Антология современной словацкой драматургии

1

АНГЕЛ. Был оживленный день на границе весны и лета, собственно говоря, — не такой уж и оживленный. Штефан надел новые кеды, которые были ему немного малы. А точнее — не немного. Но они нравились ему, поэтому он их и надел. А кроме того, он получил их бесплатно. Дорогой до «Истрополиса»[55] разносятся, сказал себе Штефан. Но кеды этого, вероятно, не слышали. Штефану семьдесят пять, и он ходит на службу в «Истрополис». Двенадцать часов он будет сидеть на проходной: с шести вечера до шести утра. Потом его сменит Кодай. Когда-то он был военным — офицером. У него был четкий шаг, и многие его боялись. Сегодня его никто не боится, и ему жмут кеды, которые подарил внук, потому что и ему они тоже жали. В шесть часов начнется его служба. Он снимет свое пальто, проверит ключи, включит телевизор. Иногда он засыпает прямо во время теленовостей. А иногда он их досматривает. Штефан любит поспать. Уточним — в десять он уже спит. И поднимает его только утренняя служба. Завтра это будет Кодай. Перед костелом, на Шпитальской улице, на узеньких ступеньках сидит знакомый нищий.

НИЩИЙ. Подайте, пожалуйста, пятьдесят крон… на супчик.

ШТЕФАН. У меня только сорок девять!

АНГЕЛ. Штефан не любит нищих и костелы.

ШТЕФАН. Это мошенники, они изображают из себя бедняков, а после вечером идут с этими монетами к автоматам. И священники точно такие же. Днем рассуждают о рае и аде, а ночью появляются в отеле «Перуджия» в гражданской одежде и с девочками. В пятидесятых годах я был среди первых, кто покончил с Богом. Кто-нибудь видел Бога? Не видел. Я верю только тому, что вижу. И этот вопрос для меня раз и навсегда закрыт. Кто-нибудь видел Бога? Не видел. С этой своей простой теорией я продвинулся из Прешова до самого Табора. Интересно, что за все эти годы никому это не пришло в голову. Нет, нищих при социализме не было. Кто-нибудь видел тогда нищего? Не видел. Мы это смогли, мы, коммунисты. А как над нами насмехались эти герои. Еще два года назад каждый боялся признаться, что был коммунистом. Но не я. Я всегда был непреклонен — честен и прямолинеен. Может, поэтому в коллективе меня недолюбливали. Но таков удел истинного коммуниста — быть предводителем, бороться за правду, идти впереди, расшибая лоб. Мы начали потихоньку бояться за наши достижения. Сто тысяч квартир, новые заводы, школы, больницы. Мы разрушили старое, построили новое. Солнечные квартиры, пионерские лагеря. А сегодня я боюсь заболеть, так как у меня нет денег на лекарства. Крутом отребье, строящее из себя демократов. Подождите, вы еще приползете на коленях и будете плакать. А мы вас хорошенько погоним метлой! И монашек тоже. Ага, вон как высовываются. Когда-то были рады прогуливаться по углам больниц, а теперь нормально, просто так, ходят по улицам.

АНГЕЛ. Это случилось возле Двух львов[56]. К Штефану неожиданно подошла девушка с приятной улыбкой, одетая в легкое летнее платье. Добрый день. Я ваш ангел-хранитель. Я хочу только сказать, что вам необходимо что-то сделать с собой. Выучить десять заповедей Божьих. Начать вот с этой, первой: Я есть Господь Бог твой… Я уже давно хотел вам об этом сказать, но не предоставлялся такой удобный случай, как сегодня.

ШТЕФАН. Ангел? Потешайтесь над другими, а не над пожилым человеком!

АНГЕЛ. Пока есть время, вы должны что-то сделать с собой. А у вас этого времени не так уж и много, поверьте. Полчаса? Я знаю, что говорю. Вы не верили, пока не видели. Сейчас вы видите — и не верите? Штефан, вы верите в Бога?

ШТЕФАН. Ну, еще чего! Моим единственным богом всегда была и остается коммунистическая идея.

АНГЕЛ. Она не подвела вас?

ШТЕФАН. Может, вас, но не нас. Мы всегда сумеем приспособиться, мы гибкие!

АНГЕЛ. Но она подвела!..

ШТЕФАН. Не подвела. Она жива. Все еще жива. Сейчас она немного отдыхает. Говорите, что вы… пернатый. Мне нужно доказательство. Научное доказательство!

АНГЕЛ. Я ждал этого. Пожалуйста. Пусть будет по-вашему.

ШТЕФАН. Может, этот человек из какой-нибудь секты. Должно быть, из запрещенной. Отравляют жизнь и делают людей неуверенными. Их сейчас повылезало огромное количество. Где они были раньше? При нас такого не было. Мы крепко держали вожжи в руках. Да, не хватает сейчас крепкой руки. Если бы тут была сильная рука, все эти торгаши и прочие побоялись бы выйти на улицу, а то этих новоиспеченных клоунов еще и по телевизору показывают!

АНГЕЛ. Штефан подошел к светофору на улице Двадцать девятого августа. Загорелся зеленый. Только он ступил на переход, как вдруг перед ним затормозил синий легковой автомобиль. Водитель автомобиля с вытаращенными глазами посмотрел на светофор, на котором, будто гром среди ясного неба, загорелся красный свет. В это время и на Шпитальской заскрипели тормоза, и обе машины врезались друг в друга. Водитель синей машины, весь красный и чрезвычайно удивленный, жестикулируя, пытался извиниться перед Штефаном, что, мол, чуть не сбил его, а водители врезавшихся друг в друга машин, не задумываясь, громко стали обмениваться нецензурными словечками. Вахтер Штефан подошел к площади Америки, однако и там ситуация повторилась: он бодро шагал на зеленый, но и на Мицкевичевой и перед Авионом сталкивались машины, звенели трамваи, слышны были нервные крики, возгласы, свистки и предупреждающие сигналы.

ШТЕФАН. Везде бардак! Никто не соблюдает правила, и вот к чему это приводит. Всё обгоняют эти, в новых машинах. А куда? Только в могилу. Не демократия — сплошная анархия правит в этой маленькой стране, это уж точно. Но сегодня об этом некому сказать вслух. Теперь это не принято. Теперь Европа — главнее, чем эта улица!

АНГЕЛ. А между тем вдоль всей площади Америки, с обеих сторон, водители машин сталкивались друг с другом со скрежетом, грохотом и ругательствами, они соответствующим образом повышали голоса, количество бранных слов и предложений росло, а из-под трамвая № 7 кто-то в последний момент вытащил хромую собаку.

ШТЕФАН. Мы тоже ошибались, это правда, но совсем немного, чуть-чуть. Мы были не очень последовательны. А в некоторых случаях — просто мягкими. Мы должны были быть более твердыми, особенно с такими вот элементами. И с теми, кто вечно подкапывался. На каждом втором партийном собрании я указывал на эти недостатки. Но мы думали, что все как-нибудь само уладится. А враг между тем не дремал. Мы чуть замешкались — а они уже тут как тут. Люди мира!

АНГЕЛ. Но на Майковой улице горел зеленый. И Штефану вдруг показалось, что этот зеленый свет светофора излучает сияние только для него, как прожектор в театре или в кино. И он, как герой, может продолжить свой монолог на освещенных мостовых улицы.

ШТЕФАН. Все эти годы все было ясно, абсолютно ясно. Действовали правила. Одна партия, твердая рука. И я был кем-то. А кто я сейчас? Никто и ничто. Аноним, без которого мир продолжит существовать. Человек из толпы, который не числится ни в одной статистике.

АНГЕЛ. На перекрестке между Крижной и Караджичевой сновали полицейские. Среди загроможденной машинами дороги они искали место для кареты скорой помощи. Пронзительно гудели пожарные машины.

ШТЕФАН. Еще совсем недавно сколько людей меня боялось! А я лишь посмеивался, а они в этой моей усмешке видели, что это не просто так. Но при этом им нечего было бояться. Что было во мне такого ужасного? Ничего. Мой мундир? Мое звание? Но они боялись просто из принципа. Я часто об этом размышлял, даже смеялся. Скажите, что во мне такого? Но я знаю почему. Годы нашей последовательной и систематической коллективной работы. Конечно, скоординированной партией из центра.

АНГЕЛ. И только перед Штефаном, как по команде, загорался зеленый свет, как будто управляемый и регулируемый главным диспетчером.

ШТЕФАН. Кто-нибудь должен сказать последнее слово. За нами было первое. Первое и последнее. А кто сегодня способен сказать? Никто.

АНГЕЛ. Полицейские фотографировали, замеряли шаги, мужчины в белых халатах из службы «скорой помощи» грузили раненых. Перепуганные пассажиры толпами покидали переполненные заблокированные трамваи. На вымощенную площадку перед «Истрополисом» приземлился вертолет. С рынка, из банка, из учреждений выбегали сотни служащих узнать, что происходит. Из вертолета вышли два заместителя премьер-министра, а за ними и сам премьер. И, конечно, охрана. Через толпу стали пробиваться телевизионщики и румынские цыганки. Штефан, глубоко погруженный в себя, без проблем перешел через последний переход на Трнавском мыте и подошел к проходной конгресс-центра и кинотеатра «Истрополис». На углу возле магазина «Нисан» он вдруг услышал какой-то знакомый голос. Здравствуйте. Смотрите-ка — доказательство!

ШТЕФАН (стушевавшись, замявшись, с чувством ужасной тревоги). Все это?.. И там?.. И это?..

АНГЕЛ (спокойно, с улыбкой, кивая). Это еще не все. Через минуту будет самое главное. Через тридцать секунд оно сразит вас наповал!

ШТЕФАН (страшно напуганный, быстро опускается на колени и с мольбой смотрит на небо). Я уже верю в тебя. Ты существуешь. Все эти годы я лишь притворялся. Время было такое! Когда-то я даже прислуживал в церкви. В былые годы я даже говорил «божья коровка». Но… Господи Боже… Прости!

2

ВЛАДО. Ей тогда было уже сорок два, а мне тридцать пять, когда мы поженились. Мы познакомились на Балатоне. Она была там вместе со здешними членами кооператива, а я — с нашими. Мы не знали, чем заняться в этой мелкой грязной воде, и просто брызгались.

ГИТА. Ой, не брызгайтесь, а то песок попадет в глаза!

ВЛАДО. Мы стояли в этой грязной воде по колено, и ни она, ни я не хотели верить собственным глазам, что это тот самый Балатон. На Гите был черный закрытый купальник, который вплотную облегал ее сорокадвухлетнее тело. Но и мне нечем было особенно похвастать. Вечером мы встретились с подносами в нашей длиннющей столовой, и я не знал, что ей сказать, поэтому произнес только одно: «Гитка, а ваш купальник уже высох?»

ГИТА. Высох. А ваш?

ВЛАДО. «Высох. Прямо на мне. Вот…» — И я показал сам на себя кивком, потому что, как я уже сказал, в руках у меня был бакелитовый поднос для ужина. Мы сидели вместе за ужином, ели что-то вкусное и жирное. Гита на меня глядела и глядела, а я делал вид, что не замечаю этого. Потом я глядел на нее, а она не очень-то ловко делала вид, будто не замечает это. «У вас красивые руки, Гитка», — сказал я. Эти слова ничего не значили, сегодня я это понимаю. Но в ту минуту мне хотелось их произнести.

ГИТА. Знаете, я сама этими руками дом построила. Одна. Все надо мной смеялись — старая дева, никакой жалости. А я добилась разрешения, экскаватор выкопал фундамент, я купила цемент и бетономешалку. Купила книги и начала строительство согласно инструкции. Все построила и сделала сама. И стены, и полы, и штукатурку. Это заняло два года моей жизни. А что у вас, пан Владо?

ВЛАДО. Я рассказал ей о своей работе на курортах, что там делают массажисты и остальные сотрудники. И о своей гармошке, на которой я люблю играть по вечерам. Также о своей бабушке. А еще об оркестре, который я создаю, и о грыже, которую год назад мне вырезали. В конечном счете я сказал ей одну фразу, которую еще долго буду вспоминать. «Вы знаете, Гитка, мы могли бы понять друг друга…» Человек должен быть всегда осторожен. В противном случае он будет сожалеть. Мой пример. Да, с большим стыдом я признаюсь, что этот дом вскружил мне голову. Я уже видел себя в этом, ее руками построенном доме, в зале, как мы там сидим, как я по вечерам играю ей на своей гармошке, а она штопает носки и напевает мелодию… Потом вдруг мы уже лежим за шторкой, рядом друг с другом, совсем не чувствуя разницы в возрасте, только наши руки работают, только из наших уст ощущается запах совместного ужина, и она говорит:

ГИТА. Ей-богу, твои плавки уже совсем высохли. Чувствуешь?

ВЛАДО. Как все изменилось. Сначала еще тютюли-мутюли. Пару раз я сыграл в комнате. Не больше. А потом — одни советы и приказания.

ГИТА. Ты разулся? А почему здесь такой грязный след?

ВЛАДО. На некоторые ее вопросы я не могу найти ответа годами. Мы — противоположные миры. Наш дом как картинка — нигде ни соринки, занавески постираны, на мебели ни пылинки, ковры всегда вычищены, посуда аккуратно расставлена, морозилка полна. Моя жена любит тишину, она не переносит радио и телевизор.

ГИТА. Когда шумно, я не могу сосредоточиться на том, что нужно сделать завтра… Владо, зачем ты достаешь эту гармошку?

ВЛАДО. Пойду поиграю людям. Просто сделаю им приятно. Так, как хотел когда-то тебе.

ГИТА. Тебе больше нечем заняться?

ВЛАДО. Не поверишь, Гитка, нечем.

ГИТА. А как с кроликами?

ВЛАДО. Накормлены… И вдруг я самый счастливый человек на свете. Шагаю со своей гармошкой на плечах к нашему трактиру под ореховыми деревьями, потому что наконец-то я могу осуществить то, о чем мечтал долгие годы. Собственно говоря, с тех пор, как я женился. Просто вот так, однажды летним вечером зайти в трактир и сыграть людям. Ничего больше. Пожалуй, я сто раз мечтал просто взять гармонь и сыграть парням у трактира. Чтобы они не чесали языками и не засыпали с пивом в руках. Чтобы не хулили Бога. Чтобы у них в корне изменился и улучшился лексикон. Чтобы в корчму вошло искусство. Да, я не стесняюсь сказать — искусство. Ведь я уже играл в двух оркестрах и кое-что понимаю в музыке. В корчме все меня знают. Раз заплачу я, другой — они.

ПАРЕНЬ В ТРАКТИРЕ. А ты, Владо, собственно, откуда родом?

ВЛАДО. С Вага.

ПАРЕНЬ В ТРАКТИРЕ. Ага, так ты информационщик.

ВЛАДО. Я рассказал им о курортах, а они меня слушали. Мы подружились, и я всегда после службы и работы по дому находил для них минутку. Три пива, три боровички. Раз заплатишь, и сторицей все возвратится. А вообще это надежные друзья: Миро и Полдо. Подумаешь, безработные. Зато дело делают. Я бы сказал, что они птицы вольные. Берутся только за ту работу, которая им по душе. И с любым могут нормально договориться. За тяжелую работу они уже не берутся. Иногда они посмеиваются надо мной, что я все еще хожу на службу.

САНДРА. Что будете заказывать?

ВЛАДО. Спрашивает меня молодая хозяйка корчмы Сандра, по которой ясно видно, что этой ночью она долго не спала, и не одна.

САНДРА. Ради бога, что это у вас? Гармошка? А зачем?

ВЛАДО. Для этого, говорю я Сандре, и начинаю играть «Словацкую родную деревню у подножия гор».

ПАРЕНЬ В ТРАКТИРЕ. Тише, я не могу сосредоточиться. Прекрати этот скрип!

ГОЛОСА. «Не шуми!» — «Иди дома играй». — «Прекрати это чириканье, кто это должен слушать?» — «Перестань, через минуту начнется сериал». — «Иди с этим куда подальше».

ВЛАДО. Я доигрываю, застегиваю вверху над мехами пуговицу, кладу гармонь в футляр и пью пиво, в котором пена уже полностью осела. А около восьми придут Полдо и Миро. И мне как-то тоскливо.

ПОЛДО. По телевизору ни одной хорошей новости.

МИРО. А точнее, одна хуже другой, противно смотреть.

ВЛАДО. Пожалуются мои друзья, и я пожалуюсь вам на окрестные дома. Мне аж плакать хочется. Они заказывают, и я заказываю. Сегодня мы уже пять раз обменялись.

МИРО. Забей на них, они тупые, не знают, что такое искусство.

ПОЛДО. Сыграй нам. Только тихонько.

ВЛАДО. Попросит меня Полдо и даже сам достанет из футляра гармошку. И я играю, но признаюсь, мне стыдно — слезы, как горошины, падают между мехов. Я хочу сыграть, чтобы доставить им удовольствие. Чтобы заговорило живое искусство. Чтобы они не оскорбляли имя Божье. Чтобы искусством мысленно славили его. Чтобы не увлекались телевизором. Только об этом я думал и думаю.

МИРО. Дебилам ты можешь играть сколько угодно, другими они не станут.

ВЛАДО. На гармошке я играю как можно тише, и мы втроем поем «Словацкую родную деревню» как можно тише. Миро и Полдо поют первыми голосами, я — вторым. Ореховые деревья шумят как надежные вокалисты, которые понимают нас и которые с нами ладят. А потом я сыграю «Когда сердце мое болит». Но только совсем тихонько.

САНДРА. Идите играть и петь в другое место. Ну вот, всех посетителей повыгоняли из корчмы.

ВЛАДО. Если бы эта Сандра не была такой красивой, я бы ей сказал что-нибудь непристойное. А красивым некрасивое нельзя.

ПОЛДО. Гармошку больше не приноси, видишь, люди здесь некультурные.

МИРО. К тому же она тяжелая, скотина.

ВЛАДО. Гита уже спала, когда я пришел. Но в прихожей я случайно на что-то наткнулся. Думаю, на веник. Она включила свет, села на кровать. Ей-богу, на ней купальник еще с Балатона, что случилось? Гита пошла на кухню в этом купальнике с Балатона, села напротив и стала смотреть на меня. Мне понравилось.

ГИТА. Как там было? Ты сыграл им?

ВЛАДО. Сыграл. И Полдо с Миро пришли.

ГИТА. Им понравилось?

ВЛАДО. Думаю, что да.

ГИТА. Не могу уснуть. Сыграй мне то, что играл там.

ВЛАДО. Я расстегиваю пуговицу над мехами и играю «Словацкую родную деревню». А она улыбается. Я уже давно этого не видел. И впрямь, когда Гита в последний раз улыбалась? Даже на Балатоне я не видел. Потом мы легли, и я как-то смело коснулся рукой ее широких ладоней.

3

Я. Иногда я приезжаю домой уже под утро. Въезжаю на автобусе во двор, нажимаю на ручной тормоз, выключаю двигатель, закрываю ворота и глажу пса. И все это я делаю довольно осторожно и тихо, потому что она еще спит. Я отпираю кухню, вхожу в ванную комнату. Умываю с мылом лицо и руки и смотрюсь в зеркало. Скоро мне будет пятьдесят, но у меня почти нет седых волос. Меня больше беспокоит проступающая лысина. У меня серо-голубые глаза, и это тоже не бог весть что. Лучше, если бы они были серые. А еще лучше — голубые. Вот это было бы нечто. А так у меня — просто никакие. Думаю, что другими они уже и не станут… Она все еще спит. Иногда и до десяти. Сейчас полвосьмого. И мне бы тоже стоило вздремнуть. Ведь всю Пасхальную ночь я ехал от этой паломнической Литмановой дороги. Наслушался я по горло молитв и религиозных песнопений. Повсюду пахло колбасой, яйцами и боровичкой. Особенно в перерывах между молитвами и песнопениями. А я должен был убирать за паломниками. Поверьте, иногда по два дня я ничего другого не делаю, кроме как пылесощу, вытираю, выношу мусор, чищу ковры, стираю занавески и кремовые чехлы для сидений. Перед самой дорогой я деликатно предупреждаю паломников, чтобы они не клали на сиденья еду и напитки. Но не все это понимают. И моя Кароса[57] страдает. И я вместе с ней. Да еще как! В прошлый раз, когда я был в Закопане, я купил на рынке для жены ночную сорочку. Но ей не понравился фиолетовый цвет, она даже не захотела ее примерить. Все осматривала со всех сторон, мяла пальцами.

СУПРУГА. А что на это скажет соседка?

Я. Но в конце концов она не выдержала и примерила ее. Ночная сорочка была абсолютно прозрачная, и мне это очень понравилось. Да и жене приглянулось. И сейчас она лежит в этой сорочке. Она повернулась лицом к стене, и я вижу ее сзади в той самой фиолетовой прозрачной сорочке. Это не самый худший вид. Возможно, она надела эту сорочку лишь для того, чтобы позвать меня в кровать. Чтобы я сейчас, прямо с дороги, вот так к ней прилег и просто задрал бы ее легкую фиолетовую сорочку. И начал бы, как когда-то давно, целовать ее плечи. И я это сделаю. Но она, как обычно, скажет: «Фу! От тебя воняет автобусом». И я, как обычно, поправлю ее сорочку и выйду во двор. Я не переношу эту фразу! Ты слышишь, Кароса? Ты и вправду воняешь. Но она не должна о тебе так говорить. Так не говорят. Это неприлично. (Выводит на сцену свою Каросу, в роли которой выступает красивая актриса.) Передохни немного, эта Литманова находилась довольно далеко от нас, она тебя очень утомила. После такой продолжительной дороги я никогда не могу уснуть, поэтому я открываю автобус, сажусь за руль, и мы отдыхаем вместе. Как после ночи любви. Но когда через минуту я загляну в автобус и увижу, что после себя оставили паломники, на меня накатывает приступ бешенства. Культурные люди, и к тому же еще набожные! И такой бардак!.. Сегодня воскресенье, и я с полвосьмого до девяти не делаю ничего другого, кроме как выношу полиэтиленовые пакеты со всяким мусором и грязью и пластиковые бутылки с недопитой минералкой, чаем и домашней водкой. Около десяти моя жена выглянет из окна.

СУПРУГА. Ты уже встал? Во сколько ты пришел?

Я. Уже встал. Я пришел в половине восьмого.

СУПРУГА. Я не могла сомкнуть глаз, как будто что-то предчувствовала. Вот твой кофе.

Я. Я посижу еще немного за рулем. И я не стыжусь, что при выключенном двигателе издаю звуки, напоминающие звук заведенной машины: тттттттт. Эту минуту я просто боготворю. Это мои самые прекрасные утренние часы. Такие тихие и чувственные. Когда нас только двое: я и моя верная Кароса. Это любовь… Но я уже слышу, как из кухни доносятся звуки музыки. Моя жена стоит на кухне возле радио в прозрачной фиолетовой сорочке и как-то подозрительно мне улыбается.

СУПРУГА. Что скажешь? Красивая музыка.

Я. Красивая… И вдруг жена делает то, чего еще никогда не делала. Она кланяется мне и разводит руки в стороны.

СУПРУГА. Можно тебя пригласить?

Я. Сейчас десять часов утра, и мы танцуем под красивую музыку. Под сорочкой я чувствую тело моей жены.

СУПРУГА. Мы уже давно вместе не танцевали. Когда в последний раз мы танцевали? Я уже и не помню.

Я. «Мне опять изрядно запачкали мою Каросу. Ты должна видеть этот бардак…» Она прижимается. Прижимается ко мне. И я снова чувствую никотин. Она много курит. Это соседка ее научила. Та больше ничего не умеет, кроме как курить. Покупают сигареты по очереди — то одна, то другая. А спички наши. Так они коротают время. И при этом она хорошо знает, что я не переношу сигареты и дым. И особенно когда ее язык проникает в мой рот. А она часто стремится это проделать. И сейчас тоже. А меня обычно тошнит от этого… Из комнаты слышно тихое всхлипывание моей жены. И через секунду чирканье спичкой и глубокий вздох. И нервный возглас в мою сторону, во двор: «Сегодня воскресенье, а ты работаешь, это против природы и Бога! Как тебе не стыдно!» Выхожу во двор. Уже полдень. Солнце взошло над деревьями, над штакетником, над деревянным курятником, над навозной кучей и моей Каросой. Тебя, дорогуша, вечером ждет отличный душ. Я отмою тебя как следует, душа моя. Снова будешь как новенькая. Твои передние фары я очищу от мошкары, этих назойливых ночных насекомых. Я до блеска натру твою обувку, а потом загляну вовнутрь, чтобы увидеть, где тебе колет, где режет… А для этого я вытащу свою платформу на колесиках и лягу под тебя. Я уже здесь, дорогуша, я уже с тобой. Уже полдень, солнце ярко и быстро встало над нашим двором и гумном. А я лежу под Каросой — и не вижу солнца. Я лежу в приятной прохладе. Возле нее, рядом с ней, под ней. Спасибо тебе, дорогая. Как ты прекрасна снизу. Нет, не смейся надо мной! Я и два часа вот так продержусь. Однако голод меня поднимет. И я вылезаю из-под автобуса. Вот уже и вечер, дорогуша. Будем купаться. Ты рада? Я знаю… На столе стоят тарелки, и в них остывший обед. Жена звонит соседке. На ней уже нет прозрачной сорочки. Сейчас она в легком спортивном костюме и желто-красном фартуке в цветочек. И губы ее ярко накрашены, и глаза подведены. А на голове у нее бигуди и косынка.

СУПРУГА. Когда ты вернешься? Но только точно. Ну хорошо! Пока.

Я. Ризотто с мелко нарезанными кусочками мяса. Салат из огурцов. Жена постоянно поворачивается ко мне спиной. Но в общем мне понравилось. «Как тебе?»

СУПРУГА. Вкусно. А тебе?

Я. Восхитительно! Ближе к вечеру я мою Каросу. Шланг шаловливо щекочет ее глаза, руки и спину. Я хорошо слышу, как она хохочет, словно беспутная девка в пасхальный понедельник. А я все поливаю и поливаю ее. С нее стекают белые и грязно-белые мыльные струи. Но она терпит, как и наш пес Флокино, когда я мою его под горячей струей в нашей ванне. Кароса блещет чистотой. Я открываю дверь и сажусь в салон. Включаю все лампочки и немного погодя выключаю. Потом опять включаю. И через какое-то время снова выключаю. И быстро включаю. Я начинаю сигналить и включаю радио. Сигнал — словно зов — это нежная, бархатистая мелодия. Много лет я не слышал такую бархатистую музыку. Наконец-то мы одни, дорогая, совсем одни. Наконец-то. Вот такую я тебя люблю, дорогуша. Помытую, благоухающую. Мою дорогушу. Так иди же! Иди ко мне, милая хорошая, иди! Тттттттт… тттттт.

4

РАССКАЗЧИКИ. Они огородили свой дом и большой сад высоким забором и отовсюду собрали свору собак, чтобы хозяева хорошо охранялись, вот такой у них дом и сад. Собак разной породы, всего у них было тридцать шесть. Домашних — пять, они были еще при покойной старой пани. Это она все придумала и очень хотела, чтобы ее дело продолжили два сына-холостяка и незамужняя дочь. Милан и Ото так и не женились, и Илонка не вышла замуж, потому что двадцать четыре часа в сутки они трудились на благо семейного бизнеса. Пожилая пани хозяйка затеяла все это в начале шестидесятых годов, а именно: хотя в доме и будут совершаться покупки, но распаковывать ничего не станут. Все началось с телевизора фирмы «Манес», и именно тогда, когда самым лучшим телевизионным развлечением были трансляции чемпионатов по фигурному катанию. Старший сын Ото получил задание — купить телевизор в Нитре. В то время это было не так-то просто сделать — телевизоры, как и все остальное в первые годы существования социалистической Чехословакии, являлись дефицитом. Но у Ото был знакомый, имевший своего знакомого, и вот тот знакомый знакомого и помог достать Отто телевизор фирмы «Манес». Пани хозяйка решительно подвинула телевизор к столу и обратилась к семье.

ГАНТАБАЛОВА. Минуточку! Вы и в самом деле хотите открыть коробку и смотреть телевизор? Как будто у нас нет других дел? А как же гуси, кролики, куры, индейки, коровы и овцы? А как же поле и огород? Вы будете сидеть перед телевизором, а скот и птица останутся голодными! Ни в коем случае не распаковывать!

ИЛОНКА. Мамочка, но ведь будет чемпионат мира по фигурному катанию.

МИЛАН. Это будет красивое зрелище, мамочка.

ОТО. Мы долго ждали этого, он был такой тяжелый.

РАССКАЗЧИЦА. И это мне говоришь ты, Ото, кому я за сорок семь крон сменила имя после войны в ГНК[58]? Тебя всю жизнь звали Отто, а я убрала из твоего имени одну букву «т», чтобы ты хотя бы на бумаге казался умнее, если в жизни ты глупый, как верблюд. А сейчас ты хочешь глазеть на голые ляжки и тела?

ИЛОНКА. Даже у пана священника есть «Манес».

МИЛАН. И он у него отлично работает.

РАССКАЗЧИЦА. Удивляюсь я пану священнику, который может просто так смотреть на эти грешные голые тела. Разве что он выключает видимость и оставляет только звук. Не распаковывать, унести!

РАССКАЗЧИКИ. Телевизор отнесли в спальню, в шкаф, и он остался там, хорошо упакованный, в огромной коробке. Илонка пошла к своим птицам, Ото — к счетам, а Милан — к коровам. Потом был куплен холодильник фирмы «Минск». Это было как раз в то время, когда молоко, масло, сыр и яйца хранили в просторной кладовой. В доме — особенно летом — частенько чувствовался тухлый запах.

ИЛОНКА. У всех есть холодильник — только у нас нет, давайте купим его.

ГАНТАБАЛОВА. Холодильник — это полезная вещь, особенно сейчас, летом. Говорят, утром положишь туда теплый какао — он простоит до самого вечера… Отто, ты работаешь в Нитре, спроси у знакомого, может, он поможет.

РАССКАЗЧИКИ. У знакомого Отто был знакомый, а у того — свой знакомый, короче, через полгода им все же удалось купить холодильник фирмы «Минск».

ГАНТАБАЛОВА. Вам не жалко его распаковывать? Разве мы не обойдемся без него? Долгие годы у нас не было холодильника, и все было в порядке. Он шумит, жрет энергию, за ним надо ухаживать. Это все равно что новый член семьи. А разве нас и так мало? Не распаковывать, унести!

РАССКАЗЧИКИ. Парни в знак согласия закивали, взяли холодильник марки «Минск» и отнесли его в спальню рядом с ночным столиком. Гантабаловым удавалось почти все, они выращивали, продавали, так что не бедствовали. Перед Рождеством за ужином Илонка робко произнесла.

ИЛОНКА. Мамочка, у всех есть стиральные машины, только мы все время стираем в корыте. Я видела у Ковачковых. Нужно только положить внутрь вещи, включить воду, насыпать порошок. Там внизу есть такой винт, который, когда закроешь машинку, начинает вертеться и стирать белье. Мы сели с тетей Ковачиковой на стулья напротив машинки и два часа смотрели, как она сама стирает.

РАССКАЗЧИЦА. Говоришь, Ковачикова сидела и не стирала?

ИЛОНКА. Да, мы вместе пили кофе.

РАССКАЗЧИЦА. Когда парни привезли из Нитры стиральную машинку, поначалу казалось, что Гантабаловы начнут ею пользоваться. Но это было лишь мимолетное колебание домашней начальницы. Эта Ковачикова на какое-то время заставила ее сомневаться. Но потом она опомнилась.

ГАНТАБАЛОВА. Жалко ее распаковывать. Такая хорошая вещь. Вот распакуем ее, и она начнет изнашиваться. Испокон веков я стирала в корыте, так и дальше буду стирать, по старинке. Хотя признаться, мужики, стирать ваши трусы у меня нет никакого желания. И отнесите машинку в спальню!

РАССКАЗЧИКИ. Но со временем дошла очередь для отсрочки и окончательной нераспаковки следующих вещей: умывальник с двумя тазами, четыре кухонные табуретки, двустворчатый буфет, два дивана с подушками и два кресла, четыре шкафа, три люстры, четыре карниза, миксер, велосипед, двухколесная тележка, две лопаты, два ковша, сверлильный станок, тачка, вилы. Нераспакованными остались также и коробки с обувью и шляпами, сумки с рубашками, пальто и брюками. Дом Гантабаловых стал трещать по швам, и вдруг пани хозяйка объявила.

ГАНТАБАЛОВА. Мы построим новый, двухэтажный дом. Здесь и впрямь мало места.

РАССКАЗЧИКИ. И они принялись за строительство двухэтажного дома. Конечно, своими силами. Свои собственные планы, свои собственные задумки. Это был не самый красивый дом, но зато он был высокий и построен собственными руками. Собственноручная работа. И тогда умерла хозяйка дома, старая пани. Уже далеко не молодые сироты почувствовали невыносимую тоску. Вместо поминального обеда они решили накрыть стол на кухне в старом доме. Отто вытащил из домашних запасов закупоренную бутылку вина. Но Илонка прикрикнула на него.

ИЛОНКА. Ради бога! Жалко распаковывать, Ото, не открывай бутылку.

РАССКАЗЧИКИ. Они долго сидели в тишине, им было грустно. Мамочки не стало. Почитай отца своего и мать свою — повисло над домом и над молодыми Гантабаловыми.

ИЛОНКА. А вам не будет жалко покидать этот дом и переезжать в новый?

ОТТО. Новый дом такой красивый.

ИЛОНКА. Но к этому дому и к вещам мы прикипели всем сердцем.

МИЛАН. Да, к новому дому мы еще не привыкли.

ОТТО. Но ведь у нас и не было времени, чтобы привыкнуть.

ИЛОНКА. И впрямь, жаль переезжать в новый дом.

ОТТО. Мамочка была бы рада.

МИЛАН. Мамочка была бы рада.

РАССКАЗЧИКИ. Тридцать шесть псов сторожат дом на Каменной улице… Потому что там есть что сторожить.

5

Я. Утром за чашкой кофе я хотел рассказать свой сон. Но уже двадцать лет я делаю это с большим трудом.

ЖЕНА… Накануне мне позвонил Растё, сказал, что придет, но не пришел, на него вообще нельзя положиться. И я говорю, что хочешь? Я знаю, одолжить денег. А он — нет. Но ведь я тебя знаю. И сколько? Пять тысяч. Это наш Растё. И это все его жена, она и тысячу за пять минут истратит. Раз в месяц у нее поход в косметический салон, а Растё все время в одних и тех же кроссовках. Я говорю ему — возьми деньги, только потрать их на себя. Купи себе что-нибудь новое. Чтобы не выглядеть рядом с ней как провинциал из Агрокомплекса. Но он ей снова отдает все до кроны, а весь следующий год опять проходит в своих старых кроссовках.

Я. Столько всего хочется сказать, но мне все время некогда. Не удается поговорить.

ЖЕНА. У нас нет знакомого могильщика. Тоно совсем сдал, говорят, стал такой немощный и старый. Когда его не будет, кто этим станет заниматься? А вообще-то, они были и в Пиештянах, чего бы им не приехать к нам хоронить. Но, говорят, они не приедут. В Пиештянах песок, там легко копать, а у нас глинистая почва. А зимой?! За такие деньги никто не согласится. А ведь это не самая плохая работа. Получить тысячу крон за яму, да еще выпить. Но люди у нас совсем обленились, работать не заставишь. Вот почему они переехали в Бегинцы, может, оттуда приедут. Люди там толковые, наверняка сделают все по высшему разряду. Но наши депутаты опять заседали и решили, что иметь ритуальную службу из такой деревни, как Бегинцы, ниже нашего уровня. Поэтому сейчас все ждут, кто же первым умрет и кто будет копать могилу. Возможно, родственники, сняв с себя черные пальто, закатав рукава на белых рубашках, начнут копать могилу для деда. Это ужасно, и притом столько безработных. А вот могилу копать некому. А еще на кладбище вода. Это довольно неприятно, когда гроб погружают в воду. Как будто человека не хоронят, а просто топят. Ужасное зрелище. В крематории сжигают, а у нас топят. Я бы ни за что на свете не хотела, чтобы меня вот так хоронили, лучше уж пусть положат на гумне под сливой.

Я. Мне обо всем хотелось поговорить. Даже об искусстве. Например, хотелось бы поговорить о книжке «Парфюм». Довольно приятная книжка об ароматах. Здорово ее написал этот немец. Как-то раз вечером я хотел толкнуть речь о запахах и благовониях. Но у меня не вышло.

ЖЕНА. Пожалуйста, прошу тебя, просто умоляю: сиди прямо во время еды. Сколько раз я уже тебе говорила? Это выглядит ужасно, когда ты сидишь за столом как старый горбун. Я диву давалась тогда, на дне рождения сестры, когда ты ел шницель словно, повторюсь, деревенский мужлан. Правда, и остальные ели как деревенщина, но ты ведь учитель, ты должен быть примером для подражания. Я ненавижу, когда не умеют вести себя за столом… Когда человек не ест, а жрет, я этого не выношу, хочется оказаться где-нибудь подальше. Если не умеешь вести себя за столом, не общайся с людьми, запрись в своей конуре или сарае — и там ешь до отвала.

Я. Разные мысли лезли мне в голову много лет. Но у меня не было ни малейшего шанса высказать их вслух. При всем моем желании. Она всегда меня перебивала, и остановить ее словесный поток было невозможно.

ЖЕНА. У тебя два месяца отпуска, но мы никуда не едем. Почему? И почему только я должна торчать здесь, при тебе, кормить тебя? Почему мы сейчас не в Словении? Ведь нам позволяют средства. Однажды ты же раскошелился на Словению. Но там тебе все время хотелось говорить о школе. Тебе действительно больше не о чем поговорить — только о школе. Однажды ты свихнешься со своей школой. Ты все думаешь, что занятия не начнутся. Еще как начнутся, дорогой, начнутся.

Я. В прошлом году в конце января я зашел в турагентство взять проспекты. Подумал: удивлю-ка я ее. Выберу что-нибудь эксклюзивное, немного неожиданное, чтобы аж дух перехватило, — например, посещение индейского заповедника, Бразильской равнины… Нет, это было совсем недешево, скорее наоборот. Едва ли не все наши сбережения. Но я не сказал ей о необычной поездке ни слова, все сохранил в строжайшем секрете. Я нашел ее паспорт — еще действует, подал документы на оформление визы в Вене. Я и бланки за нее сам заполнил.

ЖЕНА. Ты меня вообще не слушаешь. В одно ухо влетело, а в другое вылетело. Не оправдывайся — ты меня не слышишь! Если бы ты меня хоть немного слушал, ты бы что-нибудь для меня сделал. Ты способен только на одно — во время сна трогать меня и поворачивать, как мешок. И, как назло, именно тогда, когда мне снится что-нибудь прекрасное. Например, как в прошлый раз, я тебе это еще не рассказывала. Мне снился водоем. Боже, какой это был прекрасный сон. Я стою посередине на плоту и читаю лекцию о поведении человека в обществе. И все выбегают из своих палаток и слушают меня, потому что это очень интересная лекция. До тех пор, пока мы не научимся прилично вести себя, сообщала я по микрофону, у нас нет шансов быть принятыми в обществе. Мы, в конце концов, должны научиться вежливо здороваться, четко и громко, открывать перед дамами дверь, использовать бумажные салфетки и визитные карточки… И вдруг я вижу, как из палаток и летних домиков выбегают десятки отдыхающих, внимательно меня слушают, самые любознательные из них делают пометки, многие меня фотографируют, и издалека слышны одобрительные возгласы, поскольку много лет люди ждали этих слов. И я повторяю их снова и снова, громко и четко. И главное, дорогие мои, не сутультесь за столом, всегда нужно сидеть с выпрямленной спиной… Такие прекрасные сны мне снятся много лет подряд. Но в прошлый раз…

Я. Я купил все самое необходимое — два до отказа наполненных чемодана. Поставил их на пол, прикрыл простыней и газетами. Я также учел массу мелочей, чтобы мы ни в чем не нуждались в Бразилии. Она все время рассказывала свои сны, а я делал пометки. Возможно, она подумала, что я записываю ее мысли. Но мысли не приходили, поэтому нечего было записывать. Я делал небольшие пометки в блокноте, что еще необходимо купить в дорогу: четыре видеофильма, крем для загара, соломенные шляпы, спрей для тела…

ЖЕНА. У вас в школе нужно ввести уроки по этикету. Причем учить надо, как дома, так и в школе, интенсивным курсом. Можно и каждый день преподавать. Сначала провести урок в классе, а потом в школьной столовой попрактиковаться за обедом. Особенно нужно обращать внимание на тех, кто горбится за столом, кто неправильно сидит, кто разговаривает с набитым ртом, громко чавкает, охает и вульгарно облизывает пальцы, кто быстро и механически ест, кто облизывает тарелки, бросает косточки, просит добавки и доедает за остальными, кто перекладывает со своей тарелки в чужую и вместо приборов ест пальцами. Всему этому нужно учить в школе, компенсировав недостатки домашнего воспитания. Но тогда вам необходимо изменить учебную программу и усиленно работать. Но вам не захочется что-то менять, ведь вы всегда найдете тысячу отговорок. Сделать немного больше вам и в голову не придет, поскольку весь год вы только и думаете, что об отпуске, и на два месяца напрочь забываете о школе.

Я (вдруг как закричит, жена с испугу замирает). После я рассказал ей об отпуске и индейцах. Не знаю, как это произошло, но она начала меня слушать. Она словно онемела на время и так и осталась сидеть с открытым ртом за кухонным столом. Бразилия. Индейское поселение. Мы вдвоем. Держимся за руки, а на головах у нас соломенные шляпы. Ты и индейский вождь. Я снимаю вас на цветную пленку. Потом я и индейский вождь. Ты нас фотографируешь. Да, виза… Подожди, я принесу чемоданы. Около получаса она сидела за столом с широко открытым ртом, так что я спокойно мог бы запломбировать ей четыре зуба. У меня такое чувство, что после сообщенной мной новости она даже слегка ссутулилась. Собственно говоря, она никогда и не сидела с прямой спиной. А я тем временем распаковывал чемоданы и показывал ей легкие футболки и летнюю обувь… Перелет прошел отлично, дорога была утомительная, но интересная, попутчики веселые. А она все молчала и молчала. И так она хорошо молчала. И я сам начал разговор. О школе, конечно. И даже о том, как предложу изменить школьную программу, об уроках этикета, об избытке времени, которым располагают учителя. Но и о международной ситуации и в целом о сложившейся ситуации в нашем футболе… У нас появилось много знакомых, которые были рады с нами пообщаться и все повторяли: только говорите, пан учитель. Вы так много об этом знаете. И о международной ситуации, и о футболе. Погода стояла изумительная. Мы ни в чем не нуждались, все было прекрасно… Индейцы были неподражаемы. Подвижные, поющие, танцующие в красивых национальных костюмах. Мы видели, как они сидят возле глиняных домиков и легендарных шатров, как танцуют у костров. Десятки фотоаппаратов и видеокамер были на них устремлены. Гид подробно объяснил нам все по-чешски. Почему они исполняют именно этот танец и поют именно эту песню. Куда корнями уходит эта традиция, в чем ее первопричина. Во сколько веков и с какой частотностью. Потом мы сели, как вождь, к огню. Вождь, судя по всему, медитировал, загремели бубны, раздалось хоровое пение оставшихся индейцев. Вождь, медитируя, опустил голову на колени. Он поднял руку для приказа, индейцы в костюмах мигом подошли к нему.

ЖЕНА. Не сутультесь, пожалуйста. Пусть он не сутулится, это никуда не годится. Переведите ему, пожалуйста!

Я. Моя жена не вытерпела и в порыве гнева, хотя и с добрым умыслом, позвала индейского вождя, хозяина труднопроходимых бразильских лесов. Чешский гид послушно перевел вождю страстную фразу моей жены… Вождь поднял голову, внимательно посмотрел на мою жену, взял в руки остро заточенный индейский топор, сказал что-то вслух и с грозным видом устремился к моей жене… Дорога домой прошла более чем приятно… Многие поздравляли меня с хорошим настроением… Вчера после обеда я закопал урну с пеплом моей жены в нашем саду под сливой… У нас все еще нет могильщика.

6

РАССКАЗЧИЦА. Лойзо каменщик. Лойзо каменщик-поэт. Каменщик Лойзо скромный, задумчивый поэт. Хотя корчма «Благодать» и стала его вторым домом, а боровичка с пивом его унылыми друзьями, в корчме, в отличие от остальных, он не вступает в дискуссии о футболе, не шумит, не использует грубых и тем более вульгарных слов. Он просто сидит над своей кружкой пива напротив деревенских балагуров, потягивает боровичку, и один из немногих он может полностью выключить звук в своих ушах.

МАГДА. Привет, Лойзо. Давно тебя здесь не было.

ЛОЙЗО. Есть и другие дела, Магда. Дома.

МАГДА. У тебя молодая жена. Детей нет, так что?

ЛОЙЗО. Да ничего. А детей я хочу. Скажи — когда, если я все время здесь. Но как будто бы чего-то не хватает, чего-то такого, понимаешь… сам не знаю чего.

МАГДА. Для этого вас должно быть двое. Тогда вам всего будет хватать.

РАССКАЗЧИЦА. В полдесятого в «Благодати» появляется его тридцатисемилетняя жена Бета.

БЕТА. И не стыдно тебе, Лойзо, ты здесь лакаешь, а я чуть со страху не померла, мол, где ты и не случилось ли чего с тобой на стройке. Зову тебя во дворе из окна, думаю, ты уже идешь, зарплату получил, думаю, надо сбегать в магазин, нужно поесть приготовить, я хотела купить возле муниципалитета у вьетнамцев выходную обувь, но тебя все нет и нет, зря смотрю во все стороны, я и собаку отвязала, думаю, пусть завиляет хвостом и залает, когда тебя увидит, но ты все не идешь, а ты, оказывается, здесь, в трактире, лакаешь боровичку и пиво, а я, значит, останусь без вьетнамских туфель, и все из-за того, что после получки ты прямой дорогой идешь сюда, к Магде! А ты, Магда, не должна ему все время наливать, ты же видишь, как он выглядит, от этой выпивки весь красный стал, ссохся, ну просто живая развалина сидит в твоем трактире. Вставай, и пойдем домой, не будь посмешищем для всей деревни!

РАССКАЗЧИЦА. Лойзо продолжает сидеть, достает свою старую табакерку, где под сигаретами лежит потертая, вырезанная из журнала фотография Памелы Андерсон, он берет одну сигарету, ищет спички и закуривает. При этом он не произносит ни одного неуважительного или — не дай бог — грубого слова, а лишь продолжает тихонько сидеть за столом, хотя на него смотрит вся корчма.

ЛОЙЗО. Бета, заплати, я потом отдам — и через минуту я уже дома.

БЕТА. Как скажешь, дорогой, как скажешь!

РАССКАЗЧИЦА. Вместе с телевизионными новостями в корчму возвращается непринужденный разговор. Лойзо пальцем отодвигает от лица Памелы Андерсон несколько сигарет и тихо, совсем тихо, только для себя и для Памелы говорит: «Вот видишь, моя дорогая, все как обычно». Вскоре наступает ночь, думаю, что где-то час после полуночи, и «Благодать» пустеет. Магда выключает телевизор, собирает пепельницы со столов, переворачивает стулья. Собирает мусор под столами.

МАГДА. Нам еще далеко до того, чтобы называться культурной нацией. Лойзо, загляни-ка вон под те столы! Эти пепельницы там совершенно лишние. Лойзо, отойди!

ЛОЙЗО. Послушай, Магда, между нами говоря, ты хорошо убираешь за нами всю эту грязь.

РАССКАЗЧИЦА. Магда собирает весь сор в совок и высыпает его прямо у порога, куда только что подъехал местный полицейский Пишта. Магда забегает обратно в корчму и зовет Лойзо.

МАГДА. Ну, до свидания, уже Пишта пришел, а я все подмела, думаю, пойду наконец-таки прилягу. А того и через час не выпроводишь!

РАССКАЗЧИЦА. Пишта с большим усилием пытается вылезти из машины, и уже с первого взгляда ясно, что он не должен был садиться за руль. Пошатываясь, он заходит в корчму.

ПИШТА. Привет, Лойзо. Опять пьешь? Магдушка, мне одну боровичку и темное пиво…

ЛОЙЗО. Я вижу, ты уже на рогах!

ПИШТА. Ну и что ж, это ты на стройке — сделаешь свое и идешь домой. А как я, Лойзо? Вот, например, сегодня я разрешил три тяжелых случая. Жаль, не могу тебе рассказать, какие именно, ведь это служебная тайна, но ужасно тяжелые были случаи.

ЛОЙЗО. Извини, что перебиваю тебя, но я хочу спросить у тебя прямо: это правда, с тем лесом?

ПИШТА. С каким еще лесом?

ЛОЙЗО. Якобы Имино помог вам вывезти древесину из леса, после чего ты позвал его на кухню, угостил выпивкой, а потом ты куда-то пропал. Твоя жена дала Имино за перевоз пятьсот крон, Имино выпил водку и пиво, сел на трактор, отъехал за ворота, а там ты его и поджидал в полицейской форме и дал ему дыхнуть. И когда он подышал, ты взял с него штраф в пятьсот крон. Слаженная вышла работа!

ПИШТА. Это пиво прогоркло, добавь сюда немного сиропа. Иногда во мне просыпается зверь. Это нечестно, я знаю, но я так хочу быть честным перед людьми. Быть честным, даже когда человек как свинья.

РАССКАЗЧИЦА. Лойзо с трудом встает из-за стола, а полицейский ему охотно помогает до тех пор, пока ему это удается. Они выходят из корчмы, и Магда быстро убирает за ними стаканы и закрывает корчму на замок. Им хорошо, хотя завтра они уже и не вспомнят, как и когда вышли из корчмы, как шли вместе к своим домам по Миеровой улице. С ними это происходит довольно часто, но это их мало беспокоит. На Миеровой, 7 живет Лойзо, а на Миеровой, 22, немного подальше, — полицейский Пишта, поэтому первым перед своим домом прощается Лойзо. Он обращается к своему соседу, вынимает руки из ремней безопасности и благодарит его так, как это делает культурный человек.

ЛОЙЗО. Спасибо тебе, Пишта, что помог добраться. Это было благородно с твоей стороны.

ПИШТА. Да не за что, это сделал бы каждый.

ЛОЙЗО. Каждый не сделал бы. По вам, полицейским, видно, как вы изменились в лучшую сторону. Конкретно — ты. Вот заглянул ты в корчму, увидел меня и запросто мог сказать: так, все понятно, Лойзо, нечего ему помогать, пусть там так пьяный и сидит. Но по тебе, Пишта, хорошо видно, что ты полицейский нового типа. Учеба в Пезинке сделала свое дело.

ПИШТА. Видишь ли, времена меняются, что было хорошо вчера, сегодня уже плохо. Жизнь стала более динамичная.

ЛОЙЗО. Говоришь — динамичная. Раньше бы ты так не сказал. Этот Пезинок сделал с тобой чудеса… Пойдем ко мне, выпьем на посошок.

ПИШТА. Нет, не пойду, уже хватит, Лойзо! Кроме того, я сегодня провернул три важных дела, с меня хватит. Да и тебе уже пора спать, спокойной ночи.

ЛОЙЗО. Смотри, Пишта, я бы потом долго стал упрекать себя за то, что не позвал тебя на рюмашку потому, что ты полицейский нового образца, который в Пезинке расширил свой кругозор.

РАССКАЗЧИЦА. Пишта не заставил себя долго уговаривать. Он мысленно говорит себе: «Еще одна и — спать, пусть Лойзо порадуется». Лойзо усаживает полицейского за кухонный стол, при этом постоянно прикладывая палец к надутым губам.

ЛОЙЗО. Тише, тише!..

РАССКАЗЧИЦА. Он достает из шкафа бутылку сливовицы и две рюмки, наливает и все время прикладывает палец к надутым губам.

ЛОЙЗО. Только, ради бога, тише, тише!

РАССКАЗЧИЦА. Пишта думает про себя: «Отнесу-ка я Лойзо в постель, у него тяжелый день выдался». Пишта встает и вдруг понимает, что это будет сделать не так-то просто. Не только встать, но и найти спальню в доме Лойзо. Какая из этих дверей? Пишта насчитал три. Идет к первой — кладовая. Идет ко второй — ванная. Значит, третья. Он тихо открывает дверь и замирает. В комнате скрипит кровать, и приятно вздыхает знакомый женский голос. Пишта быстро закрывает дверь и окончательно трезвеет.

ПИШТА. Лойзо, ради бога, проснись. Твоя Бета распутничает там с кем-то в постели…

РАССКАЗЧИЦА. Лойзо в полудреме надул губы и опять приложил к ним палец. Он посмотрел на недопитую бутылку сливовицы и еле заметно усмехнулся. Другой рукой он позвал к себе друга полицейского и доверительно прошептал ему на ухо.

ЛОЙЗО. Псс! Тот, кто сейчас лежит на Бете, — это Рудо, с угольных складов. Но не волнуйся, он не пьет…

7

РАССКАЗЧИК. Трое нас в деревне родилось в один день. А точнее, одним июльским утром. Вило, Людвик и я. Для начала пару слов о Вило. Вило тогда первым в классе начал курить. Однажды перед уроком Закона Божьего где-то рядом со школьными туалетами его с сигаретой даже поймал священник Балог. Вило быстро выбросил недокуренный бычок. Но пан учитель залез к нему в карман, откуда вытащил коробочку с оставшимися сигаретами.

СВЯЩЕННИК. Вило, и что только из тебя получится?

РАССКАЗЧИК. Священник достал из коробочки одну сигарету и положил ее в катехизис. И каждый раз, когда на уроке наступало время читать мораль, он открывал катехизис, доставал из него ту самую сигарету и завершал речь наглядным примером.

СВЯЩЕННИК. Так и только так, как мы говорили сегодня на уроке Закона Божьего. А вот так, дети, вот так — никогда, ни в коем случае!

РАССКАЗЧИК. И весь наш третий класс начальной школы больше с восхищением, чем с презрением смотрел на одноклассника Вило, который широко улыбался, как Швейк на рисунке Лады[59]… Как я и говорил, Вило был таким, в общем, насквозь бедовым. Однажды, когда после школы за нами уже не приглядывали, он изрядно удивил нас, мальчиков. Ни с того ни с сего залез себе в штаны и достал оттуда свою птичку-невеличку и похвастался.

ВИЛО. Интересно, сможет ли кто из вас так?

РАССКАЗЧИК. Он подошел к большому полукруглому окну и обильной струей помочился из окна на школьный двор. Мальчишки восхищенно захлопали, а Вило гордо спрятал птичку. Когда мы закончили начальную школу, Вило уже давно со взрослыми распивал алкогольные напитки и играл в карты, а в трактире на Гавране — в кегли, при этом он часто и охотно употреблял грубые слова. В то время грубых было намного больше, чем мягких… Время шло, а Вило попривык к каталажке, где проводил времени больше, чем дома и на работе. Кроме мелких, а чаще крупных краж ему всегда приписывали еще что-нибудь, так что у него и времени особо не было жениться, а тем более влюбиться. В июле, на мой день рождения, он пришел меня поздравить. Попробую восстановить наш длиннющий разговор, как он был.

ВИЛО. Глянь, чего я тобе принес.

РАССКАЗЧИК. Боже, что это?

ВИЛО. Слыхал я, што ты старые деньги собираешь, вот принес тобе эту драгоценность.

РАССКАЗЧИК. Но ведь на этой твоей банкноте ничего не видно. Ни страны, ни суммы — ничего.

ВИЛО. Насри на это, дай мне сто крон — и она твоя!

РАССКАЗЧИК. Будешь что-нибудь?

ВИЛО. Я затем и здесь.

РАССКАЗЧИК. Водки?

ВИЛО. Все равно, тока шоб пошибчее… Хорошо тута у тобе все устроено. Недавно вот с Людвиком толковали, что надо бы все это у тоби украсть. Например, вот давеча, кады ты в верхах на Клевнере свое день рождение праздновал. Кажу, вы там все, в доме никого, айда, никаких проблемов не будеть… Но потом мы с Людвиком говорим: чего там в энтом доме може быть? Только одни бумажки. Да вот вижу, точно мы отгадали. А за бумажки нонче в пункте приема и кусок говна не дають.

РАССКАЗЧИК. На здоровье.

ВИЛО. Вот какой Бог несправедливый! Трое нас щенков в один день народилося. Один молодец, а двое простаки! Зачем так? Ох свербит в заднице у мене за энто — ой как! Я и старался, я и казал собе — будь добренький, не ерзай! А потом снова не удержался, снова крал — и влип я в энто по самы уши! И малость бы хватило, кабы Бог дал мне сметки, када уж не дал разума… Давеча я мамку с батькой сильно подивил. Проснулись они в постели, потому что продрогли. Энто я тихонько с-под них перины и подушки вытянул и утром их скорняку на улице продал за четыреста крон. Наши проснулися и дюже задивилися. «Вило, где перины и подушки?» — начали брехать. А я им на энто: «Чай, вам шо-то страшное снилося, вытолкали вы их через окно на улицу, по улице шел скорняк и забрал их». А они на энто тока: «Ах ты скотина!..» Пару раз ужо я о тобе подумывал. Главно в связи с энтим твоим писанием. Кажу, продам-ка тобе свою жизнь. Про нее бы ты и написал. У тобе бы энто вышло. Я бы тобе прям так диктовал. Например, о том, як я медный провод крал. Скока его могло быть? Километр? Все было хорошо продумано, и ночь была черная, хоть глаз выколи, и трезвые мы были, частично даже замаскировались. Да вишь — заметил нас кто-то, позвонил шарфицким жандармам — и схватили они нас с Лапко прям с проводом. А вот один раз украл я целый кран. Тады я этого крана даже пальцем не коснулся. В Нитре на вокзале стренул я одного, такого пришибленного и промерзшего, и кажу ему: «Я тобе кран продам». А он: «Откуды у тобе?» — «Есть у мене, — отвечаю я, — и энто главное, а не откуды!» Он пита: «Скока?» — «Договоримся, — говорю я пришибленному, — но сначала нужон залог». — «Скока?» — спрашивает пришибленный. Я моментально: «Тыщи хватить, а потом подивиме». — «А де энтот кран?» — спрашивает пришибленный. «Тута, в Паровцах», — кажу. Сбегали мы до Паровец к новостройкам, показал я ему кран. «Твой будеть, — кажу я ему, — но сначала залог нужон». Пришибленный оглянул кран и говорить: «Вот энто да!» И спрашиваеть: «А потом шо?» — «Дурак ты, сдашь его в металлолом — вот увидишь, скока на нем заработаешь!» А пришибленный только: «Вот энто да!» И достаеть тыщу крон и даеть их мене, и так все и пялится на крана и повторяеть: «Вот энто да, вот энто да!» Може, шо еще казал, но я ужо не слыхал, потому что я в это время ужо лихо разбежался для подстраховки, а он мне вслед брехал, а я бежал оттуды и бежал, як ужаленный, до самых Лужанек, де, може, час после бега очухивался в таком маленьком зале ожидания на станции.

РАССКАЗЧИК. И Вило мне в подробностях рассказывал еще о том, как легко проволокой вскрывать шкоды, как подделывать подписи, кому и за что можно продать барочного ангела с часовни, а еще какое меню в тюрьме в Леопольдово и чему там вообще можно выучиться. Потом вдруг сразу очень погрустнел, как человек, который вдруг где-то внутри начинает жалеть о своих мерзких поступках. Поэтому я побыстрей принес еще пол-литра водки и два пива, чтобы прогнать внезапную тоску. Вило пил, но уже без того смака, как вначале. Будто его начало грызть что-то, о чем он никогда раньше не думал, то есть совесть, что ли. Нагнулся он ко мне и совсем изменившимся голосом прошептал.

ВИЛО. Знашь шо, лучше ты обо мне не пиши. Я вот так об энтом думаю, а у многого еще срок не вышел — не хочу я больше в энто несчастное Леопольдово.

РАССКАЗЧИК. Других женщин у нас больше не было. Так же, как не было и других общих дней рождения. В позапрошлом году у него почти одновременно умерли родители, и Вило остался один в пустом доме. Прошлой зимой (а она у нас была суровой) его нашли замерзшим на постели, прикрытого только старым грязным полотенцем для посуды.

8

МАМА сидит на кухне и вышивает картину. Натюрморт с мертвым фазаном и свежими фруктами. Полотно с фазаном и фруктами они купили на выставке «Агрокомплекс» в Нитре. По их доходам оно не было дешевым, но в конце концов решились — полотно должно принадлежать им! МАМА на кухне вышивает натюрморт, она где-то на половине, а дочь ЭМА стоит на своем привычном месте: опираясь локтями на окно в передней комнате, она регулярно наблюдает оттуда движение на Нитранской улице.

ЭМА. Проехал «NRA 67 26».

МАМА. Значит, Нитра.

ЭМА. «BAR 27 46».

МАМА. Это Братислава.

ЭМА. «ТОС 12 30».

МАМА. Ну ясно, Топольчаны.

ЭМА. «NRB 17 18».

МАМА. Опять Нитра.

Так они разговаривают три часа, а иногда и дольше. Между тем наступает вечер. МАМА продвинулась в работе, а ЭМА проголодалась. МАМА откладывает работу в сторону и достает из духовки картошку по-французски. Они садятся к столу и с аппетитом едят, как люди, которым сегодня все удалось.

Я видела его машину перед домом. Он здесь.

ЭМА. «ВАО 10 88»?

МАМА. «ВАО 10 88». Поздоровайся, когда туда войдешь.

ЭМА. Ну а как же, мама.

МАМА. В прошлый раз ты вошла и не поздоровалась.

ЭМА. Я не знала, что ты в комнате.

МАМА. Ты могла догадаться.

ЭМА. Могла.

На следующий день мама наливает в ванну воду, тщательно моет ЭМУ, намыливает ей волосы шампунем. К вечеру надушенная ЭМА бойко выходит к автомобилю «ВАО 10 88», припаркованному на Пиештянской улице. Эма находит звонок на воротах и звонит. Раза четыре, наверное. «Давно уже я не звонила», — говорит она про себя и звонит еще четыре раза. Ворота открывает пятидесятилетний братиславчанин.

БРАТИСЛАВЧАНИН. Вы что-то хотели?

МАМА. Это он. Но по телевизору он балагурил, щерил зубы, вращал глазами и смешил до трясучки. Почему не смеется, почему не балагурит, почему не вращает глазами? У Эмы еще десятки подобных вопросов, но лучше оставить их для себя.

БРАТИСЛАВЧАНИН. Пани, вы чего-то хотели?

ЭМА. Я еще не пани.

БРАТИСЛАВЧАНИН. Входите.

ЭМА. Я помню все номера автомобилей, которые проезжали по Нитранской улице, даже те, которые уже давно проданы. Вся Словакия может меня проверить. И если случалось кому-то когда-то проезжать на автомобиле по нашей Нитранской улице и он знает когда, я ему скажу, какой номер у его автомобиля. А вы, когда вы приехали сюда в первый раз, вы приехали на автомобиле «BAN 44 12».

БРАТИСЛАВЧАНИН. Да, я тогда был тут на автомобиле брата, номер тот самый.

ЭМА. В общем, нельзя ли это использовать? То есть делать из этого деньги на телевидении. То есть что я помню все номера автомобилей, которые проехали мимо нашего дома. Вы ведь работаете на телевидении.

БРАТИСЛАВЧАНИН. Будете что-нибудь?

ЭМА. Я бы выпила кофе, только, если можно, крепкий.

БРАТИСЛАВЧАНИН. Крепкий я пью по утрам.

ЭМА. А я — вечером, чтобы долго не спать. Сейчас сезон, автомобили ездят всю ночь… У меня вся голова забита номерами. У кого-то голова забита футболом или еще чем-то другим, а у меня там только номера автомобилей. Я из-за этого уже и в больнице была в Партизанском. Там я научилась вышивать по чужим образцам. Но это мне было неинтересно. Чужое — это чужое, а мое — это мое. Так я и начала вышивать автомобильные номера.

ЭМА прихлебывает кофе. Кофе немного горячий.

Мама очень ругается тому, что я хлюпаю. А мне так нравится хлюпать. И вообще мне нравится делать то, что не положено.

БРАТИСЛАВЧАНИН. Что, например?

ЭМА. Например, мне нравится писать анонимные письма.

БРАТИСЛАВЧАНИН. Так, значит, это вы…

ЭМА. Например, об актерах, которые мне решительно не нравятся.

БРАТИСЛАВЧАНИН. Не лжесвидетельствуй, знаете такое?..

ЭМА. Об этом я уже исповедалась.

БРАТИСЛАВЧАНИН. И обо мне вы уже написали?

ЭМА. О вас нет, потому что вы мне нравитесь…

БРАТИСЛАВЧАНИН. Спрошу какого-нибудь драматурга на телевидении, нельзя ли использовать эти ваши автомобильные номера в какой-нибудь викторине. Может быть, еще в полиции…

ЭМА. Ради бога, нет! В полиции… нет. Мне это неинтересно, быть доносчиком.

БРАТИСЛАВЧАНИН. Вы бы помогали.

ЭМА. Я была бы доносчиком, нет уж. Я бы хотела использовать это в искусстве, на телевидении, то есть среди вас, актеров. Скажем, актер бы меня целовал и что-нибудь миленькое нашептывал бы мне на ухо, а я бы ему за это могла сказать номера всех автомобилей галантской марки. Или быстро вышить «ВАО 77 77». Или. Кто-нибудь бы спорил на десять тысяч крон, знаю ли я марку автомобиля, на котором он 7 марта 1978 года проезжал по Нитранской улице. И они бы там включили такую таинственную музыку из «Миллионера», а я бы прикрыла глаза и почти за десять секунд сказала бы номер его автомобиля…

И ЭМА говорит и говорит, хотя дачнику уже становится прохладно. Она допивает кофе и просит у актера автограф. И актер на своем портрете, снятом в молодые лучшие годы, пишет: «Эме, которая однажды станет телевизионной звездой». И МАМА спрашивает ЭМУ: «Какой он?»

Фантастический. Я буду на телевидении…

После они быстро садятся к телевизору и в течение часа ждут, когда ЭМУ покажут в телевизоре. Они не спешат, у них целое море спокойного времени.

9

ДРАМАТУРГА ждали в аэропорту. Какая-то приятная и длинноволосая его целовала, а кто-то, менее приятный, вручал ему цветы. Его посадили в автомобиль и, помнится, на сотне помчали по большому городу.

СПОНСОР. Меня тут каждый знает. Мы тут все друг с другом знакомы, как вы знаете, живем все вместе, в сущности как одна большая семья. Не жалуемся на жизнь.

Премьера пьесы ДРАМАТУРГА состоялась в семь в единственном местном и, соответственно, самом большом театре. ДРАМАТУРГА усадили в третий ряд. Многие на него оглядывались. А это ему было не очень-то приятно. Он закрывал глаза и опускал голову. Он смотрел на часы: когда же наконец начнется? И во время представления снова: когда же этот сценический ужас закончится. Все представление ему казалось, что актеры играют пьесу кого-то другого и эта пьеса — худшее из написанного тем кем-то. Только кое-где он почувствовал, что этот кто-то — он сам. Прием оплачивал богатый местный спонсор, чей пятиметровый логотип висел прямо рядом с люстрой. На столе — свинина, салями, лосось, бутерброды, салаты, выпечка, приборы, а также сладости, торт, цветы, на других столах — игристое вино. А в углу — официанты с бокалами и разливное пиво. Спонсор, одетый в идеальное спонсорское, подошел к одинокому драматургу.

Ведь жрут же, а?

ДРАМАТУРГ. Проголодались.

СПОНСОР. Вот не было бы меня, и не жрали бы. Не было бы, а? Ведь это я за все плачу.

ДРАМАТУРГ. Вам понравилось представление? СПОНСОР. О чем это вы? У меня на это нет времени. Между нами, мне на это насрать. Это я им нужен, а не они мне. Это отребье.

ДРАМАТУРГ. Ходят тут люди в театр?

СПОНСОР. Кто ж на такую дурь ходит? Я там раз был, больше меня туда и коврижкой не заманишь. А вы смотрели, как вам показалось?

ДРАМАТУРГ. Ну, в общем, так, как вы говорите.

СПОНСОР. Ну вот видите — я вас не обманываю.

СИЛЬВИЯ. Я — Сильвия, привет… Долго тут задерживаться не будем. Еще немного пошатаемся, а потом пойдем к Беате, нас уже ждут.

Но в этот момент ДРАМАТУРГА заметило руководство театра — ДИРЕКТОР и ЗАВЛИТ, по-славянски они его еще раз обняли и, перебивая друг друга, заговорили.

ДИРЕКТОР и ЗАВЛИТ. Спасибо, высший класс, и приняли отлично, мы уже ждем, когда снова увидим какую-нибудь вашу пьесу, что это будет, когда, спасибо, а сейчас извините, у нас тут люди из министерства и края.

ДРАМАТУРГ помог СИЛЬВИИ с пальто. Снаружи был холодный март, который очень походил на январь.

СИЛЬВИЯ. Можешь спрятать руку в мою шубу, попробуй, как там тепло. (Сильвия не медлила. Сразу же ее рука оказалась рядом с его рукой.)

Только — такси пришло через пару минут, они тут же уселись и тут же их руки соединились. И СИЛЬВИЯ объявила водителю.

На Циккерову, семь. Если бы ты только знал, сколько мне дала эта пьеса. Как будто бы я в ней нашла себя. И не только я, мы все. Ты разбудил в нас настоящий театр. И желание верить в театр, в его возвышенность. Без этого как колода на шее. Невозможно отыскать с режиссером ключ к этим отношениям, понимаешь. С первого взгляда все просто, а на самом деле — чер-тов-ски рафинированно. Но у нас все вышло, я счастлива, как дитя. Извини, я разболталась. Но я должна была тебе это сказать. И это еще не все.

На Циккеровой, семь за дверью они разулись.

Одни шикарные люди, вот увидишь. Собственно, сливки общества. Ну, в общем, очень даже, вот увидишь. По большей части творческий сброд. Свои люди.

«Сильвия пришла!» — закричал кто-то. И начались объятия. СИЛЬВИЯ выудила из шубы шампанское и порхала из объятий в объятия. И тогда ее заметил ДРАМАТУРГ. Она стояла где-то в углу огромной квартиры с бутылкой коньяка в руке, верно, уже немного опьяневшая, с глубоким декольте — и прекрасная. У нее были таинственные глубокие черно-карие глаза, их ДРАМАТУРГ заметил сразу же на втором месте после тугих грудей. Да, это была она, бывшая королева красоты, БЕАТА. Вся республика лежала у ее ног, во всех журналах были ее фотографии.

ДАМА С СЕРЬГАМИ (немного навеселе). Так это вы, тот самый известный автор, мы о вас слышали. Полагаю, и по телевизору я вас как-то видела. Дайте на вас взглянуть. А там вы были намного толще, чем сейчас.

ДРАМАТУРГ. Я не худел, к сожалению, а надо бы.

ДАМА С СЕРЬГАМИ. У нас были билеты на сегодня, но не получилось. Сильвия нам расскажет содержание. Она любит это делать. Вы уже были в ее шубе? Ее шуба — вещь известная…

ДРАМАТУРГ. И Беата здесь…

ДАМА С СЕРЬГАМИ. Вон ее муж, тот, в трусах. Они друг друга не понимают. Беата начала пить, да и в мыслях всегда отсутствует, вся где-то не здесь, понимаете? Этот брак уже давно развалился.

МУЖ БЕАТЫ, довольно пьяный и слегка лысеющий, нетвердо стоящий в трусах посреди комнаты, начал стучать ложкой о бокал.

МУЖ БЕАТЫ. Покажем нашему пану драматургу, как может веселиться эхт[62]-общество. Что мы не какие-то местные дебоширы, а что мы есть кто-то. Например, такая наша игра, как «важно — не важно», но только в нашей редакции. Как видите, уважаемые, я уже приготовился к худшему, то же самое ждет и вас. Сделаем все для того, чтобы веселье не буксовало. Это касается и моей пани жены!

БЕАТА. Прекрасно. Уже нужно раздеваться?

МУЖ БЕАТЫ. Это было бы в тему, пани Беата, у тебя в этом самый богатый опыт.

Засмеялся МУЖ БЕАТЫ и бросил в королеву красоты ложку, которая упала где-то под окном. Эхт общество засмеялось, как над не-удавшейся шуткой. А БЕАТА все так же спокойно зажгла сигарету. МУЖ БЕАТЫ взял в руки пустую бутылку, раскрутил ее на ковре.

На кого покажет горлышко, как всегда, начнет стриптиз!

Горлышко бутылки указало на обветшалую даму с тяжелыми серьгами, которая радостно взвизгнула и уже начала раздевание с сережек. Но пьяница в трусах этого не видел.

Слабо крутанул. Давайте еще раз.

ДАМА В СЕРЬГАХ. Это же нечестно!

МУЖ БЕАТЫ. Мы тут хотим развлекаться, Идка, а не страх наводить.

ДАМА В СЕРЬГАХ. Не знаю, что ты хотел этим сказать, Берцо. Будь добр, объясни.

МУЖ БЕАТЫ. Насри на это, Идка! Посмотри в зеркало и сразу узнаешь, что с тобой и сколько тебе стукнуло.

ДАМА В СЕРЬГАХ. Поэтому меня не удивляет твоя жена. Жить всю жизнь с таким грубияном — не сахар!

МУЖ БЕАТЫ. Осторожно, Ида, в Беату полетела ложка, а в тебя может полететь вот эта бутылка.

СИЛЬВИЯ. Разве горлышко не показало на меня? Голову даю на отсечение, что горлышко показывало на меня. Соответствующую музыку, пожалуйста.

Все неистово зааплодировали, а драматург повернулся к окну, где стояла с бутылкой в руке королева красоты БЕАТА. СИЛЬВИЯ раздевалась медленно и с охотой. Все хотели расстегнуть ей лифчик. Но она подбежала к драматургу и подставила спину. Эхт-общество вежливо захлопало. Перед ДРАМАТУРГОМ сразу же после небольшого напряжения появились груди. Общество начало хлопать и кричать «браво», как на премьере.

ДРАМАТУРГ (обращается к Беате). Вы рады, что горлышко не показало на вас?

БЕАТА. Если бы оно ненароком показало на меня, бутылку бы крутили до тех пор, пока горлышко не указало на Сильвию. Вы ее знаете?

ДРАМАТУРГ. Я видел ее сегодня на сцене.

БЕАТА. Вне сцены она еще лучше. Меня от них тошнит. Пойдемте отсюда.

ДРАМАТУРГ. Он не бросит в меня бутылкой?

БЕАТА. Все равно не попадет. Он уже не попадает даже домой.

ДРАМАТУРГ. Господи боже, если вспомнить… Вы мне когда-то ужасно нравились. Собственно, это продолжается до сих пор.

БЕАТА. Говори мне об этом, долго говори.

ДРАМАТУРГ. Была ты у меня… вырезанная, как ты шла по молу в купальнике. Ты висела в каждой комнате общежития, в темном купальнике, с лентой Мисс. Я помню твою диадему в волосах. До сих пор, ей-богу, я слышу твой глубокий сексиголос, который исходит из твоих сексигуб. Вот из этих губ, здесь.

БЕАТА. Не стесняйся, прикоснись к прошлому, попробуй. А потом мы пойдем.

ДРАМАТУРГ. Куда же?

БЕАТА. В прошлое…

ДРАМАТУРГ. И мы ушли.

10

РАССКАЗЧИК ЛОЙЗО В РОЛИ СЛУЧАЙНОГО ПРОХОЖЕГО. Вот мы в прошлый раз подзаработали денег в городе, я сказал тогда себе: купи хоть что-нибудь Бете, ну, например, прочные вьетнамские туфельки. Что-нибудь этакое, чтоб не выбрасывать деньги на ветер, как Рудко из угольного склада. Вот купил я красивые туфельки за двести крон, а каблук шатался… У вьетнамцев обувь на две трети дешевле выходит, но, говорю же, человек никогда не должен думать только о деньгах. И вдруг я слышу шум и дверь открыта. Спрашиваю, что случилось или должно случиться? Вхожу внутрь, а там…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Друзья, это окончательный результат: наша партия, Партия человеческого взаимопонимания, стала победителем на парламентских выборах этого года!

Всеобщая радость, все обнимаются друг с другом, открывается шампанское. Только случайный прохожий со стороны безучастно поглядывает на ликующую толпу.

СЕКРЕТАРЬ. За это следует выпить.

СПИКЕР. Изумительно! По-тря-са-ю-ще! Потрясающе!

ПОЧЕТНЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (до смерти взволнованный). Я дожил до этого момента! Я уж было подумал, что не доживу как почетный председатель. Но я дожил. (Вдруг он схватился за сердце и пошатнулся.) Я дожил?

ЖЕНА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ. Мой муж не спал весь последний месяц. Ведь так, Йожко, ты не спал со мной целый месяц?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Никак не получалось, время было очень напряженное, предвыборная кампания, митинги, пресс-конференции, участие в круглых столах в прямом эфире. Хорошо, что я не спал. Все окупилось, наши совместные усилия не пошли насмарку.

ЖЕНА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ. Я говорю ему, ты должен хоть немножко вздремнуть, слишком много на себя взял, надорвешься. Но он подошел к кровати, посмотрел на меня — и тут же пошел улучшать предвыборную программу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Я сидел до трех часов ночи, все улучшал. Иногда засиживался до самого утра. Отшлифовывал детали, продумывал тезисы и подпункты. Все для улучшения жизни человека. И, конечно, народа. Чтобы человек человеку был человеком. Чтобы в конце концов человеческое пересилило материальное. Ведь все это делается только ради человека, для наших детей, для наших внуков, для будущего.

Все аплодируют.

ЖЕНА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ. Я говорю ему, поспи, хоть немножечко. Но где там! Он все отшлифовывает да отшлифовывает, по ночам, и даже в баре консультируется с экспертами, устраняет мелкие недочеты, ищет нетрадиционные решения.

СПИКЕР. Пан председатель, прошу вас, расскажите о двух секретных проектах! Это сенсация! Здесь есть и СМИ. В сущности говоря, это на первый взгляд ничего не значащий подпункт в нашей программе: помощь одиноким. Но его наполнение — это удивительно оригинальное решение!! Очень прошу.

ПОЧЕТНЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (радостно, но вместе с тем болезненно выкрикивает, но его никто не замечает. Потом подозрительно хватается за сердце и медленно опускается). Я дожил до этого момента! Я все-таки дожил! Но нужно открыть окно, а не то я задохнусь. Где здесь туалет?

ЖЕНА ПОЧЕТНОГО ПРЕДСЕДАТЕЛЯ. Откройте, пожалуйста, все окна, моему мужу плохо. Боюсь, он уже не дышит!.. У кого ключ от уборной?

ПОЧЕТНЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ опускается на пол, но его никто не замечает. ЖЕНА оказывает ему первую помощь. Не помогает. Все заняты только собой. Приятный разговор возле председателя все еще продолжается.

ЖУРНАЛИСТКА. Вы не могли бы сказать нашим читателям пару слов о тех оригинальных идеях в вашей предвыборной программе?

СПИКЕР. Могу и я, пресс-секретарь ПЧВ[63]. В помощи одиноким заключено нечто далеко не повседневное, а, наоборот, даже революционное…

ЖУРНАЛИСТКА. Если это так, как вы говорите, нам мог бы об этом рассказать и сам пан председатель, это будет информация из первых рук.

СПИКЕР. Вы не представились. Из какой, простите, вы редакции?

ЖУРНАЛИСТКА. Из центральной.

СПИКЕР (подозрительно смотрит на журналистку, фотографирует ее и записывает в дневник). Я проверю.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Так вот. Речь идет о предоставлении помощи матерям-одиночкам, и действительно из первых рук. Сегодня мы уже не можем представить себе роды без отцов, это стало неотъемлемой частью супружеской жизни. А как же матери-одиночки? Кто будет держать их за руку в самый прекрасный момент появления на этот свет нового человека? И именно поэтому мы решили: создадим Партию человеческого взаимопонимания со своими активистами в округах, которые будут приходить в родильные дома в качестве партнеров, будут стоять возле матери-одиночки, держать ее за руку, встречать вместе с роженицей появление нового человека на свет. (Аплодисменты.)

СПИКЕР. Конечно, этот проект будет детально рассмотрен нашими партийными активистами и согласован с Министерством здравоохранения, с местными органами самоуправления и с конкретными людьми и организациями.

ЖУРНАЛИСТКА. А если будущая мамочка-одиночка не захочет получить помощь от ваших активистов из Партии человеческого взаимопонимания?

СПИКЕР. Для этого и существует наша партия и ее плодотворная методика. Мы прилагаем все необходимые усилия для того, чтобы матери-одиночки с радостью встречали в роддомах наших активистов, тщательно отобранных, протестированных и прошедших обследование. Ведь многие из них, возможно, смогут и постоянно, а значит, и успешно решать вопрос их женского одиночества, о чем многие из начинающих уже сейчас мечтают.

СПОНСОР. Наша компания «Энерджи» дарит каждой одинокой мамочке комплект пеленок, а также москитную сетку от комаров для детской коляски и наш журнал «Энерджи».

СПИКЕР. Превосходно! У кого-нибудь еще есть вопросы?

ЖЕНА ПОЧЕТНОГО ПРЕДСЕДАТЕЛЯ (зовет на помощь случайного прохожего Лойзо, и они вместе убирают почетного председателя со сцены. По дороге она скажет только). Я чувствую, Густо, что ты не доживешь до этой новой жизни…

ЖУРНАЛИСТКА. Есть еще какие-нибудь сюрпризы?

ЖЕНА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ. И я могу сказать — за своего мужа…

СПИКЕР. Пожалуйста, пани доцент.

ЖЕНА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ. Для вас будет сюрпризом, что, подобно активистам ПЧВ в роддомах, мы, женщины, в черновом варианте также подготовили интересный проект, уже готовый к реализации. Мы давно заметили, что наши футбольные и хоккейные команды во время международных матчей не знают слов национального гимна, и — между нами говоря — это большой позор. Поэтому мы хотим договориться с футболистами и хоккеистами о дополнительных занятиях, во время которых мы будем не только учить их словам гимна — например, словам из второй строфы нашего национального гимна, но и хотим также выказать им доверие болельщиков, это поистине женское объяснение, поощрение и импульс, который им поможет мобилизовать все психические и эмоциональные силы для игры перед решающим чемпионатом или же после победного матча.

СПОНСОР. Наша компания «Энерджи» дарит каждому игроку сверхсиловую кокосовую палочку «Смайлик» и светящиеся, люминесцирующие шнурки для спортивных штанов, бутс и спортивной обуви, аттестованные Районным дорожным ведомством в Большом Кртише.

СПИКЕР. Спасибо нашим СМИ за проявленный интерес и желание информировать об активистах нашей партии, а теперь позвольте мне всех вас пригласить на бокал вина от лица нашей Партии человеческого взаимопонимания.

Одна из ЖЕН разливает вино, а члены партии выходят на авансцену.

ЖЕНА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ (ухаживает за своим мужем). Эта журналистка — порядочная свинья.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Не она одна. Сегодня это само собой разумеется, пресс-атташе куда более интеллигентен.

СПИКЕР (вступает в дискуссию). Кто я и кем я не должна быть?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Но ведь вы, Ивета, это лучше знаете.

ЖЕНА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ. Из какой она редакции?

СПИКЕР. Сказала — из центральной. Только бы не оказалось, что из периферийной…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Это не важно. К нам такие мелкие сошки не заглядывают!

СПОНСОР. Полагаем, что теперь, после выборов, вы нашу компанию «Энерджи» не забудете.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Как мы можем, пан инженер. Дайте нам только слегка передохнуть.

СПОНСОР. Когда вы хорошо отдышитесь, и наша компания сможет вздохнуть…

СЕКРЕТАРЬ. Что там с приватизационным проектом? Лойзо уже объявился? А что голландцы? Я бы так сказал: во-первых, сначала — мы, а уже потом — голландцы. Между нами говоря, эти голландцы начинают меня раздражать.

ЖЕНА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ. Не забудь посмотреть эти участки. Я согласен с секретарем: сначала — мы, а потом уже другие.

СПОНСОР. Эти выборы влетели нашей компании в копеечку, нам напомнили об этом и в центральном отделе в Лондоне. Надо как можно скорее что-то с этим делать.

Случайный ПРОХОЖИЙ возвращается и просто смотрит на всех. Минуту спустя все потихоньку затихают и смотрят на случайного ПРОХОЖЕГО.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вы, простите, кто?

ПРОХОЖИЙ. Я просто так… мимо проходил. Можно сказать: случайный прохожий.

СПИКЕР. А куда вы идете?

ПРОХОЖИЙ. Никуда. Просто так. Вверх. Вниз. И обратно.

ЖЕНА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ. А что вы здесь делаете?

ПРОХОЖИЙ. Просто так, смотрю по сторонам. Просто так, удивляюсь.

СПИКЕР. Вы находитесь на территории партии.

ПРОХОЖИЙ. Я уже понял.

СПОНСОР. Какую компанию вы здесь представляете?

ПРОХОЖИЙ. Нашу… то есть эту.

СЕКРЕТАРЬ. Вы зарегистрировались?

ПРОХОЖИЙ. Еще… нет. Только в поликлинике… у меня есть карта.

СПИКЕР. Ну так что вы здесь делаете?

ПРОХОЖИЙ. Просто так. Смотрю. И думаю, до чего я дожил.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Такое ощущение, что вы нас разыгрываете.

СПИКЕР. Что у вас там в пакете? А в этом кармане?

ПРОХОЖИЙ. В пакете у меня туфли для жены. А в кармане — футляр.

ЖЕНА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ. Боже, у него оружие!

Все ложатся на землю, приходит ЖЕНА ПОЧЕТНОГО ПРЕДСЕДАТЕЛЯ. Тоже ложится, как и остальные.

ЖЕНА ПОЧЕТНОГО ПРЕДСЕДАТЕЛЯ (горько плачет). Он не дожил. А так хотел дожить.

ПРОХОЖИЙ (достает из кармана кожаный футляр для очков). В этом футляре лежат очки. Вот. Чтобы лучше видеть, как у нас растут цены. Неудобно, но необходимо. Ну, так я пойду отсюда подальше. Выборы закончены. А вы должны радоваться, а не ползать! (Уходит, напевая.) Наша Словакия тем временем спала беспробудным сном…

Конец.