, человек с большой буквы (не буду говорить с какой, она неприличная)? Выглядел я тогда очень естественно, потому что ходил во всем натуральном: в чесуче, велюре и кирзе. Такой элегантный силуэт, что, когда я на улицу выходил, птицы с деревьев замертво падали. То есть при взгляде на меня одинокие женщины сходили с ума — начинали звать милицию.

И тут появляется очередной гений, какой-нибудь Менделеев, и изобретает синтетику, и говорит: нате, пользуйтесь! И мы говорим: спасибо, Дима, давай.

И вот уже на мне сплошной лавсан и кримплен, а куда не надеть кримплена, там капрон. И я уже лен не сею, хлопок не жну, овец не стригу, разве что целиком шкуру сдираю, на дубленки. То есть льются на меня чудеса химии, а какие не на меня, те выливаются в речку. Чтоб рыбки тоже поняли, что такое серое вещество. А если они этого не поймут, то я им помогу. Потому что за трудовую неделю это самое серое вещество у меня слежалось. И ему необходим активный отдых, проблема которого уже давно решена.

И я беру рюкзак, надеваю его на спину моего друга Сидорова, а сам несу снасти для рыбалки. И мы приезжаем в заповедный утолок, куда не ступала еще нога человека, а только моя и Сидорова. И мы сидим и любуемся на эту благодать. А потом мы берем наши снасти и говорим спасибо тому гению, который их изобрел, и забрасываем снасти в воду, и этот динамит взрывается. И та рыбка, которая уплыла от химии, всплывает к нам. А потом мы достанем из рюкзачка закуску и чем ее запить, споем песенку у костерка… А назавтра в лес пионеры придут, костерок наш с помощью вертолетов потушат, консервные баночки за нами подберут, в металлолом сдадут, из них потом тепловоз построят…

А мы с Сидоровым уже на работе сидим, с просветленным серым веществом. Ждем, когда новый гений объявится, измыслит что-нибудь великое и скажет нам с Сидоровым: нате, ребята, пользуйтесь.

И мы возьмем!

1975

Какое ваше мнение?

В Древнем Риме говорили: «Каков пастырь, таково и стадо». На Руси переводили: «Каков поп, таков приход». Ну а для современных условий — «Все зависит от руководства».

Ну, все не все, но многое. Многое зависит от руководства. Сегодня вот даже курсы открыли специальные для директоров, решили, что надо их тоже учить, а не только подчиненных. А среди подчиненных ведут социологические исследования, спрашивают у коллектива: мол, как вам ваш директор, нравится? И если да, то почему? Разумеется, всех опросить трудно. Опрос проводят выборочный. И, как говорили в том же Риме, сколько людей, столько мнений…

ЧЕЛОВЕК, ГОВОРЯЩИЙ ПОЛУШЕПОТОМ

Мнение о нашем директоре? Самое лучшее!!! Ах, мое личное… Я вам скажу мнение о нем, а у него потом будет мнение обо мне?.. Ах, фамилии не надо? Другой разговор.

Ну, самая сильная сторона его руководства — это хамство. То есть, в лучшем случае, посылает. А в худшем — посылает дальше, и потом трудно устроиться.

Тут он мне говорит: «Что вы лезете? Вы что, не видите, что я занят?»

Я видел, что он занят. Я даже видел — чем. Ему секретарша принесла в кабинет паёк, и он решал, взять или взять сразу два.

Кстати, зачем ему эта твердая колбаса? Официально ему нельзя, у него язва. Но неофициально — у него есть одна… Так вот, ей можно. Он у нас такой… Про меня сказали бы: развратник. Про него говорят: жизнелюб.

Причем каждый раз: «Если позвонят, я — в управлении».

А знаете, где находится это управление? Рядом с финской баней! Вам все ясно?

Насколько надо оторваться от коллектива, чтоб не видеть, что коллектив видит, что он оторвался?!

Но ему наплевать. Потому что основные показатели у нас всегда перекрыты. А какие не перекрыты — значит, не основные!

Да, с него тоже могут снять премию. Теоретически. А практически — пусть с меня так снимают, как с него, чем дают, как мне дают.

А дачу эту видели? Ее никто не видел. Но, говорят, один увидел забор и свихнулся.

А кто с него может спросить? Кто может, тот не дурак, чтоб спрашивать! А кто не может тем более не дурак…

Но все возмущены и считают, что надо действовать. И написали про него частушку. Подействовало: он слышал и сильно смеялся. Потом попросил узнать, кто это в коллективе такой остроумный. Познакомиться. Но они сами записались на ударную стройку…

Потому что ему ж достаточно слова! Тут как раз вчера он меня при людях таким словом назвал!..

Ну тут уж я не смолчал, как обычно.

— Виноват, — говорю. — У вас со стола карандашик упали!..

И тонко усмехнулся. Настолько тонко, что он ничего не заметил!

ЧЕЛОВЕК С ЖЕЛЕЗНОЙ ГРУДЬЮ

Заявляю официально: начальник у нас хороший! Почему хороший? Потому что начальник! Плохого не поставят. Так что начальник наш очень даже всем нравится. Кроме меня.

Да что это за начальник такой, если коллектив его не боится? Хвалит тихо, ругает еще тише. И что это за ругань такая, если знакомых слов — ни одного?! Прямо подозрение берет! Что это за руководитель, если общего языка со мной найти не может?!

И главное, всех по имени-отчеству! Будто фамилий нет! Мне тоже говорит:

— Здравствуйте, Федор Федорович.

Я говорю:

— Здравия желаю, товарищ директор! Ура!

Он говорит:

— В каком смысле — ура?

Я говорю:

— В каком скажете! Ура!

Он говорит:

— Тише, тут люди работают, вы ж не фельдфебель, а завхоз…

И пошел, пошел себе. Манжеты белые, галстук серый. Но в синюю полоску. Я сразу понял: галстук не наш. Оттуда. Я, конечно, проявил бдительность — сигнализировал. Написал: «Как человек с таким галстуком может руководить нашими людьми? Куда он их заведет?» Написал левой рукой и подписался: «Мотальщица Петухова».

Сигнал подействовал. Вызвали — меня,

И говорят.

— Ты, мотальщица! Еще раз напишешь — будешь сидельщица! Понял?

Я говорю:

— Не понял, как вы догадались, что это я?

Они говорят:!

— По ошибкам… Ты, — говорят, — гляди! Не те порядки!

Вот я и гляжу — точно! Нет порядка! Вот при прошлом начальстве порядок был! Был!! Никаких этих галстучков, манжетиков, никаких женских талий! Коллектив трудился в галихве! Галихве всех цветов радуги — от бурого до хаки! Глаз радовался! И особенно ухо! Потому что полная же тишина была! Никаких дискуссий! Сегодня ж — ужас! У каждого — точка зрения, у некоторых даже две!..

Прежний, бывало, спросит:

— Вы как думаете?

Ему говорят:

— Ура-а-а-а!!

Да чтоб ему возразит»! Это ж присниться никому не могло! Никто и не спал! Все бдили! А ну как вызовет ночью, в три часа? Может, ему кнопки понадобились?

Ну, может, качества там не давали или количества, зато благоговение было! В обед не расслаблялись! Строевым шагом мимо его кабинета гуляли — равнение на дверь! Это начальник был!

А нынешний? О чем говорить, если при нем на весь коллектив у нас только одно мое галихве?!

Он говорит:

— Мне не надо, чтоб люди соглашались, мне надо, чтоб люди думали!

Вот я и думаю: нету благоговения! Нету! А без благоговения какой порядок?!

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СМЕЕТСЯ

Слушайте сюда! Если вам про нашего кто скажет плохо, так это потому, что боится, что если говорить хорошо, то его от нас заберут и дадут другого! Мы не переживем!

Потому что у нас все его горячо любят, а кто не любит, тот обожает! При нем мы добились таких успехов, о которых ему даже боятся говорить! При нем у нас рабочее время и личное слились воедино — в пользу последнего! У нас столько народу уже трудится в счет будущего года, что не найти, кто остался работать в этом..

И только благодаря ему. У него к людям такое безграничное доверие, что просто глупо не врать!

Он говорит:

— Почему опоздал?

Я говорю:

— Автобус сломался.

Если б у нас столько автобусов было, сколько я «переломал», так у нас бы все давно ездили сидя! А он верит. Он мне говорит:

— Почему вчера не был?

Я говорю:

— Провожал в последний путь тетю Феню.

Он говорит:

— Ты ж ее на прошлой неделе уже провожал.

Я говорю:

— Вы не знаете тети Фени. У нее семь пятниц.

Верит!

Говорит:

— Сколько тебе надо на эту работу?

Я говорю:

— Месяца четыре!

Он говорит:

— А быстрее?

Я говорю:

— Очень надо?

Он говорит:

— Очень!

Я говорю:

— Три недели и неделя отгула.

Он говорит:

— Спасибо за сознательность!

И тогда я засучиваю рукава, плюю на свои трудовые ладони и три недели ни хрена не делаю! Потому что всей работы — на полтора часа.

А он говорит:

— Молодец, я знаю, кому доверять! Такие, — говорит, — как ты, пользуются полным моим доверием!

— Точно! — говорю. — Пользуемся! И еще как!

ЧЕЛОВЕК С НИТРОГЛИЦЕРИНОМ

Скажу прямо: про работу нашего директора я хочу сказать много хороших слов. Но не могу. Работа такая, что вечерами вахтеры пугаются: директор за день полысел и стал ниже ростом.

Ведь директор — это что такое? Это такое, с которого в конце года за все спросят. А что он может ответить, когда он ничего не может?

Взять нужного человека не может: нет штатов. Уволить ненужного не может: у того рука в министерстве.

Наказать рублем нельзя: местком говорит, надо воспитывать. Не наказывать рублем — все будут воспитанные, но работать будет один местком…

Вообще, все теперь умные, грамотные, каждый шаг директора обсуждается!

Хорошо одевается — пижон. Плохо одевается — жмот. Орет на коллектив — запугивает. Не орет — боится. Улыбается секретарше — заигрывает. Не улыбается — значит, уже доигрались..

Молодой — строит замки на песке. Старый — еще хуже, из него самого песок сыплется.

А главное, все, кому не лень, лезут с советами. В газете даже эту рубрику завели: «Если бы директор был я». Ну, народ и пошел строчить: «Если б я…» да — Если б я…».

А вот если б директором был я, я бы всех директоров тут же уволил к чертовой матери!.. Как это кем работаю?!

Непонятно?!

1979

Вариант

Обмен мыслями в трамвае

ОН (оценивающе глянув на нее). А ничего!.

ОНА (так же). А ничего…

ОН. Наверное, думает, сейчас начну приставать.

ОНА. Неужели не начнет?

ОН. Ладно. Для начала спрошу: «Не скажете, который час?»

ОНА. Для начала скажу: вас не касается.

ОН. Потом спрошу: а как вас зовут?

ОНА. А я: какая вам разница?

ОН. А я: если нет разницы, буду звать вас Феклой.

ОНА. Тут я засмеюсь. Вот так: ха-ха-ха-ха!

ОН. Как она засмеется, тут же приглашу ее в кино. Или лучше в кафе?.

ОНА. Конечно, в кафе!

ОН. Потом пойду ее провожать.

ОНА. Потом, конечно, провожать пойдет. Небось, в первый же вечер полезет целоваться.

ОН. А то!

ОНА. Назавтра снова предложит встретиться. Можно у меня. Тем более мама дома.

ОН. Можно у нее. Хотя у нее маман… А потом — ко мне… Если пойдет, конечно.

ОНА. Потом — к нему, если, конечно, пригласит.

ОН. А то!..

ОНА. Новый год будем встречать вдвоем…

ОН. А кто еще нужен? Музыка. Елка. Ну и вообще…

ОНА. И вообще… Потом наступит Новый год. И он должен будет поступить как порядочный человек… Интересно, порядочный он или нет?

ОН. Конечно, порядочный, если нет другого выхода…

ОНА. Жить будем у моей мамы.

ОН. Жить с ее мамочкой!..

ОНА. Правда, с мамой они вряд ли поладят…

ОН. «Вряд ли»! Она же все время лезет не в свое дело!

ОНА. Зато дочка будет на меня похожа…

ОН. А парень — горластый, по ночам концерты…

ОНА. А этот даже пеленок не может постирать!..

ОН. На работу приходишь невыспавшийся, с больной башкой…

ОНА. Ну зато учиться девочка будет хорошо.

ОН. И парень весь в нее! Кол-два!.. Кол-два!..

ОНА Интересно, откуда у него эти тридцать рублей?

ОН. И главное, отчитывайся за каждые полкопейки!

ОНА. И что это за совещания до часу ночи?

ОН. И не дай бог на кого-нибудь посмотреть!..

ОНА. Ну, если она ему дороже семьи!..

ОН. Нет, так жить больше невозможно!

ОНА. И слава богу!..

ОН. Раз — и все позади! И эта ее мамочка!..

ОНА. Эта его мамочка!..

ОН. А к парню буду приходить каждую неделю!

ОНА. Конечно, он-то придет к ребенку раз в неделю — и все!..

ОН. Чаще же не дает!

ОНА. Чаще-то — он себе не враг!

ОН. По крайней мере хоть вздохнуть можно будет свободно…

ОНА. Ну и что же, что с ребенком? Ничего!

ОН. А жениться второй раз — подождут!

ОНА. Его тут же какая-нибудь окрутит. Тряпка…

ОН. Она-то тут же кого-нибудь заарканит. Кобра!..

ОНА. Осталась из-за него теперь у разбитого корыта. Да еще с ребенком!..

ОН. Загубил молодость! Лучшие годы!..

ОНА. Сама виновата — нечего было знакомиться с кем попало!

ОН. Сам виноват! Нашел к кому приставать!

ОНА. Он бы у меня сейчас спросил, который час… Я б ему!..

ОН. Ага, жди… Пусть другой лопух тебя Феклой называет… Я и сидеть тут больше не хочу… (Уже непосредственно ей, вслух.) Вы на следующей выходите?

ОНА. Не ваше дело! Подлец!..

1975

Таинство

Оптимистическая трагедия

РАСПОРЯДИТЕЛЬ. Так. Внимание. Кто у меня следующий? (Смотрит в бумаги.) Так. Сергей Бремеев и Марина Голубцова. Очень хорошо. Так. Жених, станьте слева. Слева, я сказал! Невеста справа. Гости сзади, подравнялись там. Все улыбаемся. Да не так, шире. Что вы, не рады, ей-богу? Слушайте меня внимательно. Мамаша, потом поговорите Я, между прочим, здесь целый день, мне еще четыре часа нести людям радость — никто спасибо не скажет… Так, сейчас начнется Мендельсон, и жених с невестой начинают подниматься по лестнице. Начнете при втором аккорде… Если с первым — наткнетесь на тех, кто перед вами, а если с третьим, то в вас упрутся задние… Так, тихо, папаша, вы тут не один, поскромнее давайте… Далее, распахивается дверь — да не сама, я распахну, — и вы войдете в зал, где и будет произведена запись акта гражданского состояния. Невеста, не делайте такое лицо — вы для этого сюда сами пришли, вас никто не гнал. Так. Все с улыбками. Отдайте ей букет в правую руку. В правую, я сказал! Мотаешься здесь целый день, как собака, никто спасибо не скажет… Мы здесь для чего? Для того, чтобы сделать для вас этот день незабываемым, и мы сделаем. Кстати, у вас все оплачено? Бокалы бить будем? Кто вносил деньги? Вы, мамаша? Папаша вносил. Папаша у нас более щедрый, а? Шучу. Так, поправьте галстук жениху За фотографа тоже оплачено? Так. У невесты топорщит в талии. Подруга, поправьте талию невесте. Вообще широкая? А то у нас тут бывает. Вчера регистрировали одних — она на седьмом месяце! Шучу. Так. Приготовились. Сейчас включат Мендельсона. Внимание. Сейчас перед нами распахнется дверь в новую жизнь. Осторожно, там ковер, не зацепитесь… Так. Три! Два! Один! Пошли!..

Звучит свадебный марш Мендельсона.

Затемнение. Зал регистрации.

ОФИЦИАЛЬНАЯ ФИГУРА. Дорогие друзья, дорогие гости! Сегодня у вас незабываемый, волнующий, праздничный день. Вы вошли в наш дворец обыкновенными людьми, а выйдете отсюда мужем и женой. Позвольте спросить вас, является ли ваше решение вступить в брак добровольным и продуманным? Прошу ответить вас. Михаил Анатольевич.

ЖЕНИХ. Я — Сергей.

ФИГУРА. Да? Хорошо. Согласны ли вы вступить в брак. Прасковья Петровна?

НЕВЕСТА. Я — Марина»,

ФИГУРА. Извините, у нас столько врачующихся… Итак, ваш брак регистрируется. Прошу вас подойти и поставить свои подписи. Свидетели улыбаются… Родственники и гости с улыбками смотрят на молодоженов. С улыбками — фотограф вас снимает для альбома. Так. Теперь подписывают свидетели. Разборчивей, потом вас не найдешь… В знак верности в любви попрошу молодых обменяться кольцами. Невеста, давайте надевайте ему кольцо. Фотограф снимает Не успел? Невеста, снимите, наденьте еще раз, фотограф не успел… Так. В соответствии с законом объявляю вас мужем и женой. Куда, мамаша?! Встаньте на место, не омрачайте праздник молодым… Ну а сейчас, в соответствии с доброй традицией нашего дворца, молодых поздравят самые близкие люди… Мамаша, второй раз делаю вам замечание… Сейчас молодых от души поздравит представитель экскаваторного завода Асеев Сей Сеич.

СЕЙ СЕИЧ (по бумаге). Дорогие друзья! Сегодня особый и радостный день. Сегодня на два месяца раньше срока закончены испытания опытного образца дробилки на гусеничном ходу. При этом сэкономлено… Ох, извините… Только что с завода… (Вынимает другую бумагу.) Товарищи! Народы Азии и Африки решительно требуют положить конец… Извините… (Меняет бумагу.) Ага… Дорогие молодожены! Позвольте сказать несколько напутственных слов. У вас сегодня торжественный день. С этого дня у вас будут совместные трудности и беды, горести и неприятности, и все это вы будете делить вдвоем. Ну а радость у вас будет одна на двоих — скорое вами рядом пойдет третий человек. Это не тот третий липший, о котором не хочется говорить, это будет наш третий маленький гражданин, и вы будете нести на себе все заботы и тяготы по его воспитанию и ответственность по закону. От всего нашего коллектива поздравляю вас с этим! Совет, как говорится, да любовь, дорогие Зульфия и Ахмет!..

ФИГУРА. А теперь гости поздравляют молодых, родители поздравляют молодых, знакомые дарят цветы… Так. Хорошо. Фотограф успел? Теперь повернулись лицом к фотографу, и продолжаем медленно продвигаться к выходу, где вас ждет шампанское, если за него оплачено, и машина с двумя скрещенными кольцами, которая повезет вас по городу через улицы, проспекты и площади прямо к праздничному столу. Быстрее, быстрей, товарищи, не будем задерживать следующее таинство брака…

…Дорогие Анна Митрофановна и Василий Иванович!..

1982

Век детей

Век атома, век космоса, век сердечно-сосудистых… А главное — век скоростей и ускорений. В прошлом все текло и мало что менялось. Теперь все меняется, но не течет, а мчится и несется вскачь.

Предки тихо рождались, неторопливо женились, незаметно заводили двенадцать детей, писали друг другу длинные письма и долго доживали свой короткий век.

Наш век вдвое длиннее, но доживают втрое быстрее. О переписке смешно говорить: если кто и нацарапает новогоднюю открытку, так потом надо нести руку на УВЧ. Двенадцать детей завести можно, но для этого надо мобилизовать двадцать четыре родителя.

Зато какие детишки пошли! Они с такой скоростью набирают мускульную силу и наливаются сексуальной мощью, что содрогаются старые фронтовики. Ботинки, которые утром были велики, к обеду жмут. Девочек ростом меньше ста семидесяти дразнят Дюймовочками. Короче, сегодня в тринадцать лет он уже может сделать вас бабушкой, в двадцать пять стать дедушкой и к тридцати окончить школу.

Счастливое детство становится все счастливее, потому что длится все дольше и скоро уже достигнет средней продолжительности жизни.

А Пушкин прожил всего тридцать семь. Лермонтов— двадцать семь. Эйнштейну не было и двадцати пяти, когда он понял, что все относительно. Он был прав. Потому что сегодня этому сорок, а он еще молодой специалист. Ему шестьдесят — он еще набирается опыта. Ему девяносто — а у него еще все впереди, вечная ему память!..

А в газете все дискутируют, как с этим быть: то ли уменьшить в школе нагрузку, то ли дожать детей до конца. Два профессора чуть не подрались — один говорит: надо им больше давать математики. Другой говорит: чушь, не больше, а гораздо больше.

Потому что в детстве мозг все лучше впитывает, и не надо терять времени.

И времени не теряют. Проводят олимпиады, выявляют юные дарования и выращивают двадцатилетних докторов. И они выводят такие формулы, которыми гордится вся страна, хотя не вся понимает.

Но что-то слишком часто стали попадаться другие детишки, у которых формулы гораздо проще. Все, что они усвоили, — это что на вопрос; «Как живешь?» — надо отвечать: «Сколько имеешь».

Кругозор и сила чувств, какие Пушкину и не снилось! Тот, бывало, плакал над книжкой. А эти не плачут — для того чтобы плакать над книжкой, ее надо сначала открыть.

Отсюда большая внутренняя культура. Скажешь ему: «Уступи тете место!» — вежливо отвечает: «На кладбище!»

Говорят, рождаемость все меньше и меньше. Может быть. Но чем старше становишься, тем детей вокруг все больше и больше. А потом, кроме них, тут вообще никого не останется.

Есть смысл подумать о будущем, имея в виду, что плотно набитый мозг — опасная вещь, если сочетается с пустым сердцем.

1980

Не раздражай

А меня лично эти сатирики только раздражают. Выходит и начинает: то плохо, это плохо!.. Испортил людям настроение — побежал в кассу. И неплохо имеет! А за что? Что плохо — это каждый дурак скажет, а ты давай скажи, что хорошо! Где никто не видит, увидь, расскажи нам, мы тебе вдвое заплатим!

Он думает, он смелый. А чего смелого, когда вокруг такие же сатирики сидят? У них дома батареи точно так же греют.

А то выскакивает: «Безобразие! С черного хода выносят!»

И чего орать? Радоваться надо — значит, уже есть что выносить! И порядка больше — люди уже приучены, вся очередь уже с той стороны, а в торговом зале светло, просторно, удобно снимать кинохронику.

Кстати, насчет кино. Что в том фильме плохого — это даже слепой видит. А ты зрячий — найди там хорошее. Вот я недавно смотрел: он любит ее, она любит Маяковского, а комбинат пустят досрочно.

Так этот сатирик с середины сеанса выскочил, зубами скрежещет.

А мне понравилось! А чего — пленка цветная, звук объемный. И смелые интимные кадры есть — в одном месте она там остается буквально в одном сварочном аппарате.

А этому все не так. Бегает с кислым лицом и бормочет: того не хватает, этого не хватает!..

Да, было время, всего не хватало. Но это когда было-то? А сегодня всего хватает. Хватает всего. Другое дело, что не всем! Так надо чувствовать разницу!

И вообще, за нашими недостатками стоят наши достижения. Надо только уметь разглядеть!

Тут на днях меня на улице двое останавливают.

— Ты, — говорят, — местный?

Я говорю:

— Местный.

Они говорят:

— Скажи по-хорошему, где у вас в городе приезжие ночуют?

Я говорю:

— В гостинице.

Думал, убьют!

Я говорю:

— Ребята, давайте без рук, давайте по логике. В городе на одного нашего — два интуриста. Ну и где они, по-вашему, ночуют? Частник им не сдаст. Во-первых, у них валюта неустойчивая, не знаешь, сколько с него брать. Во-вторых, слишком претензии большие. Чтоб ему в комнате все удобства — ну, вплоть до матраца! Так что ночуют они, ребята, в гостинице. Приспичило тебе переночевать — пожалуйста. Сделайся интуристом, приезжай, переночуешь!

И вообще, ребята, гляди, какой у нас город ночью красивый. Отдыхай, любуйся! Не бери пример с того сатирика!

Вот я ему говорю:

— Ну, чего ты зануда такая? Чего у тебя вечно на лице лимон?

Он говорит:

— Мне, — говорит, — обидно. Потому что то, что плохо, могло бы быть хорошо!

Я ему говорю:

— Дура, ты иначе думай! Ты думай: «То, что плохо, могло б быть еще хуже!» А раз не хуже — значит, мне уже хорошо! А раз хорошо мне — уйди от меня со своей сатирой, уйди, не раздражай!

197?

Вопрос жизни

Дискуссия на скамейке

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Позволю себе с вами не согласиться.

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Ничего, пожалуйста!

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Вот мы говорим: личные отношения. И действительно! Это важный вопрос. Потому что от этого зависит масса других проблем! Вот, например, рождаемость! Или, может быть, по-вашему, это не проблема?

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Еще какая! Вот скажите, сколько, по-вашему, надо иметь детей, чтобы все было в порядке?

ПРОСВЕЩЕННАЯ. А что должно быть, по-вашему, в порядке, чтоб иметь детей, сколько вы спрашиваете?

ЭРУДИРОВАННЫЙ. В порядке должно быть не «что», а «кто»!

ПРОСВЕЩЕННАЯ. В каком смысле? Вы так смотрите…

ЭРУДИРОВАННЫЙ. В том смысле, что у каждого должно быть как минимум двое детей!

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Что, двое от жены и двое от мужа?

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Можно, чтоб это были одни и те же. Так даже проще.

ПРОСВЕЩЕННАЯ. А если меньше двух?

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Тогда сегодня нас будет меньше, чем вчера, завтра меньше, чем меньше, а послезавтра на земле будет покончено с проблемой жилплощади. Площадь будет, а жильцов — нет!

ПРОСВЕЩЕННАЯ. И что, это у них тоже действует? Или только у нас?

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Везде — это же закон природы!

ОЗАБОЧЕННЫЙ. Точно! Везде. Мы с ней, к примеру, в Барнауле познакомились. Я ей сразу сказал: «Че ты, Клава, ей-богу! Ну, не я, так другой! Закон же природы!..»

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Возьмем другой пример. Предположим, что у вас не двое, а только один ребенок…

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Я уже предположила.

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Хорошо. Пусть у вас — девочка. А у вас (Озабоченному), предположим, случилось так, что у вас — мальчик…

ОЗАБОЧЕННЫЙ. Ну! Клавка тоже все предполагала. Она тогда ко мне в Мурманск нагрянула. А я ей говорю: «Почему это обязательно должно случиться? Что, нормально обойтись не может, что ли?!»

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Товарищ, поймите, мы же здесь рассуждаем чисто абстрактно…

ОЗАБОЧЕННЫЙ. Я-то понимаю. А она говорит: «Вы-то, говорит, все абстрактно! А на кого мне конкретно потом в суд подавать?»

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Безусловно, проблема рождаемости гораздо шире.

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Конечно, шире! Кстати, чем широта севернее, тем с этим хуже!

ОЗАБОЧЕННЫЙ. Ну! Почему я от нее из Мурманска в Сыктывкар уехал…

ПРОСВЕЩЕННАЯ. А вот на юге, я читала, — наоборот Знаете, как с рождаемостью в слаборазвитых странах?

ЭРУДИРОВАННЫЙ. О, тут у них все в порядке. Если бы у них производительность труда была так же развита, как рождаемость, то слаборазвитыми странами были бы не они, а мы! Но для нас самое острое — это рождаемость в больших городах! В том смысле, что рождаемости нет!

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Да-да. Я читала! Социологи ставят вопрос ребром: как это с такой маленькой рождаемостью большие города стали такими большими?

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Это как раз ясно: большими они стали из маленьких, где рождаемость такая большая, что уже удивляются даже работники аптек!

ПРОСВЕЩЕННАЯ. В чем же тут дело?

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Видимо, маленький город таким путем хочет стать большим, чтобы построил метро! И тем самым снизить рождаемость. Потому что пока в большом городе доберешься куда надо в общественном транспорте, на это уже не остается сил.

ПРОСВЕЩЕННАЯ. А в маленьком?

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Проще, там можно дойти пешком.

ОЗАБОЧЕННЫЙ. Точно! Помню, в Саранске с одной познакомился. Ну идем к ней, пешком, там рядом. Смотрю — навстречу Клава! Я говорю: «Здравствуй, Клава!» И она со мной поздоровалась — в себя только в Махачкале пришел.

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Вы знаете, я тут как-то читала, что где-то кто-то что-то такое изобрел, что скоро ничего этого не нужно будет вообще.

ЭРУДИРОВАННЫЙ. То есть…

ПРОСВЕЩЕННАЯ. То есть можно будет управлять всем этим без непосредственного участия. Пока еще есть сложности, но, говорят, можно будет заказывать все что угодно — вплоть до моральной стойкости и внешнего сходства.

ОЗАБОЧЕННЫЙ. Насчет сходства — это уже в Череповце было. «Если, — говорит, — будет мальчик, хорошо был бы похож на Тихонова. А если девочка — на Стефанию Сандрелли». Я говорю: «Клава! Ты глянь на себя в зеркало. Это не Стефания получится, а Кощей Бессмертный».

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Мы ушли в сторону. Давайте вернемся к сути разговора.

ОЗАБОЧЕННЫЙ. Вы уж без меня вернитесь. А мне — на вокзал. Клава приезжает, телеграмму дала.

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Хотите встретить?

ОЗАБОЧЕННЫЙ. Типун вам на язык! У нее поезд в три двадцать — из Чебоксар. Ау меня — в три десять. На Архангельск. Все рассчитано. Только бы железная дорога не подвела. (Уходит.)

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Видали? А вы говорите, проблема рождаемости!

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Упустили молодежь!

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Да… А у вас дети есть?

ЭРУДИРОВАННЫЙ. У меня? Во всяком случае, я об этом ничего не знаю. Смолоду свободы хотелось… Ау вас?

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Нет… Сначала ребенок мог бы помешать мужу защититься, потом мог помешать защититься мне.

ЭРУДИРОВАННЫЙ. А потом?

ПРОСВЕЩЕННАЯ. Никто уже не мог нам помочь. А вы? Вы еще в таком возрасте…

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Я уже давно в таком возрасте. В смысле рождаемости у меня вся надежда на этого типа. И на Клаву.

ПРОСВЕЩЕННАЯ. И на МПС. Иногда поезда прибывают раньше.

ЭРУДИРОВАННЫЙ. Чужие — да. Бывает.

197?

Опять такси.